Текст книги "Жизнь на краю земли"

Автор книги: Жак-Ив Кусто

Соавторы: Ив Паккале
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Лодки из коры и лодки из дерева

Для туристов индейцы Пуэрто-Эдена мастерят миниатюрные лодки из коры. Но они не являются копиями оригинальных лодок этого племени. Типичным для кауашкаров был как раз челнок из сшитых досок. Тем не менее они очень рано позаимствовали у своих соседей яганов технику изготовления лодок из коры и применяли ее до 1925 года.

Ладрильеро сообщает, что в 1557 году видел, как они делали лодки из коры, «сшитой при помощи колец из бахромы китового уса и укрепленной нервюрами из прутьев толщиной в палец; форма у этой лодки как у четырехдневной луны с высоко поднятыми рогами». Позже Дрейк отмечает, что видел лодки, сшитые ремешками из тюленьей кожи. В XVIII веке подобные лодки длиной 15 футов, шириной и глубиной 3 фута описывал Бугенвиль; иногда на них в качестве паруса крепилась шкура тюленя, добавляет Бугенвиль.

На изготовление лодок шла кора деревьев койге (Nothofagus betulo-ides) толщина его коры меньше дюйма. Сначала индейцы, единственное орудие которых – заостренная раковина или камень, делают на стволе выбранного дерева два надреза по окружности, потом между двумя этими надрезами делают вертикальный надрез – и снимают полосу коры единым куском. Чтобы распрямить эту полосу, ее вымачивают в воде под водопадом, а потом кладут ее на несколько дней под груз из камней. Для изготовления лодки достаточно двух таких больших кусков коры. Куски устанавливают перпендикулярно друг другу, так что они составляют двугранный угол, ребро которого служит килем лодки. Их сшивают через край лианой, называемой воки. Чтобы лодка была прочнее, индейцы выкладывают ее изнутри прутьями, придавая им форму полукруга, а сверху прутья покрывают слоем узких полосок коры. Два ствола молодых деревьев служат планширями. Нос и корму надстраивают другими кусками коры.

В таком каноэ свободно размещается человек десять. При ветре на небольшой мачте, установленной на носу лодки, натягивают тюленью шкуру, которая служит парусом и облегчает работу гребцов. Посредине лодки, как и в челноке из сшитых досок, устроено место для костра – его выкладывают слоем камней и раковин.

Когда индейцы архипелага познакомились с железным топором – то есть со времени колонизации европейцами, – они стали все чаще строить лодки третьего типа – из цельного куска дерева, или монокси-лы. Эти лодки делаются так. Мужчина в одиночку уходит в лес искать подходящее дерево койге – сухое, но без единого признака гниения и с таким стволом, на котором нет веток примерно до пятиметровой высоты. Он валит его и принимается обрабатывать, причем работа начинается с основания ствола – будущего носа лодки. Дерево долбят до тех пор, пока не останутся только стенки толщиной в 3 см (нос и корма должны быть чуть толще), на что порой уходит до трех недель. Проделав эту работу, индеец зовет кого-нибудь на помощь, и лодку волокут к морю, где и доканчивают ее постройку. Дело это требует необычайной сноровки: с помощью топора (или случайно подвернувшегося тесла) хозяин лодки должен стесать стенки корпуса так, чтобы они были не толще I см, да при этом нигде случайно не пропороть корпус. Потом лодку наполняют водой, затем сливают ее и обжигают весь корпус. И, наконец, с помощью распорок из веток придают лодке нужную форму. На этом этапе работы, если дерево было выбрано неудачно, по корпусу могут пойти длинные трещины – и тогда придется все начинать сначала…

Если же процедура заканчивается благополучно, индеец принимается укреплять нос и корму. Он тщательно конопатит небольшие дырочки, которые могли появиться в днище лодки. Он надстраивает борта кипарисовыми досками. Настилает две-три скамейки, крепит уключины и гнездо, в которое будет устанавливаться съемная мачта.

Конечно, лодка кауашкаров, сделанная из цельного куска дерева, не отличается изяществом. Угловатая, починенная тем, что попало под руку, законопаченная частенько с помощью старых консервных банок, она не идет в сравнение с лодками других племен, живущих на берегах морей и озер. Но какая ни есть – она добросовестно служит хозяевам и вполне надежна в этих водах, где с такой внезапностью и силой налетают штормы.

Старый Панчоте делает киль для своей будущей лодки. Он последний из кауашкаров, кто еще умеет их строить.

Традиционные способы охоты

Хосе Тонка не захотел в подробностях рассказать мне о том, как он раньше охотился – наверное, потому, что ему слишком больно вспоминать об утраченном счастье свободных кауашкаров. Но доктор Клэр-Василиадис разговаривал не с одним мужчиной племени; благодаря этим долгим беседам он смог составить представление о том, как охотились индейцы, почитавшие охоту самым благородным из своих занятий.

Если не принимать в расчет простую палку, гарпун был почти единственным оружием мужчин народа каноэ; каждый охотник держал множество гарпунов различных размеров, предназначенных для разных животных; самый большой гарпун (зазубренный с двух сторон) – для оленя, чуть поменьше, но зато очень толстый – для тюленей, еще меньше – для выдр и, наконец, самый маленький – для рыбы.

Раньше, вероятно, охотились с пращой (из плетеного тростника) и луком, но ими уже давным-давно не пользуются. Теперь в них только играют дети… Между тем, по свидетельству Уэдделла и Паркера Кинга, индейцы на удивление ловко стреляли из пращи (дальность выстрела которой превышала дальность выстрела мушкетов того времени). А Бугенвиль утверждает, что они прекрасно владели луком (сам лук делался из дерева канело* [48]48
  Сапеlо(исп.) – коричное дерево. – Прим. перев.


[Закрыть]. тетива – из тюленьих кишок, стрелы – из ветвей барбариса, а их оперенье – из остролистника).

Но Панчоте так беден, что не в состоянии купить сразу больше, чем несколько гвоздей; он начал мастерить свою лодку несколько месяцев назад…

Почему они вдруг «забыли» два таких эффективных способа охоты и пользуются лишь гарпуном и дубинкой? Загадка…

На тюленя, который был самой желанной добычей индейцев, охотились на лодках. Обогнув с наветренной стороны скалу, где расположились ластоногие (испанцы называют такую скалу piedra lobera), и выбрав одиночного тюленя, охотник ползком подкрадывался к нему. В двух метрах от животного он неожиданно вскакивал и вонзал гарпун ему в бок. Борьба была длительной и упорной – тюлень, даже смертельно раненный, с пробитыми легкими, долг<э не хотел умирать.

Иногда кауашкар надолго затаивался на краю леса, подстерегая тюленей, – он заранее знал, где именно они выйдут из моря на отдых… Наблюдатели описывали также случаи, когда индейцы загарпунивали тюленей (и даже дельфинов) прямо в воде, причем им удавалось втащить потом зверя в лодку…

Охота на выдру и нутрию (койпу), в отличие от охоты на тюленя, велась с помощью собак. Выдры южночилийских архипелагов, которых индейцы делят на две разновидности (gato de шаг и huilin), – животные весьма изящные, особенно в воде, где они добывают себе пищу (рыб, ракообразных, моллюсков); мех у них мягкий, рыжевато-коричневый с темно-бежевым подшерстком. Выдра роет на берегу нору с двумя входами – ее очень легко обнаружить по разбросанным поблизости отходам (остатки пищи, испражнения). Подойдя в каноэ к бухточке, в которой, по их мнению, может водиться этот зверь, индейцы спускали в воду собак. Собаки, найдя вход в жилище выдры, сторожили ее до тех пор, пока не подходили люди. Охотник разрушал нору, выгонял оттуда зверя и убивал его ударами дубинки (гарпуном пользовались только в том случае, когда выдра бросалась в воду).

В настоящее время численность тюленей и особенно выдр на островах архипелага Огненная Земля сильно сократилась. Кауашкары, которых нанимали жители острова Чилоэ, в свою очередь находившиеся на службе у белых торговцев мехами, охотились на тюленей и выдр с ружьями (а также с помощью ловушек, предназначенных специально для выдр), – что тоже способствовало их истреблению.

Нутрии, эти быстро размножающиеся грызуны, сохранились лучше. Они живут колониями в прибрежных зарослях узких заливов. Раньше индейцы ловили их «застигая врасплох», то есть стояли в течение нескольких минут неподвижно, подстерегая зверька, а затем убивали его. Теперь они, конечно, перешли на капканы и ружье (ружье же у них есть лишь в том случае, если они работают на хозяина с Чилоэ; охота с ружьем имеет один недостаток – шкурка животного оказывается продырявленной).

Охота на оленя гуэмал требовала исключительной выносливости. Порой собаки гнали оленя десятки километров, и индейцу приходилось бежать следом за сворой, пока обессиленный зверь не останавливался у обрывистого берега и не поворачивался мордой к охотнику. Индеец убивал загнанного оленя дубинкой и камнями, пуская в ход гарпун только в том случае, если олень пытался переплыть какой-нибудь проливчик, чтобы попасть на соседний островок.

На какую только дичь не охотились кауашкары во времена своего расцвета! Весьма ценили они багуалес – домашних животных, которые были завезены первыми европейскими колонистами и одичали (рогатый скот, козы, овцы).

С удовольствием охотились они и на некоторых морских птиц – например, уток-пароходов. Охотник прятался у самой воды в небольшом шалаше из веток и «звал» уток, подражая их крику, а затем ловил их с помощью воздушной петли (на лесу!). Обитала на архипелаге и «дрофа», которую испанцы назвали caiquen Colorado, – тоже, по словам индейцев, очень вкусная дичь; ее легко было поймать в период гнездования. Ночью с факелами ловили на прибрежных скалах бакланов: ослепленные и изумленные, птицы даже не двигались с места, когда охотники заносили над ними дубинку. К пингвинам, птицам более воинственным, можно было подступиться только в сезон размножения. Чтобы наловить их как можно больше, кауашкары рыли вдоль берега канавки на территории колонии этих птиц, не давая тем самым пингвинам спастись бегством в море.

Рыбу ловили гарпуном, и в этом деле кауашкары проявляли завидную ловкость (как известно, чтобы поразить цель, находящуюся под водой, нужно «целиться рядом», поскольку коэффициенты преломления луча света в воде и в воздухе различны). Но особенно поразительным способом ловили рыбу женщины: они наживляли на лесу без крючка морское блюдечко и, когда рыба заглатывала моллюска, с бесконечными предосторожностями поднимали ее из воды, хотя при этом она держалась на одной этой скользкой приманке.

Но за всеми этими подробностями об охоте (занятии, по мнению кауашкаров, «благородном», «высоком», обладающем всеми мыслимыми достоинствами) не будем забывать, что основу пищи индейцев составляли дары моря (моллюски, морские ежи, рыба, головоногие), которые собирали на берегу или ловили, ныряя в воду, женщины. Мужчины в этом случае занимались приготовлением пищи…

Герой обращается в крысу

Не так уж трудно собрать воедино все сведения о материальной культуре племени, даже когда речь идет о такой почти исчезнувшей этнической группе, как кауашкары.

Дети Пуэрто-Эдена, кажется, так же восхищаются лодкой Панчоте, как их предки восхищались каноэ. Но никто не знает, что ждет их через пятнадцать лет.

Мишель Делуар, Жак Делькутер и доктор Клэр-Василиадис изучают технологию «кораблестроения» Панчоте.

Другое дело – проникнуть в тайны его общественной организации – общинных отношений, и в том числе (ибо не бывает одного без другого) в тайны его преданий, верований, мировоззрения.

Я почти случайно узнал историю легендарного героя кауашкаров. Я услышал ее в лачуге Хосе Лопеса, который с самого начала проявил большую словоохотливость, чем Хосе Тонка, но все же сильно смущался, скрывая свое смущение за вымученным смешком. На этого героя по имени Аткаха однажды напал злой дух с Чилоэ, появившийся с севера. Но герой тут же обратился в крысу. Он прыгнул на гарпун обидчика и победил его хитростью…

Должно быть, в прошлом этот рассказ был весьма содержателен, насыщен символами и полон деталей из повседневного быта. Теперь от него осталась одна схема. Прибытие белых лишило кауашкаров их собственного «я» – отняло у них самую их культуру. Навсегда исчезло то, что собственно и составляло их индивидуальность, их самобытность. Вторжение европейских первооткрывателей и колонистов привело к непоправимому разрыву в цепочке передающихся от поколения к поколению сведений об окружающем мире и отношений к определенным явлениям – той цепочке, которая связывала каждого индейца с его предками. Кауашкары утратили свои корни. Единственное, что осталось у них от прошлого, – обрывки воспоминаний и язык.

К европейцам они всегда относились весьма настороженно. В период первоначальных открытий индейцы проявляли к ним некоторую враждебность, не раз убивая белых моряков (но куда чаще они подсчитывали убитых в своих рядах!). Особенно боялись прихода светлокожих чужеземцев женщины: завидев на горизонте корабль, они бежали прятаться в лес; если же они не успевали укрыться в лесу, то все вместе забивались в одну хижину, по-видимому, надеясь, что так мужчинам будет легче защитить их, если дело дойдет до этого. Мужчины племени испытывали болезненную ревность к неиндейцам: когда Бугенвиль и члены его команды сделали попытку заглянуть внутрь хижины, где скрывались женщины, кауашкары пришли в ярость…

Почти все первые европейские мореплаватели, бороздившие воды архипелага Огненная Земля, одинаково описывали отношение индейцев к себе и к западноевропейской культуре – отсутствие интереса к предметам искусства, страсть к железным орудиям и детское восхищение перед бусами, зеркалами и всякой блестящей мишурой. Кауашкары, похоже, были очарованы концертом скрипичной музыки, который им дал один из офицеров коммодора Байрона, и в знак благодарности раскрасили красной краской лица выступавшего и самого коммодора. А вот в библии, из которой им, по приказу Уэдделла, прочитали страницу, указуя на небо, они ничего не поняли! Они лишь с поразительной точностью воспроизвели слова и жесты чтеца-англичанина. (Этот дар подражания был отмечен всеми исследователями. Например, однажды кауашкар слово в слово и без акцента повторил следующую обращенную к нему фразу матроса: «Ну ты, меднорожая скотина, где мой жестяной котелок?», но требуемый сосуд не отдал!)

Время, пространство и слова

Последние кауашкары Пуэрто-Эдена не проявляют больше ни враждебности, ни страха, ни восхищения, ни, впрочем, каких-либо иных чувств по отношению к белым и тем вещам и предметам, которые они производят… Они ко всему безразличны. Самые пожилые грезят порой о чем-то вроде утраченного золотого века, о славных предках, которые умели раскрашивать себе лицо, охотились на тюленей и выдр и пировали и веселились вокруг туши китов, выбросившихся на пляж. Те, кто помоложе, мечтают о том, как их придет нанимать зверобой, как они отправятся продавать свой жалкий товар на проходящее судно, как купят бутылку водки, чтобы забыть о своем ничтожестве…

Система взглядов, отношений, понятий индейцев, прочно связанная с их жизнью морских кочевников, не способна помочь им перестроить свою жизнь «на европейский лад».

В глазах детей кауашкаров – печаль всех бидонвилей мира.

Как бы они могли систематически, день за днем, работать на одном и том же месте, если их понятие времени не позволяет им даже представить себе подобное существование? Счет времени у кауашкаров очень простой и конкретный. О времени суток они судят по солнцу (восход, зенит, закат). У них есть слова, обозначающие понятия «вчера», «завтра» и «позавчера». А все дни до «позавчера» они показывают на пальцах и совсем не имеют обозначений для дней после «завтра». Счет времени ведется в лунах – это самые большие отрезки времени, которыми оперируют кауашкары; шесть-семь лун – предел этого счета, да им и не нужна большая точность в этом деле. У народа каноэ есть, однако, два важных естественных «хронометра» – ритм приливов и отливов (на них основаны многие временные понятия) и смена времен гола; причем в последнем случае речь идет не столько об астрономических и метеорологических (дождь здесь идет беспрерывно!) сезонах, сколько о биологических «вечных циклах» – скажем, о времени гнездования птиц или размножения тюленей.

Хотя понятие времени у кауашкаров довольно примитивно, зато чувство пространства развито у них удивительно. Днем и ночью они без малейшего труда ориентируются в бескрайнем лабиринте проливов архипелага. Они умеют без всяких наших географических тонкостей объяснить своему сородичу индейцу, как добраться до какого-нибудь острова, расположенного в сотнях миль от их места жительства; и индеец без всяких колебаний отправится туда… Ориентируются они как по пространственным признакам (основной ориентир – запад, все другие стороны света, а также такие понятия, как «юго-запад», «северо-запад» и т. д., имеют свои отдельные наименования), так и по временным признакам – расстояния измеряются в днях пути на лодке.

Антарктический глупыш отдыхает на спокойной воде в одном из проливов. У кауашкаров была «песнь» и о морских птицах.

Язык кауашкаров, хотя и вобрал в себя много испанских слов, изменился менее всего из того, что составляет понятие «культура» народа каноэ на сегодняшний день. Он очень конкретен. Каждое слово обозначает совершенно определенную вещь, и потому адекватного перевода найти невозможно: первых исследователей часто приводила в замешательство эта сторона мышления индейцев. Когда, например, они просили индейца, понимающего их язык, сказать на родном языке: «Завтра я отправлюсь на рыбалку», он отвечал: «Это невозможно, будет плохая погода»! Кауашкар – в некотором смысле – не выходит за рамки, которые ему поставил его язык; он говорит не для того, чтобы вдаваться в размышления или предположения, но только для того, чтобы описать реальное событие.

Другой важной особенностью языка кауашкаров является то, что он сопровождается жестами, мимикой, движениями губ, изменениями интонации и странными «прищелкиваниями» языком о небо.

Народ каноэ охотился на Магеллановых пингвинов. Чтобы помешать пингвинам спастись бегством в море, сначала вдоль берега рыли канавки, а затем оглушали птиц дубинкой.

Кауашкарам совсем не нужны абстрактные понятия. Например, числительные обозначаются минимальным количеством слов: у них есть слова «один», «два» и «несколько»; до десяти «несколько» уточняется на пальцах. Дальше оно превращается в «много» и в зависимости от того, идет ли речь о предметах или о живых существах, обозначается по-разному.

Имена детям кауашкары дают не раньше, чем те начнут хорошо ходить. Тогда их называют словом, которым называют, скажем, какой-нибудь предмет или какое-нибудь животное и т. д. Возможно, у народа каноэ был в обычае тотемизм, то есть отождествление одного человека или целого племени с каким-либо зверем или силой природы. И дорожили они только именем-тотемом, но, разумеется, оно было тайным, посторонние не должны были его произносить, поэтому мы ничего и не знаем об этом обычае. Кауашкары с полным безразличием приняли испанские имена, которые им дали миссионеры; большинство пользуется ими, когда имеют дело с иностранцами, но забывают о них, находясь среди сородичей.

Жить вместе

В наши дни социальная структура, сложившаяся когда-то в общине кауашкаров, непоправимо разрушена. Нравственные кодексы религии миссионеров, потом административные обязанности, наложенные на кауашкаров чилийским государством, и, наконец, постепенное ухудшение привычных условий жизни племени разорвали тонкую сеть отношений, существовавших между отдельными людьми, во-первых, и между каждым индейцем и общиной, во-вторых.

Но споры между отдельными членами племени разрешаются, кажется, прежними методами. Воровство как таковое не существует у кауашкаров: вы имеете право воспользоваться гарпуном или лодкой соседа без его разрешения. При условии, однако, что у вас с ним добрые отношения. В противном Случае поссорившиеся сами сводят счеты между собой – в случае необходимости с применением силы, причем никто из кауашкаров, никакое авторитетное лицо общины в дело не вмешивается. Кстати, с мужчинами выясняют отношения мужчины, а с женщинами – женщины. И если мужчины предпочитают физические способы воздействия, то женщины прибегают к помощи языка: потерпевшая при всем честном народе выкрикивает в лицо виновницы ссоры все обиды, накопившиеся у нее с тех пор, как они знакомы. А все члены общины, хоть и делают вид, что ничего не слышат, принимают тем не менее подобающий случаю важный и торжественный вид.

Однако распри между отдельными лицами возникают редко, и в целом общинная жизнь в поселении протекает спокойно. Индейцы весьма сдержанны и неохотно выказывают свои чувства. Мы не видели почти никаких проявлений нежности – только иногда между матерью и маленькими детьми и еще реже между детьми и отцом.

Пока ребенок не начнет ходить, он целые дни проводит в некоем подобии сумки, крепко привязанной к спине матери. Так что руки у нее остаются свободными и для гребли, и для сбора ракушек, и для плетения корзин и т. д. Какая бы ни была погода, ребенок остается почти нагишом.

Воспитание детей, на наш взгляд, кажется на редкость либеральным. Ни одно слово или поступок ребенка не порицается. Если он отказывается в чем-либо помочь, то, не сказав ни слова упрека, обходятся без его помощи. Если он делает большую «глупость», например обрезает швартов каноэ, промах пытаются исправить, но «виноватого» не ругают.

Такой либерализм наблюдается и во всех остальных областях жизни кауашкаров. Браки совершаются безо всякого принуждения. Они никогда не «устраиваются», и во всяком случае вступать в них никто молодых не заставляет.

Маленькая часовня, построенная для индейцев, вся перекосилась и поэтому кажется столь же нелепой, как и сама судьба этих людей.

На развороте: Это патагонские бакланы. Кауашкары весьма охотно употребляли в пищу яйца птиц, за которыми лазили на самые крутые скалы.

Обычно молодые (мальчики к 15–16 годам, девочкик 13–14) довольствуются тем, что просто живут вместе или, чтобы закрепить свой союз, отправляются вдвоем в плавание на лодке. (Именно владение лодкой, а не хижиной, является признаком самостоятельности и зрелости пары.) В прошлом в племени кауашкаров существовал, вероятно, как во всех других племенах, какой-то свод брачных правил; по-видимому, бытовали обычаи давать с невестой приданое, обмениваться какими-то знаками внимания и т. д. Сейчас от этих обычаев не осталось и следа, и даже самые пожилые индейцы ничего подобного не помнят.

Сексуальные отношения, в общем, весьма свободны, как между детьми и взрослыми, так и между взрослыми – разнополыми, а также и однополыми. Жена может изменить мужу (и наоборот), и у потерпевшей стороны нет никаких средств помешать этому; в случае неверности «обманутый» лучше постарается так уладить дело с чужим или чужой, чтобы извлечь для себя хоть какую-нибудь выгоду. Гомосексуализм встречается довольно редко, но все равно никак не преследуется. Единственное сексуальное табу – кровосмешение (братья – сестры, родители – дети, двоюродные сестры и братья). Да и этот запрет почти не соблюдается из-за резкого сокращения численности племени.

Основной единицей общинной организации является семья, но семья в узком понимании, ограниченная прямыми предками и потомками, а не семья, включающая, как в других этнических группах, всех родственников по боковой линии. В былые времена особенно удачливые охотники или сильные мужчины могли иметь двух-трех жен. Ныне этот обычай исчез.

Выше отца семейства не существует никакой власти – ни старейшины племени, ни «великого вождя», ни касика. Кстати, власть pater fa-milias над близкими весьма ограничена. Ему подчиняются только во время плавания на лодке. По возвращении в селение жена и дети ведут себя в основном так, как кому заблагорассудится.

Довольно часто случается, что в доме принимают посторонних; раньше, чтобы иметь право спать в хижине хозяев несколько дней или недель, гости должны были принести с собой столько шкур, сколько нужно, чтобы покрыть крышу над тем местом около очага, которое им отводилось. Уходя, гости забирали свои шкуры. Кауашкары и сейчас очень гостеприимны, хотя теперь им реже приходится проявлять это качество своего характера.

Есть у кауашкаров определенные запреты – табу, особенно в том, что касается пищи. Они не смеют ни убивать, ни есть собак. Они не должны употреблять в пищу легкие, сердце, печень, ночки и железы тюленей. Они не имеют права выбрасывать в море или оставлять в хижине остатки от съеденных моллюсков и морских ежей – потому-то пустые раковины и панцири ежей и скапливаются на берегу. (Коммодор Байрон, не зная об этом обычае, бросил в воду раковины мидий, за что его чуть не убили. Он быстро понял свою оплошность и все время, пока находился с индейцами, соблюдал табу.) Другие запреты, забытые в наши дни, касались «взаимоотношений»' воды и огня: нельзя было устраивать очаг ниже уровня самых высоких приливов, кипятить морскую воду, бросать в огонь камни, поднятые со дна моря…

Важным элементом, сплачивавшим общинную жизнь кауашкаров, как и многих других «диких» народов, долгое время было приношение даров, или потлач, как его называют этнографы вслед за североамериканскими индейцами, или тчас, как говорят сами кауашкары.

Дары приносились без всякого принуждения как между членами одной семьи, так и между соседними семьями или между встречающимися родовыми группами.

В период миграции южные киты заходят и в воды южночилийских островов. Еще никому не удалось точно установить, где они проводят лето.

Хионисы, или белые ржанки, прилетают сюда из Антарктики; это единственные морские птицы, у которых нет перепонок на лапах.

Тчас был порывом естественным, безвозмездным и не требовал обратного жеста. Получатель не был обязан отвечать тем же, а если и отвечал, то вовсе не предполагалось, что он должен подарить предмет такой же ценности. Обладая чувством собственного достоинства или желая показать свой вес, свою силу, свое богатство, он просто преподносил подарок лучший, чем тот, что получил…

Тчас постепенно исчезал, и теперь он ограничивается мелкими взаимными подарками при визитах вежливости. Подобное охлаждение вызвано, вероятно, еще и тем обстоятельством, как повели себя в этом смысле жители Чилоэ по отношению к кауашкарам. Они были скорее индейцами, чем белыми, поэтому всегда практиковали систему обмена подарками, но использовали ее в своих интересах: за два десятка безупречных шкур выдры давали какое-нибудь старое ржавое ружье… В конце концов кауашкарам это надоело.