Текст книги "Хозяева старой пещеры"

Автор книги: Жанна Браун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

7. Портрет

Когда Алёша вернулся домой, бабушка лежала на кровати, прикрыв лицо журналом «Огонёк», и тихо, с присвистом похрапывала. На столе у окна печально стыли две тарелки с супом.

Алёша на цыпочках прошёл к столу и, присев на самый кончик табуретки, жадно принялся за суп. Только сейчас он почувствовал, как был голоден. Суп был немного пересолен, холодный жир неприятно сковывал губы, но Алёша готов был приняться и за вторую тарелку.

Скрипнула кровать. Журнал сполз с бабушкиного лица, и Алёша увидел прищуренный глаз, внимательно наблюдавший за ним. Мальчик поперхнулся, перестал есть.

Бабушка приподнялась и села, опираясь рукой на подушку.

– Что же ты? Продолжай, – сказала она, – приятно смотреть, как ест человек с чистой совестью.

– Бабушка, я не виноват, честное слово! – воскликнул Алёша со всей искренностью, на какую только был способен, и даже приложил обе руки к сердцу. – Здесь, понимаешь, есть одна девчонка, Юлька…

– Очень приятно, но какое она имеет отношение к сметане?

– Никакого, но я… но она… мы вначале поссорились, а она…

– Ты обидел девочку? – холодно спросила бабушка.

– Я не хотел, я… я хотел подарить ей твои цветные стёкла.

Взгляд бабушки потеплел. Уж очень несчастный вид был у Алёши.

– Это не мои стёкла, а твои. Ты вправе был ими распоряжаться. Можешь доедать свой суп.

Бабушка встала и пошла в чулан. Мимоходом она потрепала Алёшу по плечу маленькой горячей ладонью. Это означало мир. Бабушка больше не сердится. За все свои одиннадцать лет жизни на земле Алёша ещё не встречал человека лучше бабушки, если, конечно, не считать маму. Но с мамой он виделся каждый день и никогда не задумывался, какая она. Мама и мама. А вот бабушка – другое дело. Она почти никогда не бывала дома. До этого года она месяцами пропадала в экспедициях и привозила оттуда Алёше в подарок кусочки застывшей чёрной лавы. Алёша всегда чувствовал себя с бабушкой легко и разговаривал свободно, почти как с одноклассниками. А как он был счастлив, когда бабушка заявила маме, что поскольку она теперь пенсионерка, то уезжает с Алёшей на всё лето к кузине Лидии в деревню! До сих пор Алёша ещё никогда не бывал в деревне.

Ветер сердито хлопнул форточкой и вздул занавески до самого потолка.

– Смотри, какой ветер поднялся, – сказала бабушка и вздохнула. – Так и кажется, что снесёт избушку.

– Ну и что же, – засмеялся Алёша, – тётя Лида новую построит!

– Глупый ты ещё, Алексей. Разве Лиде поднять одной? Если бы Степан был жив… – бабушка посмотрела на портрет в чёрной резной раме, висевший в переднем углу комнаты.

На портрете, удивлённо приподняв густые кустики бровей, напряжённо сложив большие бугристые руки на коленях, сидел на табуретке худой солдат – муж Лидии Ивановны, бабушкиной двоюродной сестры, Степан Карцев, погибший в самом начале войны.

– Бабушка, а ты видела его хоть когда-нибудь? – спросил Алёша.

– Видела. Он приезжал к нам в Ленинград в сороковом году.

– Ну, приезжал, а потом что? – снова спросил Алёша.

– А потом началась война, – сказала бабушка и стала убирать посуду со стола.

– И он сразу же, с первого дня пошёл на фронт?

Бабушка промолчала, но Алёша уже не нуждался в ответе. Конечно, с первых дней. С автоматом в руках, мужественный и скромный, дядя Степан совершал один героический подвиг за другим. Вот он пробирается в тыл к немцам, взрывает гранатой штаб и берёт в плен немецкого генерала…

Или нет… Нашим войскам угрожает окружение. Со всех сторон наступают вражеские танки. Бойцы растеряны. Командир убит. Тогда дядя Степан хватает знамя и, выскочив из окопа, хрипло кричит: «За мной, ребята! Ур-ра-а! Не посрамим трусостью землю русскую!»

Странно, почему у дяди Степана на портрете нет орденов?

– Бабушка, а дядя Степан был героем?

Бабушка недовольно поджала губы.

– Тебе обязательно героя подавай, а просто человека – это мало?

– Да нет… я не о том. Ну, он тоже, наверное, совершил что-нибудь героическое?

– А как же. Шашку в руки – и «Ур-ря!» – насмешливо сказала бабушка и вдруг рассердилась: – Работник был дядя Степан, настоящий работник. Он и на войну пошёл, как на работу – тяжёлую, страшную и нужную. Ушёл и не вернулся. Великая ему память, Алёша, за это. За всех нас. И обидно мне, что для тебя только тот и герой, кто «ура» кричит и шашкой машет…

«Как же так, – подумал Алёша, – как же так? Ушёл и не вернулся… и ничего, ничего после него не осталось. Только портрет… Нет, не может человек так просто уйти, словно его никогда и не было. Не может. Что-то же должно после него остаться?!»

Он пристально, с каким-то новым для себя интересом вгляделся в портрет, словно ища в нём разгадку. Ему вдруг показалось, что солдат слышит и видит всё, что происходит в комнате, и ему неловко и непривычно сидеть день за днём просто так, ничего не делая… Будто он присел на минуту отдохнуть после тяжёлой работы, сложил усталые руки на коленях и задумался.

Интересно, о чём он думает? И какой он был тогда, когда строил этот дом? О чём он мечтал? Ведь все люди о чём-нибудь мечтают…

Кто-то громко застучал в сенцах, чертыхнулся, налетев на пустое ведро. Дверь распахнулась, и в комнату вошёл старик Матвеич, тот самый, что привёз Алёшу в деревню. У порога он снял свою зелёную пограничную фуражку, повесил её на крюк и не спеша пригладил обеими руками редкие седые волосы на висках.

– Сумерничаешь, значит?

– Сумерничаю, – ответил Алёша.

– Ишь ты… – Матвеич достал кисет и свернул толстую цигарку. Едкая струя махорочного дыма вышибла из глаз Алёши слезу. Он замахал руками, разгоняя дым, и закашлялся.

– Зыбкий, – осуждающе сказал Матвеич. – Нешто мужик должен махоркиного духу бояться?

– Я… я не боюсь. Я просто не привык, – запротестовал Алёша.

– Оно и видно, – Матвеич покрутил головой и сел на табуретку у стола, широко расставив ноги в больших кирзовых сапогах. – А бабка-то где?

Вошла бабушка. Увидев Матвеича, она вытерла руки о фартук и зажгла электричество. В комнате сразу стало уютнее.

– А я слышу – что-то стукнуло. Думала, Алёша…

Матвеич кашлянул в кулак и, поплевав на палец, притушил цигарку.

– Шёл мимо, дай, думаю, зайду, не надо ли чего? Люди вы в наших местах необжитые, да и Лида перед отъездом наказывала забор подправить и в чулане замок навесить.

– Спасибо. Я рассчитаюсь за работу.

Матвеич искоса глянул на бабушку из-под дряблых красноватых век и насмешливо хмыкнул:

– Ишь ты… с деньгой, значит.

– Я, право, не хотела вас обидеть, – растерялась бабушка, – но так уж водится…

– Так уж исстари ведётся – за копейку сердце бьётся? – сказал Матвеич, посмеиваясь. Толстые, как два помазка, усы его при каждом слове смешно подрагивали прокуренными до желтизны концами. – Иное дело деньгой ценится, иное – добрым словом славится, вот так-то, красавица. Деньга сквозь пальцы струйкой текёть, красно слово с людьми живёть.

Бабушка всплеснула руками.

– Это великолепно! Да вы настоящий клад, Матвеич! Я обязательно всё это запишу.

– Ишь ты… понравилось, значит? Я тебе, молодуха, полную избу присказок наговорю, коль захочешь, а сестре своей отпиши: Матвеич, мол, твой наказ выполнил. Завтра, как с лошадьми управлюсь, так и начну.

– Обязательно напишу. Спасибо вам, Матвеич.

– Не мне спасибо говори, – строго сказал Матвеич и кивнул на портрет дяди Степана, – вот кому. Для него делаю.

– Вы знаете дядю Степана? – удивился Алёша. Всё это время он сидел тихо, примостившись на маленькой скамеечке у ног бабушки, и внимательно прислушивался к разговору.

– Степана-то? – Матвеич вздохнул и опустил жилистую руку чуть ниже голенища сапога. – Вот с таких годов знаю.

Белые брови Матвеича дрогнули.

Он опустил голову и забарабанил пальцами по колену. То ли о чём-то задумавшись, то ли что-то припоминая.

– Хороший был мужик, природный, – наконец сказал Матвеич.

– Как это природный?

Матвеич потрепал Алёшу по плечу и кивнул бабушке:

– А малец-то у тебя вострый растёт, сметливый. Вот и Степан такой же был. На всякое явление жизни своё понятие имел.

– Это верно. – Бабушка сняла очки и стала медленно протирать стёкла носовым платком. – Жаль его. И Лидию жаль.

Матвеич согласно кивнул.

– Как не жаль. У нас в селе, почитай, в каждой избе такая памятка висит. Им-то что, – он кивнул на Алёшу, им невдомёк, что за люди были. Висят себе портреты на стенах, вроде грамоты. А для меня каждый из них, как живой, и посейчас. Эх, да что говорить! – Матвеич закурил цигарку и поднялся. – Бывайте. Завтра зайду.

– Нет, нет, – бабушка надела очки и встала из-за стола. Стоя она была почти на голову выше Матвеича. – Сейчас чай вскипит. Очень вас прошу. Алёша, а тебе пора спать.

– Ну, бабушка… – взмолился Алёша.

– Со-олдат Алёха! Вы-ыполнять приказание! – зычно гаркнул Матвеич и замер по стойке смирно, грозно шевеля усами.

Алёша невольно рассмеялся, вздохнул и с удручённым видом принялся стелить постель.

Бабушка открыла окно. В комнату пахнуло вечерней свежестью, сладковатым запахом свежескошенного сена с поймы реки и огуречным цветом.

Алёше не спалось. Сквозь неплотно прикрытую дверь из соседней комнаты пробивался свет. Матвеич пил чай вприкуску, с хрустом разгрызая сахар. Бабушка негромко позвякивала ложкой о край стакана и что-то говорила. «Вот так всегда, – обиженно подумал Алёша, – когда что-нибудь интересное спать!» Он прислушался к разговору.

– Вот ты, молодуха, женщина учёная, – хрипловатый басок Матвеича словно размяк от горячего чая и журчал довольно, размеренно. Чувствовалось, что старик приготовился к долгой и приятной беседе.

– Полно вам, Матвеич, какая я молодуха! – бабушка рассмеялась.

– А что ж, тебе сколько годков-то? Нынче на пенсию попала? А мне, считай, за семьдесят. Я, милая, ещё пятый год помню. Плесни-ка ещё стакашек… Вот ты, молодуха, женщина учёная, объясни-ка мне такое положение вещей. Я, понимаешь, последнее время всё об этом думаю. Вот ты говоришь, жаль Степана. А мне не только Степана. Я их всех помню. С одними вместе рос, других сызмальства знал. Вот я и думаю: портрет что? Картинка… Кто знает – вспомянет, кто не знает – мимо пройдёт… на одной жале память слабая. А молодые-то произрастают, что они знают о них? Ничего не знают. Им и в голову не ложится, что каждый камешек здесь праведной кровью политый, понимаешь мою мысль? Гордость должны иметь за них. А гордость не жалью питается, а делом…

Алёша героически боролся со сном. Ему очень хотелось дослушать всё, что скажет старик Матвеич, но разве он был в силах бороться с дремотно-звенящей тишиной летней ночи.

Краешек светлого месяца выплыл из-за тучки и заглянул в комнату. Какая-то птица прошелестела в кустах. «Спать, – цвиркнула она, – спать!»

«Делом помнить… делом. А как? Каким делом?» – ещё успел подумать Алёша. Через минуту он уже крепко спал.

8. Пещера

В эту ночь долго не мог заснуть и Ким. Он ворочался с боку на бок и вздыхал. Неудача с капканом, разгром пещеры и позорный плен сильно пошатнули авторитет «генерала». И ещё этот новенький, Алёшка. После встречи с Алёшей на берегу Ким чувствовал себя уязвлённым. Надо этого «хлюпика» поставить на место. Впрочем, неприязнь Кима к Алёше несколько смягчало то обстоятельство, что Алёша всё же помог ему освободиться из капкана. Ну и что ж из этого? Пришёл бы Гошка раньше – он бы помог. И всё-таки Ким чувствовал, что после всего случившегося ребята перестали относиться к нему с прежним уважением. Даже Тимка-первоклассник и тот отказался отдать Киму погоны, которые ему подарил Кудрявый. «Один погон дам, а сразу два не дам». Кто же это видел генералов с одним погоном? Если и дальше так пойдёт, то, чего доброго, Санька Лепягин и совсем его одолеет. Надо что-то делать. Эх, вот если бы бокс изучить, тогда приборовские и близко не могли бы подойти к пещере. Он бы всех одной рукой на месте уложил. А как его изучить, если… если… Ким возбуждённо вскочил и потёр рукой лоб. Как же он забыл?!

На днях, когда мать перебирала отцовские книги, Ким увидел среди них одну стоящую книжонку, но тогда он не обратил на неё особого внимания…

Ким присел на корточки перед книжным шкафом и начал лихорадочно рыться в книгах. Стоп! Вот она. «Руководство по изучению японской борьбы джиу-джитсу». Даже лучше, чем бокс. Отец говорил, что у них в полку все офицеры её изучали. Ну, Лепягин, теперь держись! Жалко, что отец в командировке, он бы показал для начала пару приёмов.

Ким сунул под подушку книгу и удовлетворённо закрыл глаза. Ничего, сами как-нибудь разберёмся.

Рано утром Ким поднял с постели заспанного Гошку и, ни слова не говоря, потащил его к реке, под обрыв, где была укромная, закрытая со всех сторон кустами полянка.

– Порядок, – сказал Ким, когда колючие ветки кустов сомкнулись за ними плотной стеной. Он вытащил из-за пазухи книжку и потряс ею перед носом недоумевающего Гошки.

– Будем изучать борьбу!

– Какую борьбу? – удивился Гошка, с некоторой опаской поглядывая на тонкую жёлтую книжку в руках друга.

– Джиу-джитсу! – торжественно провозгласил Ким.

– А зачем она нам? – ещё больше удивился Гошка.

– Увидишь! – Ким торопливо перелистал книжку. – Вот написано… так, так… ага, сейчас! – он сунул книжку под майку и быстрым движением правой руки вывернул Гошкину руку за спину.

– Обалдел?! – завопил Гошка. – Больно же… Ты приёмы давай показывай, а не руки крути…

– Эй, Ким! Гошка! – из кустов на полянку выскочила запыхавшаяся Юлька. Подбежав к ребятам, она с тревожным любопытством уставилась на их разгорячённые борьбой лица.

– Вы чего? На самом деле дерётесь или понарошку?

– Тебе-то что за печаль? – буркнул Гошка. – Всегда ты, Юлька, лезешь в чужие дела.

– А ничего. Сцепились, как два петуха из-за хлебной корки, чуть что не кукарекают, – хихикнула Юлька и тут же, хитро улыбнувшись, спросила: – Может, вам солнцем головы напекло?

Гошка сжал кулаки и двинулся к сестре. Он совершенно не выносил иронии и терялся, когда над ним смеялись. В таких случаях он долго не раздумывал…

– Спокойно, спокойно, Гош, – Ким положил руку на плечо товарища и повернулся к Юльке: – Шла бы ты отсюда по-хорошему, а то…

– А то что? – на всякий случай делая шаг назад, полюбопытствовала Юлька.

– Ничего. Нам публика ни к чему, поняла?

– Подумаешь! – Юлька поджала губы и демонстративно уселась на некотором расстоянии от ребят с таким видом, словно оказывала им великое одолжение.

– А я сейчас в Приборовье была, – сообщила она, как бы между прочим, глядя куда-то в сторону.

– Ну и что?

– Ничего… Саньку с Митькой видела.

Ребята насторожились. Юлька определённо пришла сообщить им что-то важное, но они промолчали, зная по опыту: если Юльке дать понять, что очень интересуешься её рассказом, она нарочно будет тянуть, болтать всякую ерунду, но только не о том, ради чего пришла.

– Подумаешь, – Ким пожал плечами.

– Делов куча… – как можно равнодушнее сказал Гошка.

– Да? Эх вы… Они такое против нас задумали, такое…

– А пусть себе выдумывают, что хотят, хоть наводнение с пожаром, – Ким многозначительно подмигнул Гошке. – Интересно, что они там придумали, эти приборовские.

– Настоящее оружие, вот что! – выпалила Юлька, удивлённая и рассерженная равнодушием ребят, и тут же, перебивая сама себя, затараторила: – Мама говорит: «Сходи за хлебом, а то Гошки не доищешься». А между прочим, Гошенька, сегодня твоя очередь по дому дежурить. Ты думаешь, если мама тебя простила за вчерашнее, так и всё? Так я и буду каждый раз вместо тебя работать?

– Юлька, ты о главном давай, – не выдержал Ким.

– А я, что ли, не о главном? – обиделась Юлька. – Если он такой лодырь… Ну, вот. Иду я, значит, в наш магазин, а там – санитарный день. Я тогда взяла и пошла в Приборовье. Иду себе, иду и вдруг вижу… на кладбище приборовские мальчишки что-то строят. Я хотела подойти поближе, посмотреть, а Митька вдруг как заорёт: «Пацаны! Рыжая идёт! Атас!» Я ему ещё за рыжую покажу! Ну, они сразу всё побросали и встали в ряд, чтобы я не видела… а я всё равно увидела… – Юлька замолчала и, хитро прищурив глаза, окинула настороженно слушающих ребят победным взглядом. – Пушку они строят! Настоящую!

– Ври больше! – недоверчиво протянул Гошка.

– Не веришь? Бывают же такие люди – Фомы неверящие. Как дадут они вам из пушки, так от вашей пещеры только воспоминание останется. Небось тогда поверишь.

– Подожди, подожди, – сказал Ким, – а из чего они её строят?

– Не знаю. Я только дуло видела и колёса.

– Эх ты! «Разведчица»! Рассмотреть как следует и то не смогла!

– А ты пойди сам и рассмотри, – сказала Юлька и повернулась к брату, – а тебя, Гошенька, мама велела домой позвать, и быстро!

Ким задумался. Интересно, что это за пушка? Из чего они её строят? Конечно, это Санькина придумка – у него отец плотник. Недаром Санька и в школе на уроках труда из дерева лучше всех всякие вещи делает…

– Надо идти в разведку… – наконец сказал Ким и решительно поднялся, – узнать их планы, и тогда мы тоже сможем кое-что придумать.

– А что?

– Увидите, – загадочно ответил Ким.

Откровенно говоря, ничего более определённого он и не смог бы сейчас ответить. Известие о пушке поколебало его уверенность в собственных силах, но не мог же он признаться в этом своим друзьям!

Гошка растерянно посмотрел на друга.

– Ким, как же быть? Меня мать зовёт…

– Иди, если зовёт. Я один пойду.

– Одному нельзя, – убеждённо сказал Гошка, – мало ли что? Слушай, Ры… Юлька, скажи маме, что не нашла меня, а?

– Как же я скажу, если нашла?

– Да иди ты домой! Я сказал – пойду один. Ничего не случится.

Гошка медленно полез по обрыву вверх, цепляясь руками за ветки кустов. У самой вершины он остановился и умоляюще посмотрел на Юльку:

– Ну, что тебе стоит, а?

Юлька нетерпеливо топнула ногой.

– Иди скорее, мама не любит ждать, сам знаешь.

– И до чего же ты вредный человек, Рыжая, – вздохнул Гошка, – тебя по-человечески просят, а ты…

– По-человечески, – передразнила брата Юлька. – Я тебе сразу сказала – попусту врать не буду, и не проси, а если ты за Кима боишься, то… Ким, возьми меня с собой. Я пригожусь, вот увидишь!

– Да на что ты мне нужна?!

– А что, Ким, возьми её, – обрадовался Гошка. – Она знаешь какая? У неё удар – во! Просто обалдеть можно, до чего ловкая! Юлька, а ну сожми кулак… а теперь руки согни – видал, какие мускулы! Она с Митькой запросто справляется, правда!

Ким засмеялся. Вот положение! Он ничего не имел против Юльки, тем более, что независимый характер Рыжей, её острый язык и умение постоять за себя он не раз уже испытал на собственном опыте, но чтобы он, Ким, связался с девчонкой, да ещё в таком серьёзном деле?! Ну, нет…

Гошка с тревожным ожиданием смотрел на друга. Ким понимал, какая борьба происходила сейчас в верном Гошкином сердце. Если он не возьмёт с собой Юльку – Гошка наверняка не пойдёт домой, а ослушаться Анну Семёновну побаивались даже самые отчаянные ученики их класса…

– Ладно, Рыжая, пошли! – сказал Ким.

Гошка быстро вскарабкался на вершину обрыва.

– Смотри же, если что – сразу сообщай! – крикнул он и со всех ног помчался домой.

Ким махнул ему рукой и, нахмурив брови, строго взглянул на притихшую Юльку.

– Сама напросилась, Рыжая, так слушай, что тебе говорить будут. Воинскую дисциплину понимаешь?

– Ага! – с готовностью подтвердила Юлька. От радости, что мальчишки, пусть не очень охотно, но всё-таки приняли её в свою компанию, она готова была сейчас взять на себя какие угодно обязательства и простила бы Киму не только «Рыжую», но и «Серо-буро-малиновую».

– Постой здесь, я только сбегаю в пещеру за биноклем, – распорядился Ким.

– Ладно, иди, я подожду, – охотно согласилась Юлька.

Ким рассердился.

– Не «ладно», а «есть, товарищ генерал!»

Юлька недоумённо посмотрела на Кима, а затем понимающе кивнула. Что ж, дисциплина есть дисциплина… Она сделала широкий шаг вперёд, приставила к растрёпанным волосам ладонь и, вытаращив свои и без того круглые кошачьи глаза, звонко отчеканила:

– Есть, товарищ генерал!

– То-то, – удовлетворённо проворчал Ким, – учи вас.

Пробежав по берегу к холму, Ким раздвинул руками кусты и удивлённо присвистнул. Мешковина, служившая дверью, была приоткрыта… В пещере кто-то был! Неужели Санька Лепягин или Митька? Да нет… Юлька же только что видела их в Приборовье…

Густая тьма прижала Кима к влажной стене пещеры. Он постоял минуту, пока глаза привыкли к темноте, а затем, придерживаясь рукой за стену, прошёл вглубь, насторожённо прислушиваясь к чужому дыханию.

– Кто здесь?

Тишина.

– Я спрашиваю, кто здесь?

В ответ ни звука. Только чьё-то ровное, спокойное дыхание…

Ким быстро прошёл к большому ящику, привычным движением руки нашарил коробку с ёлочными свечами. Дрожащий розовый огонёк заплясал на тёмных стенах, на земляном, плотно утрамбованном полу…

– Фью-ю-ю, – присвистнул Ким. За ящиком, на охапке сухих листьев, покрытых старой тряпичной дорожкой, сладко спал Алёша, подложив под голову свой альбом… Рядом с ним на полу аккуратными пучками лежали травы, коробка с красками и огарок свечи.

– Послушай, – Ким потряс Алёшу за плечо, – ты как сюда попал?

Алёша открыл глаза и сонно потянулся.

– Я долго спал?

– Не знаю. Как ты сюда попал?

– Сидел, сидел, думал, думал и уснул… чудеса? – Алёша дружелюбно улыбнулся Киму. – Там, на дворе, такая жарища, а здесь хорошо, прохладно…

– Послушай, ты что, меня за дурака принимаешь? – нахмурился Ким. – Как ты сюда попал?

– Просто, траву собирал и случайно наткнулся, а что? Нельзя?

– Нельзя. Это наш штаб, понял?

– Чей штаб?

– Наш с Гошкой.

– И всё это сами вырыли? Здорово! – восхитился Алёша, не обращая внимания на хмуро сведённые брови Кима. – Просто очень здорово!

– Не совсем… – нехотя признался Ким, – мы только кое-что переделали. А вообще-то эта пулемётная точка была во время войны. Отсюда наши мост простреливали, не давали немцам переправиться на эту сторону… Мы знаешь сколько гильз насобирали? Целый ящик! И на стенах разные надписи, смотри…

Алёша поднялся и встал рядом с Кимом. Пещера была небольшая, но взрослый человек мог стоять в ней во весь рост, не сгибаясь. Глинистые влажные стены по углам закреплены тонкими рейками, а посередине, упираясь раструбом в потолок, стоял замшелый зеленоватый столб. На полу, возле задней стены, стоял большой ящик, заменяющий стол. Ким оперся рукой о ящик и высоко над головой поднял свечку.

– Вот, – сказал он, – видишь?

«1942 г. Мл. лейтенант Овчаров и мл. серж. Феоктистов».

Ниже виднелась еще одна надпись:

«1942 г. фрицы убили лейтенанта. Прощай, Юра! Вчера тебе исполнилось 19 лет».

– А теперь иди сюда, – сказал Ким, – смотри…

На противоположной стене была ещё одна надпись:

«Мы отрезаны. Точка».

– Видал? А теперь это наш штаб, – твёрдо сказал Ким и неожиданно рассмеялся. Алёша вздрогнул, таким странным и неуместным показался ему в эту минуту весёлый смех Кима. – Приборовские, как ни старались, так и не смогли отнять у нас пещеру. Мы их и близко к ней не подпустим.

– А где гильзы? – тихо спросил Алёша.

– Зачем тебе?

– Покажи.

Ким нагнулся и вытащил из большого ящика картонную коробку, доверху наполненную стреляными винтовочными гильзами. В углу коробки – клубок пулемётной ленты. Свернутый кусок сдвоенной серой парусины, начинённый металлическими трубками. Алёша взволнованно провёл рукой по зазубринам ленты – ощутимой, живой нити, связавшей далёкое прошлое с настоящим.

– Смотри, что мы ещё нашли, – сказал Ким и подал Алёше помятую солдатскую каску с дыркой от пули. – Наповал, наверное…

Алёша молча смотрел на каску. Наповал… Вот так и дядя Степан – ушёл и не вернулся… И этот, кто здесь воевал, тоже. И ничего, ничего после него не осталось, только каска с дыркой от пули и надписи на стенах…

– Знаешь, может быть, он не был убит, а только ранен?

– Кто? – не понял Ким.

– Он… чья каска, – сказал Алёша, – я даже уверен, что он остался жив, – и, уловив откровенно изумлённый взгляд Кима, заторопился: – Понимаешь… ну, можем же мы так думать? Если даже он и убит, так ведь это для них, – Алёша махнул рукой в сторону реки, словно там ещё были фашисты, – а не для нас. Мне всегда ужасно обидно, когда в кино или в книгах самые хорошие погибают. По-моему, это несправедливо. Если человек герой – он должен жить, а если трус, тогда, конечно… Правда?

– А дырка в каске? От такой раны не встанешь!

– А может, она у него и не на голове была в это время? Может, она просто так лежала? А может… ты только представь себе. Вот тут он лежал у пулемёта… видишь, если в дверь выставить дуло – весь мост как на ладони. А фашисты с той стороны шли… Когда у него все патроны кончились, он снял каску, положил её на самое видное место, чтобы фашисты думали, что он убит, а сам потихоньку выскользнул и по кустам – к партизанам…

– А пулемёт оставил?

– Зачем? С собой взял или… или в речку спустил, чтобы фашистам не достался.

– Откуда ты знаешь? Ты же не видел? Может, это и не так всё было?

– Конечно, может быть, и не так. Может быть, он раненый, весь в крови всё-таки продолжал стрелять до тех пор, пока не подоспели наши. А фашистам так и не удалось переправиться на эту сторону! Слушай, Ким, давай я нарисую его. Вдруг он остался жив и приедет сюда? Пусть он увидит, что мы не забыли…

– Чудак ты, честное слово, – покачал головой Ким, с удивлением глядя на возбуждённое лицо Алёши, – говоришь, как будто правда…

– Конечно! – убеждённо воскликнул Алёша и положил руку Киму на плечо, как будто хотел передать ему часть своей веры. – Бабушка говорит: если сильно верить, то обязательно исполнится. Только надо что-нибудь делать для этого, а не просто так, понимаешь? Если просто так сидеть, тогда, конечно, нечего и ждать…

– А что мы можем сделать? – с сомнением сказал Ким, невольно заражаясь уверенностью Алёши. – Только нарисовать, и всё…

– И нарисовать! Он будет здесь, как будто с нами, понимаешь? Ведь ты же не можешь сподличать, если он будет на тебя смотреть?

– Да, – сказал Ким. – Только… только ты же его никогда не видел?

– Ну и что же? Это ведь будет просто солдат… как памятник.

– Ки-и-и-им! – раздался внизу истошный вопль Юльки. – Скоро ты-ы-ы?! Я уже вся изжарилась на солнце-е-е!

Ким поспешно снял со стены картонную трубку со вставленными в неё увеличительными стёклами:

– Заговорился, а меня дело ждёт.

– Какое?

– Потом расскажу. Тайна, – важно ответил Ким, разом превращаясь из мальчишки в сурового, неприступного воина, разведчика. – Идёшь?

– Нет, – сказал Алёша и присел на ящик, – я ещё здесь немного побуду, подумаю.

Он поднял с пола альбом, краски и прислушался к удаляющемуся шуршанью гальки под ногами Кима, а затем выглянул из пещеры. Юлька, размахивая руками, бежала следом за Кимом по берегу и что-то говорила ему на ходу.

Когда они совсем скрылись за кустами, Алёша вышел из пещеры и опустил за собой мешковину. Ему стыдно было признаться даже самому себе, что он просто-напросто испугался встречи с Юлькой. Это было неприятно. Ладно, как только Ким с Юлькой вернутся, он сразу же подойдёт к ней и скажет всё, что думает. Всё! И про стёкла. Пусть это даже смертельно обидит её. Но странно… Почему-то совсем не хочется обижать Юльку. Какая у неё замечательная улыбка… Его солдат у пулемёта тоже будет улыбаться. Да, да! Напряжённо, зло и в то же время радостно от сознания, что они не пройдут! Он лежит у пулемёта, заправленного последней лентой, раненый, отрезанный от своих и… улыбается, глядя, как в бессильной злобе падают у моста враги.

Алёша присел на валун и начал торопливо делать первый набросок.