Текст книги "Пьесы. Том 2"

Автор книги: Жан Ануй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Они убегают так быстро, насколько позволяет возраст мадам Александры, а музыка все нарастает, в глубине сцены в фарандоле проносятся маски. Занавес. Бешеные аплодисменты. Занавес снова поднимается, артисты возвращаются на сцену, раскланиваются. Мадам Александра и Дюбарта обмениваются преувеличенными любезностями. Вызовы не утихают. В конце концов мадам Александра, следуя тщательно разработанному сценарию, выходит кланяться одна, как бы не в силах сопротивляться настояниям Дюбарта. Ей подносят большой букет. Она слишком взволнована приемом публики, она не способна сдержать слезы, она может лишь молча поклониться, она вся разбита чрезмерным напряжением всех сил и чувств, как это бывает со всеми великими артистами, которые отдаются, не щадя себя, своему божеству. Они рассыпаются в благодарностях друг другу. Наконец занавес падает в последний раз, и поведение актеров мгновенно меняется. Освещение тоже меняется. Мадам Александра швыряет букет, который она прижимала к груди, в руки Жорж, появившейся на подмостках и несущей мадам Александре вместо маршальского жезла ее настоящую палку, на которую та опирается из-за мучающего ее ревматизма. Мадам Александра уходит, прихрамывая, сразу вдруг постаревшая.

Дюбарта (снимает парик и бросает, уходя со сцены). Нынче вечером что-то нелегко было растрогать этих скотов!

Тем временем Ласюрет все еще в костюме маршала Виллардье помогает бутафору убирать декорации, хотя ему ужасно мешают рапира и треуголка. Из глубины сцены возникает Жюльен и останавливает Коломбу. Во время этой сцены огни постепенно гаснут, и рабочие сцены разбирают и уносят декорации. Жюльен и Коломба остаются на пустой сцене одни в полумраке.

Жюльен. Коломба, я весь вечер шатался по улицам... А теперь нам надо поговорить.

Коломба (делает шаг в сторону). Я должна пойти переодеться.

Жюльен (преграждает ей дорогу). Нет, наверх ты не пойдешь. Я не могу их видеть. Мне стыдно.

Коломба. Ну, я слушаю.

Жюльен. Я говорил с Арманом.

Коломба (холодно). Да.

Жюльен. Он во всем признался. Ты видела его после нашего объяснения?

Коломба. Да.

Жюльен. Ты сама понимаешь, мне особенно больно оттого, что это он.

Коломба (ровным голосом). Разумеется. Я прошу у тебя прощения, Жюльен. Нам обоим очень не хотелось причинять тебе боль. Ведь мы оба тебя любим.

Жюльен. С самого раннего детства он меня обкрадывал, а я по-настоящему не мог на него сердиться... Потому что он был моложе, слабее... Игрушки, ласки... А теперь... Я думаю, что вы оба очень молоды, очень легкомысленны и, потом, я оставил тебя одну. И я думаю, что вечно ворчал на тебя, будто школьный учитель, пытаясь втолковать, как я тебя люблю, и, верно, я часто тебе здорово надоедал.

Коломба (с непроницаемым видом). Да.

Жюльен. Шагая нынче вечером по улицам, я все время говорил с тобой вслух. Все тебе объяснял. Прохожие оглядывались на меня, должно быть, думали, что я сумасшедший. Я натыкался на них, вежливо извинялся и начинал все сначала. Странное дело, можно, оказывается, шагать, улыбаться, переходить на другую сторону улицы и... быть мертвым. Я уже мертв. (Молчание.) И, очевидно, мертвые более снисходительны. Я решил попытаться тебя простить. Только сначала мне хотелось бы понять.

Коломба (терпеливо слушает его. Вдруг спокойным тоном). Слишком долго пришлось бы объяснять, козлик. А я боюсь опоздать. Давай подымемся в мою уборную, ты будешь говорить, а я начну переодеваться.

Жюльен (кричит). Только о переодевании и думаешь! И куда ты опоздаешь?

Коломба (спокойно). На ужин, о котором я тебе говорила.

Жюльен (не верит своим ушам). Но неужели ты серьезно думаешь идти на этот ужин после всего, что произошло? Я же завтра уезжаю.

Коломба. Я тебе говорила, что для меня это очень важно.

Жюльен. Коломба! Да ты с ума сошла!

Коломба. Это ты с ума сошел, раз ничего не понимаешь. К чему эти капризы? Мы можем отлично поговорить в уборной, пока я буду переодеваться. Они ждут меня после спектакля в карете у театрального подъезда.

Жюльен (грубо поворачивает ее лицом к себе). Посмотри на меня, Коломба! Сейчас ты играешь. Притворяешься равнодушной, потому что боишься объяснения.

Коломба. Да нет, дорогой! Я готова отвечать на любые твои вопросы. Я прошу только, дай, я буду во время разговора переодеваться. Я боюсь опоздать. Что же тут непонятного?

Жюльен. И у тебя хватит духа бросить меня одного сегодня вечером, даже не попытавшись смыть то, что произошло между нами, пойти смеяться с другими мужчинами?

Коломба. Но я вовсе не собираюсь смеяться! Неужели ты воображаешь, что к «Максиму» ходят веселиться? Я думаю о своем будущем, вот и все.

Жюльен (кричит, уже не в силах сдержаться). Коломба, ведь не грезил же я раньше! Ты же не могла не видеть, как я мучаюсь. Когда мы с тобой ссорились, ты всегда потом старалась меня утешить.

Коломба. Я и хочу тебя утешить, Жюльен! Только этого и хочу. Но ты тоже будь благоразумным, не заставляй меня опаздывать.

Жюльен (снова кричит). Неправда! Ты не могла меня так сразу разлюбить.

Коломба (безмятежно). А кто тебе сказал, что я тебя разлюбила, козлик?

Жюльен. Наша общая рана, она еще кровоточит, она воспалится, нагноится, возможно, убьет нас обоих, поэтому надо лечить ее немедленно. Коломба, давай попытаемся очнуться от этого дурного сна. Ты легкомысленна, ты потеряла разум, но ты моя жена... За нами целая череда незапятнанных дней, все, о чем мы вместе мечтали. (Почти застенчиво.) У нас ребенок, Коломба...

Коломба (раздраженно восклицает). Так я и знала, что ты непременно заговоришь о малыше, лишь бы меня растрогать! О, это уж чересчур подло!

Жюльен (бормочет). Почему подло?

Коломба (без всякого перехода). Это мой сын, я его люблю, забочусь о нем, и он никогда ни в чем не будет нуждаться. Ни в поцелуях, ни в игрушках, клянусь тебе в том! Но он не ты!

Жюльен. Как так – не я?

Коломба. Да, не ты! При чем здесь ты? Так легко нас растрогать, стоит только начать с нами говорить о нашем малыше. Сейчас как раз он лежит в колыбельке, в тепле, спит спокойно, и женщина, которую я наняла на те деньги, что сама заработала, смотрит за ним. А завтра утром я снова его подыму, сама накормлю кашкой. Поверь мне, все наши истории ему глубоко безразличны. А когда он вырастет, я объясню ему, что ты сделал меня несчастной, что я слишком скучала и в один прекрасный день не выдержала. Вот и все!

Жюльен. Я сделал тебя несчастной, я?

Коломба. Да.

Жюльен. Я, который все тебе дал?

Коломба. А что, в сущности, ты мне дал? Только то, что тебе самому нравилось. Вот и все. Ты любил одиночество, ну мы никуда и не ходили. Ты говорил: «Как хорошо нам в нашей комнатке сидеть, тесно-тесно прижавшись друг к другу и никого не видеть». А я была так молода и глупа, и потом ты так усердно объяснял мне, что хорошо и что плохо, что в голове у меня все перепуталось, и я говорила «да». Но сама предпочла бы пойти потанцевать!

Жюльен. Но мы же ходили танцевать...

Коломба. Два раза за два года. И потом, ты плохо танцуешь! А когда меня приглашали, ты заставлял меня отказывать всем кавалерам.

Жюльен. Но ты же любила меня, Коломба. Это было вполне естественно.

Коломба. Да, любила, но я любила также и танцевать! И я предпочла бы, вместо того чтобы слушать твои проповеди о морали и человеческой глупости, поплясать с кавалерами и послушать их глупые, но зато смешные разговоры. Потому что я была такая же глупенькая, как и они. Разумеется, ты был высшим существом, ты был слишком умен, но неужели ты думаешь, что для женщин так уж важен ум? Разве что в книгах... впрочем, все книги, которые ты заставлял меня читать, казались мне скучными. Я лично люблю совсем другие, а приходилось делать вид, что я млею от восторга... В жизни, во всяком случае, я предпочитаю дураков, шалопаев. С ними хоть весело. И они живут!

Жюльен. Но ведь мы тоже жили. Вспомни вечера, когда я играл для тебя. Тебе нравилось слушать, как я играю. А это тоже значит жить...

Коломба. Тебе нравились совсем другие пьесы, чем мне. А приходилось слушать твои. Ух, твой Моцарт, твой Бетховен!.. А когда на улице аккордеонист начинал играть мои любимые песенки, ты закрывал все окна, ты злился...

Жюльен. Я хотел научить тебя любить прекрасное...

Коломба. Почему это только ты один знаешь, что такое прекрасное? Что нравится человеку, то и прекрасно! А я вот люблю уличные песенки, танцульки, красивые платья и букеты цветов. А ты мне никогда ничего не покупал.

Жюльен. У нас не было денег.

Коломба. Ты просто не желал пальцем пошевелить, чтобы заработать! Это тебе претило. Самое главное было – беречь свое искусство. Чтобы стать великим пианистом. А я для того, чтобы ты стал великим пианистом, мыла посуду и целыми днями стирала в полном одиночестве. И если бы я во имя нашей великой любви продолжала вести тот же образ жизни и ты стал бы наконец великим пианистом, – так вот, когда тебя забросали бы цветами в вечер первого твоего выступления, воображаю, с какими руками я явилась бы на концерт. Правда, ты, возможно, купил бы мне перчатки, чтобы скрыть мои красные распухшие пальцы. Первые нерваные перчатки!

Жюльен. Это ужасно! Замолчи.

Коломба. Да, это ужасно, но, слава богу, с этим покончено. Теперь я сама о себе забочусь, живу так, как мне по душе. Смеюсь с теми, кто меня смешит своими глупостями, и не думаю о том, покажутся ли они тебе тоже смешными или же ты будешь мрачно глядеть мне в затылок, а вернувшись домой, надуешься.

Жюльен. Если я дулся, то лишь потому, что любил тебя, и я мучился, когда ты смеялась с другими.

Коломба. Ну и хорошо, больше я тебя мучить не стану... Прямо гора с плеч! Хватит, намучилась твоими муками, вечными твоими муками по любому поводу... О, конечно, хорошо иметь чувствительную душу, ведь не бревно же я в самом деле. В театре мне, как и всем прочим, приходится плакать, но в жизни, козлик, это обременительно! Хочешь, я скажу тебе все? С тех пор как ты уехал, я счастлива. Я просыпаюсь, светит солнце, я открываю ставни, и на улице впервые в жизни нет никаких трагедий. Плетельщик соломенных стульев, тот, что на углу Лионского банка, кричит мне: «Доброе утро, красавица! Я тебя обожаю!» Я ему говорю: «Доброе утро!» – и весь день не испорчен драмой за то, что я позволила себе ему ответить. И когда звонит почтальон, я открываю ему в ночной сорочке, и тоже никаких драм не следует. И вообрази, вовсе я не падшая женщина, просто я молоденькая женщина, а он почтальон. И мы довольны друг другом: он тем, что я в ночной сорочке, а я тем, что нравлюсь ему в зтой сорочке. И он уходит веселый такой, потому что воображает, будто что-то видел, и то, что он видел, нравится ему больше, чем стаканчик вина, а я радуюсь своей красоте, впервые не стыжусь ее, – и, убирая квартиру в ночной сорочке, пританцовываю. Потом раздеваюсь донага и моюсь в кухоньке, при открытом окне. И пускай себе господин, живущий напротив, хватается за бинокль – просто господь бог посылает нам обоим радость; и вовсе от этого я не становлюсь грешницей и не обязана по два часа реветь с тобой и тебя утешать. Эх, бедный мой козлик, разумеется, этого ты никогда не поймешь, но если бы ты только знал, как легка без тебя жизнь! Как прекрасно стать наконец самой собой, такой, какой тебя сотворил бог!

Жюльен. Но я ревновал потому, что любил! Если другой мужчина тебя полюбит, он станет так же ревновать, как я.

Коломба. Нет. Или, вернее, мне будет только смешно, и от этого моя жизнь печальнее не станет.

Жюльен. Арман тебя не любит! Ты же сама это знаешь.

Коломба. Знаю только, что он любит меня так, как мне нужно, и этого достаточно. Любит со мной посмеяться, говорит мне, что я красивая, доставляет мне маленькие радости и подносит мне маленькие подарочки, возится со мной.

Жюльен. Я... мне... мною!.. Будто нет других слов.

Коломба. Да, козлик, я теперь ученая. И ты только потому так опешил, что прежде эти слова говорил ты сам, только ты.

Жюльен (кричит). Но мне больно, Коломба!

Коломба. Да, Жюльен, все это очень грустно. И мне тоже было больно.

Жюльен. Я причинял тебе боль, не подозревая об этом, ведь мои упреки, мое ворчание – это же моя любовь к тебе.

Коломба (отчужденно). Нет, Жюльен, к самому себе.

Жюльен. Какие ты глупости говоришь!

Коломба. Ту, которую ты любил, ту, которую ты хотел видеть во мне, ты сам выдумал. И это была не я! Теперь я хочу, чтобы меня любили со всеми моими маленькими достоинствами и недостатками. Хочу, чтобы тот, кто меня любит, получал радость. А ты никогда не получал от меня радости, и ты никогда не научишься понимать женщин, а ведь единственное, что они умеют делать, – это доставлять радость. И не следует лишать их этого. А сейчас, Жюльен, я действительно опаздываю. Мы сказали все. Пусти, я пойду переоденусь.

Жюльен (хватает ее за руку). Нет!

Коломба. Пусти!

Жюльен. Нет!

Коломба. Грубиян! Грязный скот! Мне же больно. Только на грубость ты и способен. Ты ведь сильнее. Можешь дать мне пощечину, как тогда в уборной. Думаешь, я забыла? Я ничего не забываю! Ну, что ж ты молчишь, бей! Ты сильнее.

Во время их разговора рабочие унесли все декорации и мебель, за исключением кушетки, на которую они упали во время их ссоры. Рабочие приближаются.

Машинист сцены. Мсье Жюльен, пора уносить кушетку.

Жюльен молча подымается, рабочие уносят кушетку. Жюльен привлекает к себе Коломбу. Они одни стоят посреди огромной пустынной сцены, освещенной только рабочей лампой.

Жюльен. Послушай, Коломба. Глупо было так кричать. Теперь я скажу несколько слов абсолютно спокойно. Хочешь выслушать меня?

Коломба. Нет.

Жюльен (берет ее за руку). И все-таки тебе придется выслушать.

Коломба. Ты сильнее. Ты даже можешь меня убить, если захочешь. Несчастный, обманутый муж! Можешь смело рассчитывать – тебя оправдают.

Жюльен. Я только хочу спросить тебя об одном. Обещай ответить на мой вопрос.

Коломба. Смотря по тому, на какой. Спрашивай.

Жюльен. Почему, когда я пришел сегодня к тебе в уборную, ты бросилась мне на шею?

Коломба (мягко). Потому что мне было приятно тебя увидеть. Правда, правда.

Жюльен. Почему ты так мило расспрашивала меня о моей жизни, беспокоилась обо мне?

Коломба. Потому что я не хочу, чтобы ты был несчастным.

Жюльен. И потом, когда я стал тебя расспрашивать, когда я подозревал всех и каждого, почему ты все отрицала, говорила, что ничего худого не сделала? Почему ты клялась, что любишь только меня?

Коломба. Ты был так нелеп со своими подозрениями! Не могла же я взять и сказать тебе: да. Ни тем более открыть тебе правду, чтобы тебе стало еще больнее. Я тебя очень люблю, ты завтра уезжаешь, я боялась, что ты там будешь мучиться в одиночестве. Я вообще предпочла бы, чтобы ты ничего пока не знал.

Жюльен. Почему же ты взяла мои руки в свои и поцеловала, почему обвила ими свою талию?

Коломба. Чтобы ты мне поверил, чтобы доставить тебе удовольствие.

Жюльен. И не спроси я Армана, поверь я тебе, ты, вернувшись после этого ужина, легла бы со мной в постель?

Коломба. Да.

Жюльен. Позволила бы себя ласкать, была бы моей?

Коломба (невозмутимым голоском). Конечно.

Молчание.

Жюльен (бормочет). Ничего не понимаю.

Коломба. Вечно ты ничего не понимаешь. Я тебя очень люблю, вот и все. А ты там один, ты три месяца провел без женщины – ведь я же знаю, бедный мой козлик, что ты меня никогда не обманывал. Если бы ты ничего не узнал, не стала бы я выдумывать, что у меня, мол, мигрень или болит живот, чтобы лишить тебя удовольствия. Не чудовище же я, в самом деле!

Жюльен. И ты позволила бы взять тебя как уличную девку, не получая никакого удовольствия?

Коломба (шепчет искренне). Почему никакого удовольствия? Я люблю, когда ты меня ласкаешь.

Жюльен (кричит). А Арман?

Коломба. И когда Арман – тоже. Просто это совсем разные вещи. У тебя редкий талант все усложнять.

Жюльен. И ты ему об этом сообщила бы?

Коломба (с негодованием). Зачем? Это его не касается! С чего это ты взял, козлик? Арман на меня никаких прав не имеет. Этого еще только недоставало! Конечно, мы друзья, конечно, мы нравимся друг другу... А ты вроде как с войны вернулся или почти с войны... Посмотрела бы я, как он осмелился бы заикнуться! Запомни, я никогда не разрешаю ему плохо о тебе отзываться. Пойди спроси его самого, позволила я хоть раз насмешничать по твоему адресу. За кого ты меня, в конце концов, принимаешь?(Молчание. Ошеломленный, Жюльен не смеет продолжать расспросы. Тихо.) Ну как, козлик, могу я теперь пойти переодеться? Им уже, верно, надоело сидеть в карете и ждать. Обещаю тебе у «Максима» не задерживаться и как можно скорее вернуться домой.

Жюльен (спрашивает как бы про себя). Но ведь мы же с тобой по-настоящему любили друг друга, оба любили, скажи, Коломба?

Коломба. Да, козлик.

Жюльен. Мне стыдно спрашивать тебя об этом... Ты не притворялась?

Коломба. Нет, козлик, никогда.

Жюльен. Тогда почему же, почему? Ни за что мне этого не понять. Ведь уехал я сравнительно недавно. Ведь не война же это, в самом деле, когда женщина уже не в силах выдержать одиночества и сама не знает, как и почему в один прекрасный день уступает первому встречному мужчине... Тебя ведь ничто не вынуждало... Очевидно, ты любишь Армана больше меня?

Коломба. Нет, козлик.

Жюльен (смиренно). Но все же одинаково со мной?

Коломба. Что же я, по-твоему, сравниваю? Странный народ вы, мужчины. Будто только это одно и важно. Просто маньяки какие-то. Не могла же я в самом деле повсюду ходить с Арманом, позволить ему ухаживать за собой, возиться со мной целыми днями, а потом сказать ему «нет»? Надо, дружок, попытаться понять и это!

Жюльен (страдальчески кричит). Но я пытаюсь! Все время только и пытаюсь...

Коломба. Нет, надо попытаться понять, как мы понимаем, а не обязательно по-своему!

Жюльен. Значит, если бы я остался здесь, если бы ничего не заметил, ты принадлежала бы нам обоим? О, какой стыд!..

Коломба (раздраженно повторяет). «Если бы», «если бы»!.. Я живу без всяких «если». Если бы ты остался, тогда бы я и подумала, что делать. Но тебя не было. И это тоже твоя вина! Незачем вечно обвинять других, не надо было оставлять меня одну...

Жюльен. Но рано или поздно меня, как и всех, должны были призвать в армию.

Коломба. Если бы ты меня любил, тебя бы не взяли! Тебе предлагали, а ты сам не захотел. И тогда-то я поняла, что ты думаешь только о себе, что мне надо самой о себе подумать, больше ведь некому!

Жюльен (неожиданно мягким голосом). Бедняжка моя Коломба...

Коломба (сразу растрогавшись своей участью). Конечно, бедняжка. И не воображай, что женщинам все это так уж весело! И не воображай, что страдания красят женщину... Мне надо сейчас быть очень красивой, а это нелегко!

Жюльен. Бедная двухгрошовая Коломба... Ты думаешь только о своем ужине... Я любил тебя, как маленький мальчик любит свою мать, как любит мальчик другого мальчика, с которым он ночью в дортуаре пансиона расписался кровью в дружбе на жизнь и на смерть; как товарища, вместе с которым борешься, живешь всю жизнь, пока оба не состарятся, не станут дряхленькими, седыми и у них останется лишь одно: сидеть рядышком и, закрыв глаза, вспоминать былое... И кроме того, я любил тебя как настоящую женщину... И в плохом, и в хорошем, и в ссорах, и в молчании, когда так глубоко знаешь друг друга, что уже нет нужды в словах... И ради всего этого я отказался от своей прекрасной мужской свободы, от приключений, которые ждали меня, как и других, под золотым солнцем, от еще неизведанных морей и девушек, всех девушек, которых я встречал на улице и проходил мимо... Все это я отдал тебе, отдал без сожаления лишь для того, чтобы стать старичком, пусть смешным, но зато блаженствующим рядом с тобой, на которого ворчат за то, что он надымил своей трубкой, который выклянчивает два су на газету... Все это в моих глазах выглядело вполне достойным мужчины приключением, потому что я любил тебя.

Пауза.

Коломба (несколько задетая, просто). Теперь ты сможешь путешествовать сколько душе угодно! Сможешь, наконец, приставать к девушкам на улице. Снова предлагать им уехать с тобой, как ты предложил мне два года назад.

Жюльен (тихо). Да, теперь я могу.

Коломба. Представляю себе, как ты будешь морочить им голову, ослеплять, как меня, своим печальным видом, своим бунтом, своей бесценной великой душой, которую оскорбляет и ранит все на свете. Ах, какая же я была идиотка, какая идиотка, что тебя слушала! Просто дура!

Жюльен (хватает ее за руку и кричит как безумный). Не смей говорить плохо о той Коломбе, которая была два года назад! Я храню ее! Она моя!

Коломба. Твоя, несчастный человек? И ты воображаешь, что хорошо знал ее? Настоящий ангел, да? Такой ты ее видел? Ангел в цветочном магазине, куда каждый день являются престарелые волокиты заказывать себе бутоньерки. Ты слышал об этом или нет? А букеты, которые приходится разносить новобрачным, а там всегда найдется свекор или тесть, который очень огорчен и говорит вам, что ему отныне будет ужасно одиноко; а венки для похорон, когда весь дом пропах покойником, но все-таки там обязательно подвернется какой-нибудь кузен, не столь сраженный горем, и он-то обязательно постарается затащить вас в укромный уголок. А сам хозяин в подвале, где делают корзины... а рассыльный – ты думаешь, может, они тоже ангелы? Храни, если хочешь, твою леденцовую Коломбу, но, поверь, козлик, что эта святая недотрога – тоже плод твоего воображения.

Жюльен (хватает ее за руки и трясет как безумный). Запрещаю, слышишь, запрещаю тебе грязнить ее!

Коломба. А я имею на это право. Если не ошибаюсь, ведь речь идет обо мне?

Жюльен (кричит). Нет! (Смотрит на нее с ненавистью и жалостью.) И знаешь, что меня особенно страшит: что когда мне удастся тебя разлюбить, ты ведь можешь стать совсем гадкой... Страшно при мысли, что ты останешься одна на земле с твоим бедным замкнутым личиком, с твоими бедными маленькими грудками, открытыми всему свету, со всеми твоими женскими прелестями, с твоим жалким эгоизмом и без моей любви.

Коломба (просто). Мне больно, Жюльен, у меня будут синяки на руках. А пользы это никому не принесет.

Жюльен (вдруг отпускает ее). Ладно. Ты опоздаешь. Теперь иди. Иди, быстрее переоденься.(Коломба, как только Жюльен отпустил ее, поворачивается и идет, даже не оглянувшись. Смотрит ей вслед, потом кричит.) Коломба!

Коломба (оглядывается). Что еще?

Жюльен (смущенно). Так, ничего. Может быть, переодеваясь, ты все-таки решишь, что лучше сегодня не ходить. Я жду тебя здесь.

Коломба еле заметно пожимает плечами, поворачивается и уходит. Жюльен растерянно стоит посреди сцены. Из-за кулисы возникает Ласюрет в чересчур тесном плаще и нелепой шляпе. Делает вид, что приводит в порядок что-то на сцене, чтобы приблизиться к Жюльену.

Ласюрет. Ну и шлюхи, а? Отдаешь им буквально все, работаешь для них как вол, они позволяют себя кормить и украшать ленточками, как собачонок; все это очень мило, вам даже временами лижут руки, но в один прекрасный день по улице пробежит пудель покурчавее и... фюйть! Ищи свищи... Я тоже был женат, мсье Жюльен. В спутницы жизни мне ее выбрала матушка... Полноватая, тоже простушка, утонченности ни на грош, оно, впрочем, и лучше – стопроцентная гарантия. Для домашнего обихода годится! Я, вам скажу, даже колебался. Было две сестры; я выбрал для спокойствия ту, что похуже. Чистая вошь, мсье Жюльен! Мордоворот! Да еще косоглазая. Но я, как известно, человек скромный, не затем я ее взял, чтобы выставлять напоказ. Я так рассуждал: в постели что она, что другая – один черт! А по хозяйству, как известно, чем уродливее, тем старательнее. Только, мсье Жюльен, с этими куклами любые предосторожности – один пшик! Уезжаю на пять дней на гастроли, возвращаюсь раньше, чем предполагалось, и что же – обнаруживаю ее в постели. И с кем? Со служащим похоронного бюро, мсье Жюльен. С настоящим гробовщиком, который жил над нами. Да еще у него заячья губа, поуродливее моей супружницы будет. И оба в чем мать родила! Да-с, я вам доложу, зрелище!

Жюльен (глухо). Убирайся, Ласюрет! Оставь меня.

Ласюрет. Почему же, мсье Жюльен? В такие минуты не стоит оставаться одному... Давайте лучше зайдем в кафе, пропустим по стаканчику... Поделимся опытом...

Жюльен (стонет). Нет! Все это слишком гадко. Все слишком гадко. (Идет к Ласюрету.) Убирайся! Немедленно убирайся отсюда, болван, или я тебя убью!

Ласюрет (испуганно отступает). Ладно, ладно, ухожу... (Очутившись на безопасном расстоянии, кричит с ненавистью в голосе.) Так с коллегами поступать не полагается, мсье Жюльен! (Хихикая, убегает.)

Жюльен оглядывается вокруг как затравленный зверь. В сопровождении Жорж, опираясь на палку, появляется мадам Александра в шарфах и пледах, сразу постаревшая.

Жюльен (бежит к ней с криком). Мама!

Мадам Александра. Что – мама? Ты с ума сошел, должно быть. Отойди! Ты меня растреплешь.

Жюльен. Я так несчастлив, мама.

Мадам Александра. Что посеешь, мальчик, то и пожнешь.

Жюльен. Я любил ее, мама, я ее люблю, я всегда буду ее любить.

Мадам Александра. Твой отец тоже любил бы меня вечно. Именно это-то меня и испугало. Но что это за мания такая дурацкая – требовать, чтобы любовь длилась вечно! Почему это вас так беспокоит вечность? И вообще – что такое значит на всю жизнь? Шляпки, обувь, драгоценности – все меняется, меняются квартиры. Спроси у врачей, они тебе скажут, что за семь лет в твоем организме не останется ни одной клетки, которая бы не сменилась. Человек стареет, гниет на корню, всю жизнь мы поджариваем на медленном огне свой будущий труп, чтобы он поспел к тому дню, когда за него возьмутся черви! Мы начинаем разлагаться с момента появления на свет, и ты хочешь, чтобы одни наши чувства не менялись! Бредни, мой мальчик! Это вы с папашей в школе начитались римской истории. Поверили оба в то, что пишут в ваших книжках, и это помешало вам жить. Если бы бедняга полковник – твой папаша – начал, как я, с тринадцати лет выступать в «Фоли-Бержер», он не покончил бы с собой. Он понял бы, какое место в жизни на самом деле занимает любовь! (Жорж.) Ну идем, Жорж. Ты захватила мои бинты для коленок? И пилюли? Уже третий день со мной неладно – запор, а тут еще надо к завтрашнему утру выучить две сотни александрийских стихов.

Жюльен (удерживая ее). Мама, но ведь и ты тоже страдала. Ты уже старая. Нельзя стариться без страданий... И это все, что ты можешь мне сказать? Я сегодня так одинок...

Мадам Александра. И ты всегда будешь одинок, как твой отец... Будешь одинок потому, что ты думаешь только о себе, совсем как он. Вы считаете, что эгоистка – это я? Настоящие эгоисты вовсе не те, что изо дня в день выискивают и копят свои маленькие радости. Такие не опасны, они не требуют больше того, что отдают сами. Они знают, что мимолетная ласка, брошенное на ходу «доброе утро» – ты мне, а я тебе, – и оба мы доставляем друг другу радость, знаем, чего все это стоит, и мы расходимся каждый в свою сторону, возвращаемся к своей будничной муравьиной жизни, чтобы продолжать существование один на один со своими потрохами, единственным, что действительно принадлежит нам. Опасны другие – те, что мешают нормальному ходу жизни, те, что хотят навязать нам свои потроха... Они вспарывают себе живот, роются в ране и открывают ее всему свету, а это противно! И чем больнее, тем им приятнее, они хватают свои потроха целыми пригоршнями, они безумно страдают, лишь бы всучить их нам, хотим мы этого или нет. А мы вязнем, задыхаемся в их потрохах... Совсем как птенцы пеликана. Никто от вас этого не требует. Мы не голодны!

Жюльен (стонет). Но я ее люблю!

Мадам Александра. Чудесно! Это одна сторона дела. Но она тебя не любит. Это другая сторона, столь же существенная, что и первая. Так что же прикажешь ей делать? Прикажешь притворяться, что она будет любить тебя всю жизнь, потому что ты ее любишь? Прикажешь мучиться до семидесяти лет потому, что ты решил, что в этом твое благо?

Жюльен. Я все ей отдал.

Мадам Александра (пожимает плечами). Потроха! Отдал одни только потроха, как и твой папаша. А ей захотелось обновить меню! Если не ошибаюсь, это ее законное право. Иди ложись, а завтра утром поезжай обратно играть в солдатики. Вот там потроха нужны; чем больше ты их отдашь, тем выше подымешься в глазах начальства. Франция – великая пожирательница потрохов, ей их всегда мало, но мы – другое дело. Пойдем, Жорж. Ты взяла плед? Опять заныло правое колено... (Кричит с порога.)Может, ты хотел попросить у меня немножко денег?

Жюльен (тихо). Нет, мама, спасибо, мне не надо.

Мадам Александра. Ну, как знаешь! Желаю удачи! И если ты, мой мальчик, не хочешь кончить так, как твой папаша, не дэрми направо и налево.

Обе уходят, Жюльен один на пустой сцене, он подходит к пианино, стоящему у кулис, и подымает крышку... Рассеянно берет несколько аккордов. В эту минуту, семеня, возвращается Жорж в сопровождении официанта из кафе, который несет корзину.

Жорж. Мсье Жюльен! Мсье Жюльен!

Жюльен (оборачивается). Что тебе?

Жорж. Посмотрите-ка, какое у мадам Коломбы доброе сердечко! Это официант от «Максима», она прислала вам полбутылочки хорошего шампанского, дюжину славненьких устриц, славненькую ножку цыпленка и немножко гусиного паштета. Где все это разложить – здесь или в уборной? Ведь как это мило с ее стороны! Она подумала: не хочу, чтобы мой муженек сидел голодный, пока я здесь пирую. Послала вам самое что ни на есть лучшее!..

Жюльен (вскакивает, кричит). Убирайтесь! Убирайтесь немедленно оба! Быстрее, быстрее, прошу вас! Вы слишком глупы! Вы слишком уродливы! (Кричит.) Да быстрее, вам говорят! Вы же видите, я больше не могу!

Жорж (испуганно тащит за собой официанта). Хорошо, хорошо, незачем так кричать. Мы вам худого не сделали. Идем, идем... Найдем куда пристроить корзиночку, полную всякой всячины! Да еще пирог там есть! Стыдно отказываться от таких вкусностей, когда бедные люди с голоду помирают... Все мужчины одним миром мазаны: они нашего доброго отношения не ценят... Ослы упрямые!

Уходят. Жюльен роняет на клавиши голову и обхватывает ее руками. Издали доносятся звуки пианино, призрачные, подхватывающие первые аккорды, которые только что сыграл Жюльен, из них вырастает мелодия. Жюльен словно не слышит, он сидит, уронив голову на клавиши. Окончательно гаснет свет. Во мраке слышно, как на пианино играют вальс, он приближается, становится живой, настоящей музыкой, словно играют здесь же на сцене. И в самом деле, когда зажигается свет, Жюльен уже в штатском. Он сидит за пианино и играет. Сцена по-прежнему пустынна и освещена лишь рабочей лампой, но в окошко под потолком льется солнечный свет. Дверь с левой стороны сцены открывается, и входит Коломба в бедном скромном платьице, которого мы у нее не видели, с огромной корзиной цветов. Видимо, она не знает, куда идти.