Текст книги "Сен-Жермен: Человек, не желавший умирать. Том 2. Власть незримого"

Автор книги: Жеральд Мессадье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

35. НИЧТО НЕ МОЖЕТ СУЩЕСТВОВАТЬ БЕЗ ИМЕНИ

– От адмирала Алексея Орлова графу де Сен-Жермену! – объявил прибывший верхом из Нюрнберга нарочный, протягивая Себастьяну березовый ящик. Был конец февраля.

Когда гонец уехал, Себастьян открыл ящик. Какая-то одежда. Синий плащ с золотыми галунами и пуговицами. Новый. Кафтан того же сукна. Белые штаны до колен. Камзол. Перевязь. Военный мундир? Не хватало только сапог.

На дне лежала записка:

«Мой дорогой друг, поздравляю! Государыня императрица жалует вас чином генерала в своем третьем пехотном полку. Вы отныне генерал Михаил Салтыков. Я самолично вручу вам грамоту, подписанную ее рукой. Соблаговолите надеть этот мундир, когда я назначу вам встречу. А пока молитесь за меня.

Адмирал Алексей Орлов».

Себастьян остолбенел. Сначала Алексей адмирал, а теперь и сам он – генерал? Это что, способ императрицы отблагодарить их за услуги, оказанные престолу? Означает ли это, что ему придется командовать русскими войсками? Но где? Когда? Если Екатерина отправила Алексея сражаться с турецким флотом, она и его вполне способна услать в какое-нибудь пекло, на тот или иной фронт. Во всяком случае, своих друзей императрица не забывает. Себастьян сложил мундир, свалившийся на него как с луны, и убрал в ящик. Алексей явно готовит какое-то театральное действо. Наверняка нарочно прихватил с собой мундир из Санкт-Петербурга. После таинственного январского письма – новый сюрприз.

Себастьяна заинтриговала выбранная для него фамилия. Салтыков?[38]38
  По поводу этого и прочих имен Сен-Жермена см. послесловие. (Прим. автора.)


[Закрыть] Ведь это же «красавчик Серж», первый любовник Екатерины II и, как подозревали, отец царевича Павла. При чем же тут он?

Все эти тайны мог раскрыть только сам Алексей Орлов. Но когда же они увидятся?

Он продолжил писание своего труда, который решил озаглавить «Пресвятая Тринософия».

«…Я вернусь на прежнюю славную высоту, на которую был вознесен божественной добротой. Но как же еще далеко это время! Какими долгими кажутся два года тому, кто проводит их в муках и унижениях. Не довольствуясь ужаснейшими пытками, которым я подвергся, мои мучители измыслили средство еще более надежное, еще более гнусное. Они обрушили на мою голову бесчестье, опозорили мое имя. Теперь даже дети с ужасом отшатываются, когда случайно приблизятся к стенам моей тюрьмы; они страшатся, как бы какой-нибудь смертоносный пар не просочился из узкого окошка, едва пропускающего, словно с сожалением, луч света в мою камеру. О Филокал, этим жестоким ударом они хотели меня добить.

Не знаю еще, смогу ли я передать вам этот труд из моего узилища. Я сознаю, как трудно обмануть бдительность тех, кого мне пришлось победить, чтобы его закончить. Без всякой помощи я сам собрал элементы, которые мне были необходимы. Огонь лампады, пара монет да толика химических веществ, ускользнувших от пристального ока моих палачей, произвели те краски, которые украшают ныне плоды моего тюремного досуга.

Воспользуйтесь же указаниями вашего несчастного друга. Они настолько ясны, что приходится опасаться, как бы эти строки не попали в чужие руки. Помните только, что тут важно все. Дурно истолкованная строчка, забытая буква помешают вам приподнять покров, которым рука Создателя укрыла сфинкса.

Прощайте, Филокал, не жалейте меня. Милосердие Предвечного не уступает Его справедливости. На первом же тайном собрании вы вновь увидите вашего друга. Благословляю вас во имя Господа. Вскоре брат примет от меня поцелуй мира».

В качестве заставки Себастьян старательно нарисовал венок из оливковых ветвей и акации, расположенных так, чтобы образовавшееся внутри пустое пространство напоминало зеркало.

Через несколько дней, посетив герцога Вильгельма Гессен-Кассельского, он узнал, что супруга маркграфа Бранденбург-Анспахского[39]39
  В первом томе упоминается как Анспах-Байройтский. И Анспах, и Байройт – владения, принадлежавшие маркграфам Бранденбургским во Франконии. (Прим. перев.)


[Закрыть] продолжает допытываться о подлинном имени графа де Сен-Жермена и беспрестанно изобретает на его счет новые гипотезы, отнюдь не всегда благожелательные.

– Вы не думаете, что стоит развеять эту тайну? – спросил герцог. – В конечном счете она может оказаться для вас пагубной. Все знают ваше имя, но знают также, что вы не из французских Сен-Жерменов, значит, это псевдоним.

– Неужели мое происхождение важнее моей личности? – возразил Себастьян.

– Не для достойных людей. Но умы заурядные, какие встречаются и среди особ высокородных, охотно выводят отсюда, что тайна скрывает некий порок. И их любопытство быстро превращается в недоброжелательность, а в вашем случае оно подогрето еще и необычайными способностями, которые вам приписывают и, как я полагаю, тоже измышляют.

Герцог дал своему собеседнику вдуматься в это замечание и добавил:

– Видите ли, поскольку вы кажетесь человеком знатным, многих удивляет также, почему родовая гордость не побуждает вас сбросить маску.

Себастьян счел рассуждение герцога разумным, но все же не был уверен, что тот и сам не хотел бы узнать, кем на самом деле является друг, с которым он общался многие годы, но при этом не знал о нем ничего. Тем не менее Сен-Жермен вполне сознавал вновь появившуюся угрозу: если, к несчастью, всплывет его настоящее имя, а также выяснится происхождение его богатства, ему конец. Имущество конфискуют, он станет изгоем, быть может, даже попадет в тюрьму и в оковах будет выдан испанской инквизиции… Он найдет убежище только где-нибудь в Мономотапе, среди темных народов, безразличных к его происхождению.

И никогда не закончит свой труд по распространению масонства.

– Ваш брат, ваше высочество, – сказал Себастьян спокойно, – как-то невзначай помянул мою родословную.

– Мой брат? Когда же это?

– Помните, как-то вечером он рассказывал здесь историю князя Ференца Ракоци?

Герцог ошеломленно захлопал глазами.

– Около века назад Ракоци, властители Трансильвании, были могущественны и богаты. Австрийский император победил их и конфисковал все владения. Мой предок, князь Ференц, потерял жизнь в боях, надеясь отвоевать власть и богатство. В тысяча шестьсот восемьдесят восьмом году его вдове пришлось отдать своих детей как пленников. Они были воспитаны при венском дворе, император объявил себя их опекуном и обещал обеспечить им достойное образование. Это был случай моего прадеда Ференца-Леопольда. Когда он повзрослел, император вернул полагавшуюся ему долю родовых земель, правда, с большими изъятиями.

Герцог Вильгельм казался ошеломленным.

– В тысяча шестьсот девяносто первом году, – продолжил Себастьян, – Ференц-Леопольд женился на некоей благородной девице Текели…

– Но я полагал, что он женился в Кёльне на Шарлотте-Амелии, дочери ландграфа Карла Гессен-Ванфридского, – прервал его герцог Вильгельм.

– Вторым браком, после смерти жены. От первого же у него родился мальчик, – продолжил Себастьян, пристально глядя на герцога. – Воспитание этого мальчика было доверено герцогу Жану-Гастону Медичи.

– Так этот мальчик и есть вы? – вскричал герцог.

Себастьян кивнул.

– Когда Ференц Второй, как и его отец, восстал против австрийской оккупации, он тоже был побежден, а его владения снова конфискованы. Имя Ракоци было предано забвению. Два мальчика, которых ему родила вторая жена, Йозеф и Георг, взяли себе другие фамилии, один Сан-Карло, другой Сент-Элизабет.

– А вы…

– Следуя их примеру, я назвался Сен-Жерменом.

Герцог Вильгельм застыл в своем кресле, погрузившись в размышления.

– Значит, вы один из Ракоци?

Себастьян кивнул:

– Ференц-Леопольд был богат. Людовик Четырнадцатый купил для него земли у Марии, королевы Польши, и сделал ему другие дары.

Герцог поднял брови.

– Ференц-Леопольд оставил состояние своим наследникам, – продолжал Себастьян, – указав душеприказчиками герцога Бурбонского, герцога Майского и графа де Шарлеруа Тулузского.

– Так вот откуда ваше богатство.

– И казначейство Франции еще не все выплатило.

– Теперь я понимаю благорасположение к вам Людовика Пятнадцатого. Почему же вы не откроете все это?

– Открою, если меня вынудят оставить мои укрепления. Но мне не нравится выставлять напоказ славу своих предков, словно сам по себе я ничего не значу.

Себастьян нашел наконец то, чем можно заткнуть клюв этой болтливой сороке, маркграфине Бранденбургской. Да, благодаря розыскам, предпринятым друзьями-тамплиерами, он знал наверняка: нет никаких доказательств, что девица Текели вышла замуж за Ференца-Леопольда, но ничто не доказывало и обратное. Что же касается ребенка, то, как выяснил Себастьян, он умер в четырехлетнем возрасте; однако если бы кто-то докопался до этого, граф де Сен-Жермен надменно бы возразил, что смерть юного Ракоци была всего лишь имитирована, чтобы уберечь его от мести Габсбургов и младших братьев.

Себастьян украдкой следил за выражением лица герцога: убедила ли его эта выдумка? Во всяком случае, она его смутила. Когда они расставались, Вильгельм Гессен-Кассельский взял его за руку и посмотрел прямо в глаза:

– Я догадываюсь, друг мой, о невзгодах, которые вам пришлось пережить. И восхищаюсь силой духа, с какой вы скрывали ваши чувства. Узнаю в этом и благородство вашего сердца, и благородство крови.

Партия (во всяком случае, эта партия) была выиграна. Себастьян добавил:

– Если бы вы знали, ваше высочество, как я страдал, когда умер мой отец…

У него увлажнились глаза. Но эти слова были им сказаны не о смерти Ференца-Леопольда.

Он вернулся в Хёхст с гораздо более легким сердцем.

Истина была очевидна: ничто не существует без имени. Даже призраки обязаны иметь его, иначе их не принимают всерьез. Но что такое имя?

36. ДВА ЛЬВА НА СЕРЕБРЯНОЙ СТЕНЕ

«Было темно. Сквозь мрачные облака луна изливала слабый свет на глыбы лавы, окружавшие сернистые отложения. Набросив на голову льняное покрывало, держа в руке золотую ветвь, я без страха шел вперед, туда, где мне было приказано провести ночь. Ступая по раскаленному песку, я всякий миг чувствовал, как он осыпается под моими ногами. Облака громоздились над моей головой, молнии сверкали в грозовой туче, озаряя лаву вулкана кровавыми отсветами.

Наконец я добрался до назначенного места и обнаружил железный алтарь, на который и возложил мою таинственную ветвь. Произнес грозные слова. И в то же мгновение земля содрогнулась, гром загремел сильнее. Везувий рычанием ответил на этот грохот, добавив к вспышкам молний собственные огни. Хоры гениев зазвучали в воздухе, и эхо их голосов разнесло хвалу Создателю. Ветвь посвящения, которую я возложил на треугольный алтарь, запылала. Внезапно меня окутал густой дым. Погруженный во тьму, я думал, что проваливаюсь в бездну. Не знаю, сколько времени я пребывал в этом положении, но, открыв глаза, тщетно искал предметы, которые окружали меня прежде. Алтарь, Везувий, окрестности Неаполя – все исчезло. Я был в пространном подземелье, один, вдали от всего мира. Подле меня лежало длинное белое одеяние; его легкая ткань казалась сработанной из льна. Медная лампа на черном столе, стоящем на гранитной скале, освещала греческие слова, которые указывали мне дальнейший путь.

Я облачился в одеяние, взял лампу и углубился в тесный коридор с облицованными мрамором стенами; он был три мили длиной, и мои шаги тревожно отдавались под его гулкими сводами. Наконец я нашел дверь; за ней открылась вереница ступеней; я стал спускаться. После долгого спуска мне показалось, что я вижу впереди какой-то блуждающий огонек. Я укрыл свою лампу и вперил глаза в этот зыбкий свет, но он рассеялся.

Без сожалений о прошлом и не страшась будущего я продолжил свой путь, становившийся все труднее. Я по-прежнему двигался по галереям, сложенным из черных тесаных камней и не осмеливался положить конец этому подземному путешествию. Наконец после весьма долгого перехода я достиг квадратного зала. В каждой из его стен на четырех противолежащих точках имелась дверь, каждая своего цвета. Я вошел через северную, черную; та, что напротив, была красной; восточная – синей, а последняя – ослепительно белой. Посреди зала возвышалась некая кубическая масса; хрустальная звезда сверкала в ней. На северной стене была изображена женщина, обнаженная по пояс, бедра укутаны черной тканью с двумя серебряными лентами; она держала жезл, конец которого касался лба мужчины напротив нее. Их разделял одноногий стол. На нем стоял кубок и лежал наконечник копья. Из земли, словно стремясь к мужчине, вырывалось пламя. Одна надпись объясняла смысл изображения, другая указывала, какие меры я должен был принять, чтобы выйти отсюда.

Рассмотрев картину и хрустальную звезду, я приготовился выйти в красную дверь. Она открылась с ужасающим скрипом и захлопнулась предо мной. Тогда я попытал лазоревую; та не затворилась, но внезапный звук заставил меня обернуться. Я увидел, как хрустальная звезда заискрилась, взлетела, потом устремилась сквозь белую дверь. Я последовал за ней».

Себастьян поднял глаза от бумаги. Интуиция подсказывала, что описанное им гораздо глубже по смыслу, чем просто сон. Не ему истолковывать это видение. Но оно должно открыть ему то, чего он не знал о себе самом.

Месяц назад у него возникла идея изучить в лаборатории, которую он оборудовал в Хёхсте, воздействие щелочной золы на иоахимштальскую землю. Он уже научился производить щелочные соли, прокаливая дробленый известняк, сушеные растения и уголь, и изучал их взаимодействие с различными веществами. Одним из результатов оказалось то, что колодезная вода, отфильтрованная с помощью золы, становилась значительно чище и сохраняла чуть солоноватый, но отнюдь не неприятный привкус.

Но если эту золу потом высушить на открытом воздухе, в ней образовывались небольшие кристаллики. Стало быть, там содержатся соли.

В тот день Себастьян высыпал щепоть этих солей на слой иоахимштальской земли в фарфоровой чашке, потом закрыл крышкой. Во время операции в другую чашку, с водным раствором солей, случайно упала льняная тряпка. Изучив на следующий день результаты своего опыта, Себастьян установил, что кристаллы солей превратились в тонкую белую пыль, а та, в свою очередь, явно приобрела люминесцентность.

Значит, иоахимштальская земля передает свои свойства минеральным субстанциям, с которыми соприкасается. Странно! Но что же это за свойства? Какой тут принцип и в чем его материальная основа?

Себастьян перебирал в голове одну гипотезу за другой, но не пришел ни к какому решению. Вытирая крошки земли вчерашней тряпкой, он вдруг заметил, что ее ткань изменилась и стала блестящей – казалось, будто лен побелел и превратился в шелк.

Еще одна странная метаморфоза. Конечно, зольные соли не превратили лен в шелк, в этом он был уверен, но, во всяком случае, они ему придали такой вид.

В его голове зародилась одна идея. Он немедленно решил сообщить Кобенцлю, что открыл способ облагородить лен и придать ему шелковый блеск. «Нас ждет прекрасное будущее, – писал он шутливо, – если мы ублажим мещан, которые хотят выглядеть богачами; те будут только рады платить дешевле за чулки из поддельного шелка!»

Ответ Кобенцля не заставил себя ждать: тот полностью доверял химическому гению графа де Сен-Жермена. Но при этом был уверен, что наилучшее место, где щелочи можно добыть в большом количестве, это область Венеции, где стеклоделы используют их для производства своего знаменитого хрусталя.

Здравый совет. Тем не менее, желая избежать путешествия по дорогам, раскисшим из-за таяния снегов и весенних дождей, Себастьян решил подождать лета, чтобы наведаться в Светлейшую республику.

А пока продолжил свою «Тринософию»:

«Поднялся сильный ветер, чуть не задувший мой светильник. Наконец моему взору предстало беломраморное возвышение. Я преодолел девять ступеней и с последней увидел необъятное водное пространство, раскинувшееся предо мною. Справа грохотали стремительные потоки; слева низвергался холодный дождь, смешанный с градом. Я созерцал величественный пейзаж, когда звезда, которая вела меня до сих пор, погрузилась в жидкую бездну у моих ног. Мне показалось, что я понял повеление Всевышнего, и я бросился в волны. Незримая рука подхватила мой светильник и удержала его над моей головой. Я боролся с волнами, пытаясь достичь противоположного берега. Слабый свет показался на горизонте, и я удвоил усилия.

Но тщетно выбивался я из сил, поскольку едва различимый берег словно отступал по мере того, как я продвигался вперед. Силы начали оставлять меня. Я страшился не погибнуть, но уйти из жизни, так и не получив просветления. Я воздел наполненные слезами глаза к небу и вскричал: «Judica judicium meum et redime, propter eloquium tuum vivifica me!»[40]40
  «Суди суждение мое и выручи меня, пусть слово твое даст мне жить!» (лат.) (Прим. автора.)


[Закрыть] Мне едва удавалось шевелить усталыми членами, и я начал тонуть, когда заметил подле себя лодку. Некий муж в богатом одеянии правил ею. Я заметил, что нос судна обращен к берегу, который я покинул. Муж подплыл ближе. Золотой венец блистал на его челе. «Vade mecum, – рек он, – mecum principium in terris; instruam te in via hac qua gradueris». Я сразу же ему ответил: «Bonum est sperare in Domino, quam considere in principibus».[41]41
  «Следуй за мной, князем мира сего, я укажу тебе надлежащий путь». – «Лучше веровать в Господа, чем восседать с властителями» (лат.). (Прим. автора.)


[Закрыть] После чего лодка исчезла, и царственный кормчий вместе с нею.

Словно новая сила потекла в моих жилах. Я приближался к цели. И достиг берега, покрытого зеленым песком. Серебряная стена вздымалась предо мною, украшенная плитами красного мрамора. Меж ними, в железном кругу, два льва противостояли друг другу на облаке, один красный, другой черный, и, казалось, стерегли помещенный над ними золотой венец. А рядом с кругом находились лук и две стрелы. На боку одного из львов также были начертаны буквы. Я едва начал разбирать эти знаки, как они исчезли вместе со стеной, на которой были изображены».

37. НЕПРИНУЖДЕННАЯ БЕСЕДА О БОРЬБЕ
С АНГЕЛОМ В ТАВЕРНЕ У МОСТА РИАЛЬТО

– Здесь даже вода изукрашена, – заметил Франц.

Себастьян удивился, что его слуга знает поэтическое определение bunt. Этот пруссак напоминал вино: со временем становился изысканнее.

Но сам он был в Венеции не ради эстетических удовольствий, не для того, чтобы любоваться быстрокрылыми гондолами или голубями. Едва обосновавшись в буржуазном доме неподалеку от площади Сан-Марко, они отправились на остров Мурано, чтобы потолковать со стеклоделами. Там Себастьян, ставший по случаю маркизом Бельмаре, что больше подходило обстоятельствам, выяснил, что здешние ремесленники и в самом деле использовали большое количество натриевой щелочи, частично добывая ее из морских водорослей, которые собирали на берегу Адриатического моря и пережигали вместе с известняком. Велев доставить себе небольшое количество этого вещества, он поэкспериментировал с хлопчатобумажной тканью и достиг даже лучших, чем в Хёхсте, результатов.

Через неделю он заключил договор с производителями щелочи. Ему на ум пришло также одно усовершенствование метода: обрабатывать не ткань, а хлопчатобумажные нити, чтобы избежать обычной усадки после замачивания. Не теряя времени, он отправился по ближайшим бумагопрядильням и изложил свой замысел, показав образчики обработанной ткани. Выдумку приняли с воодушевлением. Как и предполагал Себастьян, поддельный шелк был весьма заманчив для всех, кто желал щеголять, но при этом не разоряться.

После потери Кипра, Крита и Морей в войнах с турками за два последних века Светлейшая республика пестовала теперь больше коммерческий, нежели воинственный дух. Блестящая победа в битве при Лепанто, прославленная великолепной гигантской фреской Тинторетто во Дворце дожей, не послужила ничему.

Венеция отныне сторонилась воинской славы. Ее купеческое сословие изрядно разбогатело на морской торговле, кораблестроении, производстве дорогих тканей и одежды, ювелирных изделий, духов… Короче, предметы роскоши в Светлейшей республике пользовались таким спросом, что Сенату пришлось ввести суровые правила: дабы венецианцы не соперничали между собой, ввергая себя в ненужные расходы, им было запрещено под страхом денежных штрафов, если не тюрьмы, выставлять напоказ свое богатство; выходя из дому, полагалось надевать черный суконный плащ, табарро, скрывая от глаз ближнего возможные излишества в одежде.

Улицы и каналы чернели строгими плащами.

Некоторые тщеславцы тем не менее заказывали себе табарро на шелковой подкладке, по преимуществу ярко-красной, и ловким движением все же показывали прохожим свою состоятельность. Увы! Особая тайная полиция выслеживала ослушников и доносила властям: «Вчера вечером, в такой-то час, в таком-то месте мессер Имярек прилюдно распахнул свой табарро, показав шелковую подкладку вишневого цвета и свое шелковое платье, а также золотую цепочку для часов, украшенную алмазами». Нарушитель незамедлительно получал денежное взыскание и приказ больше так не делать.

Равным же образом в казино Ридотто всем игрокам полагалось носить маски, чтобы их головокружительные ставки оставались анонимными. Так что уже нельзя было посплетничать, что накануне мессер Пинкопаллино поставил триста дукатов в экарте, заставив пожелтеть от зависти тех, кто поставил только десять. Конец самодовольному соперничеству и стремлению переплюнуть друг друга.

Город кишел полицейскими в штатском и шпионами.

Узнав все это от соседей, Франц предупредил своего хозяина; Себастьян же заявил, что просто очарован этой униформой – табарро. Он желал остаться в Венеции незамеченным. Впрочем, он и так воздерживался от ношения драгоценностей, отправляясь каждое утро на фабрику наблюдать за работами. Его собственная маска и блеск, который с ней ассоциировался, не должны были вредить его делам.

А они, похоже, шли идеально: благодаря его системе поставщики становились одновременно и его клиентами; так что затоваривание из-за отсутствия спроса Себастьяну не грозило.

Оставалось только подыскать помещение. Он быстро нашел, что нужно, на севере города, в Каннареджо, и по совету прядильщиков нанял старшего мастера, который, в свою очередь, нанял рабочих. Прибыв в конце апреля, через пять недель Себастьян оказался во главе предприятия, на котором трудились девяносто восемь человек. Способ, который он использовал, был прост: мотки ниток на два часа замачивали в чане со щелочью; нить становилась белой, блестящей и даже более гладкой, избавляясь от прежних изъянов. После просушки ее отправляли ткачам.

На сей раз он был единственным хозяином своей фабрики. О чем незамедлительно сообщил Александру. Производители льна из долины По прознали об изобретении и увеличили список его клиентов. Начала поступать прибыль; ее переправляли в Амстердам через посредство одного местного банка, которых, разумеется, в Венеции хватало.

Проводимые в трудах дни маркиза Бельмаре были долгими, а вечера короткими, за исключением воскресений, когда он позволял себе прогуляться по площади Сан-Марко вдоль Прокураций, глядя на толпу венецианцев, потягивающих шоколад в кафе Куадри.

Хоть Венеция и слыла городом удовольствий для богатеев значительной части Европы, Себастьян даже внимания не обращал на казино Ридотто, где нувориши и путешественники спускали целые состояния из праздности и тщеславия. Что касается любовных похождений, к которым располагал город, то достаточно было лишь прислушаться получше: половина мужских бесед на английском, немецком или французском были рассказами о мучительных разочарованиях. Как и во всех портах, доступных прелестниц тут было слишком много, а Себастьян отнюдь не стремился подцепить от них дурную болезнь или какую-нибудь другую хворобу. Ведь даже если они были чисты телом, это еще не значило, что таковы же и их помыслы: после первых же забав они плели истории о ревнивых братьях и потерянной невинности. И тогда приходилось изрядно раскошелиться, чтобы выпутаться из затруднения, или, того хуже, жениться на якобы забеременевших девицах.

Все это его ничуть не прельщало: фабрика работала слишком хорошо, чтобы портить себе удовольствие, тратя доходы от нее на волокитство.

Но он предупредил Франца, обычно составлявшего ему компанию, которая его вполне устраивала:

– Остерегайся, друг мой, некоторых мушек в уголках губ: они часто скрывают шанкр.

Франц кивнул, насмешливо сокрушаясь. У этого хладнокровного пруссака был острый глаз и не менее острый язык, а его язвительные замечания о повесах, слонявшихся по площади с наступлением вечера, стали единственным настоящим развлечением Себастьяна.

– Вы только взгляните на ту старую красотку, что идет со стороны Часовой башни под ручку с каким-то юнцом. Ставлю в заклад мое жалованье, что это вовсе не ее сынок. Если бы она была его матерью, то не штукатурила бы себя, как стенку, и не мазалась, как каретное колесо. Судя по его хлыщеватому виду, это одно из местных удобств. И я не слишком удивлюсь, если он вскоре удерет в Триест с ее драгоценностями…

И так далее. При всем своем увлечении философией Себастьян не мог удержаться от смеха, слушая, как Франц разделывается с гуляками на площади. «К чему философия, если она сторонится действительности?» – думал он. Но он знал также, что людям нет дела до философии; они видят в мире лишь то, что хотят видеть.

Однако, несмотря на свой табарро, сам Себастьян отнюдь не остался невидим.

Как-то в воскресенье, у Куадри, некий человек весьма представительной наружности и в чулках из настоящего шелка остановился перед ним, поклонился и улыбнулся. Это оказался граф Макс фон Ламберг,[42]42
  Ламберг рассказывает в «Записках светского человека» (Лондон, 1775) о своей встрече с Сен-Жерменом в Венеции и о том, что тот нашел средство обрабатывать хлопчатобумажную нить таким образом, чтобы придать ей вид «итальянского шелка»; очевидно, речь идет о мерсеризировании хлопка, методе, который, похоже, и в самом деле был изобретением Сен-Жермена. Этот же автор сообщает, что Сен-Жермен владел в Венеции предприятием с сотней рабочих. (Прим. автора.)


[Закрыть] которого он знал по Вене, познакомившись с ним у маршала фон Лобковица. Ламберг был явно рад встрече. После приветствий и комплиментов оба уселись за стол. Оказалось, что Ламберг теперь камергер императора Иосифа II. В этом качестве он представлял собой ценный источник сведений.

Ламберг, разумеется, спросил, что привело графа де Сен-Жермена в Венецию. Чтобы рассеять малейшее подозрение в политической интриге, Себастьян поспешил сообщить о своем новом предприятии; камергер поначалу выразил удивление, если не скепсис. Тогда Себастьян пригласил его посетить фабрику. Тот, уже наслышанный о красильной мануфактуре, основанной Сен-Жерменом совместно с Кобенцлем в Турне, наконец поверил и пришел в восторг. Оба решили поужинать вместе сегодня же вечером.

В сопровождении своих слуг они направились в ближайшую таверну у моста Риальто. Там остановили свой выбор на дорадах, жаренных самым незамысловатым способом, и на репе с салом. Вино области Венето тоже было непритязательным, но не слишком терпким.

В свою очередь, и Себастьян спросил Ламберга, что привлекло его в Венецию. Ламберг заявил, что приехал с неофициальной миссией: убедить правительство Республики не вмешиваться в идущую войну. В любом случае, объяснил он, венецианцы столько раз обжигались в своих стычках с турками, что, хоть и люто ненавидят их после ужасного конца Брагадина,[43]43
  В 1571 г., после героической защиты Фамагусты на Кипре, капитан Брагадин был захвачен в плен и предан мучительной смерти: с него заживо содрали кожу. Потом ее набили соломой и с триумфом пронесли по улицам Стамбула. (Прим. автора.)


[Закрыть] не слишком склонны снова связываться с этими варварами. Себастьян тогда расспросил Ламберга о войне, которую Высокая Порта затеяла против России по наущению Австрии и Франции. Вопреки своей кажущейся беззаботности камергер проявил неожиданную широту взглядов.

– Граф, – ответил он, – кроме турок мы натравили на русских еще и татар, которым уже надоела центральная власть. Вместе они гораздо многочисленнее, чем вся русская армия. Нетрудно предсказать, что она будет разбита. Но тогда, что тоже вполне предсказуемо, мы вскоре заключим союз для защиты Австрии и даже России от турок, как делали это против Фридриха Прусского, поскольку тот стал слишком силен. Немецкие государства подобны карликам – они не терпят рядом с собой великанов. Читали в «Путешествиях Гулливера», как героя по рукам и ногам связали лилипуты?

– Да, – ответил Себастьян, улыбнувшись, удивленный трезвостью суждений камергера, равно как и его цинизмом. – Но император Иосиф Второй и его мать, императрица Мария-Терезия, знают об этом?

– Они не признаются в этом даже самим себе. В сущности, они живут одним днем. Carpe diem.[44]44
  Наслаждайся моментом (лат.).


[Закрыть] Но на своем веку они заключили и разорвали столько союзов, что не могут не знать.

– Значит, мы и дальше будем идти от войны к войне, принося в жертву десятки тысяч жизней, лишь бы удовлетворить интересы, которые не долговечнее пары штанов?

Ламберг пожал плечами.

– Все началось с убийства Авеля, – ответил он с усмешкой. – Столь мудрый человек, как вы, наверняка знает: никакой алкоголь не сравнится по крепости с властью. А также по своей ядовитости. Неужели вы думаете, что Екатерина Вторая велела убить своего мужа Петра Третьего из-за любви к России? Она же немка. Плевать ей на Россию. Ее муж был жалок, согласен, но ее советники, сами жадные до власти, намекнули ей, что она вполне могла бы его заменить с пользой для себя. Вот Петр Третий и исчез со сцены. Всего лишь театральный трюк.

Себастьян содрогнулся: ведь он сам был одним из этих советников. И даже переоделся женщиной, чтобы пробраться в Петергоф и побудить Екатерину к действию. Так что он оказался всего лишь орудием ожесточенной грызни за власть. Сознание собственной слепоты никогда еще не было столь мучительным; оно его буквально потрясло. Он отпил глоток шоколада с пряностями, чтобы взять себя в руки, и вдруг понял глубинный смысл одного из образов своей «Тринософии»: два льва, красный и черный, стерегущие корону… Он и раньше подсознательно догадывался о том, что сейчас резюмировал Ламберг, но еще не охватил умом. Ему вспомнились слова, некогда высказанные княгиней Полиболос: «Истинный секрет этого мира – власть».

– Даже если вы превратите людей в ангелов, – продолжил австриец, – это не гарантия от войны, граф. Вспомните, что эти чистые духи сами восстали против Бога. Так чего же ожидать от окружающих нас двуногих?

Себастьяна охватило чувство, что Общество друзей бессильно. Он подозревал это и раньше, но со временем навязчивая мысль приобрела вполне определенные черты. Себастьян уже с трудом боролся против уныния.

– Выходит, вы с легкостью соглашаетесь быть жертвой рока? – спросил он Ламберга.

– Не каждому, как Иакову, выпадает случай побороться с Господом, – ответил тот с улыбкой. – Поскольку я ничего тут поделать не могу, то смиряюсь. Сами-то вы выбрали хорошую партию, занимаетесь коммерцией. Поверьте мне, не вмешивайтесь в политику, – заключил австриец.

Но при этом подмигнул своему собеседнику с таким видом, словно знал о его делах гораздо больше.