Текст книги "Золотая рыбка"

Автор книги: Жан-Мари Гюстав Леклезио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

4

Я знать не знала, куда меня везут и зачем. Только позже я поняла, что произошло. Это полиция по наущению Зохры выследила меня, и я попалась. Меня искали во всех магазинах, где я воровала. Мной занимался судья по детским делам, очень спокойный человек, говорил он так тихо, что я ничего не слышала. На все вопросы я отвечала «да», и он решил, что я образумилась. Решил и стал спрашивать про постоялый двор, хотел знать, чем занимались госпожа Джамиля и принцессы. Тут я ничего не отвечала, он сердился, но тоже тихим голосом. Он только ломал карандаш, который вертел в пальцах, и смотрел так, будто хотел сказать: я и тебя могу сломать, только попадись ко мне в руки. Меня допрашивали несколько дней подряд, а после допросов отводили в комнату с решетками на окнах. Это было похоже на школу или на больничный флигель.

А потом меня отдали Зохре. Если б я могла выбирать между Зохрой и тюрьмой, то выбрала бы тюрьму, но меня никто не спрашивал.

Зохра и Абель Аззема жили теперь в новом многоэтажном доме на самой окраине города, среди больших садов. Старый дом в милляони продали, и Зохра согласилась уехать от своих родителей, чтобы поселиться в этом богатом квартале.

Поначалу Зохра с Абелем меня не обижали. Вроде бы решили, что было, то прошло, зла никто ни на кого не держит, теперь будем жить по-новому. Может, они госпожи Джамили побаивались, может, знали, что за ними будут приглядывать.

Но надолго их не хватило. Прошло немного времени, и Зохра опять стала злющей, как раньше. Она била меня, кричала, что я в доме никто, даже не прислуга, потому что делать ничего не умею. Она набрасывалась на меня из-за любого пустяка: за то, что я разбила чашку, не промыла чечевицу, наследила на полу в кухне.

Из дому Зохра меня не выпускала. Говорила, мол, так велел судья, чтобы я не якшалась с дурной компанией. Когда ей надо было куда-то выйти, она запирала меня в квартире на ключ и оставляла кипу белья, чтобы я гладила. Один раз я чуть-чуть подпалила воротник Абелевой рубашки, и Зохра в наказание прижгла мне утюгом руку. У меня слезы катились из глаз, но я изо всех сил стиснула зубы, чтобы не закричать. Мне не хватало воздуха, будто кто-то меня душил, еще немного – и я бы потеряла сознание. На моей руке до сих пор маленький белый треугольник – он теперь навсегда.

Я думала, что умру. Мне нечего было есть. Зохра варила рис для своей собачки, у нее была маленькая ши-тцу с длинной, белой чуть в желтизну шерстью. Рис она заливала куриным бульоном – и больше не давала мне ничего. Я ела меньше ее собачонки. Время от времени мне удавалось стянуть в кухне яблоко или персик. Страшно было даже подумать, что будет, если Зохра это заметит. Руки мои и ноги все были в синяках, так она лупила меня ремнем. Но мне до того хотелось есть, что я все равно таскала из буфета то сахар, то печенье, то фрукты.

Однажды Зохра пригласила к обеду гостей, своих знакомых французов по фамилии Делаэ. Она купила для них в Приморском супермаркете красивую гроздь черного винограда. Пока они ели закуски, я сидела на кухне и отщипывала виноградину за виноградиной. Вскоре оказалось, что я съела все ягоды снизу. Тогда, чтобы не сразу заметили мою проделку, я напихала под гроздь бумажных катышков: так в тарелке она казалась целой. Я знала, что рано или поздно все обнаружится, но мне уже было наплевать. Виноградины таяли во рту, они были сладкие и душистые, как мед.

В конце обеда я принесла виноград, и тут гости попросили, чтобы я осталась. «Ваша маленькая протеже», – говорили они Зохре.

Зохра перед ними стелилась вовсю. Она велела мне снять обноски и надеть голубое платье с белым воротничком, которое осталось еще с тех времен, когда я жила у Лаллы Асмы. Оно оказалось мне коротковато и узко, но Зохра не стала застегивать молнию, а сверху повязала фартучек. И потом, я у нее сильно похудела.

– Она очаровательна, просто прелесть! За вас можно порадоваться.

Французы показались мне очень славными. У месье Делаэ были ясные голубые глаза, они так и сияли на загорелом лице. А у мадам, блондинки, кожа была красноватая, но выглядела она совсем молодо. Мне очень хотелось попросить их забрать меня отсюда, взять к себе, но я не знала, как и сказать. Вот если бы они прочли в моих глазах, что мне худо, и сами все поняли!

Конечно, когда приступили к десерту, Зохра увидела объеденную снизу гроздь и бумажные катышки. Она громко окликнула меня. Веточки без ягод стояли дыбом, словно волосы. Казалось, грозди и той стыдно.

– Не браните ее. Это же ребенок, разве мы все не делали чего-нибудь подобного, когда были детьми? – сказала мадам Делаэ. Ее муж от души смеялся, а Абель кривил губы в улыбке. Зохра даже притворяться не стала, будто ей смешно, она метнула на меня злобный взгляд, а когда гости ушли, достала ремень с тяжелой медной пряжкой. «3 каждую ягоду! Шума!» И избила меня до крови.

Благодаря этим французам я смогла выйти из дому. Мадам Делаэ позвонила Зохре: «Послушайте, милая, вы бы не одолжили мне вашу маленькую протеже, вы же знаете, я не справляюсь одна по дому, а она бы подзаработала себе на конфеты».

Сначала Зохра под разными предлогами отнекивалась, но мадам Делаэ попеняла ей: «Надеюсь, вы не держите ее взаперти?» Тут Зохра испугалась: хоть и сказано было вроде как в шутку, ей почудилась угроза, и она стала меня отпускать. Раз в неделю, потом два.

Супруги Делаэ снимали красивый домик в Приморском квартале. Фирма Абеля его отремонтировала и заново покрасила. Место было тихое, вокруг – сад с апельсиновыми и лимонными деревьями за изгородью из олеандров. И птицы, много птиц. Там я чувствовала себя спокойно, казалось, будто я вернулась в детство, когда всем миром для меня был белый дворик дома Лаллы Асмы в милля.

Жюльетта Делаэ меня не обижала. Когда я приходила, около двух, она поила меня чаем и угощала печеньем из красивой красной жестяной коробки. Видя, как я набрасываюсь на это сухое печенье, наверняка догадывалась, что я недоедаю у Зохры. Думаю, она знала о моем прошлом, но говорить о нем не говорила. Когда я вытирала пыль в ее спальне, она все свои украшения оставляла на виду на комоде, и серебряные чашечки, полные монеток, тоже. После моей уборки мадам Делаэ пересчитывала монетки, и по ее веселому голосу я понимала, что она довольна: все были на месте. Но пока она это делала, я успевала в прихожей пошарить в карманах висевшего на вешалке пиджака ее мужа.

Месье Делаэ был почти старик, с большим носом и в очках, за которыми его голубые глаза казались больше. Он всегда хорошо одевался, носил серый костюм-тройку с маленьким красным кругляшом в петлице и до блеска начищенные черные кожаные туфли. Когда-то он был большим человеком, то ли послом, то ли министром, не помню. Я робела перед ним, он называл меня «малыш», а иногда «мадемуазель». Никто никогда не обращался ко мне так. Он говорил мне «ты», но ни разу не дал ни конфет, ни денег. У него была страсть – фотографировать. Фотографии висели в доме повсюду – в коридорах, в гостиной, в спальнях, даже в туалете.

Как-то раз он позвал меня в свою студию. Маленький флигель без окон в глубине сада, наверно раньше служил гаражом, а месье Делаэ его переоборудовал. Там он проявлял и печатал свои фотографии.

Что меня удивило в студии – снимки его жены, развешенные по стенам. Старые снимки, она них была совсем молоденькая. На одних – раздетая, с цветами в белокурых волосах, на других – в купальнике, на пляже. Это было не в нашей стране, на каком-то далеком острове, я разглядела пальмы, белый песок, бирюзовое море. Месье говорил мне названия, не помню, кажется, Манурева или что-то в этом роде. А еще на стене висел странная штуковина, кожаная, черная, с медным гвоздиками, я сначала решила, что это оружие, рогатка, а может, намордник. Потом, всмотревшись в фотографии, я удивилась, обнаружив, что эта штука, которую он повесил здесь, словно трофей, прикрывала срам мадам Делаэ.

Я не раз видела голых женщин – в бане, когда ходила туда с Тагадирт, или когда Айша, Фатима и другие разгуливали в чем мать родила по свои комнатам. Но мне почему-то стыдно было смотреть на те фотографии, где мадам Делаэ снялась без всякой одежды. На одной, черно-белой, она лежала совершенно голая на террасе под ярким солнцем, и лобок, выделявшийся большим треугольным пятном внизу ее живота, казался особенно черным по сравнению со светлыми волосами. Месье Делаэ смотрел из-под очков, чуть-чуть улыбаясь. Я подумала, что он тоже меня вроде как испытывает, и не подала виду, что мне стыдно. Я так хотела им понравиться!

Потом я еще не раз приходила в студию. Месье Делаэ объяснял мне, как печатать фотографии, показывал ванночки с реактивами, учил брать пинцетом готовый снимок и прищепкой прикреплять его к натянутой веревке, чтобы просох. Мне нравилось смотреть, как проступает на бумаге лицо, медленно, постепенно темнея. Там были женские лица, детские, уличные сценки. И девушки в странных позах, платья расстегнуты, спущены с плеч, волосы растрепаны.

Месье Делаэ твердил, что я умница и у меня способности к фотографии. Он и мадам Делаэ говорил обо мне с воодушевлением: мол, меня надо послать учиться в какую-нибудь лабораторию, где я получу профессию. А я смотрела на эту женщину, такую изысканную, и гнала из головы кусочек черной кожи с гвоздиками, висевший в студии. Думала: ну и что, ничего такого, повесили на стену и забыли, как вешают мимоходом шляпу.

Однажды – это было в начале лета, стояла сильная жара – я, как обычно, закончив дела по дому, пошла печатать фотографии. Месье Делаэ работал в одной рубашке, его пиджак висел на плечиках. Красный свет не горел. «Сегодня я хочу тебя пофотографировать», – сказал он мне. Он смотрел на меня как-то странно. И говорил так, будто это дело решенное. А я совсем не хотела, чтобы меня фотографировали. Мне это никогда не нравилось. Я запомнила, как Лалла Асма говорила, что фотографировать – нехорошо, это у тебя лицо отнимают.

И все же мне было лестно, что такому человеку, как месье Делаэ, хочется фотографировать черную девчонку вроде меня.

А он уже зажег свои лампы на прищепках, поставил табурет перед белой простыней, гвоздиками прибитой к стене. Он все приготовил заранее, наверно, давно это задумал. Лицо у него было серьезное, деловитое, на лбу блестел пот: от ламп припекало. Он посадил меня на табурет и велел сидеть прямо.

Потом поставил аппарат на треноге с красным огоньком и начал фотографировать. Я слышала, как щелкает затвор. И его дыхание я, кажется слышала, тяжелое, как у астматика. Это было как-то чудно. Я его ничуточки не боялась, но почему-то сердце у меня билось сильно-сильно, будто делала такое, чего нельзя, что-то опасное.

Он перестал щелкать. Ему не нравилось, как причесана. Вернее сказать, наоборот, что я не растрепана. Головную повязку, которую Зохра заставляла меня носить, он велел снять, намочил мне волосы, обрызгав холодной водой, и высуши феном, чтобы распушить. Горячий воздух обдувал мне затылок, а по шее текли холодные капли, платье промокло. Господин Делаэ стал совсем странным, он был похож на Абеля, когда тот напал на меня в умывальне во дворе Лаллы Асмы. Пот лил с него градом, глаза сверкали, бегали, белки налились кровью. Я подумала, что его жена может войти в любую минуту, наверно, это его и беспокоило. Действительно, он даже выглянул за дверь, а потом закрыл ее и повернул ключ в замке. Вот ведь как – всем, и госпоже Джамиле, и мадемуазель Розе, и Зохре непременно надо было запереть меня на ключ. С этой минуты мне стало нехорошо. Сердце совсем зашлось, от липкого пота щипало бока и спину.

Месье Делаэ снова стал фотографировать. Он сказал что-то про мое платье, дескать, оно мне не идет, да и промокло совсем. Ему хотелось чего-то подходящего к моему лицу, дикарского чего-то, зверино-свирепого. Он расстегнул на мне платье, оголил шею. Я чувствовала, как его руки шарят по моему затылку, по плечам. Чувствовала его дыхание, отодвигалась, а он что-то делал у меня на груди, под мышками, вроде бы искал живую позу. Глаза у меня, наверно, стали злые, потому что он убрал руки, опять защелкал аппаратом и все повторял: «Вот так, великолепно, ты просто великолепна!» Время от времени он подходил ко мне сзади, расстегивал еще пуговицу, спускал платье пониже. Но теперь он до меня едва дотрагивался, только дышал в затылок.

Наступил момент, когда я не смогла больше терпеть. Меня затошнило. Я вскочила и, даже не застегнувшись, побежала к двери. Но ключа в замке не было, и я развернулась. Месье Делаэ стоял за аппаратом и, как мне показалось, размышлял о чем-то. У него было такое странное лицо, словно ему очень больно. Не помню, что я ему сказала, кажется, выкрикнула злобно что-то вроде: «Если вы меня не выпустите, я заору!» Он открыл мне дверь. И попятился от меня, точно от скорпиона. «Да что с тобой? – спрашивал он. – Что я тебе сделал? Я не хотел тебя пугать, хотел просто сфотографировать». Я не стала его слушать. Убежала прочь со всех ног. Даже с мадам Делаэ не попрощалась, так и ушла. Сердце у меня колотилось, щеки горели огнем и шея тоже, там, где этот человек трогал своими пальцами.

Деваться мне было некуда, и я вернулась Зохре. Дома никого не оказалось. Я дожидалась на лестнице. Как ни странно, она не побила меня и ни о чем не спросила. Просто я не ходила больше к Делаэ. Наверно, в тот день я и решила, что уйду, убегу как можно дальше, на край света и никогда, никогда не вернусь. И как раз в ту пору Зохра вздумала меня сосватать.

Я не сразу поняла, что у нее на уме, но обратила внимание, что, с тех пор как я перестала ходить к Делаэ, Зохра стала ко мне добрее. Она по-прежнему запирала меня в квартире, но бить больше не била. Даже стала получше кормить и вдобавок к рису, который я делила с собачкой ши-тцу, иногда давала яблоко, банан или фиников с орехами. Мало того – в один прекрасный день она торжественно вручила мне коробочку, в которой лежали золотые серьги-полумесяцы с именем моего племени, те, что похитители детей оставили на мне, когда продали Лалле Асме. «Они твои. Я припрятала их и хранила, чтобы ты не потеряла. Такова была воля матери, неужто я могу ее ослушаться?» Я никак не могла взять в толк, с какой стати она это сделала. Думала, думала и решила, что не иначе Лалла Асма явилась ей во сне и велела отдать мне серьги. Зохра была такой же суеверной, как и злой.

Мадам Делаэ несколько раз приходила за мной. Но Зохра не дала мне даже выйти к ней, да я была этому и рада. Во мне вдруг поселилась ненависть к этим людям, таким с виду красивым и изысканным, с их штуковинами для прикрытия срама и чудн ы ми фотографиями.

И потом, в дом уже захаживал тот мужчина.

Он был довольно молодой, служил в банке или что-то вроде того. Держался очень чопорно. Зохра, наверно, сказала ему, что я плохо говорю по-арабски, и он обращался ко мне на французском, таком старомодном и церемонном, что меня разбирал смех. Зохра подавала ему чай в гостиной, приносила пепельницу, чтобы он не сорил пеплом от сигарет на ковер. Сигарету свою он держал в пальцах прямо, словно карандаш, повадки у него были неуклюжие, вид простодушный.

Перед его приходом Зохра заставляла меня надевать голубое платье с кружевным воротничком, то самое, что месье Делаэ терпеть не мог и хотел с меня снять в тот день, когда фотографировал. Я приносила на подносе позолоченные чашечки и сахарницу, а господин Джамах (я сразу прозвала его по-французски господином Жаме, господином Никогда то есть) смотрел на меня добрыми глазами. Его тонкое белокожее лицо выражало сильное волнение, а садясь рядом с ним на подушки, я то и дело подмечала, как он украдкой поглядывает на мои ноги. Так продолжалось несколько месяцев, и меня стали даже забавлять эти визиты. Я играла, кокетничала, говорила намеками, чтобы он еще глубже увяз. А Абель тем временем ревновал, злился, и от этого игра мне еще больше нравилась: так я мстила ему за тот случай. Я все делала, чтобы он поверил, будто я радуюсь предстоящему замужеству. Когда он бывал дома, я подолгу расспрашивала Зохру о господине Никогда, допытывалась, много ли у него денег, какой дом, кто его родные, какая у него работа, сколько братьев и все такое.

Однажды Абель мимоходом метнул на меня полный злобы взгляд. «Ладно, недолго уже тебе здесь оставаться». Он сказал мне, что помолвка состоится в октябре. И добавил: «Ты у нас любишь гостиницы, так что это будет в гостинице на берегу моря. Зал уже заказан».

Я даже вещи собирать не стала, чтобы их не насторожить. Только рассовала по одежкам свои сбережения, все, что я украла и что заработала у Делаэ, – я прятала их под плинтусом в комнате, где спала. Монеты я положила в карманы, а бумажки зашила в блузку на животе. Серьги Хиляль прицепила к головной повязке изнутри.

Собравшись, я дождалась, когда вернется из магазина Зохра, и будто нечаянно уронила из окошка ванной постиранное белье. Я спущусь принесу, сказала я Зохре. Сердце у меня колотилось, и я думала: хоть бы она ни о чем не догадалась по моему голосу. Зохре после обеда хотелось спать. Она колебалась, но уж очень устала. И все-таки дала мне ключ.

– Не вздумай только шляться по улице!

Я не верила своим глазам: все оказалось легче легкого.

– Нет, тетя, я сейчас же вернусь.

Она зевнула:

– Закрой дверь хорошенько. И все потом перестираешь.

Я вышла на лестницу. В отместку я увела с собой собачку Зохры и заперла дверь на ключ, на два поворота. У Абеля был свой ключ, и я знала, что до вечера он не вернется.

Спустившись вниз, я пинком прогнала ши-тцу и выбросила ключ в мусорный бак. Еще и закопала поглубже в отбросы, чтобы никто не нашел. А потом ушла по пустым улицам, под ярким солнцем, неспешным шагом.

5

Первым делом, сами понимаете, я направилась на постоялый двор, к госпоже Джамиле и принцессам. Прошел уже почти год с тех пор, как полиция поймала меня. И когда я пришла к постоялом двору, ничегошеньки там не узнала. Словно землетрясение все смело. Не было ни высокой стены, ни ворот, а на месте двора, где раньше сидели торговцы, землю заасфальтировали и устроили стоянку для машин и фургонов, которые приезжали на базар. Нижние окна были заколочены или закрыты железными шторами. На втором этаже все осталось почти как прежде, только выглядел он нежилым, обветшалым, заброшенным. С фасада сыпалась штукатурка, ставни были сломаны. Под потолком галереи свили гнезда ласточки. Я стояла ошеломленная, ничего не понимая. Мне казалось что меня предали.

У въезда на стоянку сидел сторож. Высокий, сухопарый, с обветренным, как у солдата, лицом, в длинной серой рубахе, на голове кое-как накручено что-то вроде чалмы. За его спиной какие-то мальчишки старательно мыли стекла машины, макая тряпку в ведро с мыльной водой. Охранник подозрительно уставился на меня. Я не посмела его ни о чем спросить. Побоялась, что он сдаст меня в полицию. Да и что он мог знать? Сердце разрывалось при мысли, что это из-за меня не стало постоялого двора. Владелец выполнил свою угрозу: госпожу Джамилю и принцесс выслали за оскорбление нравственности, а он продал дом банкирам.

Кое-что мне рассказал Роммана, старый торговец, у которого я всегда покупала американские сигареты для Тагадирт. Госпожу Джамилю арестовали и посадили в тюрьму, а все принцессы разъехались кто куда, но он знал, что Тагадирт поселилась на другом берегу реки, в дуаре под названием Табрикет. С ней теперь жила Хурия. Я купила у него сигарет, больше в память о прежних временах. Но долго задерживаться мне было нельзя. Уж конечно, на постоялом дворе Зохра станет искать меня в первую очередь.

Я села на паром. Дело было к вечеру, лиман казался бескрайним. Начинался прилив, возвращались к берегу рыбацкие суденышки, над ними кружили чайки. Очертания города таяли в туманной дымке. Другой берег уже погрузился во тьму, и на той стороне мерцали огоньки. Впервые я почувствовала себя свободной. Ничто больше не держало меня, а впереди было будущее. Я не боялась белой улицы и птичьего крика, и никому, никогда больше не запихнуть меня в мешок и не побить. Мое детство осталось по ту сторону реки.

Дом Тагадирт я нашла с трудом. Дуар Табрикет оказался далеко от реки, на холме, за еще не достроенным шоссе, по которому проносились грузовики. Это был очень бедный квартал, одни дощатые лачуги, крытые жестью или асбестоцементной плиткой, – стены, подпертые камнями, чтобы не рухнули от ветра. Все улицы были одинаковые – неасфальтированные, прямые, окутанные клубами пыли. А от шоссе и вовсе стояло над все поселком красноватое облако.

Я шла, сворачивая в проулки наугад. Лохматая, оборванная – все собаки лаяли мне вслед. У колонки толпились женщины и ребятня, наполняя пластмассовые бидоны. Гоняли на велосипедах мальчишки, повесив на руль пару бидонов с водой или укрепив на нем вязанку хвороста. Какая-то женщина показала мне дом Тагадирт. Она проводила меня до нужной улицы, оставив свой бидон наполняться под струей воды. На углу показала мне домик, выкрашенный зеленой краской: «Здесь».

Сердце заныло: я не знала, как примут меня Тагадирт и Хурия после всего, что случилось. Может быть, и на порог не пустят, закидают камнями.

Мне даже стучаться не пришлось. Кто-то, наверно, успел их предупредить, и Хурия вышла, как раз когда я подходила. Она обняла меня крепко-крепко и все повторяла: «Лайла, Лайла». Слезы текли у нее по щекам. Она изменилась. Побледнела, даже как-то посерела, под глазами темные круги. На ней было замызганное, все в пятнах платье и пластмассовые сандалии на босу ногу – даже ремешки не застегнуты.

Из глубины двора я услышала басовитый голос Тагадирт. Там был навес из зеленой гофрированной пластмассы, какие ставят в садах, а под ним – жаровня. Вышла Тагадирт, одетая тоже в зеленое. Она не очень изменилась. Морщинки в уголках глаз и у рта, которые мне так нравились, стали чуть глубже. Я заметила, что она слегка прихрамывает. Одна нога у нее была забинтована.

Мы обнялись. Я была счастлива, что снова вижу ее, вдыхаю ее запах. Мне казалось, будто я нашла родных, семью, с которой не виделась много-много лет. Тагадирт приготовила свой любимый gun-powder [1]1
  Черный порох ( англ.), в данном случае – особый сорт чая. ( Здесь и далее примеч. переводчика.)


[Закрыть]с мятой, которую она выращивала в горшках возле своей кухни. Столько вопросов вертелось у меня на языке, что я не знала, с чего начать. Хурия рассказала про госпожу Джамилю. Та недолго пробыла в тюрьме, а потом уехала из города. Может быть, в Мелилью или во Францию. Принцессы разлетелись кто куда. Зубейда и Фатима вышли замуж, Селима жила со своим учителем географии, а Айша занялась торговлей. Постоялый двор закрыли, он долго пустовал, а потом стену снесли. Я твердила, что я во всем виновата, меня арестовали, все из-за этого, а добрая душа Тагадирт утешала: «Рано или поздно это должно было случиться. Госпожа Джамиля уже давно не платила аренду, и торговцы тоже. Это был не дом, а табор, поэтому ничего удивительного нет». Я успокоилась, но все же не могла поверить, что не злоба Зохры всему причиной. Зохра была моим демоном.

– Что с тобой? – спросила я Тагадирт, показав на ее ногу.

Она пожала плечами; казалось, ей неприятно, что я об этом спрашиваю.

– Ничего страшного, паук укусил, наверно.

Но позже Хурия сказала мне правду: Тагади заболела диабетом. Врач в больнице осмотрел ногу и сказал Хурии с глазу на глаз: «Она очень больна, у нее гангрена. Ногу придется отнять». Но Хурия ничего не сказала подруге. «Она так и думает, что это от укуса паука, делает припарки из трав и говорит, что ей лучше, уже совсем не болит, но не болит-то потому, что нога мертвеет». Это бы ужасно, но, с другой стороны, может, и лучше, что Тагадирт не говорили правды, поскольку она была обречена.

Жилось в дуаре нелегко, особенно мне – ведь я никогда по-настоящему не знала нужды. Даже у Зохры я все-таки ела каждый день, а в доме были вода и свет. Здесь, в Табрикете, мы всегда голодали, к тому же не хватало самых простых вещей: например, не каждый день можно было помыться, не всегда находился хворост, чтобы вскипятить воду для чая. Хворостом торговали дети, они приносили его издалека, с холмов по другую сторону шоссе. Маленькие девочки в лохмотьях таскали на спине, придерживая за веревку, вязанки, которые были больше их самих.

А ведь наш дом считался далеко не самым бедным. Тагадирт им гордилась, потому что его построил ее сын Иса, один, своими руками, из блоков, которые сам приносил по одному. Иса был строителем, он работал в Германии. В комнате, служившей столовой, Тагадирт повесила его фотографию – большую, чуть подпорченную «снегом». Сын был похож на нее, особенно глазами, слегка раскосыми, как у китайца.

Зеленый цвет для дома выбрала Тагадирт. Это был ее любимый цвет. Она выкрасила в зеленый цветочные горшки, в которых выращивала мяту и шалфей, и стулья в зеленый, и низкий столик, отыскала даже английский чайник цвета бирюзы с плетеной ручкой и круглой, как горошина, шишечкой на крышке.

Места в доме хватало для всех. Во дворе под навесом размещалась кухня, у Тагадирт была своя комната, а в другой спали мы с Хурией, прямо на полу, на подушках. Была даже комната для Исы, с его кроватью и его шкафом, всегда готовая на тот случай, если он вдруг вернется без предупреждения. Рядом с кухней Тагадирт соорудила из досок что-то вроде ванной, там можно было помыться в пластмассовом тазу, поливая на себя из цинкового ведра, а потом в той же воде стирали белье. Мы с Хурией ходили за водой к колонке и по очереди обливали друг друга, визжа от холода. В дуаре не было бани: слишком бедные люди здесь жили, да и воды не хватало. С ванной Тагадирт и цинковым ведром мы жили почитай что в роскоши.

Тагадирт, с тех пор как у нее заболела нога, не могла больше работать. Теперь за нее это делала Хурия. Она зарабатывала шитьем и глажкой в химчистке, обслуживавшей гостиницы. Вставала каждое утро рано-рано, еще шести не было, и отправлялась на пароме в город. «Найди и мне работу», – попросила я Хурию. Та покачала головой. «Нет, это не для тебя. Тебе надо учиться, в школу ходить». Она купила мне учебники по французскому, английскому, испанскому и тетради. Тагадирт соглашалась с ней: «Нельзя тебе быть такой, как мы. Ты должна выучиться, стать важным человеком, талибом, доктором. А не хедимой, прислугой, вроде нас». Почему они так говорят, я не знала. Впервые меня не хотели пристроить замуж. Впервые во мне видели не просто прислугу, чернавку, кухонную девку, только на то и годную, чтобы готовить мужу еду. Что и говорить, меня это тронуло до слез, мои подруги и вправду были добрыми принцессами, и я обнимала и целовала их.

Но сидеть дома и заниматься я не могла. Это было выше моих сил. Я брала книги, перетянутые, как у школьников, резинкой, и уходила искать местечко, где можно было спокойно почитать.

Поначалу, в октябре, пока стояла хорошая погода, я отправлялась на старое кладбище над морем, откуда так хорошо виден горизонт, и полдня читала среди могил. Иногда надо мной парили морские птицы, неподвижно раскинув крылья в потоках ветра. А то хорошенькие рыжие белочки выскакивали из-за могильных холмиков и смотрели на меня, ничуть не боясь. Но я-то как раз побаивалась после того случая со старым кобелем. Он ведь мог и полицию на меня навести в отместку. Я стала искать другое место и нашла городскую библиотеку возле Археологического музея. Читальный зал был маленький, всего несколько столов со старыми тяжеленными стульями. Библиотека бы открыта всю неделю, кроме воскресенья и понедельника, и всегда, за исключением часа, когда лицеисты после уроков приходили делать домашние задания, почти пуста. Там за эти месяцы я смогла прочесть все книги, какие хотела, выбирая без всякой системы, что вздумается. Я читала книги по географии, по зоологии, но больше всего романов – «Нана» и «Жерминаль» Золя, «Госпожу Бовари» и «Три истории» Флобера, «Отверженных» Виктора Гюго, «Жизнь» Мопассана, «Постороннего» и «Чуму» Камю, «Последнего из праведников» Шварц-Барта, «Долг насилия» Ямбо Уологема, «Песчаное дитя» Бен-Джеллуна, «Мой друг Пьеро» Кено, «Клан Морамбер» Эксбрайя, «Остров немых» Башелери, «Наобум» Венсено, «Мораважин» Сандрара. Читала я и переводы – «Хижину дяди Тома», «Рождение Жалны», «Мой мизинчик мне рассказал», «Невинных», «Первую любовь» Тургенева, которая мне особенно нравилась. На улице было еще жарко, а в библиотеке – прохладно и тихо, я чувствовала, что в этом месте меня искать никто не будет. Там, в библиотеке, я познакомилась с господином Рушди, он преподавал французский в лицее. Когда мне надоедало читать, я выходила и присаживалась у дверей библиотеки на оградку пыльного палисадника, а господин Рушди приходил ко мне покурить и поболтать. Он ни о чем меня не спрашивал, но, по-моему, ему было любопытно, почему я глотаю столько книг подряд. Он-то мне и помог выбирать, посоветовал, что читать в первую очередь, рассказал про великих писателей, про Вольтера, Дидро, и про современных тоже, Колетт например, дал прочесть стихи Рембо, в которых я ничего не поняла, и все же они показались мне красивыми. Господин Рушди был беден, но одевался как франт, носил всегда безупречно отутюженный костюм-тройку коричневого цвета и белую рубашку с синим галстуком. Курил он много, его сивые усы пожелтели от табака, однако мне нравилось, как он держал сигарету большим и указательным пальцами, тыча ею, будто указкой.

Когда свет начинал меркнуть, я отправлялась назад в дуар Табрикет. Паром скользил по тусклой воде лимана, а в голове у меня шумело, так она была полна прочитанных слов, героев и пережитых приключений. Потом я шла по улочкам среди лачуг, словно возвращалась из другого мира. У Тагадирт к моему приходу был готов суп, и финики букри, сухие и жесткие, как леденцы, и круглый хлеб, который она пекла в кирпичной печурке, накрывая ее листом железа. Мне казалось, будто я отродясь не ела ничего вкуснее и никогда не жила так беззаботно. Про Зохру и про все, что было со мной раньше, я совсем забыла.

Хурия приходила домой затемно, чуть живая от усталости, с пылающими от раскаленных утюгов и пара щеками, с покрасневшими от долгого шитья глазами. Охая, она выпивала несколько стакан чая и ложилась. Но спать не спала. Мы говорили полночи, как бывало на постоялом дворе. То есть говорила я одна, потому что ее слов не слышала, а прочесть по губам в темноте не могла.

Иногда, субботними вечерами, она уходила. За ней приезжали на машине. Но ей не хотелось, чтобы ее друзья знали, где она живет. Она поджидала их под чахлой акацией на краю дуара. Машина увозила ее, вздымая облако пыли, а мальчишки бежали вслед и швырялись камнями.

Однажды вечером, пока Тагадирт возилась в саду, Хурия шепнула мне в здоровое ухо, что она хочет сделать: как только накопит достаточно денег, сядет на пароход и уедет в Испанию, а оттуда – во Францию. Она показала мне свои сбережения, пачки долларов, скатанные в трубочки и перетянутые резинками, – она прятала их в косметичке у себя под подушкой. Еще несколько таких пачек, сказала она, и можно будет уехать, лишь бы хватило заплатить капитану. Она шептала быстро, лихорадочно, словно выпила. У меня защемило сердце при виде ее денег: ведь это означало, что Хурия скоро уедет.