Текст книги "Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян (ЛП)"

Автор книги: Земовит Щерек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

И этот вот грузино-цыган начал развертывать перед нами видение охренительной квартиры, недалеко от моря, рядом с водочной лавкой. Всё есть, – говорил он. Магазин есть, – расхваливал, – правда, не круглосуточный, но хозяин живет этажом выше, так что, ежели чего, стучишь, и этот хозяин жаждущей душе поможет, никогда страдающего не бросит в беде. Ну а сама квартира – мед-малина! Там мы будем одни-одинешеньки на всю квартиру, и вообще: шик, пальчики оближешь. Всего лишь да девятьсот девяносто девять с носа, дешевка, случай, рекомендую от всего сердца.

И он был настолько ангажирован тем, что говорит, для него это было настолько важно, что мы пошли. Тип повел нас по улицам, которые затем превратились в улочки, а затем вообще – проулками между домами, настроенными совершенно без какого-либо плана или смысла.

Цыгано-грузин, похожий на какого-то худого птица с огромным адамовым яблоком на худой шее и носярой, словно клюв тукана, вел нас через какие-то ходы и дыры, мы же подавляли в себе, каждый по отдельности, опасение (как расистское), что раз это цыган, то риск, что нас наебут, выше обычного.

И вот так мы шли, погруженные в благородном подавлении и на всякий случай думали, что ежели чего, то с цыгано-грузином мы справимся, без всякого, разве что он нас заведет в место, где будет больше цыгано-грузин.

Но где-то через минут тридцать марша нашим глазам открылся массив хрущовок, с которых облезало все, что только с хрущевок способно облезать. И где-то в фоне блеснуло Черное море. В последних, чтобы было еще более дешево, лучах заходящего солнца.

Имелась и обещанная лавка со спиртным. Причем, в обещанной непосредственной близости от квартиры, потому что прямо под окном. Под магазином местная пацанва организовала для себя нечто вроде пивного садика, выставив на том, что при очень большой степени открытости миру можно было бы назвать тротуаром, какие-то ящики, старые стулья и столики. И они там весело выпивали друг с другом, один даже играл на гитаре, и им было очень даже хорошо жить.

Лестничная клетка припоминала мне все фильмы о постапокалиптическом мире, которые я только видел: люди живут в развалинах давних цивилизаций, но уже не знают, для чего все это служило, и все оно уже просто валится в распад, а сдвинутые в каменный век homo sapiens разбивают шатры из шкур в развалинах – ну, допустим – Sony Center на Потсдамер Платц в Берлине.

Здесь же было темно и липко. Воняло настолько интенсивно, что все попытки выделения отдельных запахов напоминали попытки описания дегустатором вкуса выпитого только что одним махом стакана спирта.

В трехкомнатной квартире на первом этаже нас ожидала бабушка: как оказалось, теща нашего цыгано-грузина. Владелица: хазяйка.

Цыгано-грузин попрощался и исчез, а хазяйка вручила нам ключи, оприходовала гривны, называя их рублями, показала, где горячая вода, а где холодная, честно предупредила, что с газовой колонкой следует быть поосторожнее, потому что может взорваться, пожелала приятного отдыха на море и ушла. Она только категорически запретила открывать двери в коридоре.

В лавке со спиртным мы накупили кучу маленьких бутылочек с джин-тоником и вернулись на квартиру. Мы пили, сидя на балконе и пялясь на море, поблескивающее между превратившимися в рассадники бедности хрущобами и гадали, что такое может находиться за той дверью. В конце концов мы не выдержали. Я повернул ручку. Дверь не была закрытой. Посреди пустой комнаты стоял гроб. Пустой, покрашенный черной краской гроб. И ничего более.

Когда я проснулся, Хайке уже не было. Ее рюкзака тоже. На столе лежал листок из дорожного блокнота с адресом ее электронной почты, но без телефонного номера. Девушка написала, чтобы я обозвался, и что нужно будет обязательно встретиться, когда она уже возвратится из Сибири. У нее, в Берлине, или у меня, в Кракове. Еще она писала, что ей было приятно, чтобы я так сильно не брал в голову все дела, связанные со славянскостью, германскостью, русскостью и польскостью, что – в конце концов – все это фигня на палочке. Внизу был e-mot поцелуя (:*), а еще она подписалась именем и фамилией. Я рассмеялся, завалился на кровать и закурил, хотя по утрам я никогда не курю. Солнце заглядывало в комнату, кося лучами: свежее и радостное.

В Ялте на главном проспекте стояли фотоателье с высшим светом. Можно было переодеться в члена царского семейства, в пирата или мушкетера.

Обязательным элементом всех тех интерьеров была роскошь. Без роскоши никакой забавы не было, никто бы не заплатил ломаной гривны или, как говорили здесь, рубля. Те, у кого не было средств на царские ателье, могли сделать фотку с небольшим крокодильчиком. Пасть у него была заклеена скотчем. «Эт чтобы не уебал[128]128
  Переводчик строго следует тексту оригинала. Вообще-то говоря, хозяин крокодила мог бы сказать: «Чтобы не цапнул» или «Чтобы не укусил». Выражение в тексте никак не ассоциируется с русскоязычным крымчанином, даже переодетым пиратом.


[Закрыть]», – пояснил мне переодетый пиратом мужичок, сдававший крокодила в аренду. Половина зубов у пирата была замазана черным маркером, как будто бы их у него не было. Еще имелась хроменькая обезьянка и дофига попугаев. На самой вершине Ай-Петри в тумане стояли верблюды. Их туда завозили автобусами, чесслово. Изо всех окон торчали верблюжьи головы. И всего этого для меня начинало делаться уже слишком.

В Алуште длилось нечто вроде русского карнавала. Когда уже совершенно измученный автобус, которым управлял такой же измученный водитель, выблевал меня на автовокзале, я погрузился в этот весь карнавал по самые уши. Здесь каждая стенка пульсировала русским диско, это же диско лилось из каждой трещины, протискивалось между машинами, припаркованными в каждом месте, которое только можно было представить, между выгнутыми металлическими листами, выкрошившимся бетоном, вывесками из ДСП, кириллическими буквами, вырезанными из цветной пленки и налепленными на что только было можно.

Несколько отупевший, я отправился искать квартиру. Уже через несколько шагов меня догнала бабушка с картонной табличкой в руке. Бабушка обаятельно и обезоруживающе улыбалась, а на табличке было написано, что недалеко и недорого. Я пошел за ней. И вновь я погрузился в чрево антиурбанистики и антиархитектуры, и попали мы в рахитический дом, построенный непонятно из чего, потому что здесь было все: дерево, кирпич пустотелый и обычный; то там, то сям конструкция была облеплена еще и пластиковым сайдингом. Перед домом, на лавочке сидела очень белая, желеобразная дама. А рядом с ней – такой же белый и такой же желеобразный мальчик, явно ее сын. Выглядела эта парочка как черноморские медузы, из которых кто-то вылепил людей.

– Это пани Маша, – шепнула ведущая меня бабушка, – мать-одиночка с сыном Игорем. Приезжает сюда каждый год. Из Норильска.

– Из Норильска, – изумленно шепнул я. Я никак не мог представить себе Норильск – бетонный городище посреди ничего, в совершенной пустоте. Точно так же, – думал я, – Норильск мог бы кружиться по космической орбите. В окрестностях Норильска не было ничего такого, за что можно было зацепиться воображением. На том расстоянии, – думал я, на котором европейский человек имеет от себя Париж, Лондон, Прагу, Краков, Мюнхен, Цюрих или Рим, они там, в Норильске, имеют одну или две деревни – деревянные и погруженные в болото, грязные и наполовину животные, над которыми возносятся испарения водки и борща[129]129
  И в Польше, и в Украине борщ имеется (хотя приготавливаются эти блюда по-разному), а вот щи для Автора – «великое неизвестное». И вот теперь подумайте сами, откуда в норильских окрестностях испарения борща? Нашего, украинского борща? Которым украинцы могут гордиться по праву. Как и салом!


[Закрыть]. Несколько печальных, пугающих точек в небытии. И сам Норильск – покрытое сажей, мрачное поселение, навеки застрявшее в вечной мерзлоте, полгода дрожащее в полнейшей темноте, а вторые полгода – при вечной половине пятого под утро, при которой еще не известно, что лучше: то ли минус сорок, но на темную, то ли грязь до подмышек в бледном полусвете.

Я никак не мог себе этого вообразить. И потому поглядывал на семейство бледных медуз, у которой были две недели выходных от своей проклятой судьбины в проклятом городе, в проклятом месте, находящемся за пределами истории, реальности и всего света.

Пани медуза пила из рюмочки наливочку. Подливал ей хозяин квартиры – пан Илья. Сын медузы тоже получал – на самом донышке рюмки. Наливку он вылизывал словно сироп, длинным, розовым и похожим на щупальце языком. Пан Илья пригласил и меня присаживаться, налил. Мы ничего друг другу не говорили. Я только глядел, как некультурная зелень зарастает мусор на дворе. Вид был приятный. Мы пили и глядели. Иногда кто-то из нас вздыхал – один раз пан Илья, другой раз – пани медуза, а иногда даже сын медузы. Через какое-то время к нам подсела хозяйка и тоже начала вздыхать. Иногда кто-то чего-то говорил. Какое-то одно слово. Кто-то другой чего-нибудь добавлял. Чаще всего добавлял пан Илья. Русская дискотня слышна была как будто через слой ваты. А в какой-то момент я услыхал другой звук, весьма характерный. Поначалу мне показалось, будто бы я это себе выдумал, что просто допеваю мелодию, точно так же, как иногда человек подобрать мелодию к стуку паровозных колес – но нет. Это был самый настоящий призыв муэдзина.

Я спросил, откуда это.

– А это бисурманы[130]130
  Совершенно замечательная игра слов (bisurmany): «басурмане» + «бiсовi дiти».


[Закрыть], – ответил мне пан Илья, – не стоит. Сходите, – сказал он, – лучше в нашу церковь Всех Крымских Святых, а не в мечеть. Там ведь татары, а татары – они отчизну продали, с Гитлером на нас пошли. Сталин их, – тут пан Илья выполнил старческой рукой некий неопределенный жест, – уебал в Казахстан. Ну а теперь они вернулись. И – вот – поют.

Я поднялся. Прямо по азимуту. Я блуждал по старым улочкам этого советского Средиземноморья, того места, которое обнажало структуру средиземноморского города вообще. От настоящего Средиземноморья здесь осталась лишь путаница улочек. Точно так же, как в Бахчисарае от Востока. Крым был одновременно и «советской Италией», и «советским Ближним Востоком». Алушта же была доказательством, что и одно, и другое – по сути своей были одним и тем же, различались только орнаменты. Только Алушта ободрала орнаменты из Средиземноморья до самого скелета, до голого плана. Ободрала от обаяния до чистой функциональности. Правда, это тоже обладало собственным обаянием. Генуэзская стена, возведенная сотни лет назад, была понижена рангом до роли задней стенки ряда сараев, в которых местные жители держали подручные инструменты. Когда, в конце концов, я вскарабкался на самую вершину холма – то увидел два моря.

Одно – Черное.

А второе – золотое, из жестяных плоских крыш, в которых солнце плескалось словно радостный пес. Намного охотнее, чем в воде.

Мечеть выглядела словно барак, минарет был возведен из кирпича. В средине было пусто. Призывные вопли муэдзина шли в магнитофонной записи. Я чувствовал себя обманутым. Тогда я отправился искать ту самую церковь Всех Крымских Святых и вновь ворвался в структуру бетонной сказки.

В конце концов я ее нашел. Перед ней на стойках располагались цистерны со святой водой. В каждой из цистерн имелся краник. Задвижки были выполнены в виде небольших крестов. Перед цистернами толпились бабуленьки. Они набирали воду в пластмассовые бутылки, после чего заходили вовнутрь. А изнутри доносился нечеловеческий вой.

Я зашел и застыл на месте. Посреди церкви стоял стул. К стулу был привязан человек. Полуголый. На нем были только костюмные брюки и резиновые вьетнамки на босых ногах. Это он выл и ужасно дергался. Все было бы похоже на сцену пытки из какого-то фильма Тарантино, если бы не его мучители – потому что то были попы. Хотя, а разве бы это не соответствовало Тарантино? Попы в черных рясах, с бородами словно фарисеи[131]131
  Ну почему сразу же «как фарисеи»? Любые правоверные евреи должны были заводить бороду. Так что бороды были у всех равви, ремесленников, торговцев, садуккеев… А вот у женщин, да, бород не было…


[Закрыть], с волосами, связанными в хвостики. Они кружили вокруг связанного, словно змеи, а те окуривали его ладаном. Ежеминутно подходили бабули с пластмассовыми бутылками, наполненными святой водой, и выплескивали ее связанному в лицо. Тот фыркал, выл и вился в спазмах. Случалось, что он валился на пол церкви вместе со стулом – тогда попы его поднимали. У самого важного среди них кадила не было. Из-под рясы у него выглядывали сандалии. И выглядел он словно жрец какого-то экзотического культа, командующий какими-то шаманскими молениями. Иногда он клал привязанному руку на лицо и шипел прямо в лицо, иной раз слегка хлопал верхом ладони по щекам.

– Что тут происходит? – зашептал я на ухо одной из бабушек.

– Черта, – шепнула та мне в ответ, – изгоняем.

– Черта? – непослушными губами повторил я.

– Да, – ответила та, пытаясь сунуть мне в руку бутылку, – иди, плесни.

Я взял у нее бутылку, напился и сунул обратно, в когтистую, старческую ладонь.

Тут связанный настолько сильно дернул ногой, что его резиновый тапочек не удержался на ноге и полетел вверх. Все собравшиеся прослеживали его траекторию взглядами. Вьетнамка вычертила красивую дугу и упала за иконостас. Из сферы profanum она перенеслась в сферу sacrum, но никого это, похоже, не тронуло. Попа с его аколитами – тоже нет.

– А вы откуда? – спросила бабуля, отпив святой воды из бутылки.

– Не отсюда, – ответил я, засмотревшись на зрелище.

– А православная вера у вас имеется? – продолжала та.

– Наверняка имеется, – ответил я, – лично я не искал.

– Тогда вам следует, – похлопала она меня по локтю, – следует поискать.

Она подошла к припадочному, выплеснула ему воду в лицо, после чего еще прихуярила по голове пластиковой бутылкой.

Через какое-то время мужчина перестал дергаться. Лично я подозреваю, что он просто устал, но бабы тут же начали возносить молитвы. Один из помощников главного попа выбежал ненадолго из церкви, после чего возвратился с бутылкой водки и несколькими белыми пластиковыми стаканчиками. Один стаканчик он налил бесноватому. Тот, полуголый и полубосый, принял с благодарностью и немедленно выпил[132]132
  И вновь вольность переводчика. В оригинале: przyjął z wzdzięcznością i wychylił, то есть просто «благодарно принял и за-глотал». Но ничего не поделаешь. Классика своего требует.


[Закрыть]. Выпили и попы, всякий раз выплескивая остатки на пол. Экзорцисты[133]133
  В данном случае: священнослужители, участвующие в обряде изгнания льявола.


[Закрыть]. На священников они были не слишком похожи, скорее уж на отряд воинов после завершенного сражения.

Я спускался по улочкам вниз. Русское диско вздымалось над городом будто смог. На набережной, где как раз все только-только начали собираться, чтобы, как и каждый вечер, выпить, стоял телевизор с караоке. Истекающая водой пьяная парочка только лишь в купальных костюмах, стоя босиком на крошащемся бетоне, пела душещипательную песню, текст которой высвечивался на экране. Но кое-кто все еще пытался загорать в последних лучах солнца. Они валялись на том сыплющемся песком и гравием бетоне и выглядели так, будто их кто-то расстрелял.

В нескольких десятках шагов дальше худощавая девушка стояла у мангала, наполненного раскаленными докрасна углями. На нем жарились насаженные на палочки мидии. Девушка танцевала. Трудно было сказать, под что. Этих музык было слышно с десяток. Звуки приходили из каждого места, из каждого бара, из каждой лавки. Звуки слипались один с другим, образуя один громадный, вибрирующий и неряшливый музыкальный шар, музыку Алушты, и это под нее танцевала девушка, продающая жареные мидии. Она сбросила вьетнамки и босиком переступала по камням. На пальцах ее стоп, длинных и худощавых, словно бы у смерти, поблескивали дешевые колечки с камушками.

В Судак я поехал уже без настроения. Я пер через блядский городишко, в голову мне хренячило русское техно, и мне хотелось отсюда бежать. Я дошел до моря и вот тогда, когда повернул голову направо, увидал старинную генуэзскую крепость. На скале, похожей на женскую грудь. И тогда-то, когда я глядел на ту крепость, до меня дошло, что впервые, как я сюда приехал, я вижу что-то по-настоящему красивое. Красивое обычной, объективной красотой, хотя, вроде как, объективной красоты и нет. И все же – была. Это не была извращенная красота, это не была красота, которую еще следовало бы выискивать – это была самая обыкновенная красота, которую я так давно уже не видел, но которой столь жаждал, что сразу же отправился в ту сторону. И я был настолько взволнован и тронут, что на глаза у меня выступили слезы.

11
Путешествие в Мордор

Удая с Кусаем засосали вихри истории. Они выехали в Лондон, где от них пропал всяческий след. Я подозревал, что там они завели себе колечки в носу, контактные линзы с черепами на месте зрачков, апельсинового цвета волосы и добились статуса славянских звезд английской клубной сцены. Я был уверен, что они стали какими-то отвязными ди-джеями или, как минимум, звукачами, что они лопают пиксы[134]134
  ???


[Закрыть], как чипсы, кислоту, как жареную картошку, и по причине всего этого уже успели друг друга зарезать – по ошибке или же, попросту, по причине влияния либерального британского общества. С Тарасом же дело было совершенно иное.

С Тарасом я помирился и подружился. Я ездил к нему во Львов. Вообще, он был замечательным контактным лицом – как у известного в регионе журналиста у него имелись неплохие знакомства, к тому же все его любили как обретенного заново из Польши украинца. К нему относились так, как поляки относятся к иностранцам с Запада, выбравшим нашу, польскую судьбину – с трогательностью и симпатией, но, в основном, с надеждой, что они заметили в нашей действительности НЕЧТО, чего сами мы уже не видим, и что они полюбили это таинственное НЕЧТО настолько большой любовью, что ради этого НЕЧТЫ бросили уютный Запад и поселились в польской земле, среди новых своих. То есть – рассуждали поляки (и украинцы), глядя на подобных иностранцев – с нами еще не так и паршиво, мы еще не самые последние на планете.

Но правда такова, что причины тех переездов всегда гораздо более прозаические, а пришельцы из более выгодных сторон света, как правило, оккупируют их долгосрочной депрессией и обидой. Тарас не был исключением.

В любом случае – мы скентовались. Мне нравился он, а ему нравился я. Кроме того, я писал кандидатскую по западноукраинскому сепаратизму, а через Тараса у меня имелись идеальные выходы на людей из этой среды.

Вот только весь этот западноукраинский сепаратизм был делом чисто диванным. В конце концов, сепаратисты были интеллектуалами, интеллектуалы же по натуре не способны к какому-либо действию. Они торчали в «Зеленом графинчике», сосали львовские наливки и ссорились, стоит ли кириллицу заменять латиницей или все же не стоит. Расплывались в восторгах над расчудесной формой буквы «ї». И они не были в состоянии набить кому-либо морду. Себе – тоже нет.

Они не имели ничего общего с радикальными УПАвцами, на которых они столь охотно ссылались. На каждом шагу они заявляли, что к полякам они совершенно ничего не имеют, совсем даже наоборот, и что охотно пошли бы с нами на москалей. Вот только правда была такова, что ни с кем ни на кого они бы не пошли.

Уж слишком сильно они любили собственные жизни. Любили свои львовские пивнушки, которые тогда появлялись одна на другой – словно грибы, любили галерейки и антиквариаты со старым барахлом – чаще всего, польским и австрийским, любили погружаться в истории. Я их понимал, и потому мне они нравились. Но они не сделали бы никакой революции, они не были способны на какие-либо радикальное действия, о которых бубнели каждый вечер. Впрочем, я и не удивлялся.

Так что сепаратизм был именно таким. Мужики сидели всякий раз в новой кафешке или новом пабе, поглощали «европеизирующийся» Львов, ту европейскую весну, которая все сильнее чувствовалась в городе, и которая, основном, проявлялась только лишь тем, что настроение во Львове делалось все более приятным. Ребята и мужички шмалили, пили наливки и бухтели о том, как же оно будет здорово, когда, в конце концов, Галичина отколется наконец от той обрусевшей, осоветившейся туши, от казацкой Украины, от Запорожья и Диких Полей, от Буджака. О которых нужно, говорили они, махнуть рукой и, к сожалению, забыть. Только это совершенно не мешало им фантазировать о «Зеленой Украине» на далеком востоке России и о том, что стоило бы забрать у России «украинскую Кубань».

Таким образом, по сути дела, никакого западноукраинского сепаратизма и не было. А в диссертации и статьях мне приходилось врать напропалую.

– Чтобы создать независимую от Киева западноукраинскую державу, мы должны были бы, – пояснял мне как-то пьяненький медовухой профессор Петревич из львовского универа, – провести границу. Это раз, – отогнул он палец. – Уже тогда пролилась бы кровь, но это было бы только началом. Потому что потом мы должны были бы провозгласить независимость в рамках этих границ, – отогнул он второй палец. – Дать отпор центральным войскам и всем тем, кому идеи сепаратизма бы не понравились, это уже три, – и третий палец. – Вот тут уже пролилось бы море крови, и то была бы, в основном, наша кровь. Мы могли бы еще, – говорил он, – пытаться провести идею галичанской автономии в Верховной Раде, в Киеве, но тут совершенно невозможно было бы получить для этой идеи поддержку большинства[135]135
  Сложно сказать, когда Автор писал конкретно эту главу. Отличие восточноукраинских сепаратистов от западноукраинских заключалось в том, что они не были диванными, и что за спиной у них имелась возможность помощи со стороны соседнего государства (в отличие от первого случая). А про границы и про кровь – как раз все так и получилось. И как теперь мириться над пролитой кровью, разрушенными домами и семьями – не знает никто, хотя политики гордо надувают щеки. А ежели жареный петух еще где клюнет, то про сепаратистов тут же забывают (14.11.2015).


[Закрыть].

Когда я спрашивал обо всем этом у Тараса, тот только пожимал плечами. Говорил, чтобы я подобными вещами не морочил себе голову. А зачем, блин, мне морочить себе голову, размышлял я. Не моя страна, и дело не мое. Я же, по сути дела, со всеми ними только лишь бухал.

Но выпивать с ними мне нравилось. Их компания, это уже было совсем не то, что наши журналисты и художники – тумаки без каких-либо общих знаний, самовлюбленные путаники, пустые изнутри словно свиные пузыри, бараны с рожами, годящимися лишь для того, чтобы улечься ими на барную стойку, зато одетые в haendem[136]136
  Возможно переводчик и не прав, но этот термин, скорее всего, искаженный «high end», в данном случае означающий: «высший шик». Или же он может означать «вещи ручной работы» (нем.). Короче, вы же поняли…


[Закрыть]. Во Львове в этом плане немного как у нас в междувоенный период, когда богему составляли врачи, юристы или – в самом худшем случае – приятели по ASP[137]137
  ASP (Akademia Sztuk Pięknych) – Академия изобразительных искусств.


[Закрыть]. Когда символом похвальбы была верхняя галерея в «Земянской», а не «Пес»[138]138
  «Земянская» – в период между Мировыми войнами знаменитые варшавские кафе и рестораны, где собиралась (чаще всего) интеллигенция и представители богемы; «Пес» («Piękny Pies», адрес: ul.Bożego Ciała 9, Краков) – известный богемный клуб.


[Закрыть] в четыре утра. Имеются, похоже, свои плюсы постоянного нахождения в принудительной консервации.

У интеллигентского Львова имелся своеобразный подход к полякам. Он был в чем-то похож на отношение поляков к немцам: смесь отвращения и увлеченности, презрения и восхищения. Львовская интеллигенция болела за польских футболистов (апогеем подобного боления были еще советские времена, когда тренером в национальной сборной Польши был львовянин Гурский), они смотрели польское телевидение, читали польские книги и посещали польские сайты.

– Я люблю Польшу, – говорил мне один из них, львовский писатель Прогыра[139]139
  У Автора: Prohyra. Поиск в Нэте по словам «Prohyra», «Прохыра», «Прогыра» ничего не дал.


[Закрыть], – она напоминает мне Западную Украину, как ничего другого на свете, только там меня заебывает меньше вещей.

В этом я с ним согласился. Я и сам не знал другой страны, настолько похожей на Польшу, как Западная Украина. И меня, как и львовского интеллектуала, она задалбывала больше Польши, в основном, по причине своей восточности. Того самого налета, в котором я все меньше и меньше замечал экзотики. Я это ему сказал, и мы немедленно выпили[140]140
  Нет, товарищи дорогие, это у переводчика манечка какая-то…


[Закрыть].

Впрочем – все здесь говорили по-польски, причем, это был красивый и правильный язык. Они утверждали, что язык выучили, как Швейк немецкий: сами по себе.

Хотя я никогда бы этого сам перед собой даже и не признал – по этой причине я где-то был даже горд. Хотя гордость эта была жалкой, поскольку дыроглазая девчонка из поезда Дрогобыч-Львов, конечно же, была права.

Короче, в один зимний день мы выбрались с Тарасом на тот чудовищный восток. Увидеть его, в конце концов. Увидать место, где все это, все что восточное, выползает.

Странно и забавно, но Тарас там тоже никогда не был.

Мы ехали на поезде, и еще перед Киевом Тарас начал глядеть на вид в окне с нарастающей ненавистью. Словно Аденауэр, едущий за Эльбу[141]141
  Для тех, кто не учился в советской школе: к востоку за Эльбой (Лабой) начинались страны Варшавского Договора.


[Закрыть]. Тарас глядел на эту серо-бурую землю под паром, до самого горизонта засыпанную грязным снегом, и скалил свои клыки. Все на дворе было серо-синим, и солнце светило лишь настолько, чтобы к нему никто не мог приебаться, что оно не выполняет свои служебные обязанности.

Бог покарал нас этой долбанной степью, этой загаженной пустотой, повторял Тарас. Он страшно злился и пил водку, которую купил у какого-то мужика на одном из перронов, потрескавшихся, словно старушечьи пятки. Здесь все размывается, говорил он, здесь уже все один черт: то ли Украина, то ли Россия, то ли что угодно. А следовательно – Мордор.

И он начал рассказывать, что весь Повелитель Колец говорит о конфликте цивилизованного, примерного, эстетичного и свободного европейского Запада с диким, азиатским, туранско-славянским[142]142
  Туран – страна-противопоставление культурному Ирану в «Шахнамэ» Фирдоуси. Символ варварства и насилия.


[Закрыть] и подавляющим Востоком. С варварской страной, населенной орками, которые только и умеют, что по-хамски рычать и драться. С антиэстетической тиранией, вознесенной в ранг магически-тоталитарной машины.

На стороне хоббитов, Арагорна и эльфов, – утверждал Тарас, дудля водяру «из винта», словно стереотипный русский, – стоит зелень, изысканные города и дворцы, тонкая культура, элегантные деревеньки и веселые трактиры. А на стороне Саурона – гадкие хари огров-унтерменшей, депрессивные пустоши и сине-серые скалы; безвольные, тяжелые массы и мрачный всеведающий предводитель. Мрачный Большой Брат[143]143
  Для тех, кто мало читал: символ тоталитарного государства в книге «1984» английского писателя Джорджа Оруэлла, изданного в 1949 году: «Большой Брат следит за тобо-о-о-ой…»


[Закрыть].

На западе Средиземья, – продолжал свои выводы Тарас, пялясь в окно, при чем ненависть в его голосе постепенно уходила, и ее место занимала обреченность, – Толкин подчеркивал индивидуализм обитателей, разделяя их на расы: крепко ступающие по земле гномы – вроде как немцы; поэтические эльфы – словно французы. И люди, как нечто среднее между теми и другими. Наверняка, британцы. Во всяком случае, в разнообразии – сила, мы не являемся тупой массой, мы замечательные индивидуумы. И снаружи просто приятно: живительный ветерок гуляет среди зеленых холмов. А на востоке имеется один только злой Мордор, та серая масса, которую все боятся. Варвары. Тупые, неотесанные орки и тролли с мордами словно кольраби. Хлюпающие в серо-буром пейзаже. Мычащие на какой-то недоделанной версии человеческого языка. Ну и пожалуйста, – указал он подбородком на вид за окном, – то же самое дерьмо, без форменное и невыразительное.

Я не очень-то ориентировался в мифологии Повелителя Колец, и, говоря честно, она меня особо и не привлекала, хотя и знал, что Толкин сидел над всем тем целых полвека и в течение тех пятидесяти лет выдумывал все те языки, народы, культуры и перемирия.

– А почему тогда одного из лучших дружков Арагорна зовут Боромиром? – похвастался и я кое-какими знаниями.

– Боромир – это не славянин, хотя имя его звучит и по-славянски, – пояснил Тарас. – Это смесь эльфийских языков. У Толкина так вышло случайно, даже если он и сориентировался, что имя звучит по-славянски, что вовсе не обязательно, он на него плюнул, поскольку для него это особого значения не имело.

– Но я же вижу, что Мордор располагается, скорее, где-то в окрестностях Румынии, – сказал я, глядя на карту Средиземья, наложенную на карту Европы. Тарас выцарапал ее в Нэте посредством своего смартфона и теперь подсовывал мне под нос. – На востоке тут лежит Рун.

– Дело в том, что Мордор расположен за Руном, а в Рун, – терпеливо объяснял Тарас, – в Рун проживают истерлинги. Это такие – по сути своей – скифы. Или монголы. Или я там знаю, бля, уйгуры, ненцы, печенеги. Как видно, для Толкина это никакого значения не имеет. Во всяком случае, истерлинги – это союзники славянского Мордора. А еще, и что с того, что располагается в «Румынии». Румыния – это тебе Трансильвания, страна вампиров и оборотней, для серого западного человека – именно Восточная Европа, один черт: славянская или неславянская. А кроме того, если Мордор – это не славяне, это означало бы, что Толкин славян попросту проигнорировал. Тут уже, – покачал Тарас головой, – я и не знаю, что лучше. Быть воплощением всего зла того континента, или вообще не существовать.

Наступила ранняя, зимняя ночь, и в окно не было ничего видно. Мы пили водку, и единственным эффектом того питья было то, что мы чувствовали себя все больше и больше уставшими.

Уставшими мы и проснулись. В Запорожье. Стояло черное, мордорское утро. Из вокзального радиоузла гремела маршевая музыка. Тараса эта музыка застала врасплох. У нас подобных вещей нет, сказал он, сильно акцентируя «у нас».

В потомках казаков на улице, залитой синевато-серой кашей-малашей, ничего казацкого не было. А если чего в них и было, то разочарование, которое в любой момент могло перерасти в агрессию.

Мы шли по местности, которую было невозможно каким-то осмысленным образом описать. Да, здесь были какие-то дома, здесь был какой-то асфальт, но все вместе ничего не образовывало, мой разум на всем этом не мог сконцентрироваться, точно так же, как несколько лет назад он никак не мог сконцентрироваться на учебнике налогового права. Газовые трубы шли по верху, и они были покрашены в ярко-желтый цвет. Но даже этот ярко-желтая краска не могла справиться со всеобщей темно-синей серостью.

Хортица, гнездо запорожцев…

А это знаменитый ЗАЗ! Гнездо «запорожцев»!..

Нет, заря как будто бы и вставала, но было похоже, что она над нами насмехалась. Восточная Украина, Запорожье, жила только лишь потому, что раз уже родилась, то стоило в ней как-то и существовать, прежде чем она вновь не скатится в небытие. Во всяком случае, так оно выглядело. Запорожье существовало по принципу: «Да отъебитесь вы все».

Мы сели в трамвай. На каждом стекле было наклеено объявление: «Хочешь познакомиться с иностранцем и выехать? Приходи в наше бюро знакомств АМУР. Шведы, итальянцы, испанцы, американцы, немцы».

Большая часть полосок с телефонными номерами внизу была оборвана. На рекламных щитах, как и по всей Украине, казаки рекламировали все, что можно было рекламировать: сладкие сырочки, кредиты, автомобили и ковры. Правда, магазин с коврами рекламировал такой себе Ковер Коверыч[144]144
  А знаете, как будет по-польски Ковер Коверыч? Не поверите: Dywan Dywanycz (Дыван Дываныч)!


[Закрыть]. Представьте себе свернутый в рулон ковер – только с глазами, ртом, при оселедце и шашке[145]145
  Не было у запорожских казаков шашек, только сабли. Автор путает запорожских казаков с донскими. А оселедци были, это правда.


[Закрыть]. Вагоновожатый разогнал своего старого покойника, как будто картошку вез. Пожилые люди пытались удержать равновесие, судорожно хватаясь за поручни. И выглядели они при этом так, словно все это трясение было для них божьей карой. Ну словно сильный ветер или град. Трясет, значит нужно держаться, и всех делов. Мы тупо глядели на двух трубочистов, которые вышли на остановке, очень похожей на черную дыру. Самое подходящее место для трубочистов.

– Гляди, – толкнул я Тараса, – завод запорожцев.

– Даже и не пизди мне, – услышал я в ответ. – Заебательски прекрасный ЗАЗ, чтоб ты знал, ничего красивей нет во всем свете. И заебательски прекрасен плод чрева его. Ведь здесь какое-либо очарование, какая угодно красота – это предмет самой последней необходимости. Эти мудаки, по уши закопавшиеся в собственном дерьме, нихрена, блин, не изменились со времен половцев с печенегами. Единственное, чего они умеют, – бешенным движением Тарас сорвал одно из объявлений бюро знакомств, – это блядовать с каким-нибудь иностранцем только лишь затем, чтобы отсюда съебаться. Вот что этот бедный, омоскаленный восток с людьми делает. Превращает их: либо в слепых гнид, либо в блядей.

И он орал все это так громко, что даже люди начали обращать на нас внимание.

– Ну, и чего пялитесь, мусор москальский, чего пялитесь, – заорал Тарас по-украински. Я прямо подскочил. – Не бойтесь, бандеровец не приехал вас в бандеровскую веру обращать, нихрена из вас уже не будет. Ваша страна – это не моя страна. Никогда, курва, не был, только мы, у себя, в Бандерштадте, слишком поздно это поняли. И нахуя, вот скажите мне, москальское вы шматье, мы за вас кровь проливали?! – накачивал себя Тарас. – Один только, бля, король Данило это понимал и пер на запад, а не на восток, к вашим задолбанным карто…