Текст книги "Жизнь на краю земли"
Автор книги: Жак-Ив Кусто
Соавторы: Ив Паккале
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Орудия труда и технические приемы кауашкаров, если исключить все, что они позаимствовали у европейцев, находятся на уровне каменного века. А их художественное творчество развито в гораздо меньшей степени, чем у людей из пещер Ласко и Альтамиры.?
Игры (деятельность немотивированную, подражательную и символическую) можно считать первым проявлением художественного чувства, – так считают некоторые философы. Если судить с этой точки зрения, можно сказать, что морские кочевники действительно обладают зачатком эстетического чувства. Но это всего-навсего зачаток. Сейчас есть только одна игра, в которую взрослые способны азартно и увлеченно играть целыми часами (они равнодушны к футболу, который так любят жители Чилоэ), – это «привязывание и отвязывание лодки»; игра заключается в том, кто быстрее привяжет к хижине и тут же отвяжет палец или руку веревкой, сплетенной из тростника.
У детей, разумеется, игр больше, чем у родителей: они устраивают драки, купаются, катаются, строят и пускают кораблики из коры, соревнуются в метании миниатюрного гарпуна, готовят «понарошку» обед и т. д. Но в этих развлечениях почти не слышно радостных криков и смеха. Кауашкары вообще любят тишину и редко смеются, кроме тех случаев, когда их что-то смущает.
Если не рассматривать игру как подлинное проявление эстетического чувства, то у кауашкаров почти нет никаких других видов творческой продукции. Теперь индейцы больше не вырезают древко для гарпуна, как это делали их предки. Не разрисовывают больше тело черной, красной и белой краской. Не мастерят украшений, ожерелий из ракушек…
Что может значить для кауашкаров крест на могиле, если они убеждены, что жизнь человека уносит Айайема, злой дух? К захоронению по христианским обычаям индейцев принуждают чилийские власти.
И только музыка – исключение из этой катастрофы, постигшей культуру народа каноэ. Музыка – самое главное искусство кауашкаров, искусство, которое остается самым живучим и самым любимым.
Доктору Клэр-Василиадису и мне посчастливилось слушать однажды вечером в одной из лачуг бидонвиля Пуэрто-Эдена, как поет Хосе Лопес – последний сказочник народа каноэ… То был монотонный, но прекрасный речитатив, исполняемый в безобразной обстановке.
Доктор Мирка Стратигопулу, музыковед, специалист по песням племен Чили, которую однажды вечером мы пригласили на борт «Калипсо», разъяснила нам значение этих грустных песен:
«У кауашкаров нет музыкальных инструментов, даже самых примитивных. Всю гамму своих эмоций они выражают только с помощью голоса. Но это они делают исключительно самобытным способом. Когда кауашкары поют, они стараются, чтобы их пение было как можно более монотонным, – я имею в виду, что они поют на одной ноте. И вдобавок к тому, что они поют на одной ноте, они берут за основу один какой-нибудь звук – например „а“; и дальше идут уже только вариации этого звука – „да“, „уа“, „йа“ и т. д.
Самые примитивные из мелодий, когда-либо записанных этнографами, строятся на двух нотах. Мелодии же кауашкаров основаны на одной ноте и по своей простоте представляют исключительное явление среди таких мелодий.
Но это отнюдь не бессмысленное пение. Индейцы каноэ великолепно копируют повадки и крики хорошо знакомых им животных – от кита до нутрии и от лисицы до морских птиц. Полагают, что их речитативы родились вначале как простое подражание звукам, которые они слышали в природе, и что постепенно они приобрели символическое и даже магическое значение, аналогичное значению доисторических рисунков, найденных в Европе: изображая в песне животное, люди как бы одерживали победу над ним; таким образом, музыка являлась для них своеобразным способом, помогающим овладеть добычей.
Хосе Лопес – один из немногих оставшихся в живых кауашкаров – еше помнит, если не полностью, то хотя бы частично, культовые песни своих предков – те, что пелись свободными кауашкарами в свободном море, когда не было ни белых начальников, ни вербовщиков с Чилоэ, ни общественных классов, ни наемного труда, ни нужды в деньгах, ни нищеты, ни самоубийств…
Хосе Лопес, наверное, последний, кто умеет петь песню радости: „Кит поймал рыбу, он ныряет в море хвостом вверх“, песню тревоги; „Далеко на горе пасется олень, оглядываясь вокруг“, песню труда: „Кой-пу (нутрия) идет по траве и срывает ее зубами для своих малышей“…
Когда его не станет, никто больше не расскажет хриплым голосом, сначала тихо и медленно, а затем все громче и все быстрее, историю „лисы в старой шкуре, которая расправляет хвост“, или „выдры, что идет своей дорогой, ступая лапками по веткам“, или хищной птицы, пингвина, тюленя, крысы, гуся, паука и заходящего солнца…»
Последний из кауашкаровНаша экспедиция на самый юг Южной Америки завершается. Нам приходится прервать ее раньше времени по двум причинам: во-первых, команда «Калипсо» устала после долгих недель, проведенных в Патагонии, Антарктике и на архипелаге Огненная Земля – это причина внутреннего порядка. Но есть и вторая причина, чисто политическая, – военный переворот неизбежен, все ждут его. Здесь, на самом юге Чили, президент Альенде не имеет больше никакой власти. Военные возбуждены и чинят все больше препятствий нашей работе.
Мы ускользнули из-под их бдительного надзора, уйдя на зодиаках на встречу с возвращающимися с охоты кауашкарами, – вряд ли это пришлось бы им по душе. Мы, изучая местные морские экосистемы, неоднократно совершали погружения под воду в запретных проливах… Но научные исследования требуют большего времени и большей свободы действий. Я доволен нашей экспедицией, но в то же время огорчен, что мы не нашли ничего, кроме нескольких индейцев, находящихся на грани отчаяния и полного исчезновения в стране, которой угрожает хаос.
Теперь «Калипсо» покинет этот необыкновенный край гранитных скал и водопадов, где течет самая чистая в мире вода.
С грустью я отдаю приказ о подготовке к отплытию.
В сердцах кауашкаров больше не горит огонь независимости. В них были подавлены и желание жить, и стремление к деятельности, и жажда справедливости, и чувство гордости. Морским кочевникам нет дела до государственного переворота: белые принесли им только унижения и смерть; смерть и унижения белых их не касаются. Впрочем, я не очень уверен, что они вообще обратили внимание на ходившие слухи. Чилийская государственная политика их не интересует и ничуть их не волнует.
Они как будто уже не живут в этом мире. Видимо, скоро придется говорить «последний из кауашкаров», как раньше говорили «последний из могикан»…
Что происходит в душе таких Хосе Тонка, Хосе Лопесов, Панчоте (старик-строитель каноэ) в то время, когда вырождается их народ?
Может быть, они с тоской мечтают о празднествах былых времен, которые устраивались вокруг туши выбросившегося на берег кита? Или вспоминают, как охотники, ярко раскрасив тело в красный, черный и белый цвета, надев на голову шапочку из перьев и украсив шею ожерельем из ракушек, принимались петь и плясать, доводя себя до исступления – так, что хватали горящие головни и клали их в рот?
А может быть, они думают о тех счастливых временах своей молодости, когда для лечения им не нужны были лекарства европейцев, когда они залечивали свои раны и снимали жар с помощью настоек коры дерева канело и сами вправляли вывихи и переломы, используя лубки из тростника, когда они успешно снимали боли в животе, накладывая крапивный пластырь? Разумеется, эти средства были примитивными, и не столько лечебными, сколько скорее магическими. Но они – верный признак того, что народ еще не утратил самосознания и надежд на будущее.
Честно говоря, мне кажется, что старики Пуэрто-Эдена уже ни о чем не могут думать, кроме жизни и смерти.
Жизнь в их лачугах вот-вот угаснет. Все реже появляются на свет дети. Индейцы умирают один за другим, но никто не рождается им на смену. Кто еще сегодня смог бы соблюсти древний обряд рождения, когда мать роженицы отрезала кусочек пуповины и вывешивала его на хижине, мать ее матери уносила послед и прятала его в болоте, а женщины, принимавшие роды, передавали изо рта в рот немного воды, которой последняя и окропляла новорожденного?
Смерть же неустанно бродит вокруг ветхих домишек из досок и толя. Раньше Хосе Тонка, Хосе Лопесу и Панчоте пришлось бы «смириться» только с собственным уходом из жизни. Теперь же они хорошо понимают, что их кончина – очередной этап на пути к полному исчезновению их народа. И эта мысль невыносима. Они еще, может быть, смогут умереть по древнему обычаю своих предков. А их дети и внуки?
В былые времена, когда индеец чувствовал приближение смерти, он сразу же, сам, прекращал всякое лечение и отказывался от свершения магических обрядов, способствующих исцелению. Он просил всех членов семьи как можно скорее облачиться в траурные уборы. В пол хижины вбивали три красные жерди, таким образом, что они соединялись над головой умирающего, и связывали их либо принадлежащим ему гарпунным линем (если это был мужчина), либо белыми перьями (если это была женщина). Возле умирающего клали кусок белой ткани – он должен был отпугивать Айайему, злого духа; возможно даже, что когда-то очень давно в белый цвет красили изнутри и всю хижину. Для окружающих индеец умирал не с последним вздохом, а как только переставал подниматься с ложа без посторонней помощи. «Он уже умер», – говорили кауашкары про такого больного.
Траур соблюдало все племя, на какое-то время жизнь в поселении замирала, и каждый выражал искреннее горе. В хижине покойного собирались все жители общины – мужчины, женщины, дети, и начиналось бдение над мертвым телом. Женщины хором тянули бесконечный поминальный плач, такой грустный, что сжималось сердце. Ночью тщательно поддерживали огонь в большом костре, призванном отпугивать злого духа.
Наутро телу придавали положение зародыша, заворачивали его в тюленью шкуру, и близкие несли тело покойного на трех красных жердях, свидетелях его агонии, в его последнее жилище. Погребальный шалаш устраивали в пещере, под сваленными молодыми деревцами, на развилке дерева, под навесом скалы или даже на болоте – когда где. (Иногда тело опускали в воду, призывая тюленей съесть его.) Рядом с умершим укладывали всю его утварь. Бросали на него немного земли. И спешили прочь – с этого мгновения телом завладевал Айайема. Погребальный шалаш становился проклятым. В него издали кидали камнями и заклинали усопшего не возвращаться в селение и не преследовать жителей и унести свои хвори с собой. «Теперь, – говорили ему, – оставь нас в покое!» И с той минуты только грифы, птицы проклятые, как сама смерть, могли безбоязненно посещать место погребения. Уничтожалось все, что принадлежало умершему и не было положено вместе с ним в последнее жилище; хижина разрушалась, и на ее месте еще очень долго нельзя было строить другую, лодку пускали в море по воле волн, одежду сжигали. Нельзя было оставлять ничего такого, что могло бы помочь покойному узнать место, если он захочет вернуться и принести несчастье.
Когда придет смертный час Тонка, Лопеса, Панчоте, Росы и других, кто сможет соблюсти для них ритуалы, сопровождающие агонию, смерть и траур? Чьи магические заклинания уберегут их от когтей до времени явившегося за ними Айайемы?
Мы выходим из пролива Месье, куда как будто обрывается отвесно цепь Анд. В этом необъятном просторе островов и воды осталось псего двадцать семь кауашкаров.
Последние из кауашкаров на традиционной лодке с треугольным парусом из тюленьей шкуры в проливе, на который наползает туман… Отчаяние угасающей жизни.
В Пуэрто-Эдене тела покойников забирают у индейцев чилийские власти и хоронят на островке, расположенном по соседству с постом наблюдений военных, а на каждой могиле устанавливают небольшой белый крест. Что это может значить в глазах кауашкаров? Когда народ лишают даже возможности хоронить умерших, он оказывается на грани исчезновения.
Никто не знает, было ли когда-нибудь у кауашкаров представление о высшем, добром, благостном существе, спасителе, владыке рая вечного блаженства. Если и было, то они его начисто утратили. Круг их верований ограничен духами, творящими зло. Гигант Каутчо, подземный житель, ночной бродяга, пахнущий гнилью, появляется в сумерки, чтобы душить индейцев и вырывать у них глаза; у него твердые, как камень, волосы, на голове рога, и на груди два огонька, мигающих в бурю. Когда он проходит мимо, собаки начинают выть. Дух шума, Мвоно, тревожит вечные снега и льды на горах и низвергает в море лавины.
Но самый страшный – Айайема, он самый сильный, самый безжалостный из всех – в нем сосредоточено все зло, вся скорбь мира. Айайема распоряжается, как хочет, великими силами природы, и в первую очередь ему подчиняется свирепый северо-западный штормовой ветер. В конце концов он завладевает телами и душами людей. Живет он на болотах (пали) – там, где гибельные топи из трав и водорослей засасывают каждого, кто попадет туда, и где стелются зловещие туманы. Айайема, дух зла, выходит из своей трясины ночью и бродит по берегам, а между островами в это время завывает ветер. Он уносит неосторожных индейцев. Тянет кверху огонь очагов, стараясь поджечь хижины. Насылает недуг через глаза и рты спящих мужчин и женщин. Приносит им страшные сны. И заставляет болезненно биться их сердца – верное предзнаменование близкой смерти, от которого кауашкары впадают в непреодолимую тоску и бессилие…
Стоя на палубе «Калипсо», которая уходит от Пуэрто-Эдена к Франции, мы с Филиппом смотрим на два каноэ кауашкаров, исчезающих на черном горизонте пролива, и я невольно думаю о том, что Айайема, злой дух, темная сила болот, окончательно победил. Морским кочевникам ничто не помогло – ни их простодушие, ни их приспособленность к окружающей среде, ни магические заклинания. Они вымирают.
Но мне особенно грустно оттого, что я знаю другое имя Айайемы – западноевропейская цивилизация. Даже если кауашкары, люди каменного века, с самого начала не имели никаких шансов в великом соревновании народов.
Приложения и словарь терминов
Приложение I. Избранные страницы из Бугенвиля
«Кругосветное путешествие на фрегате
„Будез“ и транспорте „Этуаль“»
Париж, 1771 [49]49
Цитируется по книге: Бугенвиль Л. А. Кругосветное путешествие на фрегате «Будез» и транспорте «Этуаль» в 1766, 1767, 1768 и 1769 годах. – М.: Гос. изд-во геогр. лит-ры, 1961/Пер. с фр. В. И. Ровинской и В. Б. Блаженовой.
[Закрыть]
Встреча с техуэльчеБугенвиль «Кругосветное путешествие…» 1771, рисунок 4. (Фотография Национальной Библиотеки)
В глубине бухты Поссесион патагонцы всю ночь поддерживали огни, а утром вывесили на возвышенности белый флаг, на что мы ответили поднятием таких же флагов на наших кораблях. Это, вероятно, были те самые патагонцы, которых видели матросы с транспорта «Этуаль» в июне 1766 г. в бухте Буко и которым флаг был оставлен в знак дружбы.
Когда мы были в заливе, то ясно видели на Огненной Земле группу человек в двадцать. Они были одеты в шкуры и бежали со всех ног за нами вдоль берега. Время от времени они, казалось, делали нам какие-то знаки руками, как бы приглашая к себе. По сообщениям испанцев, народ, обитающий в этой части Огненной Земли, не отличается жестокими нравами. Они приняли с большой гуманностью экипаж испанского линейного корабля «Консепсьон», разбившегося в 1765 г. у их берегов; они даже помогли спасти часть груза и построить сараи, чтобы сохранить его.
Как только мы бросили якорь, я приказал спустить на воду одну из моих шлюпок и одну с транспорта «Этуаль». На шлюпках было десять офицеров, вооруженных ружьями. Мы высадились в глубине бухты, в целях предосторожности оставив шлюпки с гребцами на воде. Как только мы ступили на сушу, к нам галопом подскакали на лошадях шесть патагонцев. В пятидесяти шагах от нас они спешились и побежали нам навстречу с криками «шауа». Они протягивали руки, сжимали нас в объятиях, громко выкрикивая «шауа» [50]50
«Шауа» – приветственное восклицание техуэльче, вероятно, не совсем правильно записанное Бугенвилем. Во всяком случае, известные нам словари такого рода терминов не содержат. (Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, примечания цитируются по книге: Бугенвиль Л. А. Кругосветное путешествие на фрегате «Будез» и транспорте «Этуаль» в 1766, 1767, 1768 и 1769 годах. – М.: Гос. изд-во геогр. лит-ры, 1961/Пер. с фр. В. И. Ровинской и В. Б. Блаженовой. – Прим. ред.).
[Закрыть], и мы повторяли это слово за ними. Эти славные люди, по-видимому, очень радовались нашему прибытию. Двое из них дрожали, приближаясь к нам, но скоро успокоились. После взаимных приветствий мы принесли из шлюпок сухари и немного свежего хлеба и разделили среди них; они ели с жадностью. С каждой минутой число их росло. Вскоре собралась толпа человек в тридцать. Среди них было несколько молодых людей и один ребенок 8-10 лет. Все подходили к нам доверчиво, с теми же приветствиями, что и первая группа. Они не выражали никакого удивления при виде нас и, подражая звуку ружейного выстрела, дали нам понять, что это оружие им уже знакомо. Они внимательно следили за тем, что нам может понравиться. Господин де Коммерсон [51]51
Коммерсон, Филибер – врач (натуралист), участвовавший в экспедиции. – Прим. // ред.
[Закрыть]и некоторые из наших офицеров стали собирать растения; несколько патагонцев также принялись за это занятие и приносили нам такие же травы, какие рвали мы. Один из них, заметив за этим занятием шевалье де Бушажа [52]52
Бушаж – лейтенант фрегата, «Будез». – Прим. ред.
[Закрыть], показал ему на свой больной глаз, спрашивая его знаками, не может ли он ему указать растение, которое его вылечит. Значит, они имеют представление о лекарственных свойствах трав. Это была медицина Макаона [53]53
Макаон (правильнее Махаон) – врач греков при осаде Трои, сын Эскулапа (из «Илиады»). Ни у техуэльче, ни у индейцев Канады аналогичной фигуры в мифологии нет. Однако Бугенвиль совершенно правильно говорит о развитии народной медицины у коренных жителей Америки.
[Закрыть], целителя богов; среди канадских индейцев имелся также не один такой Макаон.
Мы обменяли несколько безделушек, драгоценных на их взгляд, на шкуры гуанако и вигони. Они знаками просили нас дать им курительного табаку; и, по-видимому, им очень нравился красный цвет: как только они замечали на нас что-либо красное, то сейчас же притрагивались к нему рукой и проявляли большое желание иметь эту вещь. Кстати, каждая вещь, которую мы им дарили, малейшая любезность С нашей стороны вызывали оглушительные крики, и снова начиналось бесконечное «шауа». Мы решили дать им водки, каждому не больше одного глотка. Проглотив свою порцию, они постукивали себя рукой по горлу и издавали какой-то нечленораздельный звук, который заканчивали, вытягивая губы. Все проделали одну и ту же церемонию; это показалось нам забавным.
Между тем приближался вечер, и пора было подумать о возвращении на корабль. Как только они увидели, что мы собираемся уезжать, они огорчились, стали делать нам знаки, чтобы мы подождали, так как скоро должны подойти еще люди. Мы старались объяснить им, что вернемся на следующий день и принесем им все, что они захотят; но патагонцы настаивали, чтобы мы ночевали на берегу. Когда они поняли, что мы все же уходим, то проводили нас до самого берега. Во время этого шествия один из патагонцев пел. Некоторые вошли в воду по колено, чтобы подольше побыть с нами. Но когда мы подошли к шлюпкам, пришлось внимательно следить за ними. Они хватали все, что им попадалось под руку. Один из них завладел серпом; когда это было замечено, он немедленно вернул его. Отходя, мы видели, как во весь опор мчались к берегу новые группы патагонцев. На прощание мы не преминули затянуть «шауа», на что раздался ответный крик с берега.
Это были те самые американцы, которых экипаж транспорта «Этуаль» видел в 1766 г. Один из матросов, находившийся тогда на транспорте, узнал одного патагонца; он запомнил его во время первого посещения этой земли. Патагонцы высокого роста; среди тех, которых мы видели, не было ни одного ниже 5 футов и 5–6 дюймов и выше 5 футов 9-10 дюймов. Мне показались гигантскими ширина их плеч, величина головы и толщина рук и нот. Они сильны и хорошо упитанны, их нервы крепки, тело выносливо. Живя на лоне природы и хорошо питаясь, эти люди достигали исключительного физического развития. Нельзя сказать, что их лица неприятны или жестоки, они круглы и несколько плоски; некоторые из них даже красивы. Глаза живые, быстрые; их зубы исключительной белизны, но в Париже они показались бы слишком большими; длинные черные волосы завязаны на макушке. У некоторых из них длинные, но не очень густые усы. Цвет лица бронзовый, и в этом отношении они не составляют исключения по сравнению со всеми американцами, живущими как в жарком поясе, так и в умеренных и холодных странах. У некоторых щеки окрашены в красный цвет; их речь показалась нам мягкой, и вообще ничто в них не могло служить признаком жестокости.
Бугенвиль «Кругосветное путешествие..1771», рисунок 5. (Фотография Национальной Библиотеки)
Нам не удалось видеть их женщин; возможно, они собирались прийти, так как американцы все время просили нас подождать; они послали одного из своих людей к большому костру, около которого на расстоянии 1 лье от места, где мы находились, по-видимому, был расположен их лагерь; они показывали нам, что кто-то должен оттуда прийти.
Одежда этих патагонцев почти такая же, как у индейцев с реки Ла-Платы: широкие кожаные штаны и большой плащ из шкуры гуанако или суриллос, закрепленный вокруг талии поясом; плащ спускается почти до пят, при этом обычно та часть плаща, которая покрывает плечи, забрасывается назад, так что, несмотря на суровый климат, верхняя часть тела до пояса почти всегда обнажена. Привычка, очевидно, сделала их нечувствительными к холоду. Хотя мы были здесь летом, термометр Реомюра только один раз поднялся до 10° выше нуля. На ногах у них нечто вроде башмаков из лошадиной кожи, открытых сзади. На двух или трех патагонцах я видел ниже колен медные обручи шириной около двух дюймов – Некоторые из наших офицеров обратили также внимание на то, что многие молодые патагонцы носят стеклянные бусы.
Единственное оружие, которое мы у них видели, – это два круглых камня, привязанных к концам плетеного из жил ремня, похожего на те, которыми обычно пользуются в этой части Америки. У них имелись также маленькие железные ножи с лезвием от 1½ до 2 дюймов ширины. Эти ножи, явно английского производства, были, очевидно, получены от английского мореплавателя Байрона [54]54
Байрон, Джордж (1723–1786) – английский мореплаватель; потерпел крушение в 1740 году и скитался по Патагонии; в 1764–1766 годах совершил кругосветное плавание, во время которого посетил Фолклендские острова. – Прим. ред.
[Закрыть]. Лошади патагонцев, маленькие и очень худые, были оседланы и взнузданы так же, как это делают обитатели берегов Ла-Платы. У одного патагонца было седло, украшенное золотыми гвоздиками, деревянные стремена, покрытые медными пластинками, уздечка из кожи.
Главная их пища – это, кажется, мясо и мозг гуанако и вигони. У некоторых из них были привязаны к лошадям куски мяса, и мы видели, как они ели его сырым. Они имели с собою собак – маленьких и некрасивых, которые, так же как и люди, пьют морскую воду. Пресная вода очень редко попадается на побережье и даже на остальном пространстве суши.
У нас создалось впечатление, что у них нет начальников: двум или трем старикам, бывшим в их группе, не оказывали никаких знаков уважения. Весьма примечательно, что некоторые из них обратились к нам со следующими испанскими словами: «Magnana, much ас ho, Ьueno chico, capitan». [55]55
В переводе: «Утро, мальчик, хороший мальчик, капитан».
[Закрыть]
Я думаю, что это племя ведет такой же образ жизни, как и татары: кочуя по необозримым равнинам Южной Америки, мужчины, женщины и дети не слезают с лошадей, преследуя дичь или бродящий здесь скот. Укрываясь шкурами зверей и ночуя в кожаных шатрах, они имеют еще одну общую с ними черту: грабят путешественников.
Закончу это описание тем, что мы впоследствии встретили в Тихом океане народ еще более рослый, чем патагонцы.
