Текст книги "Сочинения"

Автор книги: Жак Лакан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Если всякая причинность свидетельствует об импликации субъекта, то нет сомнений, что все конфликты порядка могут быть отнесены к нему.

Условия психоаналитического вмешательства – проблема, которую я здесь ставлю, – как мне кажется, достаточно ясно показывают, что его этика не является индивидуалистической.

Но его практика в американской сфере была настолько суммарно сведена к средству достижения "успеха" и способу требования "счастья", что следует отметить, что это является отречением от психоанализа, отречением, которое происходит среди слишком многих его приверженцев от простого, основного факта, что они никогда не хотели ничего знать о фрейдовском открытии и никогда ничего не узнают о нем, даже путем подавления: Ибо речь здесь идет о механизме систематического меконнасиса в той мере, в какой он симулирует заблуждение, даже в его групповых формах.

Более строгая отсылка от аналитического опыта к общей структуре семантики, в которой он имеет свои корни, должна была, тем не менее, позволить убедить их, прежде чем завоевывать их.

Ибо субъект, о котором я только что говорил как о наследнике признанной истины, определенно не есть эго, воспринимаемое в более или менее непосредственных данных сознательного удовольствия или отчуждения в труде. Это фактическое различие – то же самое, что можно найти между α фрейдовского бессознательного, в той мере, в какой оно отделено бездной предсознательных функций, и ω фрейдовской воли в 31-й части его Neue Vorlesungen "Wo Es war, soll Ich werden".

Формула, в которой доминирование означающего структурирования становится достаточно очевидным.

Давайте проанализируем его. Вопреки форме, которой не может избежать английский перевод – "Где было id, там будет ego", – Фрейд не сказал ни "das Es", ни "das Ich", как это было в его обычае при обозначении органов, которыми в течение предыдущих десяти лет он упорядочивал свою новую топографию, и этот факт, учитывая непреклонную строгость его стиля, придает особый акцент их использованию в данном предложении. В любом случае – даже если не подтверждать внутренней критикой работы Фрейда, что он действительно написал "Das Ich und das Es", чтобы сохранить это фундаментальное различие между истинным субъектом бессознательного и эго, образованным в его ядре серией отчуждающих идентификаций, – истинный смысл, по-видимому, будет следующим: Wo (Где) Es (субъект – лишен какого-либо das или другого объективирующего артикля) war (был – здесь речь идет о локусе бытия, и именно в этом локусе) soll (должен – это, долг в моральном смысле, что подтверждается единственным предложением, которое следует за этим и завершает главу) Ich (Я, должен быть я – подобно тому, как человек заявляет "это я", прежде чем сказать "это я"), werden (становиться – то есть не происходить (survenir) и даже не случаться (advenir), а возникать (venir au jour) из этого самого локуса в той мере, в какой он является локусом бытия).

Так, я бы согласился, вопреки принципам экономии означаемого, которые должны доминировать в переводе, немного форсировать во французском языке формы означающего, чтобы привести их в соответствие с весом все еще мятежного означаемого, которое немецкий язык несет здесь лучше, и поэтому использовать омофонию немецкого es с инициалом слова "sujet" (субъект). В то же время я мог бы, по крайней мере на время, отнестись более снисходительно к первому переводу слова es, а именно "le soi" ("я"). Слово "ça" (id), которому не без веских причин в конце концов отдали предпочтение, не кажется мне более адекватным, поскольку оно скорее соответствует немецкому das, как в вопросе "Was ist das?", и ответу "das ist" ("есть"). Таким образом, опущенное "c", которое появится, если мы будем придерживаться принятой эквивалентности, предлагает мне произвести глагол "s'étre", в котором был бы выражен режим абсолютной субъективности в том смысле, в каком Фрейд правильно открыл его в его радикальной эксцентричности: "Там, где это было" ("Là où c'était"), я хотел бы, чтобы это понималось, "это мой долг, что я должен прийти к бытию".

Видите ли, не в грамматической концепции функций, в которых они появляются, нужно анализировать, можно ли и как различать или перекрывать Я (le je) и Эго (le moi) в каждом конкретном предмете.

Лингвистическая концепция, которой должен руководствоваться работник во время своего базового посвящения, научит его ожидать, что симптом докажет свою функцию в качестве означающего, то есть того, по чему его следует отличать от естественного показателя, который тот же термин в настоящее время обозначает в медицине. И чтобы удовлетворить это методологическое требование, он заставит себя признать его конвенциональное использование в значениях, поднимаемых аналитическим диалогом. (Диалог, структуру которого я попытаюсь описать.) Но он будет настаивать на том, что эти самые означающие могут быть с уверенностью восприняты только в их контексте, то есть в последовательности, которая для каждого из них определяется означающим, которое отсылает к нему, и означающим, к которому оно отсылает в аналитическом дискурсе.

Эти базовые принципы достаточно легко применяются в аналитической технике, и, освещая ее, они рассеивают многие двусмысленности, которые, чтобы сохранить себя даже в основных понятиях переноса и сопротивления, делают использование их на практике довольно губительным.

Сопротивление сопротивляющимся

Если рассматривать только сопротивление, использование которого все чаще путают с защитой, и все, что это подразумевает в плане редуктивных маневров – а мы больше не можем оставаться слепыми к принуждению, которое оказывают такие маневры, – то следует помнить, что первое сопротивление, с которым приходится иметь дело анализу, – это сопротивление самого дискурса, поскольку он в первую очередь является дискурсом мнения, и что вся психологическая объективация окажется связанной с этим дискурсом. Именно этим, в сущности, и объясняется та поразительная одновременность, с которой психоаналитическая практика бургграфов анализа зашла в тупик в 1920-е годы: к тому времени они знали одновременно слишком много и недостаточно, чтобы заставить своих пациентов, которые знали об этом едва ли меньше, признать этот факт.

Но принятый в то время принцип приоритета анализа сопротивления вряд ли привел к благоприятному развитию событий. По той простой причине, что недостаточно провести операцию с чрезвычайной срочностью, чтобы она достигла своей цели, если неясно, в чем она заключается.

И именно на усиление объективирующей позиции в субъекте был ориентирован анализ сопротивления, причем настолько, что эта директива теперь пронизывает принципы, которыми следует руководствоваться при проведении стандартного анализа.

Поэтому далеко не обязательно поддерживать субъекта в состоянии наблюдения, нужно знать, что, вовлекая его в это состояние, мы попадаем в круг непонимания, который не сможет разорвать ни анализ, ни критика. Поэтому любое вмешательство в этом направлении может быть оправдано только диалектической целью, а именно: продемонстрировать его ценность как тупика.

Но я пойду дальше и скажу: вы не можете в одно и себя к этой объективации субъекта и говорить с ним так, как следовало бы. И по очень веской причине, которая заключается не только в том, что нельзя, как гласит английская пословица, иметь свой пирог и съесть его: то есть иметь по отношению к одним и тем же объектам два подхода, последствия которых взаимо исключают друг друга. Но и по более глубокой причине, которая выражена в поговорке "нельзя служить двум господам", то есть человек не может соответствовать двум действиям, которые ведут в противоположных направлениях.

Ведь в психологии объективация в самом своем принципе подчиняется закону méconnaissance, который управляет субъектом не только как наблюдаемым, но и как наблюдателем. Иными словами, вы должны говорить с ним не о нем, поскольку он может сделать это сам, и, следовательно, он говорит даже не с вами. Если вы и должны говорить с ним, то буквально о чем-то другом, то есть о чем-то ином, чем то, о чем идет речь, когда он говорит о себе, и что есть вещь, которая говорит с вами, вещь, которая, что бы он ни говорил, навсегда останется для него недоступной, если, будучи речью, обращенной к вам, она не сможет вызвать в вас отклик и если, услышав ее послание в этой перевернутой форме, вы не сможете, вернув ее ему, доставить ему двойное удовлетворение – признать ее и заставить его признать ее истину.

Можем ли мы, таким образом, познать эту истину, которую мы познаем таким образом? Adoequatio rei et intellectus, так определялось понятие истины с тех пор, как появились мыслители, и это определение ведет нас по пути их мысли. Интеллект, подобный нашему, несомненно, будет адекватен этой вещи, которая говорит с нами, которая говорит в нас, и даже скрываясь за дискурсом, который не говорит ничего, кроме того, чтобы заставить нас говорить, было бы странно, если бы он не нашел, кому он может говорить.

Это, конечно, та благодать, которую я желаю вам, и теперь мы должны говорить о ней, и говорить должны те, кто применяет ее на практике.

Интерлюдия

Однако не ждите слишком многого, поскольку психоанализ стал общепринятой вещью, а его служители – наманикюренными, то договоренность, к которой они пришли, позволяет принести жертвы хорошей форме, что, с точки зрения идей, которых у психоаналитиков никогда не было достаточно, безусловно, удобно: идеи по сниженным ценам для всех составят баланс того, что нужно каждому. Мы достаточно осведомлены о вещах, чтобы знать, что chosime вряд ли является новейшей вещью; и вот мы нашли наш пируэт.

"Что же вы собираетесь искать, если не это эго, которое вы выделяете, одновременно запрещая нам его видеть?" – могут возразить. 'Ну хорошо, мы его объективируем. И что в этом плохого?" И тут нежные туфельки незаметно продвигаются вперед, чтобы нанести следующий удар по голенищам: неужели вы думаете, что эго можно воспринимать как вещь – я лучше сначала умру с голоду!

Из тридцати пяти лет сожительства с эго под крышей второй фрейдистской топографии, включая десять лет бурной связи, которая наконец-то была урегулирована благодаря добрым услугам мисс Анны Фрейд в браке, чей социальный кредит с тех пор был на высоте, до такой степени, что, как я уверен, он скоро попросит благословения церкви, – словом, из самой продолжительной работы психоаналитиков, вы не извлечете ничего, кроме этого ящика.

Правда, он до отказа набит старыми новинками и новым хламом, огромная масса которого, безусловно, развлекает. Эго – это функция, эго – это синтез, синтез функций, функция синтеза. Оно автономно! Это хорошо! Это последний фетиш, введенный в святая святых практики, которая черпает свой авторитет из превосходства начальства. Стоит добавить еще один такой же, ведь всем известно, что для этой функции, вполне реальной, всегда лучше всего подходит самый устаревший, грязный, отталкивающий предмет. То, что он должен вызывать у своего изобретателя такое почтение, как там, где он действует, вполне понятно, но самое удивительное, что в просвещенных кругах он заслужил престиж введения психоанализа в законы общей психологии. Это как если бы Его Превосходительство Ага-хан, не удовлетворившись тем, что получил свой вес в золоте, что нисколько не повредило его уважению в космополитическом обществе, был затем награжден Нобелевской премией за то, что в обмен на это передал своим последователям точные правила ставок на лошадей.

Но последняя находка – самая лучшая: эго, как и все остальное, с чем мы имеем дело в последнее время в гуманитарных науках, – это о-пе-ра-цион-ное понятие.

В этот момент я, с любезного разрешения моих слушателей, прибегнутому наивному выбору, который заставляет их так почтительно сидеть в этих креслах и слушать меня, несмотря на балет звонков на работу, чтобы они вместе со мной захотели положить конец этой операции.

Как эта операция позволяет рационально отличить то, что делают с понятием "я" в анализе, от текущего использования любой другой вещи, от этого стола, чтобы взять первое попавшееся под руку? Так мало пользы от того, что я берусь показать, что дискурсы, касающиеся эго и стола (а именно об этом идет речь), совпадают пункт за пунктом.

Ибо этот стол, не менее чем "я", зависит от означающего, а именно от слова, которое, неся свою функцию по отношению к общему, к пюпитру ссорящихся воспоминаний и к трончинскому предмету с благородной родословной, отвечает за то, что это не просто кусок дерева, обработанный в свою очередь дровосеком, столяром и краснодеревщиком, по соображениям коммерции, в сочетании с модой, сам по себе производящий потребности, которые поддерживают его меновую стоимость, при условии, что он не будет слишком быстро приведен к удовлетворению наименее избыточных из этих потребностей последним использованием, к которому он в конечном счете будет применен, а именно в качестве дров.

Более того, значения, к которым относится стол, ничуть не менее достойны, чем значения эго, и доказательством тому служит то, что иногда они охватывают само эго, если именно благодаря функциям, которыми наделяет его господин Хайнц Хартманн, один из наших собратьев может стать нашим столом: а именно, сохранять положение, предполагающее согласие. Оперативная функция, несомненно, позволяющая этому товарищу распоряжаться внутри себя всеми возможными ценностями вещи, которую представляет собой стол: от обременительной аренды, которая поддерживала и продолжает поддерживать репутацию маленького горбуна с улицы Квинкампуа над превратностями и памятью о первом великом спекулятивном крахе современности, через все офисы домашнего использования, заполнения пространства, рыночной передачи или узуфрукта, до использования в качестве дров, а почему бы и нет? Не в первый раз.

Но это еще не все, ведь я готов отдать свой голос настоящему столу, чтобы он мог рассказать о своем существовании, которое хоть и утилитарно, но индивидуально, о своей истории, которая, какой бы радикально отчужденной она ни казалась, оставила все свидетельства, которые могут понадобиться историку: документах, текстах, счетах, подробно описывающих его судьбу, которая, хотя и инертна, но драматична, поскольку стол – это скоропортящийся предмет, созданный в процессе работы, судьба, подверженная случайностям, взлетам и падениям моды, даже фатальности, которой он становится интерсигналом, и которая обещает конец, о котором не нужно ничего знать, чтобы он стал своим, поскольку мы все знаем, каков этот конец.

Но все это станет банальностью, если после этой просопопеи кому-то из вас приснится, что он и есть этот стол, обладающий или не обладающий даром речи, а поскольку толкование снов стало известной, если не повседневной, практикой, то вряд ли стоит удивляться, если, расшифровывая использование этого стола в качестве означающего в загадке, в которую сновидец вложил свое желание, и анализируя более или менее двусмысленную обратную ссылку, которую это использование включает в означающие, которые сознание этого стола пробудило в нем, с его дискурсом или без него, мы коснемся того, что можно назвать предсознанием этого стола.

В этот момент я осознаю протест, который, хотя и линованный, как нотная бумага, я не знаю, как назвать: дело в том, что он касается того, чему нет названия ни в одном языке, и что, будучи в целом обозначено бело-негритянским понятием тотальной личности, подводит итог всему, о чем трубит нам в уши легкомысленная феноменология-психиатрия в нашем обществе неподвижного "прогресса". Несомненно, это протест со стороны прекрасной половины человечества, но в формах, подходящих для ни того, ни другого, ни третьего, для манеры "полу-так-полу-так", для незаметного шага современного интеллектуала, будь то правый или левый. Действительно, именно в этом направлении вымышленный протест тех, кто культивирует беспорядок, находит свои аристократические связи. Давайте прислушаемся к тону этого протеста.

Тон размеренный, но серьезный: предсознание, или, если уж на то пошло, сознание, как нам говорят, принадлежит не столу, а нам самим. Мы воспринимаем стол и наделяем его смыслом, и на это уходит не меньше труда, чем на создание самой вещи. Но даже если бы речь шла о более естественном существе, мы никогда не должны неосмотрительно заглатывать в сознание ту высокую форму, которая, как бы слабы мы ни были во вселенной, гарантирует нам неотъемлемое достоинство в ней – посмотрите "тростник" в словаре спиритуалистической мысли.

Должен признать, что здесь Фрейд вызывает мое неуважение тем, что в каком-то мимолетном замечании, как бы не касаясь этой темы, он говорит о способах спонтанной провокации, которые действуют, когда универсальное сознание приходит в действие. И это снимает с меня всякое смущение, которое я мог испытывать, продолжая свой парадокс.

Неужели разница между столом и нами, насколько это касается сознания, так велика, если стол может так легко уподобиться нам и оказаться между нами, что мои слова должны были сделать возможной любую ошибку? Таким образом, будучи помещенным вместе с одним из нас между двумя параллельными зеркалами, он будет виден отраженным до бесконечности, а это значит, что он будет гораздо больше похож на наблюдателя, чем можно было бы подумать, поскольку, видя свое изображение, повторяющееся таким же образом, он тоже виден глазами другого, когда смотрит на себя, поскольку без этого другого, который является его изображением, он не видел бы себя, видящего себя.

Иными словами, привилегию эго по отношению к вещам следует искать в другом месте, а не в этой ложной повторяемости до бесконечности рефлексии, из которой состоит мираж сознания и которая, несмотря на свою совершенную бессмысленность, все еще в какой-то степени возбуждает тех, кто работает с мыслью, чтобы увидеть в ней некий предполагаемый прогресс в интерьере, тогда как это топологический феномен, распространение которого в природе столь же спорадично, как и обусловливающие его диспозиции чистой внешности, если человек действительно способствовал их распространению с такой неумеренной частотой.

Кроме того, как мы можем отделить термин "предсознание" от аффектов этого стола или тех, которые потенциально или фактически могут быть обнаружены в любой другой вещи, и которые, точно подстраиваясь под мои аффекты, войдут в сознание вместе с ними?

Я вполне допускаю, что эго, а не стол, является местом восприятия, но, будучи таковым, оно отражает сущность объектов, которые воспринимает, а не свою собственную, в той мере, в какой сознание является его привилегией, поскольку эти восприятия в значительной степени бессознательны.

Не зря же, в самом деле, истоки протеста, о котором мы здесь говорим, мы бы отнесли к тем ублюдочным формам феноменологии, которые омрачают технический анализ человеческого действия, и особенно тот, который требуется в медицине. Если их дешевое сырье, говоря термином, который герр Ясперс специально прикрепляет к своей оценке психоанализа, действительно является тем, что придает его работе стиль и вес чугунной статуе его как директора совести и жестяной статуе его как интеллектуального мастера, то они отслужили свой срок, который, правда, всегда один и тот же, а именно – отвлечь.

Они используются здесь, например, для того, чтобы не обсуждать тот факт, что стол не разговаривает, – факт, который сторонники ложного протеста предпочли бы игнорировать, потому что, услышав, как я им его предоставляю, мой стол тут же заговорил бы.

Дискурс Другого

В чем же тогда это эго, с которым вы обращаетесь в анализе, лучше, чем стол, которым являюсь я?" – спросит он их.

Ведь если здоровье определяется его адаптацией к реальности, которая рассматривается просто как подходящая для него, и если вы нуждаетесь в сотрудничестве "здоровой части эго", чтобы уменьшить в другой части, несомненно, несовместимость с реальностью, которая выглядит таковой только в соответствии с вашим принципом рассматривать аналитическую ситуацию как простую и анодичную, и не успокоится, пока вы не заставите субъекта видеть их так, как видите их вы, Разве не ясно, что нет другого способа отличить здоровую часть эго субъекта, кроме как по ее согласию с вашей точкой зрения, которая, чтобы считаться здоровой, становится мерилом вещей, так же как нет другого критерия излечения, кроме полного принятия субъектом этого вашего мерила – и все это подтверждает нынешнее признание, которое можно найти у некоторых очень серьезных авторов, что цель анализа достигается при идентификации с эго аналитика?

Конечно, тот факт, что подобная точка зрения может стать столь распространенной и быть принятой в том виде, в каком она есть, заставляет задуматься о том, что, вопреки общепринятому мнению о том, что мы обманываем наивных, наивным гораздо легче обмануть нас. А лицемерие, которое обнаруживается в заявлении – сожаление, о котором с такой любопытной регулярностью появляется в этом дискурсе – о том, что мы должны говорить с субъектом на "его родном языке", заставляет еще больше задуматься о глубине этой наивности. Неужели нам до сих пор приходится преодолевать тошноту, которая поднимается при одном только предложении говорить по-детски, без чего хорошо информированные родители сочли бы себя неспособными приобщить к своим высоким соображениям маленьких бедняжек, которых нужно заставлять молчать! Это самое малое, чего можно ожидать, учитывая, что аналитическая имбецильность проецирует неврозы на представление о слабости эго.

Но мы здесь не для того, чтобы мечтать между тошнотой и головокружением. Факт остается фактом, который с вами разговаривает, хоть я и простой стол, являюсь идеальным пациентом, поскольку со мной не нужно так много хлопот, результаты достигаются сразу, я излечиваюсь заранее. Поскольку это просто вопрос замены вашего разговора моим, я – идеальное "я", поскольку у меня никогда не было другого, и я предоставляю вам сообщить мне о тех вещах, к которым мои регулирующие устройства не позволяют вам приспособить меня напрямую, а именно обо всех тех вещах, которые не являются вашими диоптриями, вашим размером и размером ваших бумаг".

Как мне кажется, это неплохая речь для письменного стола. Я, конечно, шучу. В том, что оно говорило под моим началом, оно не имело права голоса. По той простой причине, что оно само было словом, а я – грамматическим субъектом. Что ж, одно звание достигнуто, его может подхватить случайный солдат в канаве совершенно эристических притязаний, но оно также дает нам иллюстрацию фрейдистского девиза, который, выраженный как "Là où était ça, le je doit être" ("Как война, так и я"), подтверждает в нашу пользу слабый характер перевода, который субстантивирует Ich, придавая "t" к "doit" в soll [т. е. делает его третьим лицом единственного числа].т. е. делает его третьим лицом единственного числа – Тр.] и устанавливает цену Es на уровне цедилки "c". Тем не менее, стол – это не "я", каким бы красноречивым он ни был, а средство, которое я использовал в своем рассуждении.

Но, в конце концов, если принять во внимание его достоинства, то в анализе эго тоже является средством, и поэтому их можно сравнивать.

Как уместно заметил Стол, преимущество эго в том, что оно не является средством сопротивления, и именно поэтому я выбрал его, чтобы поддержать мои рассуждения и тем самым максимально уменьшить сопротивление, которое вызвало бы у вас слишком сильное вмешательство моего эго, говоря словами Фрейда: я и так должен быть доволен, если то, что должно остаться для вас, несмотря на это выхолащивание, позволяет вам находить то, что я говорю, "интересным". И не случайно это выражение обозначает в своем эвфемизме то, что интересует нас лишь умеренно и что удается зациклить в своей антитезе, по которой рассуждения о всеобщем интересе называются "незаинтересованными".

But let's look and see (voyons voir) whether what I am saying happens to interest you, as one says, thus piling pleonasm on to antonomasis: лично я скоро разорву стол на куски, чтобы использовать его в качестве боеприпасов.

Ну и ну! То же самое относится и к эго, если не считать того, что его использования кажутся обратными по отношению к его состояниям. Средство для передачи речи, обращенной к вам из бессознательного субъекта, оружие для сопротивления ее распознаванию, оно фрагментарно в том, что несет речь, и целостно в том, что помогает ее не слышать.

В сущности, именно в распаде воображаемого единства, составляемого эго, субъект находит материал для обозначения своих симптомов. И именно из того интереса, который вызывает в нем эго, исходят означающие, которые отвращают его дискурс от этих симптомов.

Воображаемая страсть

Этот интерес к эго – страсть, природу которой уже уловили традиционные моралисты, назвав ее amour-propre, но динамику которой в ее отношении к образу собственного тела удалось проанализировать только психоаналитическому исследованию. Эта страсть привносит в каждое отношение с этим образом, постоянно представляемым моим ближним, знаковость, которая меня настолько интересует, то есть ставит меня в такую зависимость от этого образа, что связывает все объекты моих желаний скорее с желанием другого, чем с желанием, которое они вызывают во мне.

Речь идет о тех объектах, появления которых мы ожидаем в пространстве, структурированном зрением, то есть об объектах, характерных для человеческого мира. Что касается знания, от которого зависит желание этих объектов, то люди далеки от того, чтобы подтвердить выражение, желающее, чтобы они видели дальше кончиков своих носов, ибо, напротив, их несчастье желает, чтобы мир начинался с кончиков их носов, и чтобы они могли постичь свое желание только с помощью той же уловки, которая позволяет им видеть свои собственные носы, то есть в зеркале. Но едва этот нос был замечен, как они в него влюбились, и это первый признак, которым нарциссизм обволакивает формы желания. Он не единственный, и прогрессирующий рост агрессивности на небосклоне аналитических озабоченностей оставался бы неясным, если бы он держался только на нем одном.

Этот момент, как мне кажется, я сам помог прояснить, представив динамику так называемой стадии зеркала как следствие типичного для человека преждевременного созревания при рождении, результатом которого является указанная на сайте ликующая идентификация еще младенца с тотальной формой, в которую интегрировано это отражение носа, а именно с образом его тела: операция, которая, совершаемая с первого взгляда (à vue de nez), во многом аналогична тому "ага!', открывающая нам интеллект шимпанзе (мы не перестаем удивляться, когда сталкиваемся с чудом интеллекта на лицах наших сверстников), не перестает приводить к плачевным последствиям.

Как справедливо заметил один остроумный поэт, зеркалу не мешало бы отразить еще немного, прежде чем возвращать нам наше изображение. Ведь в этот момент объект еще ничего не видит. Но как только тот же самый снимок будет воспроизведен перед носом кого-нибудь из сослуживцев, например, перед нотариусом, Бог знает, куда поведет субъекта нос, учитывая места, куда эти министерские чиновники имеют привычку совать свои носы. Так что все остальное – руки, ноги, сердце, рот, даже глаза, так неохотно идущие следом, – находится под угрозой смещения (une rupture d'attelage), объявление которого в тревоге может повлечь за собой только суровые меры. Падайте! То есть обращение к силе образа, которым так восхищался медовый месяц зеркала, к тому священному союзу правого и левого, который в нем утверждается, как ни странно, если субъект окажется чуть более наблюдательным.

Но какая модель этого союза может быть прекраснее, чем сам образ другого, то есть ноумен в его функции? Таким образом, функции овладения, которые мы некорректно называем синтезирующими функциями эго, устанавливают на основе либидинального отчуждения вытекающее из него развитие, а именно то, что я однажды назвал параноидальным принципом человеческого знания, согласно которому его объекты подчиняются закону воображаемой редупликации, вызывая гомологию бесконечной серии нотариусов, ничем не обязанных своему профессиональному телу.

Но для меня решающее значение отчуждения, составляющего Urbild эго, проявляется в отношении отчуждения, которое затем структурирует двойственное отношение эго к эго. Ибо если воображаемая адаптация каждого другим должна привести к тому, что роли будут распределены взаимодополняющим образом между нотариусом и его клиентом, например, то идентификация, ускоряемая от эго к другому в субъекте, приводит к тому, что это распределение функций никогда не представляет собой даже кинетической гармонии, но устанавливается на постоянной "ты или я" войне, предполагающей существование одного или другого из двух нотариусов в каждом из субъектов. Ситуация, которая символизируется в "Я-бу, ты тоже" транзитивистской ссоры, первоначальной формы агрессивной коммуникации.

Можно увидеть, к чему сводится язык эго: интуитивное озарение, реколлективное повеление, реторсивная агрессивность словесного эха. Добавим к этому то, что возвращается к нему из автоматического детрита обыденного дискурса: образовательное зубрежка и бредовое ritornello, способы коммуникации, которые идеально воспроизводят объекты, едва ли более сложные, чем этот стол, конструкция обратной связи для первого, для второго – граммофонная пластинка, желательно нацарапанная в нужном месте.

И все же именно в этом реестре предлагается систематический анализ защиты. Он подтверждается тем, что выглядит как регрессия. Объектное отношение обеспечивает его видимость, и это принуждение не имеет иного исхода, кроме одного из трех, допускаемых действующей техникой. Либо импульсивный прыжок в реальное через бумажный обруч фантазии: действие в смысле, обычно означающем противоположность внушению. Либо в транзиторной гипомании путем выброса самого объекта, что правильно описывается в мегаломанической эбриетике, которую мой друг Майкл Балинт, в рассказе, настолько правдивом, что это делает его еще более моим другом, признает как показатель окончания анализа в современной практике. Или в соматизации, представленной ипохондрией a minima, скромно теоретизируемой под рубрикой отношений между врачом и пациентом.

Измерение "психологии двух тел", предложенное Рикманом, – это фантазия, от которой укрывается "анализ двух эго", столь же несостоятельный, сколь и последовательный в своих результатах.