Текст книги "Жорж Дюамель. Хроника семьи Паскье"

Автор книги: Жорж Дюамель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Немного спустя, когда Лоран уже собрался уходить, на лестнице ему встретился знаменитый профессор Де-бар, своего рода Геркулес с могучей шеей и огромной львиной головой.

– Браво! – просто сказал великан. – Люблю людей, которые высказываются ясно. Люблю и полемику. И если вам придется драться, мы все будем за вас , – не сомневайтесь в этом, мой дорогой Паскье.

Оставшись наедине с Лораном в темном переулке между бульваром Сен-Мишель и Медицинским институтом, Вюйом взял приятеля под руку и сказал ему по-отечески:

– Вот видишь, все довольны. Видишь, все тебя одобряют. Видишь, нечего и расстраиваться. Могущество прессы прямо-таки невероятно. Дело твое правое, следовательно, все идет отлично. Но если бы ты был неправ, то и тогда результат был бы тот же.

– Но мне еще предстоит как-нибудь уладить ссору с Лармина, – сказал Лоран.

– Лармина ничем не отличается от других. Прочитав твою статью, он поздравит тебя. И будет тих, как овечка.

Лоран смотрел на Вюйома глазами, сиявшими благодарностью. Немного спустя, идя уже в одиночестве по бульвару Сен-Мишель, он без зазрения совести отдавался радости победы. Быть слугою науки – вот единственная цель его жизни. Но стать защитником науки, ее апостолом, ее пророком, отважно бороться за великие нравственные и философские проблемы науки, решать их беспристрастно, благородно и смело – вот судьба, быть может, предназначенная ему, Лорану Паскье. Он выполнил ряд незаурядных работ. Все в один голос предсказывают ему блестящую карьеру. Ему этого мало. Теперь он может стремиться к чему-то гораздо более значительному, к чему-то еще более прекрасному. Стать одним из мудрецов их племени, стать совестью корпорации... Он сразу же наметил более двадцати тем для статей. Целая кампания, кампания блистательная! Быть может, получится полновесная книга, в которой он разовьет свои взгляды на роль науки в будущем обществе!

Тут Лоран заметил, что до того размечтался, что по рассеянности направляется не к лаборатории, а к себе домой. Вот уже улица Гэ-Люссака. Еще несколько шагов – и он возле своего дома. Он решил не подниматься к себе, а только взять у швейцара корреспонденцию. Женщина подала ему несколько газет, несколько писем и телеграмму, доставленную днем.

Лоран не спеша распечатал телеграмму: никаких особых новостей он не ждал. Он прочел текст телеграммы, не совсем поняв ее смысл, прочел вторично. В ней было всего несколько слов:

«Советую не печатать статью если еще не поздно воздержаться письмо следует Жюстен».

«Просто удивительно, – думал Лоран, кладя в карман загадочное послание, – удивительно, до какой степени Жюстен, журналист, профессиональный полемист, может быть в некоторых случаях осторожен и даже робок. Тем хуже! Предупреждение его опоздало. По каким же соображениям он советует мне не печатать статью, которая, как теперь выясняется, вполне своевременна? Что за чудак наш Жюстен!»

Лоран сел в автобус и приехал в Национальный институт биологии. В саду он встретил своего коллегу, Пьера Юреля, ученика профессора Р у , – молчаливое существо, которое, как и его учитель, совершенно неспособно было ни на какие излияния. Юрель долго держал руку Лорана в своей и, сказал взволнованным, хоть и глухим голосом:

– Я прочел ваш выпад и, кажется, все понял. Не могу не заверить вас, что я всем сердцем на вашей стороне, особенно против этого болвана.

Он подбородком указал куда-то в сторону деревьев , – как показалось Лорану, в направлении директорского флигеля.

Лоран пролепетал в ответ несколько неопределенных сердечных слов, потом быстро направился в лабораторию. Здесь он узнал, что его брат Жозеф в течение вечера трижды вызывал его к телефону и настоятельно просил, чтобы Лоран, когда вернется, сам позвонил ему.

Лоран снял трубку и, после соответствующих манипуляций, услышал хорошо знакомый голос.

– Приезжай немедленно, – говорил Жозеф, – приезжай к маме на бульвар Пастера, я там.

– В самом деле так спешно?

– Чрезвычайно.

– Никто не заболел?

– Никто не заболел, не умер, и все-таки, повторяю, дело страшно серьезное.

– Так скажи, что случилось.

– По телефону нельзя. Жду тебя у мамы.

Жозеф, по-видимому, положил трубку: телефон молчал. Лоран взял шляпу.

«Значит, так суждено, что работать мне не дадут, – ворчал Лоран, спускаясь по лестнице, – все силы земные и небесные сговорились не давать мне работать. Никто не заболел, никто не умер... Так что же могло случиться?»

Глава X

Загадочная сцена. Молчание г-жи Паскье. Воспоминания о маленькой Люси-Элеоноре. Поговаривают о кандидатуре Рибо. Г-н Паскье совершил неслыханное безумство. Хочешь видеть идиота? Открытка доктора. Жозеф – дойная корова. При наличии детей и стариков. Откровение насчет «Экономического обозревателя».Одни только неразрешимые проблемы!

Госпожа Паскье сидела посреди комнаты в старинном кресле времен Луи-Филиппа и, вопреки обыкновению, не встала при виде входящего Лорана. Смеркалось, было жарко; единственное окно, выходившее на квадратный двор между домами, было распахнуто настежь. Доносились голоса соседей, собравшихся за вечерним столом, и гнусавые звуки двух фонографов, которые, казалось, соперничали в овладении тишиной.

Жозеф стоял у комода с мраморной доской в крапинку. Он тотчас же воскликнул тем особым, решительным и певучим голосом, каким обычно говорят с детьми и даже с больными:

– Вон оно что! Какой сюрприз! Лоран удостаивает нас визитом мимоходом, между двумя чудесными научными открытиями!

При этом Жозеф смотрел на брата, так нервно подмигивая ему, что озадаченный Лоран счел благоразумнее промолчать. Он прошел два-три шага, поцеловал мать в лоб и смущенно присел на низенький стул, обитый красным плюшем; одна ножка у него была короче других, и Лоран тотчас же почувствовал знакомое покачивание, потом стал утирать лоб.

Обычно г-жа Паскье, расслышав еще издали шаги кого-нибудь из детей, радостно восклицала: «Вот как! Сесиль! Вот как! Жозеф!» Она постоянно перебирала имена их всех, прежде чем подыскать соответствующее. Потом она подставляла щеку, а если вошедшему случалось, приложившись к ней, отойти чересчур поспешно, почтенная дама сердито говорила: «А как же я?» – чтобы показать, что, отвечая поцелуем на поцелуй, она остается строгой блюстительницей обычаев и традиций. На этот раз Лоран был поражен тем, что мать сидит в старинном кресле неподвижно, словно окаменев.

– Ты не больна? – спросил он.

– Нет, нет, – ответила г-жа Паскье и сразу же поджала губы, продолжая внимательно разглядывать ящики комода и фаянсовое кашпо, стоявшее на его мраморной доске.

– Я зажгу лампу, – сказал Жозеф, берясь за спички.

Послышалось робкое возражение г-жи Паскье. Спичка уже пылала, уже в мутном стекле лампы запел газ. Клочок неба, видневшийся в верхней части окна, над крышами, вдруг померк, и в резком свете ауэровского светильника выступила из темноты старая мебель. Обои, покрытые длинными полосами черной пыли, тусклое каминное зеркало, в котором блестели крупицы амальгамы, высокая кровать с широким кружевным покрывалом, под которым топорщился красный пуховик, вещицы, расставленные на столиках, на камине, на шаткой этажерке, – все свидетельствовало в тот вечер не о покое старого, безмятежного убежища, но об ужасе и недоумении. Необычное молчание окаменевшей старухи придавало оцепенению вещей что-то человеческое и тем самым еще более гнетущее.

– Затвори окно, Жозеф, – молвила г-жа Паскье еле слышно.

В это время среди тягостной тишины из передней донесся звонок. Послышались голоса, и горничная постучала в дверь.

– Это от обойщика, – сказала она. – К доктору.

Госпожа Паскье встала и с трудом направилась в переднюю.

– Объяснишь ты мне наконец, что все это значит? – шепотом спросил Лоран.

– Потерпи малость, – ответил Жозеф. – Немного погодя мы вместе выйдем, и я все тебе расскажу.

– Где папа?

– О папе не заикайся, – во всяком случае, в настоящий момент.

– Ничего не понимаю.

Жозеф принял добродушный, ласковый вид,

– Мама сейчас вернется. Скажи ей что-нибудь приятное, задушевное.

Лоран пожал плечами. Вошла г-жа Паскье.

– Все в порядке, – вздохнула она. – Все в порядке.

Она опять уселась в кресло. На ней было черное платье, не перехваченное в талии, и поэтому она казалась ниже ростом. Белый пикейный воротничок придавал этому наряду нечто столь мрачное и даже траурное, что молодой человек не выдержал.

– Где папа? – спросил он.

Госпожа Паскье разжала губы и поспешила ответить:

– Он еще не приходил.

Сразу же опять воцарилось молчание. Лоран вглядывался в лицо матери и думал о маленькой Люси-Элеоноре со сжатыми губами и пристальным взглядом, о девочке, прямо держащей головку и напрягшей все мускулы в преддверии долгой и трудной жизни, – такую фотографию, пожелтевшую и помятую, можно было увидеть в самом начале семейного альбома, который лежал в зеркальном шкафу. Неужели эта старая женщина с поблекшим лицом, со вспухшими, хоть и сухими глазами, с носом, испачканным табаком, с редкими, бесцветными волосами – неужели это та самая крошка Люси-Элеонора? «Да, да, – думал Лоран, – это та же душа, это то же беспокойное, страдающее существо. Та же манера поджимать губы в минуты опасности, та же манера держаться прямо, та же манера встречать события, та же манера страдать».

Лоран молча смотрел на мать и заметил, что она обеими руками, лежащими на коленях, нервно, беспрерывно как бы складывает воображаемую материю, чтобы подрубить ее, и шьет, шьет, шьет по-прежнему маленькими ручками, хоть пальцы их и окоченели и исколоты за целый век, проведенный за рабочим столиком.

Жозеф принялся весело болтать что придется.

– Правительство подало в отставку, – разглагольствовал о н . – Поговаривают о кандидатуре старика Рибо. Ну что ж, это весьма почтенно, но вместе с тем и довольно бесцветно...

«Что все это значит? – с горечью думал Лоран. – И что такое мог натворить папа? Ну вот, Жозеф собирается уходить».

Братья один за другим поцеловали мать. Теперь она казалась совсем бесчувственной, безразличной или, лучше сказать – отсутствующей.

– Я завтра проведаю тебя, – сказал Жозеф, похлопав ее по спине шутливо, нежно и вместе с тем смущенно. – А может быть, и Лорану удастся приехать. Не правда ли, Лоран?

Вскоре они уже были в темной прихожей, а затем на лестнице.

– Объясни же наконец... – резко сказал Лоран.

– Еще минутку. Я отпущу машину, мы пойдем пеш-к о м , – это успокоит меня.

Несколько минут спустя братья уже шагали по широкой средней дорожке бульвара Вожирар.

– Итак? – коротко спросил Лоран. – Что означает все это представление? Что случилось? Чего ты от меня хочешь?

– Случилось т о , – ответил Жозеф, отчеканивая каждое слово, – случилось то, что отец четыре дня тому назад уехал.

– Уехал? Отец путешествует?

Жозеф остановился, схватил Лорана за отвороты пиджака, два-три раза яростно встряхнул его и проговорил, стиснув зубы:

– Хочешь видеть идиота? Вот он – перед тобою. Хочешь видеть простофилю? Смотри – вот он. Хочешь видеть ловкача, которого обвели вокруг пальца? Ну так смотри, смотри на Жозефа Паскье.

Лоран осторожно, но решительно пытался разжать пальцы Жозефа.

– Ты все только о себе, – сказал он раздраженно. – Скажи наконец что-нибудь о папе, я начинаю терять терпение.

Жозеф понурил голову с сокрушенным, почти ханжеским видом.

– Вот что значит разыгрывать из себя великодушного человека, – жаловался о н . – Вот что значить разыгрывать благородство. Впервые я дал папе денег. Ты знаешь, сумма немалая. Я дал двенадцать тысяч. Слышишь: двенадцать тысяч, двенадцать тысяч! Двенадцать кредиток по тысяче франков! А как только деньги оказались у него в руках – он сбежал.

– Куда же он уехал?

– В Алжир.

– В Алжир, в июне?

– Ах, солнца он не боится. Жары не боится.

– Он уехал не один?

– Уж конечно, не один.

– С кем же?

– С секретаршей, с девицей в узкой юбке.

– Вот я тебе это и предсказывал.

– Да, правда, ты, ты, обычно ничего не смыслящий, предсказал это... И это, пожалуй, свидетельствует о том, что я болван!

Жозеф расхохотался.

– Итак, я болван. Вот первая новость. Только этого мне и недоставало! Я сам преподнес себе это звание. Заплатил за него двенадцать тысяч. Теперь я во всеоружии.

Жозефа охватил безудержный гнев. Лоран, задумавшись, тайком поглядывал на него. В голосе Жозефа, в его движениях, его поведении было что-то непонятно-фальшивое, что-то искусственное, вызывавшее возмущение. Старший брат порылся во внутреннем кармане пиджака. Он осторожно извлек оттуда двойную открытку и подул на створки, чтобы они раскрылись.

– Но как же ты все это узнал? – спросил Лоран.

– Очень просто – вот из этой открытки. Она из Марселя. Можешь ознакомиться.

Лоран сразу же узнал крупный, угловатый и жесткий почерк, отнюдь не соответствующий, по его мнению, характеру отца. Послание содержало лишь несколько строк:

«Дорогой Жозеф, – писал доктор, – у меня, конечно, уже никогда в жизни вторично не представится случая осуществить давнюю мечту – мечту постранствовать по нашей планете и в первую очередь по нашей прекрасной североафриканской колонии. Я уезжаю. Надо уметь разрывать цепи и следовать велениям судьбы. Поставь себя на мое место, и ты одобришь меня. Я вывезу оттуда какой-нибудь замечательный труд и при помощи его добьюсь академической премии. Это позволит мне возвратить тебе долг. Матери твоей я сказал, имея в виду первый вечер, что уезжаю к больному в провинцию. Я рассчитываю, что все вы окружите мать вниманием и заботой: вы всегда были примерными детьми, несмотря на вашу склонность читать мне мораль.

Я еще напишу вам, а пока дружески целую вас всех. Р. П.»

Лоран сложил открытку и несколько минут шел молча. Жозеф продолжал нарочито и даже театрально негодовать.

– На этот раз вам не удастся упрекать меня в эгоизме, – бормотал он. – Я дал двенадцать тысяч. Зато какой урок! Какой урок!

– Уму непостижимо! – шептал Лоран. – Уму непостижимо! И уже прошло четыре дня! И мама не сообщила никому из нас! Быть может, она подумала, когда он исчез, что он ранен, попал в какую-нибудь катастрофу...

Жозеф покачал головой.

– Если бы он попал в катастрофу, она сразу догадалась бы и всех нас подняла бы на ноги. Помнишь, когда его задержали за то, что он надерзил полицейскому, она сразу поняла, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Они живут вместе сорок три года. Она знает его лучше, чем он самого себя. Она, должно быть, заранее предчувствовала эту дикую выходку.

– Чудовищно!

– Нет, уверяю тебя, все очень просто. Несмотря на открытку, несмотря на историю с больным провинциалом, она, вероятно, вдруг поняла, что наступил день расставания – расставания, которого она ждала, которого опасалась уже целых сорок три года.

– Да, возможно, что и так, – молвил Лоран.

– Но она не хотела говорить с нами об этом, – продолжал Жозеф.

– Это я понимаю, – прервал его Лоран. – Я как-никак отлично знаю ее. Она не хочет, чтобы мы сурово судили о папе. Она предпочитает разыгрывать комедию: «Он еще не возвратился». Это вполне в ее духе.

– Печально, что так не может долго продолжать-с я , – сказал Жозеф.

– Она, быть может, надеется, что он с минуты на минуту вернется.

– К несчастью, это заблуждение. У него на траты двенадцать тысяч франков. Их хватит на несколько месяцев, даже если жить на широкую ногу. А чтобы бросать деньги на ветер, нужна особая привычка, которой у него нет.

– А как ты догадался, что секретарша...

– Тут, друг мой, сделали свое дело мои соглядатаи.

– Почему же, – ответил, помолчав, Лоран, – почему ты ничего не сказал остальным?

Жозеф возразил:

– Сюзанна неуловима, особенно с тех пор, как живет одна. Сесиль в Швеции, Фердинан... На Фердинана вообще рассчитывать нечего. Тебе не кажется странным, что я потревожил тебя при таких обстоятельствах?

Лоран покачал головой.

– Ты мог бы все объяснить мне по телефону... Я не знал, как держать себя. Ты нелепо советовал мне: «Скажи ей что-нибудь приятное... » Сам знаешь, что достаточно обратиться с такой просьбой, чтобы человек не мог рта раскрыть и сказать вообще что бы то ни было.

– У тебя недостает воображения.

– Возможно. Все это очень грустно. Я страшно устал.

– Ты, конечно, догадываешься, что мама без гроша, – вдруг сказал Жозеф. – Папа ни на минуту не усомнился в том, что мы сделаем все необходимое.

– Действительно, не в этом дело.

Жозеф опять схватил брата за борта пиджака.

– Сам понимаешь, запасных денег у них не было. Сейчас, перед твоим приходом, я сунул маме кредитку в пятьсот франков.

– Что она сказала?

– Ничего, ни слова. Это ей на первое время. Потом я ей растолкую, что это от нас всех. Не могу же я быть дойной коровой всей семьи.

– Жозеф!

Снова молчание. Теперь братья огибали Люксембургский сад. Летняя ночь благоухала свежей листвой.

– Я буду как можно чаще ходить к ней обедать.

– Конечно, ты одинокий...

И вдруг, словно вновь заполоненный духом зла, Жо-зеф прошептал, причем лицо его покрылось множеством морщинок:

– Позволь, однако! Если ты будешь обедать у нее каждый день, так твоя доля помощи ей, естественно, должна повыситься.

– Жозеф! – проговорил Лоран глухим голосом. – Жозеф! Ты вызываешь у меня отвращение.

Жозеф кивал головой, как лошадь.

– Не понимаю почему, – ответил он. – Я опять оказался бы в дураках.

Лоран промолчал. Жозеф добавил наставительно:

– Люди, не имеющие на руках детей и стариков, не знают, что такое жизнь. Я говорю так, поверь, не потому, что ты холостяк.

Некоторое время они опять шли молча и наконец оказались на улице Гэ-Люссака. Вдруг Жозеф примирительно улыбнулся.

– А у тебя незаурядный литературный дар.

– Что ты имеешь в виду?

– Имею в виду твою статью, статью в «Натиске». Ты мог бы предложить ее и в мою газету.

– В какую газету? У тебя газета?

Жозеф воздел руки к небесам.

– Ты решительно ничего не знаешь. Находись я сейчас в веселом настроении, я расхохотался бы. У всякого в моем положении есть собственная газета, без нее нельзя. Ну, разумеется, имя мое не значится на первой странице, и даже на последней его нет. Не в этом суть. Ты – рассеяннейший из ученых. А я твою статью охотно напечатал бы в «Экономическом обозревателе». Она имела бы огромный успех. Что скажешь на это, малыш?

Лоран медленно поднял руку.

– Ничего не скажу. Я расстроен и устал.

– В таком случае ступай спать. До свиданья!

Лоран не спеша взобрался на седьмой этаж. Он был утомлен и подавлен. Поднимаясь со ступеньки на ступеньку, он размышлял: «Чтобы работать, чтобы безмятежно создавать что-то, что-то действительно значительное, надо ни с кем не видеться, ни о ком не заботиться, никого не любить. Но какой смысл тогда создавать что-либо? Опять неразрешимая проблема. Куда ни глянь – одни только неразрешимые проблемы!»

Глава XI

Почерк Жюстена. Дружеский нагоняй. Парсифаль и борьба мнений по поводу этимологии слова «requin». Точка зрения провинциала и человека немощного. Сочувственные письма. Виаль и Моммажур. Провозвестник катастроф. Лабораторный журнал. За работу! У г-на Лармина тугое пищеварение. Насущная необходимость опровержения. Разрешение цензуры. Лоран принимает душ. Мысли о материнских чувствах. Человеколюбие Фердинана Паскье. Знаком ли тебе остров Сен-Панкрас?

Лоран спал тревожным сном; его терзал один из тех тягучих кошмаров, которые без конца повторяются и против которых бессильны и пробуждения, и разум, и даже дневной свет. Лорану казалось, будто он в каком-то бесцветном полумраке натыкается на множество существ, которые похожи были то на Лармина, то на доктора Паскье, то на Жозефа или Рока. Молодой человек вступал с ними в нескончаемые безмолвные ссоры, и его противники неизменно ускользали от него, испарялись, превращались в дым, в облачка пыли. Тогда спящий приоткрывал глаза, поворачивался на другой бок и упорно утешал себя: «Этот ужасный день все-таки не был совсем неудачным. В Обществе научных изысканий я слышал одни только похвалы. Сам Жозеф, когда речь зашла о моей статье, стал медоточив. Что касается мамы, мы все обсудим... Мне не понравилось, как она неуклонно обращала взор на ящики комода. А насчет папы... Что ж, он наконец совершил глупость из ряда вон выходящую. Этого так долго ждали... Теперь чувствуешь чуть ли не облегчение».

Молодой человек умылся, побрился, но ум его все еще был одурманен ночными призраками. Выходя на улицу, он мимоходом взял у швейцара почту, и ему показалось, что в тот день писем больше, чем обычно.

Лоран всегда ходил в Институт пешком. День начинался для него этой одинокой прогулкой, во время которой он размышлял, строил планы, дышал свежим воздухом; мысли его прояснялись и сами собою приходили в порядок. На одном из конвертов он узнал почерк Жю-стена Вейля, и именно его письмо он распечатал первым.

««Едва успел я отправить тебе телеграмму, – увы, по моей вине слишком поздно, – как у нас в редакцию уже поступили парижские газеты... – писал Жюстен. – Я увидел твою статью в «Натиске». Она вызвала у меня нечто большее, чем беспокойство, большее, чем досаду, – она просто привела меня в ярость. Людям твоего склада сле– довало бы хорошенько все взвесить, прежде чем бросаться в этот адский круг. Я знаю тебя уже двадцать лет. Я достаточно люблю тебя, чтобы высказаться откровенно. В статье твоей мне не нравится почти все. Начать с заголовка. Что это за стиль, что за стиль предвыборной прокламации? Какой-то голос подсказывает мне, что ты не сам придумал все это. Кто же подзадорил тебя, настропалил, насоветовал тебе – тебе, Лорану Паскье, тебе, такому безупречному человеку, такому рыцарю? Не нравится мне и разбивка на мелкие абзацы с броскими подзаголовками. Теперь мы прибегаем к такому приему, только когда печатаем творение какого-нибудь незадачливого министра, желающего заполнить чем-либо невольный досуг. Обычно мы разбиваем его стряпню на несколько порций, чтобы читателю легче было ее переварить. В отношении этих господ такой прием превосходен, но когда дело касается тебя – становится противно. Не знаю, обратил ли ты внимание на то, в какое окружение втиснули твою статью? Статья, содержащая, бесспорно, весьма справедливые, весьма благородные мысли, достойные тебя, оказалась зажатой между заметкой об отвратительном происшествии – о женщине, разрезанной на куски, подобно твоему злополучному шедевру, и мерзкой рекламой какого-то снадобья, которое якобы способствует росту грудей у чересчур худеньких особ. Неужели тебя не возмущает такое соседство?

Мне лучше, чем кому-либо, известно, что в наше время печать во всем мире вовлечена в торгашеские комбинации, и я не вижу выхода из создавшегося положения. Не вздумай только обратить мой упрек против меня самого. Не вздумай укорять меня той газеткой, которая кормит меня и которой я живу за неимением лучшего, живу в смертельной тоске, да, в смертельной тоске. Мне не грешно писать вздор, мне не грешно опошляться, не грешно компрометировать себя. Я уже и так скомпрометирован участием в этой грязной кухне. Я пожертвовал чувством собственного достоинства. Жизнь моя не удалась. Все, что относится ко мне, представляется мне совершенно безразличным. Но в отношении тебя я не пожертвовал ничем. Я перенес на тебя все свои чаяния и весь свой пыл. Именно это и позволяет мне пробирать тебя с полной откровенностью,

Поверь, Лоран, ты слишком... Парсифаль, чтобы вмешиваться в то, что у нас именуется «борьбой мнений». Честным маленьким рыбкам вроде тебя не следует разгуливать там, где водятся акулы. Кстати, я вычитал в словаре Литтре, что слово «requin» ^[9]происходит от «requiem» ^[10], ибо тому, кто видит акулу, не остается ничего другого, как прочесть самому себе «requiem». Мне это показалось прекрасным и очень простым. К сожалению, наиболее авторитетные филологи считают, что такое объяснение – вздор. Как правило, стоит только какой-либо этимологии прийтись мне по душе, как оказывается, что она ошибочна. Истина прямо-таки неуловима.

Рассказываю об этом, чтобы немного развлечь тебя. Надеюсь, что осложнениям со всякими Биро и Лармина придет конец и что ты снова будешь наслаждаться возвышенной, чистой тишиной своей лаборатории.

Твой печальный брат Жюстен».

Лоран, хмурясь, прочел еще и еще раз эти строки. Он стал ворчать, браниться, – однако пылкая, преданная дружба, изливающаяся так щедро и благородно, трогала и умиляла его. «Нет, – думал он, – Жюстен преувеличивает. Как ни странно, а он уже смотрит на все с точки зрения провинциала, с точки зрения немощного. Я ведь видел, как меня повсюду встречали: все на моей стороне и далее все будут за меня. Кроме Лармина. Да и то как сказать! В отношении Лармина ни в чем нельзя быть уверенным. Быть может, он присмиреет. А впрочем, наплевать мне на Лармина. Заглянем в другие письма».

Их было пять. Три – от друзей и коллег: Виктора Леграна, Жильбера Ансома и Стерновича. Во всех трех содержались горячие похвалы и одобрение, – они отличались друг от друга лишь индивидуальными оттенками.

Два других письма исходили от неизвестных лиц, довольных и даже восхищенных статьей, – и они говорили об этом не без воодушевления.

Идя среди потока пешеходов по тротуарам, уже подогретым утренним солнцем, Лоран прочитывал письма, доставлявшие ему такую радость. «Нет, нет, – думал он, – напрасно Жюстен тревожится. К тому же ведь все уже кончено. То, что я должен был сказать, я сказал. Теперь я возвращаюсь в свое уединение. Только уединение благодатно, – как утверждает Альфред де Виньи».

На пороге здания, перед тем как войти в гулкий коридор, ведущий к лестнице, Лоран увидел Виаля и Мом-мажура, препараторов из отделения сывороток, превосходных юношей, испытанных четырехлетней безоблачной совместной работой, юношей с открытыми, простодушными лицами. Они бесхитростно протягивали ему руки.

– Мосье, – обратился к нему Моммажур, более речистый и говоривший притом с сильным провансальским акцентом, что помогало ему высказываться откровенно, – мосье, мы с Виалем будем вам очень признательны, если вы избавите нас от гражданина Биро, потому что работать с ним совершенно невозможно.

Лоран встрепенулся. Последнее время он делал огромные усилия, чтобы забыть о Биро, и это стало ему удаваться.

– Дети мои, – отвечал он, рассмеявшись, – я вас прекрасно понимаю. К сожалению, вопрос этот решается не мною. Обратитесь непосредственно к директору, я не возражаю. Только он может решить вопрос.

Молодые люди отошли, смущенные и растерянные. Лоран поднялся по лестнице, направился в свою лабораторию. У двери он с удивлением увидел Эжена Рока.

«Ну вот, – подумал он добродушно, – вот и провозвестник катастроф!»

Провозвестник, казалось, не торопился с сообщением новостей. Он заговорил о Джоконде, которую наконец нашли и водворили на прежнее место в Лувре, о Шлейтере, которого приводила в бешенство неудача Вивиани, его начальника, в попытке сформировать новый кабинет министров; он говорил о пресловутом методе лечения зубной невралгии, предложенном далматским врачом и заключавшемся в применении ингаляций с горчичным маслом... И вдруг, резко понизив голос, он еле слышно прошептал:

– Тебя упрекают не за твои идеи, с которыми можно бы и согласиться, а за то, что ты взываешь к широкой публике по таким вопросам, которые касаются только посвященных.

Фраза прозвучала просто, совсем тихо, без подготовки и без какой-либо связи с предыдущим. А Рок уже собрался заговорить о чем-то другом, быть может, о поездке Мориса Барреса на восток, быть может, об албанском восстании; но Лоран положил руку ему на плечо и невозмутимо ответил:

– Кто же меня упрекает? Уж не ты ли?

Рок чуточку попятился.

– Нет, не я, сам знаешь. Упрекают другие.

– Другие? Кто именно? Скажи.

– Ну, например, в Обществе научных изысканий...

– Вот как? Я вчера там был, и все единодушно одобряли меня.

Рок откинул голову и насторожился.

– Я тоже был там; ты только что ушел. Я говорю тебе, Паскье, чтобы предупредить тебя. Все считают, что надо остерегаться газет, когда речь идет о научных размолвках...

Лоран в смущении отвел глаза. «Пятнадцать лет! – думал он. – Пятнадцать лет он терзает меня таким образом. И я не могу даже разобраться, любит ли он меня или ненавидит. А хуже всего то, что он, пожалуй, и сам этого не знает».

Рок поднялся, собираясь уйти, и, по обыкновению, стал переминаться с ноги на ногу, разыскивая свою шляпу, перчатки, трость и портфель. Вдруг он подошел к Лорану, взял его за руку и весьма дружелюбно пожал ее. Он бормотал:

– До сих пор, Паскье, ты знал одни только успехи, и они давались тебе легко. А теперь ты, вероятно, узнаешь, что такое неприятности. Считаю за благо предупредить тебя.

Он еще раз двадцать повертелся в разные стороны и наконец ушел. Отзвуки его шагов уже замирали в отдалении, а Лоран все стоял, понурившись, и думал – как же истолковать посетителя и его слова?

Молодой человек наугад раскрыл один из объемистых журналов, куда он несколько лет записывал мысли, возникавшие у него в долгие часы, проведенные у микроскопа за наблюдением над подопытными животными,

над ходом реакции, над действием красителей, выявляющих невидимые детали.

На одной из страниц, испещренной цифрами, можно было в углу прочитать следующую, мимоходом написанную заметку!

«Могущество жизни. Чтобы создать эмаль, требуется песок, свинец, поташ, сода, а в некоторых случаях и окиси металла; нужен также горн, дающий высокую температуру. А крошечная живая клетка создает прекрасную эмаль зубов при температуре, свойственной организму, создает ее из того, что наличествует в крови и во влаге тела».

Лоран глубоко задумался. «Таков и мой путь, – думал он. – Я посвятил свою жизнь поискам истины. Это великолепная цель. Я собрался раскрыть тайны природы. Жюстен, безусловно, прав. Не следует мне растрачивать силы на битву с тенями, на сражение с ничтожествами и призраками. Итак, баста! За работу!»

Лоран был погружен в эти спасительные размышления, как вдруг дверь лаборатории растворилась, и появился г-н Лармина. В ознаменование наступившей жаркой погоды, директор облекся в короткий люстриновый пиджак, блестевший в ярком свете, который лился из окна. В руках он держал соломенную шляпу с черной лентой. Он, по-видимому, только что позавтракал, и все тело его поминутно сотрясалось от толчков диафрагмы, а в воздухе противно запахло каким-то подобием кофея.

Торжественным движением, но в два-три приема директор протянул, как некое сокровище, студенистую руку, в которой, казалось, должны были отпечататься все пальцы Лорана. Заметив, что над желтоватой бородой начальника появляется улыбка, молодой человек на мгновение подумал, что Лармина, пожалуй, явился, чтобы поздравить его , – как предсказывал Вюйом. Но вот директор раскрыл рот, и сразу же, по его интонации, по первым словам, по выражению лица, Лоран понял, что борьба продолжается, и притом принимает непредвиденную форму.