Текст книги "Сочинения"

Автор книги: Жак Лакан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

На этом стыке природы и культуры, столь настойчиво исследуемом современной антропологией, только психоанализ распознает этот узел воображаемого рабства, который любовь всегда должна снова разрубить или разорвать.

В этой задаче мы не доверяем альтруистическому чувству, мы обнажаем агрессивность, которая лежит в основе деятельности филантропа, идеалиста, педагога и даже реформатора. В сохраняемом нами обращении субъекта к субъекту психоанализ может сопровождать пациента до экстатического предела "Ты есть то", в котором ему открывается шифр его смертной судьбы, но не в нашей власти как практиков довести его до той точки, где начинается настоящее путешествие.

2

Агрессивность в психоанализе

В предыдущем докладе речь шла о том, как мы используем понятие агрессивности в клинике и терапии. Мне остается доказать вам, можно ли развить это понятие в концепцию, пригодную для научного использования, то есть способную объективировать факты сопоставимого порядка в реальности, или, более категорично, установить измерение опыта, объективированные факты которого могут рассматриваться как переменные.

Все мы здесь разделяем опыт, основанный на технике, системе понятий, которой мы остаемся верны, отчасти потому, что эта система была разработана человеком, открывшим нам все пути к этому опыту, а отчасти потому, что она несет на себе живой отпечаток различных этапов ее разработки. Иными словами, вопреки догматизму, который нам иногда вменяют в вину, мы знаем, что эта система остается открытой как в целом, так и в нескольких своих сочленениях.

Эти пробелы, кажется, сосредоточены на загадочном значении, которое Фрейд выразил в термине "инстинкт смерти", который, подобно фигуре Сфинкса, раскрывает апорию, с которой столкнулся этот великий ум в самой глубокой на сегодняшний день попытке сформулировать опыт человека в регистре биологии.

Эта апория лежит в основе понятия агрессивности, важность роли которой в экономике психики мы только начинаем осознавать.

Вот почему вопрос о метапсихологической природе тенденций смерти постоянно обсуждается нашими теоретиками, не без противоречий и часто, надо признать, в несколько формалистическом ключе.

Я хотел бы сделать несколько замечаний и предложить ряд тезисов по этому вопросу. Они являются плодом многолетних размышлений о подлинной апории доктрины, а также чувства, которое возникает у меня при чтении многих теоретических исследований о нашей ответственности в нынешнем развитии психологии в лаборатории и в качестве лечения. Я думаю, с одной стороны, об исследованиях так называемых бихевиористов, которые, как мне кажется, обязаны своими лучшими результатами (столь незначительными, как они часто бывают по сравнению с аппаратом, которым они себя окружают) часто неявному использованию ими категорий, введенных в психологию психоанализом; И, с другой стороны, я думаю о тех видах лечения взрослых и детей, которые можно объединить под заголовком психодраматического лечения, и которые ищут свою эффективность в абреакции, которую они пытаются исчерпать на уровне игры, и в которых, опять же, классический психоанализ дает основные базовые понятия.

Диссертация I

Агрессивность проявляется в опыте, который субъективен по своей сути.

Было бы полезно вернуться к феномену психоаналитического опыта. При подходе к первым принципам эта рефлексия часто упускается.

Можно сказать, что психоаналитическое действие развивается в вербальной коммуникации и через нее, то есть в диалектическом постижении смысла. Оно предполагает, таким образом, субъекта, который проявляет себя как таковой в соответствии с намерениями другого.

Невозможно возразить, что эта субъективность должна быть обязательно изжита в соответствии с идеалом физики, которая устраняет ее с помощью записывающей аппаратуры – хотя она, кстати, не можетизбежать возможности личной ошибки при считывании результата

Только субъект может понять смысл; наоборот, всякий феномен смысла предполагает субъекта. В анализе субъект предлагает себя как способный быть понятым, и действительно способен быть понятым: интроспекция и якобы проективная интуиция не являются здесь теми принципиальными отклонениями, которые психология, делающая первые шаги по пути науки, считала непреодолимыми. Это означало бы создать препятствие из абстрактно изолированных моментов диалога, когда следовало бы заниматься его движением: огромная заслуга Фрейда в том, что он пошел на риск в этом направлении, а затем преодолел его с помощью строгой техники.

Могут ли его результаты лечь в основу позитивной науки? Да, если этот опыт может быть проверен всеми. Но этот опыт, созданный между двумя субъектами, один из которых играет в диалоге роль идеальной безличности (к этому я вернусь позже), может быть, после его завершения и при условии, что он отвечает условиям эффективности, которые могут потребоваться для любого специального исследования, возобновлен другим субъектом с третьим субъектом. Этот кажущийся инициативным способ является просто передачей через повторение, что не должно никого удивлять, поскольку вытекает из самой биполярной структуры всякой субъективности. Он влияет только на скорость распространения опыта, и хотя его ограничение определенной культурной областью может быть предметом спора, все указывает на то, что его результаты могут быть достаточно релятивизированы, чтобы обеспечить обобщение, способное удовлетворить гуманитарному постулату, который неотделим от духа науки.

Диссертация II

Агрессивность в опыте дается нам как намеренная агрессия и как образ телесного смещения, и именно в таких формах она проявляет себя как эффективная.

Аналитический опыт позволяет нам почувствовать давление намерения.Мы читаем его в символическом значении симптомов, как только субъект отбрасывает защиты, с помощью которых он отключает их от связей с его повседневной жизнью и его историей, в неявной окончательности егоповедения и его отказов, в его неудачных действиях, в афишировании его привилегированных фантазий и в загадках его сновидческой жизни.

Отчасти мы можем определить это по требовательному тону, который иногда лежит в основе всей его речи, по незаконченным предложениям, колебаниям, инфлексиям и промахам, неточностям в описании событий, нарушениям в применении аналитического правила, поздним приходам на сеансы, рассчитанным прогулам, а часто – по упрекам, укорам, призрачным страхам, эмоциональным реакциям гнева, попыткам запугивания; Истинные акты насилия встречаются так редко, как можно было бы ожидать от сочетания обстоятельств, приведших пациента к врачу, и его трансформации, принятой самим пациентом в рамках конвенции диалога.

Эффективность, присущая этому агрессивному намерению, очевидна: мы постоянно наблюдаем ее в формирующем действии индивида на тех, кто от него зависит; предполагаемая агрессивность разъедает, подрывает, дезинтегрирует; она кастрирует; она ведет к смерти: "А я думала, ты импотент!" – рычала мать, внезапно превратившаяся в тигрицу, на своего сына, который с большим трудом признался ей в своих гомосексуальных наклонностях. И можно было видеть, что ее постоянная агрессивность как мужественной женщины оказала свое влияние; я всегда находил невозможным в таких случаях отвести удары от аналитического предприятия.

Конечно, эта агрессивность проявляется в рамках реальных ограничений. Но мы знаем по опыту, что она не менее эффективна, когда получает выражение: суровый родитель пугает самим своим присутствием, а образ Карателя едва ли нужно клеймить, чтобы ребенок его сформировал. Его последствия более масштабны, чем любой акт жестокости.

После неоднократных неудач классической психологии в объяснении этих психических явлений, которые, используя термин, выразительность которого подтверждается всеми его семантическими приметами, мы называем образами, психоанализ предпринял первую успешную попытку оперировать на уровне конкретной реальности, которую они представляют. Это произошло потому, что он оттолкнулся от их формирующей функции в субъекте и показал, что если преходящие образы определяют такие индивидуальные отражения тенденций, то именно как вариации матриц формируются те другие конкретные образы, которые мы обозначаем древним термином imago, для самих "инстинктов".

Среди этихобразов есть такие, которые представляют собой элективные векторы агрессивных намерений, которые они обеспечивают с эффективностью, которую можно назвать магической. Это образы кастрации, увечья, расчленения, смещения, высечения, пожирания, вскрытия тела, короче говоря, те образы, которые я объединил под явно структурным термином "образы фрагментированного тела".

Здесь существует специфическое отношение между человеком и его собственным телом, которое проявляется в ряде социальных практик – от обрядов, связанных с татуировкой, надрезами и обрезанием в примитивных обществах, до того, что в развитых обществах можно назвать прокрустовым произволом моды, относительно недавней культурной инновации, поскольку она отрицает уважение к естественным формам человеческого тела.

Достаточно послушать, как играют дети в возрасте от двух до пяти лет, поодиночке или вместе, чтобы понять, что отрывание головы и вспарывание живота – темы, которые спонтанно возникают в их воображении, и что это подтверждается опытом разорванной на части куклы.

За атласом всех агрессивных образов, терзающих человечество, мы должны обратиться к работам Иеронима Босха. Обнаруженное психоанализом преобладание среди них изображений примитивной аутоскопии органов ротовой полости и клоаки породило формы демонов. Их можно найти даже в оге родовых мук, изображенных на воротах бездны, через которые они проталкивают проклятых, и даже в нарциссической структуре тех стеклянных сфер, в которых держат в плену измученных партнеров по саду наслаждений.

Эти фантасмагории постоянно возникают в сновидениях, особенно в тот момент, когда анализ, казалось бы, должен обратить свое внимание на самые фундаментальные, самые архаичные фиксации. Я помню сон одного из моих пациентов, чьи агрессивные влечения принимали форму навязчивых фантазмов; во сне он видел себя за рулем автомобиля, в сопровождении женщины, с которой у него был довольно сложный роман, преследуемой летающей рыбой, чья кожа была настолько прозрачной, что можно было видеть горизонтальный уровень жидкости сквозь тело – образ везикального преследования с большой анатомической четкостью.

Все это исходные данные гештальта, присущего агрессии в человеке: гештальта, который связан с его символическим характером в той же степени, что и с жестокой утонченностью оружия, которое он делает, по крайней мере, на ранних, ремесленных стадиях своего производства. Именно эту воображаемую функцию я и хотел бы сейчас прояснить.

С самого начала я должен заявить, что пытаться бихевиористски редуцировать аналитический процесс – к чему некоторых из нас побуждает совершенно неоправданная, на мой взгляд, забота о строгости – значит лишать его важнейших субъективных данностей, свидетелями которых в сознании являются привилегированные фантазии и которые позволили нам представить себе имаго, формирующее идентификацию.

Диссертация III

Пружины агрессивности определяют причины, побуждающие к применению техники анализа.

Диалог сам по себе, казалось бы, предполагает отказ от агрессивности; начиная с Сократа, философия всегда возлагала надежды на торжество разума. И все же с тех пор, как в начале "Республики" Фрасимах совершил свой бурный уход, словесная диалектика слишком часто оказывалась неудачной.

Я уже подчеркивал, что аналитик излечивал даже самые серьезные случаи безумия с помощью диалога; какую же добродетель добавил к нему Фрейд?

Правило, предлагаемое пациенту в анализе, позволяет ему продвигаться в слепой интенции, которая не имеет иной цели, кроме как освободить его от болезни или невежества, о границах которых он не подозревает.

Только его голос будет слышен в течение некоторого времени, продолжительность которого остается на усмотрение аналитика. В частности, вскоре станет очевидным, более того, подтвержденным, что аналитик воздерживается от того, чтобы давать какие-либо советы или пытаться повлиять на пациента в каком-либо определенном направлении. Это ограничение, казалось бы, противоречит желаемой цели, а значит, должно быть оправдано какими-то более глубокими мотивами.

Что же стоит за отношением аналитика? Забота о том, чтобы предоставить диалогу участника, максимально лишенного индивидуальных характеристик; мы стираем себя, мы лишаем говорящего тех выражений интереса, симпатии и реакции, которые он ожидает найти на лице слушателя, мы избегаем любого выражения личных вкусов, мы скрываем все, что могло бы их выдать, мы обезличиваемся и пытаемся представить другому идеал бесстрастности.

В таком поведении мы не просто выражаем апатию, которую мы должныв себе вызвать, чтобы понять наш предмет, и не просто готовим оракулярную форму, которую наше интерпретационное вмешательство должно принять на фоне этой инерции

Мы хотим избежать ловушки, которая уже скрыта в обращении, отмеченном вечным пафосом веры, с которым пациент обращается к нам. Оно несет в себе тайну. "Возьмите на себя, – говорит нам пациент, – то зло, которое меня тяготит; но если вы останетесь самодовольным, невозмутимым, как сейчас, вы не будете достойны нести его".

То, что здесь предстает как гордая месть страдания, покажет свое истинное лицо – и иногда в достаточно решительный момент, чтобы войти в "негативную терапевтическую реакцию", которая так интересовала Фрейда, – в виде сопротивления amour-propre, если использовать этот термин со всей глубиной, которую придал ему Ларошфуко, и которое часто выражается так: "Я не могу вынести мысли о том, что меня может освободить кто-то, кроме меня самого".

Конечно, на более глубоком уровне эмоциональных запросов пациент ожидает от нас именно участия в своей болезни. Но именно враждебная реакция руководит нашим благоразумием и побуждает Фрейда быть начеку против любого искушения поиграть в пророка. Только святые достаточно отстранены от самых глубоких из обычных страстей, чтобы избежать агрессивной реакции на милосердие.

Что касается приведения в пример собственных добродетелей и достоинств, то единственным известным мне человеком, прибегавшим к подобным реакциям, был некий деятель истеблишмента, основательно проникшийся наивной, но строгой идеей собственной апостольской значимости; я хорошо помню, какую ярость он вызвал.

В любом случае, такая реакция вряд ли должна удивлять нас, аналитиков: в конце концов, разве мы не указываем на агрессивные мотивы, которые скрываются во всей так называемой филантропической деятельности?

И все же мы должны задействовать агрессивность субъекта по отношению к нам, потому что, как мы знаем, эти намерения формируют негативный перенос, который является начальным узлом аналитической драмы.

Это явление представляет собой перенос пациентом на нашу личность одного из более или менее архаичных образов, который, благодаря эффекту символической субдукции, деградирует, отклоняется или подавляет цикл подобного поведения, который, благодаря случайности подавления, исключил из-под контроля эго ту или иную функцию или телесныйсегмент, и который, благодаря действию идентификации, придал форму тому или иному органу личности

Как видно, достаточно малейшего предлога, чтобы пробудить агрессивную интенцию, которая реактуализирует имаго, сохранившееся на уровне символической сверхдетерминации, которую мы называем бессознательным субъекта, вместе с его интенциональной корреляцией.

Такой механизм часто оказывается чрезвычайно простым при истерии: в случае с девушкой, страдающей астазией-абазией, которая в течение нескольких месяцев сопротивлялась различным видам терапевтических внушений, моя персона была немедленно отождествлена с комбинацией самых неприятных черт, которые представлял для нее объект страсти; следует добавить, что ее страстные чувства были довольно сильно отмечены элементом бреда. Субъектом имаго был ее отец, и мне достаточно было заметить, что ей не хватало отцовской поддержки (недостаток, который, как я знал, в высшей степени драматично отразился на ее биографии), чтобы она излечилась от своего симптома, причем, можно сказать, она ничего не поняла, и ее болезненная страсть нисколько не пострадала.

Эти узлы труднее разрушить, как мы знаем, при неврозах навязчивых состояний именно потому, что, как известно, их структура призвана маскировать, вытеснять, отрицать, разделять и подавлять агрессивные намерения с помощью защитного разложения, очень похожего по принципу на то, что иллюстрируют техники шагания и пошатывания, применявшиеся в военных укреплениях во времена Людовика XIV – более того, некоторые из моих пациентов сами прибегали к метафорам военных укреплений для описания работы своих собственных защитных сооружений.

Что касается роли агрессивного намерения в фобии, то она как бы проявляется.

Поэтому нет ничего плохого в том, чтобы реактивировать такую интенцию в психоанализе.

То, чего мы пытаемся избежать с помощью нашей техники, – это позволить агрессивному намерению пациента найти поддержку в представлении о нашей личности, достаточно проработанном для того, чтобы оно могло быть организовано в те реакции оппозиции, отрицания, демонстрации и лжи, которые, как показывает наш опыт, являются характерными способами агентства эго в диалоге.

Я характеризую эту инстанцию здесь не теоретической конструкцией, которую Фрейд дает ей в своей метапсихологииа именно каксистему восприятия-сознания, но феноменологической сущностью, которую он признает в опыте самым постоянным атрибутом эго, а именно Verneinung, данности которого он призывает нас оценить в самом общем индексе предрассудочной инверсии.

Короче говоря, мы называем ego тем ядром, которое дано сознанию, но непрозрачно для рефлексии, отмечено всеми двусмысленностями, которые, от самоудовлетворения до "плохой веры" (mauvaise foi), структурируют опыт страстей в человеческом субъекте; этим "я", которое, чтобы признать свою фактичность экзистенциальной критике, противопоставляет свою неустранимую инерцию притворства и меконнаиссансов конкретной проблематике реализации субъекта.

Отнюдь не атакуя его лоб в лоб, аналитическая маевтика использует обходной подход, который фактически сводится к вызыванию у субъекта контролируемой паранойи. Действительно, одним из аспектов аналитического действия является управление проекцией того, что Мелани Кляйн называет плохими внутренними объектами, – конечно, параноидальный механизм, но здесь он в высшей степени систематизирован, отфильтрован и должным образом проверен.

Это тот аспект нашей практики, который соответствует категории пространства, как бы мало он ни охватывал то воображаемое пространство, в котором развивается измерение симптомов, структурирующее их как исключенные островки, инертные скотомы или паразитические компульсии в функциях человека.

Другому измерению, временному, соответствует тревога и ее эффекты, будь то явные, как в феномене бегства или торможения, или латентные, когда она появляется только при наличии мотивирующего имаго.

И снова повторим: это imago проявляется лишь в той мере, в какой наше отношение к предмету предлагает ему чистое зеркало невозмутимой поверхности.

Но давайте представим, что произошло бы с пациентом, который увидел бы в своем аналитике точную копию себя. Каждый чувствует, что избыток агрессивного напряжения создал бы такое препятствие для проявления переноса, что его полезный эффект мог бы проявиться только очень медленно, и именно это иногда происходит в анализе перспективных аналитиков. Если взять крайний случай, то при переживании в форме странности, свойственной опасениям двойника, эта ситуация вызвала бы у пациента неконтролируемую тревогу.

Диссертация IV

Агрессивность – это коррелятивная тенденция способа идентификации, который мы называем нарциссическим и который определяет формальную структуру эго человека и реестра сущностей, характерных для его мира.

Субъективный опыт анализа сразу же запечатлевает свои результаты в конкретной психологии. Укажем лишь, что он привносит в психологию эмоций, показав значение, общее для таких разных состояний, как фантазматический страх, гнев, активная печаль или психастеническая усталость.

Перейти теперь от субъективности намерения к понятию тенденции к агрессии – значит совершить скачок от феноменологии нашего опыта к метапсихологии.

Но в этом скачке проявляется не что иное, как требование мысли, которая, чтобы объективировать регистр агрессивных реакций и учитывая свою неспособность серифицировать этот скачок в количественной вариации, должна понимать его в формуле эквивалентности. Именно так мы используем его в понятии либидо.

Агрессивная тенденция оказывается основополагающей в определенном ряду значимых состояний личности, а именно в параноидных и параноидных психозах.

В своей работе я подчеркивал, что по строго параллельной последовательности можно скоординировать качество агрессивной реакции, ожидаемой от определенной формы паранойи, со стадией психического генеза, представленной бредом, который является симптомом этой формы. Эта связь оказывается еще более глубокой, когда – я показал это в случае излечимой формы, самонаказывающейся паранойи – агрессивный акт разрешает бредовую конструкцию.

Таким образом, агрессивная реакция сериализуется непрерывно, от внезапной, немотивированной вспышки акта, через всю гамму воинственных форм, к холодной войне интерпретативных демонстраций, параллельно с вменением вредоносности, не говоря уже о неясном каконе, которому параноик приписывает свое отчуждение от всех живых контактов, поэтапно поднимаясь от мотивации, основанной на регистре высокопримитивного органицизма (яд),до магической (злые чары), телепатической (влияние), лезионной (физическое вторжение), оскорбительной (искажение намерений), бесправной(присвоение секретов), профанационной (нарушение интимности), юридической (предрассудки), преследовательской (шпионаж и запугивание), связанной с престижем (клевета и покушение на честь) и местью (ущерб и эксплуатация).

Я показал, что в каждом случае этот ряд, в котором мы находим все последовательные оболочки биологического и социального статуса человека, сохраняет изначальную организацию форм эго и объекта, которые также затронуты этим рядом в своей структуре, вплоть до пространственных и временных категорий, в которых конституируются эго и объект, переживаемые как события в перспективе миражей, как аффекты с чем-то стереотипным в них, что приостанавливает работу диалектики эго/объекта.

Джанет, которая так замечательно продемонстрировала знаковость чувства преследования как феноменологического момента в социальном поведении, не исследовала их общий характер, который заключается именно в том, что они образуются застоем одного из этих моментов, похожим по своей странности на лица актеров, когда фильм внезапно останавливается в середине действия.

Теперь этот формальный застой сродни самой общей структуре человеческого знания: той, что конституирует эго и его объекты атрибутами постоянства, идентичности и субстанциональности, короче говоря, сущностями или "вещами", которые сильно отличаются от гештальтов, которые опыт позволяет нам выделить в меняющемся поле, растянутом в соответствии с линиями животного желания.

На самом деле, эта формальная фиксация, которая вносит определенный разрыв уровня, определенный диссонанс между организацией человека и его Umwelt, является тем самым условием, которое неограниченно расширяет его мир и его власть, придавая его объектам инструментальную поливалентность и символическую полифонию, а также их потенциал в качестве защитной брони.

То, что я назвал параноидным знанием, как показано, соответствует в своих более или менее архаичных формах определенным критическим моментам, отмечающим историю ментального генезиса человека, каждый из которых представляет собой этап объективирующей идентификации.

Путем простого наблюдения мы можем получить представление об этих различных стадиях развития ребенка. Шарлотта Бюлер, Эльза Келер и, следуя по их стопам, Чикагская школа выявили несколько уровней знаковых проявлений; но только аналитическийопыт может придать им истинную ценность, сделав возможным реинтеграцию в них субъективного отношения.

Первый уровень показывает нам, что переживание себя на самой ранней стадии детства развивается, в той мере, в какой оно относится к своему контрагенту, из ситуации, переживаемой как недифференцированная. Так, примерно в возрасте восьми месяцев мы видим в этих столкновениях между детьми (которые, чтобы быть плодотворными, должны быть между детьми, чья разница в возрасте не превышает двух с половиной месяцев) те жесты фиктивных действий, с помощью которых субъект восстанавливает несовершенное усилие жеста другого, путая их отчетливое применение, те синхронии эффектного захвата, которые тем более замечательны, что они предшествуют полной координации двигательных аппаратов, которые они приводят в действие.

Таким образом, агрессивность, проявляющаяся в ответных ударах, не может рассматриваться исключительно как игровое проявление сильных сторон и их использования в картировании тела. Ее следует понимать в порядке более широкой координации: так, чтобы подчинить функции тонических поз и вегетативного напряжения социальной относительности – в этой связи можно упомянуть замечательную работу Валлона, которая обратила наше внимание на преобладание такой социальной относительности в экспрессивной конституции человеческих эмоций.

Более того, я верил, что смогу показать, что в таких случаях ребенок предвосхищает на психическом уровне завоевание функционального единства собственного тела, которое на этой стадии еще не завершено в плоскости волевой моторики.

Мы имеем дело с первым захватом образа, в котором можно обнаружить первую стадию диалектики идентификаций. Он связан с гештальт-феноменом – очень ранним восприятием ребенком человеческой формы, которая, как известно, интересует ребенка в первые месяцы жизни, а в случае с человеческим лицом – с десятого дня. Но что свидетельствует о феномене узнавания, который включает в себя субъективность, так это признаки торжествующего ликования и игривого открытия, которые характеризуют, начиная с шестого месяца, встречу ребенка со своим изображением в зеркале.Это поведение разительно контрастирует с безразличием, которое проявляют даже животные, воспринимающие этот образ, например шимпанзе, когда проверяют его объективное тщеславие, и становится еще более очевидным, если понять, что онопроисходит в том возрасте, когда ребенок по уровню инструментального интеллекта отстает от шимпанзе, которого он догоняет только в одиннадцать месяцев.

То, что я назвал стадией зеркала, интересно тем, что в ней проявляется аффективный динамизм, благодаря которому субъект изначально идентифицирует себя с визуальным гештальтом собственного тела: по отношению к еще очень глубокому отсутствию координации собственной подвижности оно представляет собой идеальное единство, спасительное imago; в него вложен весь изначальный дистресс, вызванный внутриорганическим и реляционным диссонансом ребенка в первые шесть месяцев, когда он несет на себе неврологические и гуморальные признаки физиологической натальной недоношенности.

Именно этот захват имаго человеческой формы, а не Einfühlung, отсутствие которого становится очевидным в раннем младенчестве, доминирует во всей диалектике поведения ребенка в присутствии его симиляров в возрасте от шести месяцев до двух с половиной лет. В течение всего этого периода можно зафиксировать эмоциональные реакции и артикулированные свидетельства нормального транзитивизма. Ребенок, ударивший другого, говорит, что его ударили; ребенок, увидевший, как другой упал, плачет. Точно так же, именно через идентификацию с другим, он видит всю гамму реакций переноса и демонстрации, структурная амбивалентность которых четко проявляется в его поведении: раб отождествляется с деспотом, актер – со зрителем, соблазненный – с соблазнителем.

Здесь находится своего рода структурный перекресток, к которому мы должны приспособить наше мышление, если хотим понять природу агрессивности в человеке и ее связь с формализмом его эго и его объектов. Именно в этих эротических отношениях, в которых человеческий индивид фиксирует на себе образ, отчуждающий его от самого себя, можно найти энергию и форму, на которых основывается эта организация страстей, которую он назовет своим эго.

Эта форма кристаллизуется во внутреннем конфликтном напряжении субъекта, определяющем пробуждение его желания к объекту желания другого: здесь изначальное сближение (concours) перерастает в агрессивное соперничество (concurrence), из которого развивается триада других, эго и объекта, которая, охватывая пространство зрительного общения, вписывается туда в соответствии с присущим себе формализмом, настолько доминирующим над аффективным Einfühlung, чторебенок этого возраста может перепутать идентичность самых знакомых людей, если они появляются в совершенно другом контексте.

Но если эго с самого своего возникновения отмечено этой агрессивной относительностью – в которой разум, лишенный объективности, может признать эмоциональную эрекцию, вызванную у животного, случайно, в ходе экспериментального кондиционирования, желанием, – как не предположить, что каждая великая инстинктивная метаморфоза в жизни индивида вновь поставит под вопрос его разграничение, состоящее, как и положено, из соединения истории субъекта и немыслимой врожденности его желания?

Вот почему, за исключением предела, к которому никогда не могли приблизиться даже величайшие гении, эго человека никогда не может быть сведено к его переживаемой идентичности; и в депрессивных срывах переживаемых реверсов неполноценности оно порождает, по сути, смертельные отрицания, которые фиксируют его в его формализме. Я – ничто из того, что со мной происходит. Ты не представляешь собой ничего ценного".

И эти два момента, когда субъект отрицает себя и когда он обвиняет другого, смешиваются, и в нем обнаруживается та параноидная структура эго, которая находит свой аналог в фундаментальных отрицаниях, описанных Фрейдом как три бреда: ревность, эротомания и интерпретация. Это особый бред мизантропической "красавицы", отбрасывающей назад в мир тот беспорядок, из которого состоит ее существо.