Текст книги "Жорж Дюамель. Хроника семьи Паскье"

Автор книги: Жорж Дюамель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

Последние дни положение омрачилось. Как-то утром Биро явился ко мне. Он был в рабочей одежде, то есть в ночных туфлях и синем фартуке. Он сказал, шевеля ушами, как животное (у него это получается отлично):

– Дорогой мосье, так длиться не может.

Я удивленно смотрел на него, а он продолжал, не без вздохов, стонов и откашливаний:

– Меня хотят довести до отчаяния. Это унижение, это позор, дорогой мосье. Так продолжаться не может. Впервые недовольны услугами Биро.

И вдруг, отказываясь от безличных форм глагола, он заявляет:

– Я хочу трудиться, как все. Я хочу зарабатывать хлеб, как все, своим трудом.

Ты слушай меня внимательно, вникай в мои слова, и ты увидишь, что вереница этих мельчайших событий развертывается вполне логично. Прохвост этот, когда был в моей лаборатории, не хотел ничего делать. Я был вынужден оставить его при себе, но решительно и начисто освободил его от работы. А теперь он, видишь ли, желает работать.

Ни слова не сказав, я отворил дверь, и г-н Биро, ворча, удалился. В последующие дни г-н Биро стал суетиться. При лаборатории сывороток имеется большое подсобное помещение, связанное с конюшней крытым переходом. Г-н Биро носился по лаборатории, подходил ко всем приборам, передвигал сосуды, навязывал свои услуги препараторам, которые не знали, как от них отказаться; они два-три раза со смущенным видом говорили мне об этом, ибо они заняты чрезвычайно тонкой работой, требующей большой сосредоточенности.

Комедия эта принимала уже совсем нелепый характер, и я снова отправился к г-ну Лармина. Он меня не принял. Я послал ему служебную записку, он мне не ответил. Я до сих пор ничего не говорил об этой истории своим коллегам, чтобы – в случае если меня избавят от Биро и передадут его кому-нибудь другому – не подумали, что я участник этого мерзкого подарка. Итак, я ничего не говорил в Институте, зато подробно рассказал всю эту невероятную историю Вюйому, который часто навещает меня и советами которого я дорожу. Ты немного знаком с Вюйомом: он значительно старше меня; мы с ним на «ты» еще со времен Сорбонны. Он уже поседел, у него высокая, гибкая фигура и мелодичный голос; на вид он очень обходительный, но он человек твердых убеждений. Краешки век у него красноватые из-за хронического блефарита, и это придает его взгляду нечто растроганное, взволнованное. Но он человек весьма рассудительный, и я ему вполне доверяю.

Я подробно поведал ему нелепую историю с Биро и мои переговоры с директором. Вюйом сказал:

– Люди вроде Лармина смертельно боятся политиков, так как они их рабы; но есть другая сила, которой они боятся не меньше.

– Что это за сила?

– Печать.

– Но не могу же я обратиться к печати из-за дрязги с негодным сотрудником, – воскликнул я.

– Почему не можешь? – ответил Вюйом, покачивая головой. – В плане научном все серьезно и должно рассматриваться серьезно. Недопустимо, чтобы такая работа, как твоя, страдала от того, что Лармина связан с более или менее продажными, более или менее властолюбивыми политиканами.

– Допустим. Но у меня нет ни одного знакомого среди парижских журналистов.

– Это ничего, – ответил Вюйом. – Ты поразмысли над этим. Но, если надумаешь написать статью, не надо отдавать ее в профессиональные журналы, в научные или медицинские органы, – это не вызовет отклика. Надо обратиться и привести в действие общественное мнение.

– Но не могу же я критиковать своего директора в обывательской газете.

– Согласен. Но ты вполне можешь написать очерк о материальных и моральных условиях, необходимых для научных исследований, о роли наших младших сотрудников и, в частности, о тех, кто помогает ученым при изготовлении лекарств. Черт возьми! Ведь это великолепная тема... И твой Старик сдрейфит.

Признаюсь, я очень растерялся, не знал, что ответить. Вюйом продолжал рассуждать, и я чувствовал, что у меня возникает множество мыслей. Спору нет, пресса – могучая сила, к которой можно обратиться для защиты правого дела, и ты не станешь отрицать этого, – ты, главный редактор газетки, которая собирается ни больше ни меньше, как пробудить Запад от спячки. Пока в голове у меня вертелись все эти мысли, Вюйом говорил:

– Если ты решишь обратиться к общественному мнению, а это вполне правильно, советую тебе избежать интервью, а самому написать очерк и тщательно взвесить все выражения.

– Где же его напечатать? Ведь очень трудно поместить статью в большой газете.

– Вовсе нет! Это сделать нетрудно, если есть что сказать, есть нечто интересное и если притом есть знакомство.

Я все еще колебался, а Вюйом продолжал:

– У меня есть знакомый, один из главных редакторов «Натиска». Это не такая уж крупная газета, зато это орган боевой, смело высказывающий свои суждения.

Тут Вюйом встал, собираясь уйти. Пожимая ему руку, я опять сказал:

– Все-таки странно прибегать к прессе только потому, что какой-то проклятый Биро портит мне препараты и что мне никак не удается от него избавиться.

– Что ты! – воскликнул Вюйом . – К прессе часто обращаются по гораздо менее важным поводам. Не надо относиться к ней с излишним уважением. Она творит немало зла. Тем разумнее дать ей возможность изредка сделать и доброе дело. Подумай.

Я отпустил Вюйома и сначала решил, что проект этот из числа тех, что выдвигаются в беспорядочной беседе и отнюдь не достойны осуществиться в действительности. Но после его ухода я весь день ловил себя на том, что в уме слагаю фразу за фразой – почти невольно. Я понял, что даже если я статью не напечатаю, она поможет мне избавиться от гнета, понудит меня точно сформулировать мои мысли по весьма важному вопросу о мелких, незаметных работниках науки. Я так увлекся, так загорелся, что написал статью за один прием, – взялся за нее часов в девять, а к полуночи она уже была готова. Я не литератор, и обычно составление даже самого простого доклада дается мне с трудом, зато статья, о которой идет речь, вылилась у меня за один присест, так же как и название пришло в голову сразу: Помощники ученых. Как жаль, дорогой Жюстен, что тебя не было возле меня. Ты избавил бы меня от сомнений, ибо, уже написав статью, я целых два дня держал ее в портфеле, не осмеливаясь принять какое-либо решение.

Тем временем у меня побывал Рок. Впрочем, он заходит чуть ли не каждый день. Какой странный тип! Мне почти никогда не удается уловить ход его мыслей, причины его поступков. Я знаком с ним пятнадцать лет. Мне он представляется весьма загадочным и – как бы сказать – совсем меня не интересует. Он не является представителем чего-то. Он в своем роде уникален. Мне он немного досаждает.

Рок мне сказал после всевозможных околичностей:

– Говорят, Паскье, ты человек своенравный и вносишь в Институт дух недисциплинированности.

Такие разговоры меня огорчают. Я даже не могу разобраться, дружеское ли это предупреждение или злонамеренная инсинуация. Поэтому я ему ничего не ответил. Немного погодя Рок продолжал:

– Мне сказали, будто ты собираешься что-то написать в газетах о жизни лабораторий.

– Кто это тебе сказал? Вюйом?

– Нет, я с Вюйомом не виделся.

– Кто же тогда?

– Я уж не помню. Да это неважно.

Что же подумать? Неужели я сам проговорился? Быть может. Иной раз мы уверены, что ничего не говорили о чем-то, что беспокоит нас, а на самом деле проговариваемся – почти не сознавая этого, почти невольно... А Рок уж принялся разглагольствовать:

– Будь осмотрительнее, Паскье. Ты занимаешь чересчур хорошее положение, чтобы действовать опрометчиво и рисковать.

Я не знал, что и думать. Совет придерживаться благоразумия никак нельзя считать коварным.

Дорогой Жюстен, все это время тебя мне очень недостает. Мне кажется, что твое мнение было бы для меня чрезвычайно ценным, тем более что ты хорошо знаком со средой газетчиков.

Короче говоря, я статью отнес. Мне во что бы то ни стало надо было освободиться от этого бремени. Как только статья появится, я тебе ее пришлю. Ты, пожалуй, найдешь, что она плохо написана; знай, однако, я все выражения тщательно взвесил.

У «Натиска» много читателей; по крайней мере, так утверждает Вюйом, и действительно, в автобусах, в метро мне попадается множество людей с этой газетой в руках. Отправляясь в редакцию, я ожидал увидеть роскошное здание, слуг в ливреях с золотыми пуговицами, как у моего брата Жозефа. И что же? Оказалось все не так. Мне пришлось взобраться на четвертый этаж старого дома на улице Монмартр. На лестнице воняло кошками. В приемной сидели странные личности, человек десять; вид у них был смущенный, они зевали, ковыряли пальцем в носу и, рассеянно просматривая последний номер газетки, искоса поглядывали друг на друга.

Я вручил письмо, данное мне Вюйомом. Принял меня человечек лет двадцати пяти. Курчавый, с моноклем, важный на вид. Он взял у меня статью и продержал меня минуты три. Молниеносно проглядев статью, он затем, улыбаясь, стал подталкивать меня к двери: «Вот именно это нам и требуется! Превосходно! Поздравляю!»

Уже три дня я покупаю «Натиск». Статья еще не появилась. У меня имеется копия, которую я время от времени перечитываю, чтобы убедиться, что в ней нет ничего неуместного, дурного или хотя бы несправедливого.

Теперь собственная моя работа в лаборатории не так страдает от этих дрязг. Хотя временами я сам не понимаю, что делаю, иногда думаю о Лармина с чудовищной ненавистью. Умственная работа страшно зависит от внешних обстоятельств: достаточно малейшей ссоры, неприятности, головной боли, прострела, фурункула – и все повисает в воздухе.

«Терпение! Терпение!» – как постоянно твердит одна особа... та девушка, о которой я тебе уже писал. Ты знаешь, Жюстен, что в сердечных делах я очень скрытен – даже с тобой. И все-таки не могу не сказать тебе, до чего эта девушка мне нравится, как я дорожу ею. Кажется, впервые в жизни мне захотелось оберегать кого-то, ради кого-то трудиться, ради кого-то страдать, добиваться славы. Она невероятно кроткая и вместе с тем решительная, непреклонная и мудрая, как шекспировские героини. Я старше ее на девять лет, а возле нее я чувствую себя глупым, неловким мальчишкой.

Мне хотелось бы согреть ее, когда холодно, укрыть ее плечи теплой накидкой, взять ее руки в свои, носить ради нее тяжести, призывать солнце, когда идет дождь, останавливать ветер, когда он дует, устранить с ее дороги все, что может ей помешать, не понравиться, оскорбить ее.

Довольно! Не прими эти слова за припадок чувствительности. Я вполне владею собою, а сейчас мне даже очень грустно и тревожно.

Твои верный Лоран П.

8 июня 1914 г.

Глава IX

Писать трудно. Лоран перечитывает свой труд. Портрет, заголовок и типографские ухищрения. Величие и непорочность науки. Современная печать и человек XX века. Совершенно бесполезный телефонный разговор. Необоснованные волнения. Ученое общество. Г-н Ронер не скупится на похвалы. Неужели надо кричать, чтобы тебя услышали? Смелый поступок. Размышления Лорана о судьбе. Жюстен сводит радость на нет. Никто не болен, никто не умер; положение, однако, чрезвычайно серьезное

Лоран положил бритву на столик, вытер с пальцев мыльную пену, подбежал к письменному столу и в двадцатый раз взялся за свою статью. Не забыл ли он исправить на первой странице сомнительное, даже неправильное, выражение, которое может покоробить щепетильного читателя? При этой мысли по спине у него побежали мурашки. И он принялся в двадцатый раз перечитывать фразу за фразой – медленно, вслух, ища погрешности, взвешивая аргументы, подчеркивая ритм и плавность каждого абзаца. Большую часть текста он уже знал наизусть и сам улыбнулся этому. Статья начиналась с фразы несколько тягучей, чуточку неуклюжей; по неопытности Лорану не удалось ни разбить ее на части, ни в достаточной степени облегчить.

«Выдающимся местом, которое, особенно начиная с XII века, заняла наука в цивилизованных странах, наука обязана не только великолепию, величию достигнутых ею результатов, но также и благородству и чистоте жизни служителей знаний, их самоотверженности, их независимости от государственной власти и в не меньшей степени – строгой, почти благоговейной дисциплине, которую они поддерживают в храмах новой религии, то есть в лабораториях».

«Элементарно! Грубо! – думал молодой человек, покачивая головой. – Что ж! Это все-таки то, что я и хотел сказать. Досадно, однако, что, дважды употребив слово наука в самом начале, я должен был дальше написать знаний, чтобы не повторить наука в третий раз. Тьфу, пропасть! Смущает меня и выражение чистота жизни – раньше я этого не заметил. Да и эпитет выдающееся вначале совершенно ни к чему, лучше бы сказать значительное. Но значительное как-то мелко. Да, все это не так просто, когда ты не специалист. К счастью, дальше идет получше...»

Следовали соображения о способностях, необходимых для научной работы, и о дисциплине, которую надлежит поддерживать в лабораториях. Потом шли удачные рассуждения о младших сотрудниках ученых; об обязанностях и заслугах безвестных служителей, которых Лоран справедливо называл подсобниками науки – термин, который несколько мгновений казался ему прямо-таки превосходным.

«Работу подсобников, – читал он дальше, – никак нельзя считать случайным занятием, ибо это подлинное призвание. Как и всякое другое, оно предполагает настоящие способности, свободный выбор, отменные добродетели, как-то: послушание, терпение, самопожертвование, преданность. Поэтому для правильного течения научной работы крайне пагубны всякие внешние вмешательства. Поэтому политика и протекционизм, например, должны умолкать у входа в лабораторию так же, как у входа в больницу. Здесь на карту ставится благо всего человечества. Терпеть дурного служителя в храме значит не только рисковать экспериментом, но подвергать опасности все общество».

Увлекшись чтением, Лоран скандировал слова, слегка ударяя рукою по столу. «Несколько торжественно, несколько высокопарно, – думал он, смеясь, – но Старик поймет намеки. А если не поймет – значит, не хочет понимать. Что ж, тем хуже для него! Посмотрим, что дальше».

Следовали точные, даже чисто технические сведения о роли младших работников лабораторий, занимающихся экспериментами и изготовлением препаратов. Вся заключительная часть статьи была посвящена проблеме, получившей известность благодаря выступлениям Пьер-Этьена Лармина, а именно, проблеме управления наукой. Никого не называя, Лоран высказывался за полную независимость ученых, занятых поисками и открытиями. Очерк он заканчивал мыслями о науке будущего. Она должна, она, несомненно, будет «сама собою управлять, сама распоряжаться в своей области, спокойно избирать соответствующие методы работы, свои пути и своих служителей».

Лоран на несколько мгновений сомкнул веки. Все это, конечно, не представлялось ему особенно новым, особенно удачно изложенным, но все было разумно, справедливо и даже не так уж агрессивно. Лоран оделся, потом пожал плечами: «Я потратил три-четыре дня на пережевывание этой статьи. Но, по крайней мере, я привел свои мысли в порядок. Польза какая-то все-таки есть. А что касается скотины Лармина... » Но он тут же взял себя в руки. «Нет, – прошептал он, – без оскорблений! Спокойнее! Я считаю, что должен сдерживать себя, как только почувствую, что у меня сжимаются кулаки и начинают скрежетать зубы!»

Выйдя на улицу, Лоран пошел быстрым шагом. У дорога лавки газетчика ему стало совестно, что он так торопился. Свежие газеты были вывешены на проволоке. Теплый летний ветерок приподнимал листки и разносил легкий запах типографской краски, сырого теста и навоза. Лоран поискал глазами и на несколько мгновений замер, впившись в «Натиск», название которого выделялось красными готическими литерами. В наказание за свою поспешность молодой человек решил не покупать газеты, пока не окажется на площади Данфер-Рошеро, то есть пока не пройдет более половины пути, – и мужественно осуществил свое решение.

В киоске на углу Орлеанской авеню Лоран купил газету, не спеша развернул ее и сразу почувствовал, что лицо его залилось румянцем: на второй странице он увидел свой портрет. То была фотография, изображавшая его в халате, в институтском садике, – фотография, некогда снятая его товарищем; он уже забыл о ней. «Кто же мог дать им этот портрет? – с досадою думал Лор а н . – Я не просил помещать портрет, я вовсе не хотел этого... » Тут лицо его вспыхнуло от новой волны негодования. Ему попались на глаза следующие строки, напечатанные под портретом:

«Доктор Лоран Паскье, знаменитый молодой ученый, которому мы обязаны признаниями, наводящими на глубокие размышления».

Почти одновременно он увидел заголовок статьи, предисловие редакции, и его охватило смутное ощущение стыда; он почувствовал, что его предали. Слова подсобники науки были еле видны, набраны мелким шрифтом, зажаты между двумя черными полосами. Зато наверху, броскими литерами, красовался заголовок, которого Лоран не давал и который привел его в смущение: Надо очистить науку от карьеристов и рвачей. Текст был разбит на несколько маленьких отрезков, причем каждый из них сопровождался крикливым заголовком. В довершение всего Лоран с первого же взгляда заметил, что многие фразы – и в том числе самые существенные – упразднены, другие почему-то выделены курсивом или жирным шрифтом; что статья его, искаженная, изуродованная, обезображенная, стала просто неузнаваемой.

Молодой человек некоторое время стоял, понурив голову, опустив руки, в раздумье – что же ему делать? Вдруг, приняв решение, он вскочил на извозчика и велел везти себя на бульвар Монпарнас, к Вюйому.

Еще не было девяти. Поднимаясь по лестнице, Лоран вспомнил, что Вюйом человек женатый, что столь ранний визит может оказаться неуместным и что Вюйом, несомненно, ничем не может помочь, если друг его оказался жертвой газеты, которая, как считал Лоран, злоупотребила его доверием.

Вюйом все еще жил в своей весьма скромной холостяцкой квартире. Из столовой, куда ввели Лорана, он слышал, как г-жа Вюйом журит девочку, которая не дает себя причесать. Время от времени к этому семейному концерту присоединялся, как звук виолончели, низкий, медлительный голос самого Вюйома. У Лорана кружились мысли: «Вот она, современная наука и ее полное бескорыстие! Я-то один, я могу довольствоваться двумя небольшими комнатками. Но Вюйом! Он старше меня. Он выдающийся ученый. Он создает первоклассные труды. И он безропотно соглашается жить с семьей в квартирке, которую почел бы убогой даже какой-нибудь молодой приказчик из магазина Лафайет. И что ж! Вот это-то и восхитительно, – да простит меня Жозеф. Так и должна жить наука, чтобы оставаться чистой и действительно величественной».

Наконец появился Вюйом; он был в халате с узором. Он сразу же ласково спросил:

– Что с тобою?

– Катастрофа. Прости, что беспокою тебя так рано...

– Катастрофа? Какая катастрофа?

– Вот смотри.

Лоран протянул ему газету, и Вюйом неторопливо развернул ее.

– Итак, – сказал о н , – статья появилась.

Лоран подскочил на месте.

– Они изменили заголовок, выкинули целые абзацы, приспособили мой текст для сенсации. Это ужасно, это позор! Я попался в ловушку. Знаю, ты тут ни при чем. Но скажи, что мне теперь делать?

– Спокойнее! Спокойнее! – прошептал Вюйом, полузакрыв глаза, за воспаленными веками которых, казалось, вечно таится улыбка. – Спокойнее! Ты рассуждаешь как мальчишка. Статья напечатана, это главное.

И, несмотря на сокращения, она все-таки хороша. А что касается эффектного заголовка, броских подзаголовков, жирного шрифта, так все это, старина, приемы современной прессы, и тут уж ничего не поделаешь; с этим приходится мириться. Ты, Паскье, возмущаешься вполне искренне, не сомневаюсь в этом. Зато другие! Другие негодуют на прессу только потому, что считают, что она оказывает им недостаточно внимания. Когда они видят свой портрет, помещенный на видном месте, – поверь, старина, – они бывают очень рады и горды.

– Но я не хотел ни портрета, ни личной рекламы. Это в корне противоречит той линии поведения, какую я избрал.

– Конечно, конечно, – бормотал Вюйом, рассеянно пробегая по столбцам газеты. – А в общем, эта дрянная газетка – зеркало обыденного сознания рядового человека, обывателя.

– Но я написал статью не для обывателя. Ее будут читать наши коллеги, наши учителя, ученики.

Вюйом рассмеялся.

– Ну, ну, спокойнее! – сказал о н . – Как тебе известно, мысли людские всегда представляют собой смесь – смесь лучшего и худшего. Что такое дурак? Это несчастный, который изрекает одни только глупости. А что такое человек умный? Это человек, изрекающий глупости, как и все остальные, но временами он высказывает и разумную, правильную мысль. Повторяю: временами, и не более того. А ум – даже ум высшего порядка – всегда представляет собою страшную мешанину. Пресса дает картину этой мешанины, картину, которая кажется нам гнусной только потому, что она точна, откровенна и навевает грусть.

Вюйом говорил, не повышая голоса, чуть циничным тоном, вполне подходящим для рассуждений современного мудреца. Лоран два-три раза порывался что-то ответить.

– Возможно! Возможно! – растерянно проворчал о н . – Но все это мне противно. Мне противна эта газета. Мне противна моя статья. Мне стыдно за нее.

– Давай, старина, без громких слов, – продолжал Вюйом. – Не забывай, что сотрудничать в этой газете не гнушаются весьма блистательные имена. Сам Мечников поместил в ней несколько популярных статей о фагоцитозе. Как видишь, ты – анахронически – в недурной компании. В прошлом году, в разгар Балканской войны, «Натиск» опубликовал прекрасное послание Анатоля Франса. И не следует тебе привередничать.

– Все-таки надо позвонить этому типу, – прошептал Лоран.

– Какому типу?

– Типу из редакции. Тому, что меня принимал.

– Зачем?

– Чтобы потребовать у него объяснений.

Вюйом поднял брови, выражая вежливое сочувствие.

– Ну, если это тебе доставит удовольствие... А главное, если это тебя успокоит. У меня нет телефона. Подожди минут десять, я выйду вместе с тобой. Позвоним из кафе на улице Деламбр.

Немного погодя друзья спускались по лестнице, и Вюйом еще раз сказал примирительно:

– Напрасно ты кипятишься. У прессы свои, неведомые нам, законы. Помни, что люди в массе своей – то есть обычная толпа – ничего или почти ничего не понимают. Чтобы вбить им что-нибудь в голову, надо все упрощать, надо непомерно раздувать аргументы, всякие трудности надо дробить на мелкие куски, что, в сущности, вполне согласуется с одним из положений картезианского метода. Мы позвоним, но ведь в это время там никого не будет. Подумай: сейчас только девять.

– Прости, – молвил Лоран смущенно и вместе с тем упрямо.

Телефон помещался в закутке, позади зала. В темном уголке, у аппарата, где стояли друзья, уже реял запах жаркого и капусты. Вюйом позвонил в редакцию. Там оказалась только одна из секретарш, она зевала и отвечала вяло и односложно.

– Спроси у нее, – подсказал Лоран, нахмурившись, – спроси номер телефона того типа, который меня принимал.

– Рикарди?

– Ну да, Рикарди.

– Если хочешь, пожалуйста, – равнодушно согласился Вюйом.

В конце концов они получили адрес и номер телефона журналиста.

– Алло, – говорил Вюйом ровным, певучим голос о м . – Друг мой, звоню вам по поводу статьи господина Паскье. Ведь господин Паскье очень недоволен.

Трубка имелась только одна. Лорану показалось, что в телефоне раздался смех, и он стал перебирать ногами, как лошадь, готовая лягнуть. По проводу шел непонятный для него разговор. Вюйом шептал какие-то слова, обрывки фраз: «Но я... Ну, конечно... Я так ему и говорю. Но надо понять... нет опыта... Он во что бы то ни стало хотел вам позвонить... Да, да... Извините меня».

Вюйом отошел от аппарата и спросил:

– Хочешь сам поговорить с ним?

– Нет, нет, – испуганно ответил Лоран.

– Но почему же?

– Я, пожалуй, обругаю его.

– В таком случае лучше воздержаться, – отрезал Вюйом.

Он повернулся к телефону и продолжал разговор: «Я передам ему все, что вы мне сказали. Простите, что побеспокоил вас так рано... Да, да, разумеется, я-то все отлично понимаю».

Вюйом повесил трубку, и друзья вышли на улицу.

– Что он сказал? – мрачно спросил Лоран.

– Он ответил очень определенно. Сказал, что сделал как лучше.

– Я слышал, что он смеялся.

– Будь благоразумен. Не хочешь же ты, чтобы он рыдал.

– У меня такое чувство, что меня одурачили.

– Вовсе нет. Ты становишься чересчур раздражительным. Он сказал, что статью в том виде, как она была, никто не стал бы читать. А теперь, когда ее умело перекроили опытные люди, ее прочитают все. Это ясно как день. У прессы, как у физики или химии, свои законы.

– Прости, – возразил Лоран, – но у меня такое чувство, что я несколько смешон.

– Нет, – сказал Вюйом. – Ты не смешон, ты только излишне чувствителен и, прости за откровенность, чуточку наивен, я сказал бы даже – не в меру раздражителен. Вот увидишь – статья произведет отличное впечатление.

И он добавил, подчеркивая каждое слово:

– Я тут ни при чем, Паскье. То, что я сделал, я сделал, чтобы оказать тебе услугу, словом, чтобы угодить тебе. А ссориться с такими людьми, как Рикарди, – ты этого не понимаешь, – весьма опасно.

– Знаю, – проворчал Лоран, вдруг смутившись.

– Хочешь, пойдем сегодня днем в Общество научных изысканий, – продолжал Вюйом ласково и примиритель-н о , – сегодня оно открыто. Ручаюсь, что тебя там отлично примут.

Лоран колебался. Вюйом добавил:

– Да тебе и нельзя не пойти. Подумают, что ты прячешься. Я зайду за тобою в лабораторию, и отправимся вместе.

Лоран не без волнения пожал протянутую ему руку.

Лорану показалось, что в лаборатории как-то неестественно тихо. Он успокоился, сообразив, что еще никто в Институте не мог прочитать «Натиск», что статью, даже в перелицованном виде, все же должны счесть разумной, что лишь одно лицо во всем мире может понять ее смысл и уловить определенные намеки и, наконец, что это лицо, в силу своего характера, не отважится, пожалуй, подать голос.

И действительно, все утро г-н Лармина никак не проявлял себя. Лоран в одиночестве позавтракал в ресторанчике поблизости от Института, потом вернулся в лабораторию и проработал довольно рассеянно до прихода Вюйома.

День был солнечный, жаркий. Выглянув на улицу, Лоран сказал:

– Мы возьмем открытый экипаж, вон там как раз стоит один. Мы отдохнем, проветримся.

– Знаешь, твоя статья всеми встречена весьма благосклонно, – говорил Вюйом, пока извозчик катил по только что политым бульварам. – Я видел Шарля Рише. Он мне сказал: «Паскье – благородный человек. Передайте ему мои поздравления. Статья превосходна и по тону и по форме». Повторяю дословно. Видел я и Дебара. Он сказал, что считает статью просто замечательной. Мы с ним проговорили о тебе целых полчаса. Оказывается, ты, быть может, сам того не зная, воскрешаешь старый конфликт, в котором давно еще столкнулись интендантство и военно-медицинская служба. Все то же: наука стремится освободиться от чиновников, которые упорно пытаются опекать ее. Ты виделся с Лармина?

– Нет.

– Когда Лармина прочтет статью, он отнесется к ней, как все. Он поздравит тебя. Я сейчас завтракал с Шартреном. Он воскликнул: «Голубчик Паскье судит трезво и очень смел». А вот и Бло. Я расплачусь с извозчиком, а ты ступай поздоровайся с папашей Бло. У него из кармана пиджака торчит уголок «Натиска».

У г-на Бло, руководителя семинаров в Сорбонне, было простодушное, сияющее, румяное лицо, обрамленное седой пушистой бородкой.

– Не знал, что вы так хорошо пишете, – сказал он. – А ведь нам так нужны люди вашего пошиба! Все, что вы говорите о наших отношениях с администрацией, – превосходно, Паскье. Я рукоплещу вам. Я всю жизнь воевал по вопросам такого рода.

Лоран упивался словами старого педагога, и восхитительное чувство облегчения и гордости разливалось в его груди.

– Зайдем, хорошо? – говорил Вюйом, беря Лорана под руку. – Мы посидим четверть часика, не больше. Главное – почувствовать моральную атмосферу почтенного собрания.

Заседание началось. Один из членов Общества, стоя у кафедры, слабым, еле слышным голосом, читал доклад. Только несколько глухих, сосредоточившихся в первом ряду, слушали его, приставив дрожащие руки к ушам, заросшим белым пушком. Подобно тому как евреи оглашают синагогу своими дрязгами и радостями, завсегдатаи этих собраний переговаривались, образовав небольшие группы, – кто шепотом, а кто и во весь голос. Председатель временами постукивал карандашом по столу, требуя тишины, которой, казалось, никто, включая и самого докладчика, всерьез не желал.

Лоран тотчас же приметил профессора Ронера, своего бывшего учителя; он стоял с кожаным портфелем под мышкой в глубине зала. Маленького роста, но подтянутый и суховатый, с усами и эспаньолкой, он с виду был похож на отставного полковника. Он дружески кивнул Лорану.

– Мне показали вашу статью, – сказал он. – Отнюдь не плохо. Я с удовольствием замечаю, что вы удачно воспользовались мыслями, которые я не раз излагал перед вами. О, это вовсе не упрек. Самое главное, по-моему, чтобы идеи развивались.

Обычно г-н Ронер был скуповат на похвалы, Лоран покраснел от смущения и пытался должным образом выразить благодарность, а тем временем Вюйом подошел к нему и дернул за полу пиджака.

– С тобой хочет поговорить Гадзони. Он утром прочитал статью. Говорит – изумительно! Говорит, что она будет иметь решающее значение.

Вюйом увлек Лорана в коридор, и здесь его поздравил Гадзони – существо скелетоподобное, со странным, битональным голосом; склонясь к уху Лорана, он несколько раз прошептал:

– Я знаю, в кого вы метите... Нет, нет, не отрицайте. Лорийё – настоящий охранник, Лорийё – наш общий враг. Поэтому рукоплещу от всего сердца. Статья решающая, никак не иначе.

Несмотря на недоразумение, Лоран был радостно взволнован. «Зря я терзался, – думал он. – Проклятые журналисты свое дело знают и знают, что творят. Если бы я разбавил статью розовой водицей, она, пожалуй, прошла бы совершенно незамеченной. Чтобы тебя услышали – даже избранные, – надо говорить громко, надо кричать и топать ногами. Как странно!»

Тут Лораном завладел г-н Шартрен, с которым он каждую неделю встречался в «Биологическом вестнике»; старик всегда относился к нему весьма благожелательно. Сейчас этот благородный человек доверительно подмигивал ему.

– Я высказал вашему другу Вюйому все, что думаю о статье, – шепнул он совсем тихо. – Добавлю лишь одно: то, что вы сделали – превосходно и очень смело. Поверьте бывалому человеку.

– Но, мосье, тут нет ничего смелого.

Старик сделал гримасу, поджав губы, и продолжал шепотом:

– Есть, есть! Я знаю, что говорю. Всегда требуется смелость, чтобы сказать вслух то, о чем все только думают.