Текст книги "Роза и лилия"

Автор книги: Жеральд Мессадье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Жеральд Мессадье
Роза и лилия

Часть первая
Спутанные карты

1
Неправильная молитва

Увлекшись грибами, она совсем позабыла про время. Ну и ладно, да и час не такой уж и поздний – к вечерней молитве еще не звонили. Матушка все равно не станет ее ругать, когда увидит, сколько она всего насобирала. Полная корзина белых! Да еще столько лисичек! «Суп будет на славу», – подумала Жанна и словно вдохнула его отдающий чесноком запах. И отчего это нельзя сажать грибы в огороде? Она вдруг вспомнила, что ей однажды ответил отец: – Грибы – они будто бродяги, нипочем не могут расти в огороде. Грибы рождаются абы как, словно дети матросов.

Оставалось тайной, отчего это дети матросов рождаются абы как. Но ведь отец ее сам был когда-то матросом, значит, ему виднее.

Она снова бросила взгляд на корзину и улыбнулась. Белые всякий раз напоминали ей Гийеметту, жену кузнеца, а лисички – маленьких девочек. Она представила себе сценку, которую разыграет перед младшим братиком Дени, расставив три лисички вокруг белого гриба.

Петляя по ведущей в долину тропинке, она невольно отыскала глазами свой дом и облизнула с губ остатки сорванной по пути ежевики. Жанна сделала еще несколько шагов и вдруг сдвинула брови: как это так, из трубы не валит дым? Она ускорила шаг и не на шутку разволновалась: отчего это хлебный ларь валяется посреди дороги? Это был именно их ларь, она бы и издалека не спутала ни с каким другим. И почему он перевернут?

До дома оставалось не более десяти шагов, и она позвала:

– Матушка? Матушка?

Ответом ей были лишь сердитые крики соек. Жанна ступила на порог. В глаза ей бросились чьи-то раздвинутые ноги на полу, а в нос ударил резкий запах крови.

– Отец!

Она выронила корзинку и закричала что есть мочи. Рана на горле. Рот, отверстый в последнем мучительном вопле. Закатившиеся глаза. Связанные за спиной руки.

Жанна не узнала сиплого звука, вырвавшегося из ее горла.

– Матушка?

Вот и она, голова в очаге, на еще теплом пепле, рядом с перевернутым пустым котлом.

– Мамочка…

У нее тоже горло черное от запекшейся крови. Но глаза закрыты.

– Дени?

Жанна разрыдалась. Зашлась в безумном крике. Мир бешено завертелся вокруг, и она провалилась в ужасную кровавую темноту.

Придя в себя, она узнала балки под крышей их дома и удивилась. Разве она не умерла? А может, покойники тоже видят?

Наполнявший дом запах привел ее в чувство. Она присела на каменные плиты пола, обернулась и снова увидела мать, уткнувшуюся головой в очаг. Сделав над собой усилие, Жанна поднялась и оттащила ее. Волосы на затылке сгорели.

Она принялась бродить по дому. Где же отцовская одежда? Исчезла. Ну и хлеб, конечно, ларь-то ведь пустой. И полкуска масла. Яблочное варенье. Все вино и сидр. Бандиты, даже суп без остатка съели! Она хотела было глотнуть воды из кувшина, но ее чуть не стошнило. Жанна вышла наружу и закричала:

– Дени!

Она оглянулась вокруг, надеясь увидеть брата, приближающегося своей обычной неспешной походкой. Он ведь тоже мог пойти погулять, чтобы вернуться к ужину… Куда они увели его? А может, убили не в доме?

Кустарник вдали задрожал. Жанну охватил ужас, и она бросилась в дом за огромным кухонным ножом. Нож куда-то запропастился, и ей пришла мысль забраться на балки под потолком. Необычный звук заставил ее замереть. Нет. Это был крик осла.

– Донки!

Жанна на цыпочках подошла к двери.

– Донки!

Ослик понурил голову. Он был один, со своими вечными корзинами.

Донки – так прозвал его человек с перерезанным горлом.

Жанна бросилась к пришельцу и, едва живая, повисла у него на шее. Потом уткнулась в землю у ног осла. Слезы душили ее, она икала и всхлипывала. Горе-то какое! Он все понял и смотрел на девочку добрыми и грустными глазами. Она проплакала всю ночь, изредка прерываясь. Жизни не жалко, лишь бы только еще раз услышать их голоса. Висельники, перерезали горло. Этот проклятый нож отрезал ее от прошлого. И от будущего. И от самой себя, смутно думалось ей.

Раздавленная бедой, она провела эту ночь словно в небытии, погрузившись в какое-то животное оцепенение, которое помогло ей укрыться от невыносимой действительности. На рассвете она, отупевшая, обнаружила, что так и лежит у ног ослика, всю ночь простоявшего без движения и сейчас вдруг издавшего резкий крик. Жанна подняла глаза и вопросительно взглянула на него. Что он мог рассказать? Как вовремя унес ноги? Неподалеку она заметила лису, очевидно привлеченную запахом крови.

Внезапно ее молнией поразила мысль: что делать с мертвыми? У нее нет даже заступа, чтобы вырыть могилу, да и откуда взять силы? Надо спросить отца Годфруа. Жанна закрыла дверь и взобралась на осла. По дороге она решила, что лучше отправиться за помощью в деревню.

В Ла-Кудрэ царило такое возбуждение, что на девчушку никто даже не взглянул. Жанна прислушалась к разговорам, и ее снова охватил ужас. На рассвете фермер Жанен отправился за кюре, чтобы привести его к умирающему отцу. Колоколенка церкви виднелась в трети лье от деревни. У самого алтаря Жанен нашел священника с перерезанным горлом. В храме царил разгром, крест и серебряная дароносица пропали, повсюду виднелись следы испражнений. Более того, в домишке, служившем кюре жильем, обнаружилась с перерезанным горлом и Маринетта, «матушка», как ее здесь называли. И тут все было перевернуто вверх дном.

Жанна пошатнулась. Годфруа, тот самый, который научил ее читать по-латыни Pater Noster и Ave Maria.

Вокруг раздавались крики:

– Это собаки-англичане! Они еще шатаются по лесам! Волки!

Толпа взревела.

Англичан вовсе не всегда звали «собаками». У отца самой Жанны, да и у многих других жителей Ла-Кудрэ и окрестных деревень текла в жилах их кровь!

Но вот три луны назад появились их вояки, только-только прибывшие из той Британии, что за Проливом, Великой Британии, как повелось говорить. И крестьяне возроптали, как всегда, когда им на шею садится чужая солдатня.

Эти светловолосые и рыжие парни пришли из Руана, чтобы выручить свои крепости на западе, которым стали угрожать французы. Они двигались отрядами, требуя в деревнях вина и мяса, угрожая мужчинам и насилуя женщин. Они не говорили, а лаяли на каком-то тарабарском языке, смахивавшем на валлийский или нижнесаксонский. Попробуй не услужить им вовремя – они шли прямиком в курятник или хлев и хватали что приглянется, чтобы зажарить во время разнузданной пирушки.

Люди жаловались их командирам. Переждав два-три дня, солдаты возвращались и мстили.

Тогда их стали звать «собаками».

К счастью, они не задерживались на одном месте подолгу – неделю, не больше, а там уж и время сложить голову в драке.

Жители Ла-Кудрэ как-то узнали о большом сражении, случившемся в пятидесяти лье от них. О нем рассказали беженцы, мужчины и женщины, сами тянувшие нагруженные поклажей повозки, ибо даже ослы оказались в руках англичан. Они шли из Сен-Ло, Сен-Мартен-де-Безаса, Виллер-Бокажа и других разоренных войной мест. Они говорили, что там французы дерутся с англичанами и те ведут себя как дикари.

– Они забрали все! Все сожгли! Все! Даже поля!

Лишившись всего, они тянулись к востоку, подальше от войн и сражений.

Потом все узнали, что англичанам изменило счастье. Войска короля Карла VII разбили их наголову и отбросили к самому морю.

То, что Нормандия больше не была английской, мало кого волновало. Англичанин или француз – сеньор есть сеньор, которому подай сборы и десятину. Разоренные земли и шайки англичан в лесах – вот что и вправду заботило всех. Чего ждать от голодных и отчаявшихся беглецов? Знамо чего.

Мертвенно-бледная Жанна протиснулась в толпу крестьян. Среди этих людей, морщинистых, курносых, с узловатыми руками и всклокоченными волосами, она казалась цветком льна, пробившимся через переплетение виноградных лоз. Темное платье делало ее лицо неестественно бледным, а волосы совсем белыми.

– Моих родителей тоже. Зарезали. Я пришла просить помощи.

Все разом повернулись к ней. Ее изможденное, землистого цвета лицо сказало им все. Кто-то положил ей на плечо руку. Это была Гийеметта, жена кузнеца Тибальда, которого в деревне испокон веку звали Тибо. Больше никто не нападал на «собак-англичан», ведь убит был не кто иной, как Матье Англичанин.

– Жанна Пэрриш, – спросил Тибо, коренастый человек с обожженным у горна лицом, которого в деревне считали за старшего, – что это ты говоришь?

– Они перерезали горло моим родителям. Мой брат Дени пропал.

– Когда?

– Вчера после полудня. А когда точно, не знаю. Я ходила за грибами. Когда вернулась, еще не звонили к вечерне…

– К вечерне вчера не звонили, – сказал Гито, чье грубое лицо было словно вырублено топором, – мы-то все думали, что кюре перебрал и спит себе преспокойно.

Она припомнила, что и вправду не слышала колокольного звона. Несмотря на весь ужас и горе, а может быть, именно поэтому она бы его не пропустила.

Тибо погрузился в раздумье, сложив руки на закопченном от огня фартуке. Его кулачищи, казалось, могли ковать железо без всякого молота. Потом он сказал:

– Все случилось в один и тот же час. Они пришли по дороге из Мальбрэ, что идет вдоль леса, вот их никто и не видел. Все наши были в полях с другой стороны. Сам-то я был в кузне. Они явились из леса.

– Тогда пойдем в лес и отыщем их! – выкрикнул Гито.

– Мы безоружны, да и есть у нас более срочное дело, Гито, – сказала Гийеметта.

– Да уж, – начал арендатор мэтр Бурри, – если у них мечи и луки, не пойдем же мы с вилами…

Да и сколько их было, этих бандитов? Никто и представить себе не мог, но, наверно, не очень много, ведь на саму-то деревню они напасть не решились. Полдюжины, подумал Тибо. Сбежали от англичан в прошлом году.

– Нам нужно похоронить пятерых, – заключил Жанен.

Жанна пошатнулась. Гийеметта поддержала ее и увела к себе съесть миску горячей каши с голубиным мясом. Снаружи раздавались крики мужчин, божившихся, что бросят все на свете и пойдут к вассалу графа де Клермона шевалье де Морбизу, к самому графу, к епископу! К королю, наконец! Гийеметта вышла на порог и крикнула:

– Сначала займемся мертвыми!

Мэтр Бурри запряг свою двуколку, туда забрались Гийеметта и еще две женщины, которые должны были обмыть покойных. Вернуться им предстояло пешком. Жанна верхом на Донки ехала следом, а мужчины вышагивали рядом. Через полчаса они добрались до местечка Бук-де-Шен.

На пороге дома пристроились две вороны.

Когда Жанна отперла дверь, она чуть было снова не лишилась сознания.

Женщины перекрестились, мужчины стянули с головы шапки. Дом наполнился шепотками.

Потом Гийеметта и Дениза, жена мясника Гризе, отправились за водой, чтобы обмыть мертвых. Жанна преклонила колени возле матери, затем возле отца. Она хотела молиться, но не смогла припомнить слова, которым научил ее отец Годфруа. В голове у нее все смешалось. Неужели Господь говорит только на латыни?

Мужчины тоже встали на колени. Они разделяли ее горе.

– И позволено же такому случаться! – пробурчал один из них.

Дела между тем не терпели отлагательств, и Кривой Жаке отправился в поле за двумя быками, чтобы отвести их в стойло.

Худшее ждало их по дороге на кладбище. Раны на горле были такими глубокими, что на каждой колдобине головы могли попросту отвалиться. Жанна поддерживала голову отца, а Гийеметта – матери.

Там уже зияли пять могил, вокруг которых собралась вся деревня. Мужчины, чтобы скоротать время, прихлебывали сидр. День потерян для всех, что ни говори.

Кюре, отец Жанена и «матушка» Маринетта уже лежали в гробах, которые начали заколачивать. Потом в гробы уложили Матье и Жозефину.

– Хочешь взять их обручальные кольца? – спросил Тибо Жанну.

Она взглянула на серебряные кольца, словно приросшие к узловатым пальцам, и помотала головой:

– Они обручены навеки, и не надо их разлучать.

Соблюдая некую неписаную иерархию, первым в могилу опустили тело кюре. Потом тело отца Жанена, который скончался раньше. Потом отца Жанны, за ним ее мать. Последней упокоилась «матушка». Поскольку кюре больше не было, не было и мессы. Кто во что горазд люди читали молитвы у самых могил. Кто-то зазвонил в колокол, и надо же, почти как положено: один удар колокола каждые тридцать ударов сердца.

Все ждали, когда Жанна громко прочтет молитву. Она понимала, что не сумеет сделать это как надо. В тихом утреннем воздухе зазвучал ее тонкий и ясный голос:

– Господь наш, Иисус Христос, и Ты, Отец его, мои родители ни в чем не виноваты. Если Ты не отомстишь за них, значит, Тебя нету. Если Ты существуешь, даруй им благодать Твою в небесах. И еще верни мне братика Дени.

Все широко раскрыли глаза. Эта молитва была почти кощунством. Тогда Гийеметта упрямо кивнула, призывая людей к тишине. Разве не была она женой кузнеца? Когда пришла пора помолиться за кюре и Маринетту, Елизавета, сестра Гийеметты, встала между двух могил:

– Господь Иисус Христос, Отче наш и Дух Святой, вы позволили зарезать беззащитных слуг ваших. Дьявол вчера одержал верх. Именем веры нашей заклинаем вас отомстить за них. И побыстрее, еще до того, как упокоятся наши души. Это были добрые люди. Они не заслужили такой судьбы. Аминь.

Люди слушали с раскрытыми ртами. Потом в могилы посыпались первые комья земли.

Белесое небо Нормандии пребывало совершенно безучастным к происходящему в тот день – 18 мая 1450 года, ровно месяц спустя после предпоследней битвы Столетней войны. Оно видало кое-что и похуже. И чего только оно не слышало!

И все же, когда люди уже втыкали кресты в мягкие холмики, оно из вежливости пролило слезы. Закапал не по-весеннему мелкий дождик, заставивший затрепетать листья деревьев.

2
Голоса французских пушек и складной нож

Форминьи? Несколько месяцев назад Жанна слышала от отца это название. Там была битва. Но какое дело юным крестьянкам до сражений, которые ведет загадочное племя господ? Жанне и в голову не приходило, что история с двумя пушками, случившаяся за месяц до того, 15 апреля 1450 года, в местечке Форминьи, что между Каном и Трегье, до некоторой степени изменила и ее судьбу.

Мэтью, Маттиу, потом Матье, отец постоянно говорил об «англичанах» и «французах». Жанна пропускала все это мимо ушей. Во-первых, отец плохо освоил нормандское наречие, а Жанна едва понимала английский, ибо мать всегда говорила с ней по-нормандски. Частенько Жанна просто не разбирала, о чем толкует отец. Ну а потом, крестьянский здравый смысл, унаследованный от матери, подсказывал Жанне, что слова «англичане», «французы» ровно ничего не значат. Разве все они одинаковы? У англичанок что, не такие же груди, как у француженок? Разве французы едят не тот же хлеб, что англичане? Не все ли они молятся одному доброму Боженьке?

До всех этих отцовских различий ей не было никакого дела.

Она ничего не ведала об истории рода людского…

В ту пору Нормандия принадлежала Англии. Так продолжалось с 1419 года, и все это очень не нравилось Карлу VII, в насмешку прозванному «королем Буржа», сыну безумного монарха и Изабеллы Баварской, которая коварно объявила его незаконнорожденным, дабы лишить права на трон. Изабелла была тучной сладострастной интриганкой, пившей для похудания медовые отвары на чистом золоте! Чего от нее ждать? Но Карл встретил в Шиноне некую Жанну, странную девушку, которую англичане и епископ со свинячим именем,[1]1
  Фамилия епископа Кошон (Cauchon) созвучна слову «свинья» (cochon). (Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, прим. пер.).


[Закрыть] потом сожгли в Руане. Она вернула ему уверенность в себе. Нет, он не был незаконнорожденным, он был истинным королем Франции. Тогда-то он и решил отвоевать Нормандию.

И вот, в одно прекрасное утро, властелин Нормандии, герцог Сомерсет, обнаружил перед своей резиденцией в Кане огромное войско французов во главе с Карлом VII. Все дороги были перекрыты. Пищи в обрез. Тогда он призвал на помощь Лондон, откуда ему выслали не менее четырех с половиной тысяч воинов во главе с сэром Томасом Кириелем. Тот попытался прорвать блокаду, но у местечка Форминьи сошелся с тремя тысячами французских лучников и двумя тысячами пехоты под водительством графа де Клермона. Но самое страшное – на англичан смотрели жерла двух пушек, которые привезли его люди. В те времена на войне были лучники, копейщики и всадники. Первые градом стрел вносили смятение в ряды врага, потом в атаку бросались копейщики, а уж затем в дело вступали всадники. Это и была старая добрая заваруха, где без разбору крушили людей и лошадей. Но пушки? Что за дикая идея?

Еще за сто лет до того, в 1346 году, Эдуард III Английский испытал при Креси новое пороховое оружие, которое прозвали «железный горшок». Это было нечто вроде сосуда, к которому приделывалась труба. В это смахивавшее на реторту устройство засыпали черный порох, адскую смесь из селитры, серы и древесного угля, которую, по слухам, выдумали китайцы. Потом в трубу закладывали увесистый круглый камень и поджигали порох. Когда все шло гладко, камень улетал на триста шагов, но ни в чем нельзя было быть уверенным, ибо «горшок» делался из кованого железа неравной плотности и нередко взрывался. Кроме того, не было ничего мучительнее, чем пытаться поджечь порох через маленькое отверстие в ветреную или дождливую погоду.

И все же «железным горшком» заинтересовались на континенте, и над его конструкцией немало потрудились французы и генуэзцы. Им удалось создать два новых типа огнестрельного оружия, бомбарду и пушку, главным козырем которой была более прицельная стрельба. Французы научились отливать пушки в цельной форме, что резко снижало риск взрыва.

Именно это новое оружие и решил испытать граф де Клермон под Форминьи, в который раз доказав, что изобретения, на первый взгляд не стоящие внимания, могут со временем изменить судьбы человечества.

Ничего этого Кириель не знал. Он расположил своих воинов в саду на берегу реки и, следуя классической схеме войны, велел вырыть траншею, а за ней поставить наклонную изгородь для защиты лучников. Он полагал, что град стрел, которые они обрушат на французов, быстро остудит пыл вояк Карла VII, как это случилось при Креси в самом начале Столетней войны. Вдобавок у его лучников были большие луки, которые считались более грозным оружием, чем привычные на континенте.

Клермон переиграл англичан, для начала затевая там и сям мелкие стычки. Не он ли и выдумал войну нервов? Англичане поддались на его уловку, в уверенности, что это сражение не будет ничем отличаться от прошлых. Но у Клермона были совсем иные планы. Он приказал Жиро, первому помощнику, подвезти пушки и открыть огонь по изгороди, за которой англичане считали себя недосягаемыми для врага.

Французские ядра крушили изгородь и сеяли панику среди лучников. С мужеством отчаяния те бросили свои позиции и яростно атаковали пушки, французы же ударили на них с тыла, и это стало залогом победы. В полной неразберихе англичане не могли пустить луки в ход и схватились с французами врукопашную. Потери их были огромны. Подоспевшие отряды графов де Ришмона и де Лаваля довершили разгром войск Кириеля.

Потери англичан составили три тысячи семьсот пятьдесят человек, французов – втрое меньше. В битве при Креси все было наоборот.

Герцогство Нормандия было потеряно для английской короны и снова досталось Франции. Карл VII, посвященный в рыцари пастушкой, отомстил за своего великого предка Филиппа VI Валуа.

Так пушка вторглась в военное дело, и ее появление обернулось для англичан горьким разочарованием.

Англичане разбежались кто куда, и те, кто не попали в плен, добирались до родины на всех имевшихся в наличии кораблях. Но в Англию вернулись не все. Несколько дюжин беглецов разбрелись по лесам, решив мстить за коварство французов и за треклятые пушки. Они питались тем, что попадалось под руку, и промышляли грабежами, а время от времени и убийствами.

Тридцать один год, со времен захвата ее Генрихом V в 1419 году, Нормандия была в руках англичан. Множество английских рыбаков, пахарей и ремесленников обосновались в этих краях. Они переженились на местных, ибо любовь смеется над наследственными распрями и границами. Бежавшие с поля битвы солдаты ничего об этом не знали.

Оттого-то и убили они своего соотечественника Матье и супругу его, нормандку Жозефину, сделав сиротой их дочь и уведя сына в рабство. Оттого-то и стояла теперь Жанна с залитым слезами лицом на сельском погосте.

Она размышляла.

За несколько недель до смерти мать сказала ей: «Ты родилась пятнадцать сочельников назад».

Это случилось ровно через год после того, как двадцатишестилетний уроженец Пула Матье Пэрриш променял море на сушу.

Однажды зимним вечером он рассказал об этом дочке. Матье служил матросом на рыбацком судне, принадлежавшем брату герцога Сомерсета, и случилось ему в год 1435-й от Рождества Христова избегнуть погибели в страшный шторм в проливе Ла-Манш. Ни жив, ни мертв, очнулся он на песчаном берегу близ Фекана. Все товарищи его утонули. Какой-то корабельный плотник подобрал Матье, вернул к жизни, накормил и одел. Моряк стал помощником плотника и, честно отслужив свой долг, решил навсегда распрощаться с чудовищем по имени море. Он страстно полюбил землю и деревья. Что может быть устойчивее дерева! Один из арендаторов взял Матье к себе на работу, а вскоре замолвил за него словечко у шевалье де Монклери, мелкого дворянина из Сомерсета, и моряк получил кусочек земли с домом и колодцем в местечке Бук-де-Шен, что в трети лье от Ла-Кудрэ. Он арендовал свой участок за пятьдесят солей[2]2
  Старинная французская золотая монета (с XVIII в. – су).


[Закрыть] с условием платить со второго года. Это было вовсе не много, но ведь в первый год на земле мало что уродится. Тот год Пэрриш питался морковью и капустой да мясом дроф, которых ловил голыми руками.

Монклери дал ему еще и двух быков для обработки четырех гектаров земли с условием, что быки остаются его собственностью, а Матье вспашет еще два гектара подлеска, которые он хотел расчистить в конце зимы. Треть земли, объяснял Матье дочке, всегда обрабатывается, а две трети, как исстари заведено, лежат под паром.

Главной ценностью были быки, за которых давали вдвое больше, чем за все земли. Ели они всегда вволю, но выглядели исхудалыми. Чтобы раздобыть лемех, Матье задолжал кузнецу Тибо. За лемех давали тогда шестую часть цены быка. Пэрриш вернул долг за три года. Щепетильная аккуратность, с которой Матье выплачивал долг, сблизила его с кузнецом, и тот два раза в год исправно точил его лемех.

Матье Пэрриш был парнем хоть куда, и свое сердце отдала ему Жозефина, старшая дочь арендатора. Тот дал согласие на свадьбу, и Жозефина немедля перебралась к Матье.

Первой родилась она, Жанна, а через три года на свет появился Дени. Два года спустя был и третий ребенок, мальчик, но он скоро скончался, бедняга, от жесточайшего воспаления горла.

Жанна бросила взгляд на могилу маленького Матье, который первым из их семьи очутился на этом кладбище и теперь покоился на отведенном для детей участке.

– Мне кажется порой, что у меня два мальчика, – говорила Жанне мать. – Ты так похожа на сорванца.

Жанна смеялась.

У нее и правду были мальчишеские ухватки. Она любила лазить по деревьям в поисках птичьих яиц и не гнушалась брать у отца тесло, отправляясь за хворостом.

Тесло…

Из ее измученной груди вырвался вздох. Сколько воспоминаний!

Тесло нашлось совершенно случайно. Перепахивая подлесок, Матье вдруг наткнулся в земле на что-то твердое – это оказался топор, уже не одно поколение покоившийся в лесу. Осмотрев находку, кузнец объявил, что топор слишком ржавый, чтобы служить по назначению, но тесло из него вполне можно сделать. Так и порешили.

Железо в те времена стоило дорого.

Да, она смахивала на мальчишку, хотя год назад и была потрясена приходом первых месячных. Ей показалось, что она умирает, и только смех матери привел ее в чувство.

– Это такое очищение для девочек, – сказала мать.

Жанна не очень хорошо поняла ее. Отчего это мальчишки не должны очищаться, а девочки должны?

Внешность ее с тех пор ничуть не изменилась. Стройная как тис, со стриженными острым кухонным ножом под горшок волосами, она походила на отца, от которого унаследовала телосложение и серебристую белизну волос. От матери ей достались только серо-голубые глаза и кожа, которую солнце во время работы в полях тронуло едва заметной смуглотой. Жанна упорно не хотела расставаться с коричневатыми мальчишескими штанами и еще менее женственной рубахой, застегнутой на все пуговицы. Да и руки у нее были сильные, мускулистые, с прямоугольными ногтями, которые она подравнивала плотницким напильником отца…

– Быть может, ты станешь как Жанна д'Арк, – говорила ей мать. – Те, кто ее знавал, говорили, что она тоже походила на юношу.

Мать рассказывала ей историю той, другой Жанны, когда отца не бывало дома, ведь он все-таки был англичанином и гордился своим происхождением, пусть даже его соплеменники со своим мерзким сообщником епископом и сожгли девушку после подстроенного суда.

Жанна пыталась прислушиваться, но небесные голоса до нее не долетали. Все было как всегда: говор соек зимой да пересвистывание дроздов по весне, зимний треск заледеневших деревьев и стук весеннего дождя по соломенной крыше.

Через год и освобождать больше было нечего, но Жанна по-прежнему сражалась с братишкой Дени, представляя историю своей тезки. Вооружившись прутьями из орешника, они наводили ужас на заросли хвоща и полевого мака, крича от радости и боевого задора.

Отец Годфруа, который покоился теперь в гробу, единственный раз в жизни вышел из себя, когда Жанна спросила его, отчего это епископ Кошон так подло повел себя с девой.

– Девочкам нечего совать свой нос в мужские дела! – сказал он.

Девочкам! Будто сама Жанна д'Арк не была девочкой!

– Жанна…

Рука Гийеметты легла на плечо Жанны, и ее голос вывел девочку из оцепенения. Она вздрогнула.

– Жанна, надо где-то укрыться.

Гийеметта увела девочку к себе. Бандиты могли вернуться, да и как оставить ее одну в разоренном доме?

Но и в доме Тибо и Гийеметты она не смогла уснуть. Ее уложили на соломенный тюфяк, на котором спали дети кузнеца. У него были двое сыновей – шестнадцати и четырнадцати лет, старший храпел как кузнечный горн. Они спали голыми, младший пинал Жанну ногами, а рукой придавил ей грудь, что вовсе не располагало ко сну. Как здорово, что она не сняла белье и рубаху, а то бы спасения не было от этих обнаженных тел, раскинувшихся во сне. В довершение всего младшая дочь кузнеца, двенадцатилетняя Франсина что-то бормотала во сне.

Жанна поднялась еще до рассвета, натянула штаны и вышла за башмаками. В располагавшейся по соседству конюшне возле бретонской лошадки с льняной гривой и хитрыми глазами терпеливо поджидал ее Донки. Жанна отвязала осла и направилась к дому. В пути она старалась не смотреть по сторонам. Привычный с детства и милый сердцу пейзаж стал ей отвратителен. Два-три раза она украдкой бросала взгляд на обступавший дорогу лес Тюри, откуда могли появиться бандиты. Если она хочет выжить, подумалось ей, придется обзавестись ножом. Тогда она сможет дорого продать свою жизнь.

Было еще темно, когда она добралась до того, что было раньше ее родным домом. Ее мучил голод, ведь после давешней миски каши она ничего не ела. Жанна еще не успела переступить порог, как ее пронзила мысль – отсюда надо бежать. Но куда? Она никогда не была в городе, но наивно полагала, что там-то уж ей не перережут горло бродячие разбойники. Она заберет с собой все, что может пригодиться. И главное – нож.

Она стала искать длинный нож и никак не могла найти. Ясное дело, они унесли и его тоже. В конце концов Жанна даже обрадовалась, ведь, наверное, именно этим ножом убили ее родителей.

Тогда она принялась искать маленький нож, которым ее отец разрезал веревки на снопах сена. Между делом она немного прибрала в доме, поставила ларь на место, повесила над очагом котел, вернула на крючок сковородку. Потом собрала солому, клочьями устилавшую пол, и сложила ее на кровать, где она в последний раз спала с Дени еще в той жизни, которая теперь казалась давным-давно канувшей в небытие. Время от времени она задумывалась об умерших родителях. О брате. Он, должно быть, плакал, бедняга. Жанна приставила лестницу ко входу на сеновал, поднялась и заглянула внутрь. Пусто. Она спустилась вниз и дернула за кольцо в люке погреба. Открыв крышку, опустила вниз лестницу. В глаза ей бросились мешки с суржей.[3]3
  Пшеница, смешанная во время посева с рожью.


[Закрыть] Отец на время определил их сюда, собираясь извести на сеновале долгоносиков и заткнуть все мышиные лазы. Два мешка по двенадцать ливров[4]4
  Старинная французская единица веса (489,5 г) и денежная единица.


[Закрыть] каждый и рядом – маленький нож. Чуть поодаль драгоценный мешочек соли и нетронутый кусок масла. Что же произошло? Почему отец оставил все это здесь? Быть может, он как раз что-то делал в погребе, когда появились бандиты? Они, должно быть, не заметили крышку из-за разбросанной повсюду соломы.

Жанна подняла мешки наверх, сгорая от желания поскорее покинуть дом. Тут до нее донеслось нетерпеливое мычание. Быки! Она открыла ворота хлева, набрала воды и вылила ее в корыто. Когда быки напились, Жанна выгнала их на луг. Теперь-то они наберут вес, работы ведь больше нет. Потом она насыпала зерна курам.

Нож она сложила и опустила в карман. Отыскала пустой мешок, засунула туда уже начинающие темнеть грибы, мешочек соли, орехи и сковородку. Масло завернула в чистую тряпицу, а затем в простыню, которую нашла под кроватью. Мешок она пристроила в одну из корзин Донки.

Она сама не верила, что все это происходит с ней на самом деле.

Вдруг страшная мысль пришла ей в голову. Жанна опрометью бросилась к колодцу и стала лихорадочно крутить ручку, чтобы поднять ведро. Нет, внизу пусто. Ни следа Дени. Не приходилось сомневаться, что они увели его с собой.

При виде воды ей захотелось помыться. Жанна отволокла ведро с водой в дом и водрузила его на камень у входа. Она разделась, смыла слезы с лица, потом пот и пыль с тела. Ее затрясло от холода. По ее худому белокожему телу стекала вода. Груди у нее напряглись, Жанна смутилась и натянула одежду.

Вдруг она вспомнила о тайнике, про который совершенно позабыла посреди всего этого горя и ужаса.

– В изголовье кровати, четвертый камень в восьмом ряду, считая от пола, – пробормотала она, вспоминая слова матери.

Поковыряв ножом, Жанна вынула камень. В углублении лежал кошель, а в нем четыре старых французских экю и несколько солей.

Цена двух жизней.