Текст книги "Даниелла"
Автор книги: Жорж Санд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)
– Однако, если они хотят продолжать со мной знакомство, должны же они будут принимать тебя наравне со мной.
– Когда мы обвенчаемся… может быть… Да нет, не быть этому! Леди Гэрриет такая важная английская дама, она никогда не решится сидеть рядом с бедной девушкой, которая столько раз шнуровала ей ботинки. Нет, никогда! Как могла я забыть это! Я совсем с ума сошла!
– Может быть! Но что за беда? Я только пойду поблагодарить их за доброту и раскланяюсь с ними совсем.
– Нельзя же тебе уехать из Фраскати, пока деньги, которые за тебя внесены в залог…
– Знаю, я и не уеду из Фраскати, но не увижусь более с леди Б… Я тотчас извещу ее о нашем браке, и она, конечно, будет очень рада, что я прекращу свои посещения.
– Так, значит, я буду причиной того, что твои лучшие друзья, которые так много для тебя сделали, откажут тебе от дома?.. Ах, тяжело думать, а не могу не думать!.. Постой, послушай, не говори обо мне ничего, это не нужно, ступай скорее. Нынче вечером я скажу тебе, как мне вести себя с ними; я подумаю об этом. Надевай фрак и ступай скорее. Мешкать не годится: тебя сочтут неблагодарным. Иди!
Она проводила меня до калитки и почти толкнула в slradone, как будто боялась одуматься и остановить меня. Мысль, что я один вышел на волю, казалось, вдруг пробудила в ней сознание чего-то очень горького для нее и тяжелого для нас обоих; она глубоко задумалась. Я поцеловал ее и, пройдя несколько шагов, оглянулся: она стояла на пороге, недвижная, бледная, и провожала меня мрачным, внимательным взором.
В эту минуту я вспомнил, что Медора в Пикколомини, и мне, верно, придется увидеть ее. Дрожь пробежала по моим жилам, когда я вообразил, что Даниелла узнает это, и ревность ее опять разыграется. Решившись сказать ей всю правду, я было возвратился, но тут же сообразил, что если она не пустит меня к лорду Б… благодарить его и лично осведомиться о здоровье жены его, я окажусь непростительной дрянью.
Даниелла будто угадывала мои тайные колебания. Прекрасные, но грозные глаза ее следили за выражением моего лица и за всеми моими движениями. Я уже повернулся, надо было подойти к ней.
– Ты забыл что-нибудь? – спросила она, не шевелясь с места.
– Нет, мне захотелось еще раз поцеловать тебя! – И я с содроганием поцеловал ее; я чувствовал, что обманываю ее, что впоследствии она упрекнет меня. А между тем, если бы сцена, происшедшая в проклятой башне, началась в эту минуту и продолжалась хоть до вечера или до следующего дня, в глазах самых почтенных из друзей моих, во мнении всех серьезных людей я был бы унижен и некоторым образом обесчещен.
Поручив себя Богу и чистоте своего сердца, я бегом пустился в путь, сознавая в то же время, что такая поспешность, происшедшая чисто от желания поскорее вернуться назад, может впоследствии быть истолкована, как нетерпение видеть Медору.
Грустные мысли, тяготившие мое сердце, мешали мне вполне насладиться свободой. Мы с Даниеллой уже так сладко, так хорошо мечтали о том времени, когда нам с ней позволено будет, наконец, выйти на свет рука об руку! Мы предполагали в тот же день обвенчаться, и никак не думали, что освобождение мое случится так скоро и неожиданно. И вот она осталась в этих стенах одинокой и грустной пленницей, между тем как я без внимания пробегал эти очаровательные сады, где мы намеревались вместе нарвать цветов для ее свадебного венка!
Проходя в ворота виллы Фалькониери, в сквозную арку которых просунулась огромная ветвь старого дуба, подобно руке, манящей или отталкивающей прохожих, я встретил Мариуччию: она бросилась мне на шею и, обнимая меня с горячностью, требовала, чтоб я ей выдал племянницу, и пересыпала свои нежности упреками и сомнениями.
– Подождите еще несколько дней, – сказал я, – тогда вы будете совершенно верить мне, потому что я женюсь на Даниелле. Ступайте к ней в Мондрагоне, развлеките ее час-другой, пока меня не будет дома, а главное не говорите…
Чувство ложного стыда прервало мою речь: шагах в десяти я увидел Медору, которая шла ко мне навстречу по stradone Пикколомини и опиралась на руку Брюмьера.
– Понимаю! – сказала Мариуччия, заметившая неудовольствие на моем лице. – Не нужно говорить ей, что Медора здесь! Но это будет мудрено: она прежде всего осведомится об этом.
– Подождите до моего возвращения: я тотчас приду, и сам скажу ей.
Когда Мариуччия удалилась по дороге в Мондрагоне, я услышал насмешливый голос Медоры, говорившей Брюмьеру очень громко: «Нечего сказать, приятно должно быть целоваться с такой тетушкой, как Мариуччия! Я бы советовала ему прочесать себе голову по возвращении домой!»
– Судя по вашей веселости, – сказал я, раскланиваясь, – можно надеяться, что леди Гэрриет не так больна, как я думал?
– Извините, – отвечала она, принимая вдруг притворно-печальный вид, – бедная тетушка в опасном положении, может быть, мы лишимся ее!
Выражение ее голоса было так сухо, что мне стало гадко. «О, Даниелла, – подумал я, – почему ты не можешь видеть, как растет отвращение, внушаемое мне этой красивой куклой!»
Я поклонился и прошел мимо, не извинившись даже в такой поспешности; но услышал слова: «Он уже сделался груб!», сказанные Брюмьеру нарочно так, чтобы я расслышал их. Не оборачиваясь, я приподнял шляпу, в знак благодарности за комплимент, и пустился почти бегом по аллее.
Лорд Б… ожидал меня на крыльце. Он страшно изменился.
– Наконец-то вы здесь! – сказал он, взяв меня за обе руки. – Как я желал видеться с вами! Она плоха! Мне не говорят всей правды, но я чувствую это в глубине моего сердца, которое совсем замрет с ее последним вздохом. Я любил ее, Вальрег! Вы не верите этому? Но это правда, я и теперь люблю ее! Друг мой, пожалуйста, останьтесь со мной на эту ночь. Если лихорадочный припадок возобновится, то он будет уже последний. Не знаю, как я перенесу это. Вы не можете, не должны покидать меня!
– Я не хочу и не должен покидать вас, – отвечал я, – позвольте мне только предупредить жену.
– Вашу жену? Разве вы женаты?
– Да, я связан словом, которое стоит дела.
– Ну, так подите за Даниеллой, скажите, что я прошу ее прийти присмотреть за моей женой. Я знаю, что теперь она уже никому не захочет служить за плату, и потому прошу от нее чисто дружеской услуги. Леди Гэрриет всегда любила ее и не согласилась бы с ней расстаться, если бы Медора не объявила, что тотчас же оставит наш дом, если не сошлют бедную девушку. Теперь Медора может убираться, если ей угодно. У нее нет ни головы, ни сердца, и я не берусь удерживать ее от дальнейших глупостей. Подите, друг мой, скажите, что за миледи дурно смотрят, что она никем не довольна, и что Даниелла нужна нам. Она добра, она придет!
– Конечно, сейчас придет! – воскликнул я, и снова побежал в Мондрагоне.
Пора было прийти на помощь Мариуччии. Даниелла отгадала, что Медора тут. Гроза готова была разразиться, но я предупредил ее. – Мисс Медора точно здесь, – сказал я ей, – но она совершенно равнодушна к отчаянному положению леди Гэрриет. Эта бедная женщина и муж ее нуждаются в двух преданных сердцах. Нас с тобой желают и просят. Надень твою шаль, и пойдем.
Она ни минуты не колебалась, и через полчаса мы все трое были в Пикколомини.
Леди Гэрриет сидела в большой комнате нижнего этажа и спокойно разговаривала с мужем, племянницей и Брюмьером. Она не похудела и вообще мало изменилась. Кроме особенного блеска в глазах, незаметно было следов болезни, быстрый и опасный ход которой давал ей промежутки совершенного спокойствия и даже веселости. Леди Гэрриет не подозревала, что ей, может быть, оставалось жить лишь несколько часов.
Увидев меня, она протянула мне руки и, заглядывая позади меня, искала глазами Даниеллу, которая осталась у двери, задыхаясь не от скорой ходьбы, а от присутствия Медоры.
– Что же? – сказала леди Б… – Отчего она не идет? Мне приятно будет видеть ее.
Я понял, что она не знала цели прихода Даниеллы, потому что не чувствовала опасности своего положения и необходимости в ее услугах, Лорд Б… поспешил предупредить Даниеллу. Она подошла и, преклонив колено, по итальянскому обычаю, поцеловала руку его жены.
– Милое дитя мое, – сказала ей леди Б…, – я очень рада, что вижу тебя здоровой. Я немножко прихворнула, но это ничего. Я желала видеть тебя, чтобы поговорить о серьезном деле, когда мы останемся одни.
– Мы оставляем вас! – сказала Медора, развалясь в креслах небрежнее самой больной и оглядывая Даниеллу, которая стояла перед ней.
Лорд Б… спас положение. Он придвинул кресло к постели своей жены и подвел к нему Даниеллу, которая, однако, не решалась сесть: она боролась между желанием выказать презрение своей сопернице и привычкой обращаться почтительно с ее теткой.
– Да, да, садись, – сказала леди Б… с добродушием, жестокости которого она и не подозревала. – Мне не так трудно будет говорить с тобой.
– Вам и не следует много разговаривать, милая тетушка, – сказала Медора, вставая; казалось, что между ею и Даниеллой была какая-то пружинка, не позволявшая им сидеть в одно время. – Вы же знаете, что когда волнуетесь, то вечером у вас бывает нервный припадок.
Она вышла вместе с Брюмьером, которому удалось занять в Пикколомини мою прежнюю комнату, чтобы всячески прислуживать семейству. Лорд Б… увел меня в сад, покуда племянница его отправилась по stradone, в сопровождении своего нового кавалера.
– Жена моя, – сказал лорд Б…, – хочет расспросить Даниеллу. Она без особенного удивления и ужаса узнала о вашем предполагаемом браке. Не будь у нее этой страшной лихорадки, которая не дает ей покоя всю ночь, было бы, конечно, не то; но эта болезнь совершенно утомляет и смягчает ее, так что днем она как будто sfogata. Ее характер и мнения становятся тогда такими, какими были в прежнее время… когда она полюбила меня! Она понимает возможность брака по любви и интересуется теми, кто повторяет ее собственную историю. Одного она боится за вас. Хотя она утверждает, что Даниелла горда и холодна, но она боится, что Даниелла была слаба, один только раз в жизни слаба, именно ко мне, Я рассмешил ее сегодня утром, говоря, что, взяв в соображение мои лета и наружность, такую слабость можно бы скорее назвать силой, то есть вспышкой честолюбия или любопытства со стороны благоразумной девушки. «Все равно, – отвечала она, – вы не признаетесь мне, а она мне скажет, потому что я имею на нее влияние; и если у нее на душе есть этот грех, то я прочту ей хорошую нотацию, чтобы она впредь оставалась достойной любви господина Вальрега.»
– А потому, друг мой, – продолжал лорд Б…, – если эта девушка ни с кем, кроме вас, не грешила, то клянусь вам…
– Знаю; я совершенно спокоен и поэтому женюсь на ней.
– Женитесь! Но подумали ли вы об этом хорошенько?
– Больше, чем подумал: я открыл мою душу для веры.
– Но разница воспитания, ее связи, положение в свете, мнение вашего семейства?
– Обо всем этом я не думал.
– В том-то я и упрекаю вас. Нужно подумать.
– Нет, лучше просто любить и жить!
Он вздохнул и замолчал, как бы для того, чтобы обдумать дальнейшие доводы; но собственное горе отвлекло его от этого предмета. Он даже удивился, когда я стал благодарить его за то, что он сделал для меня: он почти совсем забыл об этом деле.
– Ах, да, – сказал он, проводя рукой по своему лысому и морщинистому лбу, – ваше дело очень беспокоило меня! Тогда я еще не тревожился о здоровье миледи; но в последние два дня я пережил целый век. Скажите же мне, что с вами случилось?
В надежде развлечь его, я подробно начал рассказывать ему свои приключения; но вскоре увидел, что хотя он и очень старался слушать меня, но понимать не мог и, прежде чем я успел кончить, он сказал:
– Пойдемте к леди Гэрриет. Она не должна утомляться разговором.
Мы нашли ее очень оживленной.
– Я довольна ею, – сказала она мужу, указывая на Даниеллу, – у нее прекрасная душа, и ум ее гораздо выше, чем я думала. Вот каковы все мы, люди богатые и рассеянные: никогда хорошенько не узнаем окружающих нас людей! Вальрегу не трудно будет дать ей порядочные манеры и воспитание: он сделает из нее очаровательную женщину, потому что она действительно любит его. Впрочем, если б и не так, я охотно приняла бы всякую, которая будет носить его имя. Для него я пренебрегла бы всеми условными приличиями и мнениями. Я никогда не забуду, что он спас мне жизнь, а может быть, и честь! Теперь я устала, – прибавила она, – и хотела бы прилечь. Только мне не нужна Фанни; она опротивела мне. Эта Мариуччия, которую я здесь видела, добрая женщина, но она слишком шумит. Племянница слишком надушена… впрочем, и неприлично, чтоб она служила мне.
– Я буду служить вам, – сказал лорд Б… – О чем вы беспокоитесь?
– О, это еще неприличнее!
– А я, миледи? – сказала Даниелла, предлагая ей свою руку. – Вы позволите мне еще послужить вам?
– Но… это невозможно! Господин Вальрег едва ли позволит тебе…
– За всякую услугу, которую она вам окажет, – отвечал я, – Вальрег полюбит ее еще более, если это возможно.
– Ну, так это мне очень приятно, благодарю вас. Пойдем, душечка, я не останусь у тебя в долгу! Когда они вышли, лорд Б… сказал мне:
– Пусть она говорит, что хочет! Если она предложит денег Даниелле, не велите ей отказываться, но если, как я полагаю, вас это оскорбляет, то бросьте их в первую церковную кружку. Леди Гэрриет не совсем постигает гордость бедных людей. Ей кажется, что богатый всегда имеет право заплатить. Теперь с ней ни в чем не надо спорить, Спросите, пожалуйста, не приехал ли из Рима доктор Майер? Он всегда бывает здесь в этот час.
Доктор только что приехал и пожелал видеть больную. Но она уже была в постели и, из английского жеманства или из кокетства, не захотела принять его. Она не считала себя достаточно больной, чтобы допустить такое неприличие. Больше всего не следовало досаждать ей, и потому доктор остался вместе с нами в гостиной, у самой двери в спальню больной. Через несколько минут Даниелла вышла оттуда. Леди Гэрриет едва легла в постель, как тотчас и заснула.
Муж и доктор вошли в спальню для наблюдения над симптомами лихорадки, которая принимала новый характер.
Я остался один в гостиной и слышал, как в столовой застучали тарелками: накрывали стол для обеда. Равнодушие этих английских лакеев, которые с методической аккуратностью исполняли свои ежедневные обязанности, представляло разительную и грустную противоположность горестным волнениям хозяина, находившегося в соседней комнате.
Через четверть часа один из этих лакеев вошел доложить, что кушанье поставлено, и Фанни, опальная горничная, пробежала через гостиную, чтобы известить об этом лорда Б…
– Я не буду обедать, – сказал он, появившись на пороге комнаты жены своей. – Мой милый Вальрег, откушайте, пожалуйста, с моей племянницей и господином Брюмьером, который так добр, что не покидает нас в этих горестных обстоятельствах.
– Я ел недавно, – отвечал я. – Позвольте мне остаться здесь и заменить вас в комнате больной.
Я пробовал уговорить его съесть что-нибудь, но он только покачал головой.
– Она уже проснулась, – сказал он, – и едва сносит присутствие мое и доктора. Оставайтесь здесь, если чувствуете в себе довольно храбрости. От времени до времени я буду выходить к вам. Это послужит мне поддержкой.
– Стало быть, доктор очень опасается?
– Очень.
И лорд Б… ушел опять к больной.
В эту минуту через другую дверь вошла Медора и, сняв соломенную шляпу, стала перед зеркалом, чтоб поправить волосы.
– Разве леди Гэрриет опять легла? – спросила она небрежно. – Кажется, еще не время. Я думала, что она сядет за стол с нами.
– Припадок случился сегодня раньше обычного.
– В самом деле? Я пойду взгляну на нее.
Она подошла к самой постели, но лорд Б… тотчас взял ее под руку и отвел назад ко мне, говоря:
– Из этого припадка еще ничего нельзя заключить, но вы знаете, что присутствие ваше раздражает миледи, когда она нездорова. Подите же обедать и пока что не извольте беспокоиться.
Он вошел к жене и затворил за собой дверь. Я тотчас подал руку Медоре и довел ее до столовой, где дожидался Брюмьер; потом поклонился и хотел возвратиться в гостиную.
Она употребила столько кокетства, иронии, горечи и грациозности, чтоб удержать меня в столовой, что я даже удивился немного: никогда еще не видал я, чтоб она была так ловка и упряма. В угодность ей, Брюмьер счел своим долгом также упрашивать меня, хотя эта прихоть иногда очень была ему досадна. Но как только он показывал свою досаду, она взглядывала на него или вклеивала какое-нибудь словцо, с целью дать ему понять, что она смеется надо мной.
Между тем я очень ясно видел, что она непременно хотела усадить меня за стол возле себя, пока Даниелла занимает должность сиделки или горничной (по ее мнению) в комнате леди Гэрриет. Я приходил в негодование, видя, с каким присутствием духа, с какой сметливостью и свободой она продолжает свое мщение во время самого горестного семейного положения. Должен сознаться, что мне ужасно хотелось есть, потому что я с утра ничего не ел и три раза пробежал между Мондрагоне и виллой Пикколомини, что совсем не близко; но ни за что на свете не взял бы я и куска хлеба с этого стола, и пошел к Мариуччии, которая сидела в казино за блюдом lazagna, и с радостью разделила его со мной.
Не знаю, говорил ли я вам, что казино виллы Пикколомини пользуется некоторой знаменитостью. Это небольшой павильон, примыкающий к дворцу в виде низенького флигеля; здесь славный ученый Барониус писал свои церковные летописи. Ныне этот павильон отдается внаймы вместе с остальными частями здания. Мариуччия приготовила мне там постель на случай, если состояние больной позволит мне лечь спать. Она удивилась тому, что я не хочу обедать с господами, но, узнав причину моего отказа, улыбнулась и сказала:
– Я вижу, что вы точно любите мою племянницу и умеете поберечь чувствительную женщину. Бог благословит вас, и я крепко надеюсь на вас в будущем.
Я оставил Мариуччию наедине с ее братом-капуцином, который издалека пронюхал съестное и пришел с деревянной чашкой за остатками бедного кушанья. Он удивился, встретив меня, и пока добрая старуха старалась втолковать ему причину моего посещения, я ушел в гостиную.
Мне пришлось проходить через столовую и выдержать новую атаку от Медоры, которая заставляла меня пить кофе. Но когда и это не удалось, она дала Брюмьеру какое-то поручение, а сама пришла ко мне в гостиную, куда Даниелла выбежала на минуту, чтобы сказать мне, что положение леди Гэрриет подает надежду, потому что припадок не усиливается.
Видя, что соперница ее приблизилась ко мне и спокойно села на софу, не удостоив ее своим вниманием, Даниелла прижалась ко мне, и рука ее, как змея обвилась вокруг моей руки.
– Можете вы уделить мне одну минуту? – сказала мне Медора, заметившая плохо скрытое движение Даниеллы.
Положение мое между этими двумя женщинами было как нельзя более смешным; но, по-моему, гораздо легче перенести всевозможные насмешки со стороны нелюбимой, нежели малейший упрек со стороны любимой женщины, а потому я знаком удержал Даниеллу возле себя, и сказал Медоре, что весь к ее услугам.
– Но я хочу говорить с вами наедине, – сказала она с гордой самоуверенностью. – Даниелла, моя милая, пожалуйста, оставьте нас; притом же вы нужны тетушке.
– А мне, – сказал я, – милорд дал поручение. Я буду иметь честь выслушать вас в другое время, менее тяжелое для вашего семейства.
Я повернулся, чтобы выйти, но Даниелла остановила меня словами: «О чем говорил милорд, то уже сделано. Ничто не мешает вам остаться здесь и поговорить с синьорой. Кого же это может беспокоить?» – прибавила она вполголоса, но так, чтобы соперница расслышала ее, и в гордости своего торжества крепко затворила дверь за собой.
– Эта девушка все такая же сумасшедшая! – сказала Медора, скрывая свой гнев; потом, не давая мне времени отвечать, она прибавила: – Ну, любезный Вальрег, дайте же мне добрый совет насчет господина Брюмьера; мне нужен ваш совет, и при наших взаимных отношениях вы не можете отказать мне в нем.
– Я думаю, – возразил я, – что вы шутите, спрашивая моего совета; я совсем не понимаю приличий, соблюдаемых в вашем кругу; что же касается наших взаимных отношений, то я не думаю, чтобы они налагали на нас какие-либо обязанности.
– Извините, отношения наши очень серьезны, и я очень охотно сознаюсь в этом; напротив, я даже подчинилась им, ища объяснения с вами, а главное, ставя себя в зависимость от мамзель Даниеллы, которая очень ясно дает мне это чувствовать.
– Я думал, что вы обо мне лучшего мнения и можете не опасаться, что я рассказал Даниелле все, вас касающееся.
– Как, вы ничего не рассказывали ей о Тиволи?
– Ничего. Я скромнее вас, потому что вы все рассказали Брюмьеру.
– И вы можете поклясться, что говорите правду?
– Да-с!
– Вот странное «да-с!» Я чувствую, что мое сомнение рассердило и оскорбило вас; прошу прощения; но неужели вы не можете быть менее гордым и холодным?
– Не могу.
– Почему же? Постойте, объяснимся. Вы испугались моей любви, это я понимаю. Вы недоверчивы, проницательны и тотчас догадались, что из этого каприза не выйдет ничего хорошего; но вы также боитесь моей дружбы, это уж я нахожу неслыханно странным, и это мне всего прискорбнее. Будьте же совершенно откровенны, хотя бы с примесью грубости, если уж таков ваш нрав. Мне надоело напрашиваться на вашу благосклонность, и сегодня я делаю это в последний раз.
Таково было вступление в откровенное объяснение, на которое меня вызвали и которое я сделал, наконец, почти в следующих выражениях. Вам, более нежели кому либо, желал бы я верно передать его, чтобы вы могли судить, как я мыслил и действовал в этом щекотливом положении.
Между людьми искренними и серьезными дружба основывается на взаимном уважении или на взаимном влечении ума или характера. Но люди легкие, а также расчетливые, имеют странное обыкновение злоупотреблять именем и наружными преимуществами дружбы. Мне кажется, что женщины, и в особенности хитрые и легкомысленные, употребляют священное имя дружбы, как опахало, которое они распускают между собой и истиной. Я знаю, что эта женщина ненавидит меня и желает помучить. Она выдумывает дружбу, чтобы держать меня у себя под рукой и мстить мне; таким же образом, желая приобрести блестящий титул, она выдумала любовь к этому бедному князю, и потом вдруг насмеялась над ним, и бросила его за то, что он захрапел в карете и надушил свое платье лавандной водой; наконец, чтобы завербовать себе нового поклонника, за неимением лучшего, она изобрела дружбу и поверяет все свои тайны Брюмьеру.
Легкость, с какой мужчины поддаются таким дружеским отношениям к молодым женщинам, объясняется просто тщеславием. Как бы мы ни были скромны и благоразумны, но пока нас любят, и даже когда перестанут любить, нам лестно думать, что мы внушаем чувство, которое кажется серьезным, доверие, как бы служащее доказательством высокого уважения. Некоторые преимущества дружеской короткости непременно действуют на чувственность, и я сам сознаю, что если б я не любил страстно и исключительно другую, эта женщина, оказавшая столько внимания к моей особе и послушания моим советам, могла бы подшутить надо мной и очень ловко привести к желанной цели, то есть заставила бы меня влюбиться в себя, чтоб иметь удовольствие сказать мне: «Поздно хватились, любезный друг!»
Не то, чтобы Медора походила на женщин-тигриц или змей, так часто выставляемых в нынешних романах, о, совсем нет, она просто женщина, как и многие другие в любом обществе и во все времена, то есть одна из тех женщин, которые не обладают ни великим сердцем, ни великим умом, но, одаренные красивой наружностью и богатством, свободно разыгрывают роль балованных детей со всеми простодушными или тщеславными людьми, которых удается им поймать. Они охотно хитрят, не будучи собственно лукавы; любят поставить на своем, не имея твердости характера, интригуют, не будучи искусными дипломатами. Они очень любят себя самих той глупой, бестолковой, но исключительной и упрямой любовью, которая внушает им всякие уловки, помогающие исполнению их планов. Они подвергают себя пересудам, не теряя репутации, и предлагают любовь, не предаваясь чувству; беспрестанно вредят себе в чужом мнении, но остаются невредимы: так сильно двойное могущество красоты и богатства! Эти женщины часто обманывают мужчин, которые гораздо лучше и тверже их, и мне кажется, что Брюмьер, одаренный несравненно большим умом, проницательностью и последовательностью в характере и мнениях, нежели Медора, кажется осужден на то, чтобы она поводила его за нос и потом оставила с приятным титулом верного и преданного друга, как только представится другой поклонник, более блестящий или более полезный.
Все это я откровенно высказал Медоре в продолжение нашего разговора и заключил тем, что не могу верить ее дружбе, а она не должна требовать моей. Приключение в Тиволи не налагало на меня никаких обязательств по отношению к ней, кроме простой скромности, которая никакому честному человеку не стоит больших усилий; и странная признательность, которую она желала наложить на меня за один поцелуй и за несколько безумных слов, не лежала у меня ни на сердце, ни на совести. Одно мое самолюбие могло бы принять это за что-то серьезное, но я решился не щадить этого маленького демона, полного всяких глупых двусмысленностей и уверток. Что же касается благодарности, внушенной ей моею деликатностью, я просил ее не считать себя в долгу и не говорить мне о ней так часто, чтобы я не подумал, будто она сомневается в ее продолжительности.
Удивленная, разгневанная и как бы сокрушенная тщетными попытками улучить во мне незащищенное местечко, она оставалась задумчива и безмолвна. Лорд Б… вошел, чтобы сказать мне, что больная успокоилась и лекарство подействовало.
– В таком случае, – сказала Медора, – может быть, вы на несколько минут обойдетесь без Даниеллы: мне бы надо поговорить с ней.
Через минуту вошла Даниелла; лицо ее сияло наивным торжеством. Я догадался, что она воспользовалась безопасным положением больной, чтобы послушать, что я говорил Медоре: Медора отгадала это и бросила тревожный взгляд на полуоткрытое окно: выйдя через заднюю дверь спальни, Даниелла могла все слышать с крыльца и даже из павильона Барониуса.
– Вы что-то очень веселы! – сказала ей Медора, дрожа от досады и страха.
– Оттого, что миледи лучше, – отвечала Даниелла с кротостью, которой я не ожидал от нее.
– Не можете ли вы пойти со мной в мою комнату? – продолжала Медора в сильном волнении. – Мне непременно нужно переговорить с вами.
Я сказал, что Даниелла с часу на час могла понадобиться больной, и сам вышел в столовую, куда только что прошел Брюмьер. Я увел его курить в сад и слышал, как запирали окно гостиной.
Брюмьер нисколько не сомневается в искренности Медоры в отношении к нему. Он и не подумал расспрашивать меня о том, о чем я говорил с нею, но был полон радостных надежд.
– Знаете ли, – сказал он, – что дела мои идут хорошо? Бог да сохранит добрую леди Гэрриет! Но если ему будет угодно пресечь дни ее, то Медора, уже пытавшаяся жить у прочих своих родственниц, не будет знать, куда деваться, и, наверное, решится на супружество. Ведь она уже решалась, потому что чуть не вышла за старого князя. Но, к счастью, эта прихоть вовремя прошла, и так как вместо толпы обожателей я перед нею один на эту минуту, и так как судьба послала ей меня в это скучное Фраскати, как будто на перепутье между отвращением к последнему поклоннику и смертью последней покровительницы, то я вижу тут самый удобный для себя случай, которым и намерен непременно воспользоваться. Но что она делает с вашей Даниеллой?
– Поживя здесь, я бы мог отвечать вам по-здешнему: chi lo sa? Но всякий не природный итальянец непременно захочет предположить что-нибудь, и потому я воображаю, что она желает примириться с женщиной, которую оскорбляла так несправедливо.
– Да, должно быть так, ведь она предобрая, не правда ли? Благородная натура, вспыльчива, но великодушна; иногда она сумасбродна, иногда будто опьяняет от артистических фантазий в своих эксцентрических выходках, но когда она приходит в себя, то в ней сказывается удивительная логика и удивительный здравый смысл. Это женщина необыкновенная, но скучающая, вот и все. Вы увидите, в какое восхитительное создание преобразит ее любовь!
Брюмьер так наивно присваивал себе право этого чудного преображения, что разуверить его было бы мудрено. Да и зачем? Избыток самодовольства так усладителен сам по себе, что пусть себе за мечтами следуют разочарования. Вперед полученные вознаграждения действительны не менее тех, которые следуют за бедствием. Мне оставалось лишь подивиться этой способности самообольщения. Я зафилософствовался про себя о положении этого семейства: с одной стороны лорд Б…, на пороге огромного, неутешного горя; с другой – Медора, занятая своими планами; и рядом с ней Брюмьер, который говорит: «Дай Бог здоровья леди Гэрриет, но только смерть ее очень бы была мне полезна на эту минуту!»
Когда я вновь встретился с Даниеллой и начал расспрашивать ее о переговорах с Медорой, она показалась мне задумчивой и скрытной в ответах.
– Боже мой, – сказал я ей, – ты, кажется, опечалена? Не сказала ли она тебе чего-нибудь такого, что заставляет тебя опять сомневаться во мне?
– О, нет, напротив! Она была очень откровенна, очень добра, очень великодушна. Она призналась мне в том, что любила тебя, и что по ребяческому капризу, по женской гордости хотела понравиться тебе, говорит, что это не удалось ей, и что она рада этому; обвиняет себя, и сама над собой смеется за дурное чувство, которое побудило ее оскорбить меня и удалить из дома. Она просит моей дружбы и хочет, чтобы я обещала ей твою. Вот что она говорит и, кажется, думает. Я все простила ей, и мы поцеловались, я от сердца… и она тоже, думаю.
Тут Даниеллу позвали к леди Гэрриет. Вечер прошел в колебаниях между надеждой и страхом; в полночь лихорадка спала; припадок был гораздо слабее прошлых. Врач, убедившись, что опасность миновала, пошел спать. Лорд Б… хотел отпустить Даниеллу отдохнуть, но она предпочла заснуть в креслах у постели больной. Медора пила чай с Брюмьером и ушла в свою комнату. Я остался в гостиной с лордом Б…, который через каждые четверть часа выходил на цыпочках, чтобы прислушаться к дыханию своей жены.
– Я должен казаться вам смешным, – сказал он в один из этих промежутков, разговаривая со мной. – Вы можете поставить меня в число тех чудаков-мужей, которые двадцать лет сряду жалуются на жену и открывают возможность ужиться с женой только в ту минуту, когда приходится разлучаться навеки. Не надивлюсь своему чувству, потому что были часы… часы, в которые я напивался, постыдные часы, когда я говорил почти серьезно: смерть освободит либо меня, либо ее! Но теперь, видя, как подходит эта смерть и уносит ее еще не отцветшую, еще полную жизни, ее, а не меня, старого и одряхлевшего душой, я ужаснулся и почувствовал угрызение совести. Не имеет ли она всех прав на жизнь после стольких грустных лет, проведенных со мной? Судьба казалась мне такой несправедливой в своем выборе, что я сделался фаталистом. Мне приходила мысль убить себя, чтоб обезоружить судьбу.
