Текст книги "Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян (ЛП)"

Автор книги: Земовит Щерек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Сидорук говорил меланхолично, усыпляюще, и чем больше он пил коньяку, тем более печальным казался.

От Сидорука я возвращался под сильным вяжущим действием кофе и разогретый коньячком. Перед киоском с иконами и православными предметами культа сидел мужик, служивший тут продавцом. Устроился он на нескольких продолговатых бетонных плитах (совершенно непонятного назначения). Сюда я уже приходил раньше, знал, что мужика зовут Василем и что родом он из Киева. Как из стольного града он очутился в Ужгороде – Василь говорить не желал, бурчал только лишь что-то о «каре божьей», о том, что следует «подчиняться воле Господа» и все такое прочее. То есть – как мне казалось – сделал ребенка, кому не следовало, или же устроил дебош на районе. В любом случае – сейчас Василь палил перед своим киоском костер. А был это – следует прибавить – самый центр города. Только разожженный Василем костер никого не удивлял. Люди шли мимо, мусора тоже должны были проезжать, потому что в нескольких метрах от Василя шла головная артерия Ужгорода. И никто не цеплялся. А что, сидит себе парень перед киоском, так может и костерчик запалить. Ведь декабрь же на дворе.

Я приостановился рядом. В голове шумело от спиртного, и в таком состоянии идти в гостиницу как-то не хотелось.

– Можно? – спросил я у Василя.

– Можно, – Василь чуточку сдвинулся, делая мне место на плитах. – Выпить чего-нибудь есть?

«Святой человек», подумал я в сердце своем, «воистину. Сразу же перешел к духовным потребностям».

– Есть, – ответил я и вытащил из-за пазухи бутылочку коньяку, которую на прощание подарил мне Сидорук. Василь взял бутылку в руку, присмотрелся к этикетке.

– Ссаки, – вздохнул он. – Ну да чего там. Он поднялся с места, прошел в свой киоск, после чего появился оттуда, неся в ладони два настоящих коньячных бокала, суженных кверху, чтобы собирать букет. Во второй его руке была салфетка. А в салфетке – порезанный лимон. Он разлил, вбросил по кусочку лимона – и мы чокнулись.

– Твое, – сказал он.

– Нет, – ответил я, – твое.

– Хорошо, – не стал возражать Василь. – Наше.

– Договорились, – согласился я, и мы отпили по глоточку.

– А вот что ты, Василь, – спросил я после минутки молчания, – думаешь о независимости Закарпатья?

– Какой еще, в пизду, независимости? – тяжко вздохнул Василь.

– Ну, – ответил я, – ты же сам говорил, что это поп Иван содержит этот киоск. Из церковных денег. Выходит, он твой работодатель. А он только про независимость говорит.

Василь поглядел на меня сочувственно, словно на деревенского дурачка.

– Знаешь, – сказал он. – Вы там на западе какие-то странные.

– Ну, знаю. И чем дальше на запад, тем более страньше..

– Я вас, бля, не понимаю. Вот почему для вас так важно, чтобы русские были отдельно, чтобы украинцы были отдельно, белорусы, чернорусы, я знаю, зеленорусы, дерьморусы, и сами русины тоже… почему?

Я пожал плечами.

– Не знаю, – сказал я. – Мне всегда казалось, что оно как-то само по себе, по причине… – снизил я голос. – Нет, не знаю, – ответил я в конце.

– Тогда я тебе скажу, – заявил Василь. – А потому что советский человек вам не нравится. В Югославии то же самое сделали. Была Югославия, хорошо было, так нет же – апять нужно было сделать хорватов, босняков, словенцев, черта самого. А было ведь хорошо! Интернационализм был! Отдельных народов не было, и было согласие! А ведь вы же сами, втихую, в этом вашем Европейском Союзе интернационализм вводите! Или как это оно: вы, славяне, деритесь с собой, кусайтесь, бейтесь как украинцы, белорусы или кто там – а сами, хоп: европейское сообщество, Евсоюз! Так как?!

– Хм, – ответил я.

– Сам ты «хмм», – ответил Василь.

На следующий день, выдудлив целую бутылку минералки без газа «Нафтуся», я отправился проводить полевые исследования. Для этой цели я выбрал стоянку такси, где из всех машин выбрал наиболее старую и раздолбанную, как всегда исходя из предположения, что именно она будет самой дешевой.

Таксиста звали Юрием, был он пожилым, бородатым украинцем родом из Трускавца. Он согласился провезти меня по всему Закарпатью за относительно небольшие деньги. Плюс газ, потому что его машина ездила на газе. Мы поехали заправиться. Вся эта его газовая установка выглядела не слишком надежно, и когда худой, печальный и усатый типчик заполнял пану Юрию резервуар, я просил, а не взорвется ли.

– Может и взорвется, кто ж его знает, – ответил пан Юрий.

– А часто взрываются? – допытывался я.

– Частенько, – покачал головой он.

От пана Юрия узнал, что нет никакого смысла не только отрывать Закарпатье от Украины, но было бы даже неплохо вообще присоединить к Украине Польшу.

– О, – только и мог я ответить, – нифига себе.

– Ну да, – говорил пан Юрий, ведя свою машину по самой средине шоссе, а вправо или влево съезжая только лишь в той ситуации, когда столкновение с едущими с противоположной стороны было просто неизбежным. – Ведь Польша была создана, как говорит само название, полянами, а поляне – это племя, тождественное другому племени полян, которое исторически проживало под Киевом. Я, дорогой мой, – пан Юрий ударил себя большим пальцем в грудь, – в Трускавце был учителем истории. Правда, нас заставляли преподавать другую историю, но лично я знаю, поскольку проводил исследования и пришел к собственным заключениям.

В селе, через которое мы как раз ехали, все надписи на магазине и домах были словацкими.

– Так вот, – провозглашал пан Юрий, – вся Польша обязана возвратиться в лоно Нэньки, а из поляков следует сделать национально осознанных украинцев, перекрещенных в истинную христианскую веру, которая, в свою очередь, порождена вторым, а не первым Римом. Унию с папством следует отбросить, после чего принять новую, только теперь уже на славянских принципах.

– «Хо-хо», – подумал я. – «Это уже сплошной пердимонокль!»

– Но это еще не конец, – продолжал пан Юрий. – После включения Польши в Нэньку, украинская славянщина будет объединена и получит доступ к портам Балтики, и – что очень важно – к германскому миру. Совместно, объединив силы с польской украинской стихией, мы прорубим себе дорогу к Северному морю, захватывая Гамбург (древний, славянский Гамоноград). Нашими так же станут Берлин (Копаница), Любек (Буковец), не говоря уже о столь очевидно славянских городах как Росток, Вышомир, Зверин, Липск, Дроздяны, Будишин, Хотебудов или Бела Вода[180]180
  Росток = Росток, Вышомир =? Зверин = Шверин, Липск = Лейпциг, Дроздяны = Дрезден, Будзишин =? Хотебудов = Котбус, Бела Вода =?


[Закрыть].

Словацкое село закончилось. Мы ехали между покрытыми инеем декабрьских лужков. По холмам тянулись безлистые зимние виноградники. И было здесь так центральноевропейски, как только можно было себе представить.

– А в следующую очередь, – толкал речь пан Юрий, – необходимо провести работу по самоосознанию к югу от Карпат, присоединяя к большой украинской семье те народы, которые из украинской земли вышли, то есть, все остальные европейские славянские народы: чехов со словаками, которые, кстати, ничем иным не являются, как вытянутым в сторону Западной Европы щупальцем Украины, ведь это же языковый континуум, вот сами поглядите: украинский язык плавно переходит в русинский, русинский – в словацкий, а словацкий – в чешский. При случае, кстати, сейчас мы в русинском селе.

Я осмотрелся. Село как село. Низенькие домики, ограды, высохшие деревья и кусты: скелет той летней зелени, которая летом захватывает здесь все и вся.

– Остановитесь тут, пожалуйста, – попросил я. – Похожу, поспрашиваю.

На улице почти что никого не было. Только в магазине я напал на нескольких бабулек, которые при упоминании независимости перекрестились. Один мужик, который со смертной скукой курил у ворот, сказал, что независимость, оно, возможно, и нет, а вот к Венгрии присоединиться было бы неплохо.

– Там у них Орбан[181]181
  Ви́ктор О́рбан (венг. Orbán Viktor; род. 31 мая 1963, Секешфехервар, Венгрия) – премьер-министр Венгерской Республики с 1998 по 2002 год и с 2010 года. Лидер радикальной партии Фидес. (Больше см. https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9E%D1%80%D0%B1%D0%B0%D0%BD,_%D0%92%D0%B8%D0%BA%D1%82%D0%BE%D1%80) Весной 2014 года он выступал с обращением к украинской власти с требованием предоставить этническим венграм живущим в Закарпатье автономию. Полностью поддержал вместе с «йоббиками» позицию Владимира Путина по Украине и возвращение Крыма в состав России.


[Закрыть], – говорил он. – Си-ильный пан.

– А вы сами венгр? – спросил я.

– Лично я – нет, – ответил тот, – но сто лет назад все мы были венграми.

– А венгры, – спросил я еще, – где теперь живут в Закарпатье?

– А в соседнем селе, – указал тип шершавым пальцем на юго-запад.

– Хорватов мы должны заставить осознать, – продолжал пан Юрий, когда я вернулся в автомобиль и дал направление на венгерское село, – сербов, босняков, которых необходимо растурчить, македонцев и болгар. Ведь все они украинцы, все они из этой земли вышли. И не одни они. Все индоевропейцы из этой земли вышли, из Украины. То была их пра-отчизна, urheimat. И вот тогда, когда окруженные украинской стихией народы неславянской Центральной Европы отметят свое положение, они сами вспомнят о своих украинских корнях и обратятся к свойственной им тождественности. Австрияки и венгры припомнят, что на самом деле они являются – соответственно – германизированными и угро-финнизированными паннонскими славянами. А потом придет очередь и румын, которые вроде как потомки даков и разговаривают на варианте латыни, но настолько же пропитанной славянскими словами, что ее легко можно назвать «славянской латынью». Их тоже можно присоединить к пан-украинской империи, пускай и на принципах курьеза. А кроме того, они же признают греческое христианство, следовательно, в этой плоскости общий язык с ними найти будет можно. Их немножечко цивилизовать, и таким вот образом совершится символическое объединение старого Рима и Славянского Мира, который перенял его традиции и веру…

– Ну а Россия? – перебил я бывшего историка.

–  Да, с Россией хлопоты, – согласился пан Юрий, – потому что, с одной стороны, москали – это наиболее культурные потомки украинцев, пускай и не до конца кровь от крови, ведь на самом деле они – ославяненные угро-финны. Оно, с одной стороны, здорово было бы расширить империю до Китая и Тихого океана, а с другой стороны, москали – они же такие хуи, что трудно себе и представить, – заявил он и прибавил газу.

– Нам хватит проблем с украинизацией всей Украины, – продолжил он через какое-то время, – чтобы еще долбаться с теми ёбаными кацапами.

– Ага, – сказал я. – Вижу, что своя рубашка ближе к телу. Это потому, что чехов и болгар будет легче украинизировать?

– Раньше или позднее нужно будет взять на себя труд украинизации России, – буркнул в ответ пан Юрий, – но пока что следует отделиться от них санитарным кордоном, чтобы кацапские кровь и культура не заразили нашей украинскости. Ампутация, – поучал он, заставляя водителя, который летел с противоположного направления, свернуть на обочину, чуть ли не юзом, – операция ужасная, но необходимая. Потому следует отсечь украинские, но зараженные москальской гангреной конечности: русифицировавшиеся части Родины. Именно потому необходимо отсечь русифицировавшийся Донбасс и Крым, и даже Одессу. К счастью, Украина, не так как несовершенные сыны человеческие – провозглашал пан Юрий, словно с амвона, – обладает возможностью регенерировать собственное тело. Когда она выздоровеет после кацапской коросты, у нее отрастет Крым, отрастут Буджак с Одессой, отрастут Заднепровье, Харьковщина, даже Кубань с Черкессией отрастут. Прирастет к ней вся святая Русь, независимо от того, будет это Москва, Русь Черная, Русь Белая или зауральские пустоши, – проповедовал пан Юрий. – Ага, – сказал он нормальным голосом, – а вот и венгерское село. Мы на месте.

На магазине была венгерская надпись латиницей. На кресте у церкви – тоже. Дома выглядели по-венгерски. И, собственно, всего этого должно бы было быть много, но как-то и не было. Потому что здесь чувствовалось пост-советскость. Именно она позорила центральноевропейскость, и – хотя я и пытался – мне никак не удавалось почувствовать себя здесь как в Центральной Европе.

– Гляньте-ка вон туда, – указал мне таксист какие-то крыши под красной черепицей, – там уже Венгрия.

– Венгрия, – бессознательно повторил я.

На мотоцикле приехала пара пареньков. На своей старой таратайке они припыркали на площадь перед церковью и остановились. Потом стали осматривать двигатель, громко разговаривая по-венгерски. Выглядели они как их ровесники отсюда, не из Венгрии.

– Парни, – спросил я у них по-русски, – вы хотели бы выехать в Венгрию?

Они подняли головы.

– Чего? – спросил один из них, курносый, с несколько выступающими зубами. – А нахуя?

– Не знаю, – ответил я. – Вы разговариваете по-венгерски, так я подумал, что вы хотите в Венгрию.

– Если бы я там родился, – ответил мне второй, подбоченясь, – так там бы и жил. А я там не родился, и это уже совсем другое дело. Что с того, что я венгр.

– Это из-за того, что ты венгр.

Парень рассмеялся, сплюнул на грязный, уже не центральноевропейский песок.

– Я другой венгр, чем тамошние. Мой отец получил от Орбана паспорт, поехал работать. Говорил – посижу годик, вызову вас. А вернулся через месяц. Ему говорили, что он русский. Так на кой хрен мне туда ехать?

– А здесь? – спросил я, имея в виду Тараса.

– А здесь я венгр, и это нифига никому не мешает, – пожал плечами паренек, после чего снова присел к двигателю.

Снова сделалось как-то по-центральноевропейски, а там, за рекой, в Венгрии – как бы и меньше.

Только все это было мимолетно. Настолько мимолетно, что, в принципе, мне уже хотелось его с себя стряхнуть, но не мог. Вместо того, я шел в направлении границы и все четче видел венгерские крыши, крыши истинных венгров, которые живут в истинной Венгрии, и у меня возникало все большее впечатление, что чем больше я приближаюсь к границе, тем крепче касаюсь того, что братья Вачовски назвали «ошибкой в Матрице».

14
Ориентализм

Постепенно мне становилось не о чем писать.

Украина начинала делаться попросту более раздражающей.

Например, Львов. Он все сильнее делался похожим на обычный польский город. Какими обычные польские города были еще несколько лет назад. Из него исчезла вся та пост-советская экзотика. Остались лишь дикий капитализм, бред уличной рекламы, ворчание баб в магазинах, хамство водил и милиционеров, неохватность, коррупция, вонь выхлопных газов и притворство, будто что-то делается для общества, в то время как если кто чего-то и делал, то делал это исключительно для себя.

Или же, возьмем Одессу. Она тоже не была уже той же самой. Я поехал туда, и мне тут же захотелось вернуться. Во всем городе негде было присесть. Лавки в парках оккупировали бездомные, а в центре – который весь был сейчас замалеван толстенным слоем краски – лавок попросту не было. Посидеть можно было только в заведениях с дорогим и очень паршиво сделанным фраппе. Или со столь дорогим пивом. В обязательном порядке – западном. Самое дешевое немецкое пиво здесь продавали по такой цене, что германский производитель, если бы узнал, от неловкости провалился бы сквозь землю. И все делали вид, будто бы принадлежат совершенно к иному миру, чем было на самом деле. Они радовались тому, что их мир меняется. Понятное дело, что я их понимал, ведь точно так же радовался тому, когда менялась Польша. И все так же радуюсь. Так что моя досада была подлой и эгоистичной, но я ее чувствовал, и это меня доставало еще сильнее.

В парке на траве тоже присесть было невозможно, поскольку трава была стерта полностью. Опять же – желтая и сухая. И все засрано собаками. Ну да, собаки. Каждая из них сама по себе, без поводка и намордника. И каждая здоровенная, что твой личный дракон. И охранники – здоровенные амбалы в черных комбинезонах, украшенных нашивками с какими-то скрещенными мечами, палками, ружьями – прогоняли.

В последний мой приезд в Одессу там как раз проходил кинофестиваль. Я сидел в какой-то из пивных на Дерибасовской, пил пиво и глядел, как сюда сползлись звезды украинских сериалов. А над ними роем мух носились папарацци.

Звездули расселись за окрестными столиками. Сразу же стало очень много тех отработанных жестов, наизусть выученного снятия очков, закидывания ноги на ногу. Сразу же сделалось скучно от всей той удовлетворенности бытия известным и узнаваемым. Обычные люди толпились на улице, за палисадничком, и фотографировали своими мобилками. Они глядели с восхищением и желанием, словно лизали мороженное через стекло.

Как вдруг в садик маршем вошел отряд американских моряков. Они приплыли в порт, и сегодня у них был выходной. И тут же завертелись вокруг звездулек. Нет, они понятия не имели, кто эти девицы. К ним отнеслись как к простейшему восточноевропейскому товару, который можно снять на какое-то время. И товар позволил американцам себя снять. Очень просто. А люди, стоявшие на улице, глядели на все это с такими минами, будто готовы были на месте блевануть. Они тут же попрятали свои смартфоны и разошлись по домам.

Или же город Хмельницкий, который был создан только лишь и исключительно для того, чтобы доставать. Хмельницкий был похож, скорее, на тюремный двор для прогулок, чем на город – столь же с удовольствием по нему прогуливался, и столь же дружелюбно он был к тебе настроен. Но ко всему можно было привыкнуть, так что к жизни в качестве наказания – наверное, тоже можно.

Во всей той крошащейся и обезоруживающей серо-буро-малиновости единственным красочным элементом были рекламы. Например – к одному совершенно разворованному дому присобачили огромную – где-то с метров десять на пятнадцать – простыню. И на ней напечатали фотку какой-то модной лагуны – пальмы, холмы, белый песок, девицы в бикини. Все это выглядело словно врата в какое-то иное измерение, пространственно-временная дыра, пронзающая нашу действительность насквозь.

Здесь можно было купаться в местном хардкоре, как купались в нем мы, бедные, пьяные придурки из искалеченной страны, которые радовались тому, что удалось найти еще большую калеку, чем у них самих.

Об этом я как-то сказал Тарасу. Тогда мы сидели в львовской пивнушке, стилизованной под землянку УПА, где при входе необходимо сказать: «Слава Украине!», а официанты носили бандеровские мундиры. К этому времени нам удалось вусмерть напоить какого-то доставучего работника польского посольства, который плакался, сколько это Польша делает для Украины, и какая Украина неблагодарная, и как она польскую добрую руку кусает. Мы упоили его так, что на выходе он надевал пальто на ноги, а по лестнице полз на четвереньках. Ну а при случае мы нажрались и сами.

– А ты был прав, Тарас, – говорил я. – Ничего здесь нет. Самая нормальная страна. Вот только хуево устроенная.

Тарас прищурился.

– Просто ты начал смотреть на Украину глазами украинца. А до этого – как? – на сафари сюда приезжал? Все это время?

– Бли-и-ин…

– Что, ориентализм, или как? Экзотика? Приезжал сюда как в зоопарк?

– Нет, – забычковал я сигарету в пепельнице и тут же прикурил новую. – Нет, – сказал я еще раз, все так же не зная, что сказать дальше. – Это меня интересует, – ответил я через какое-то время.

– А почему это тебя интересует?

– О, Господи, – а что еще я мог ответить? – Потому что интересно.

– Так что в этом интересного? В этом вечном бардаке? В бедности?

– Блин, ну, Тарас, – сказал я. – Таким образом все можно развалить, а это не так…

– Что, увидел в бедности экзотику, и она тебя заинтересовала?

– Бля, ну… человеку нужно чуточку… ориентализма, – попытался продолжить я. – Какого-то романтизма…

– Парень, – развалился Тарас на стуле. – Ты чего буровишь? Мы здесь живем, здесь наша действительность. У нас здесь свои страхи и свои надежды. И более того, мы, курва, должны эту действительность как-то пытаться полюбить, чтобы не свихнуться. Относиться к ней серьезно. Со всей серьезностью. Потому что другой у нас нет. А ты, мой, курва, польский друг, говоришь мне, что все это время глядел на меня и на моих земляков, на всю мою страну – как на обезьян в зверинце?

– Нет, неправда, – возразил я. – Это ты себя накручиваешь Так как, если кто-то интересуется Индией или Африкой, то, выходит, он стервятник, которому нравится поглядеть на людские страдания?

И уже выговаривая эти слова, мне хотелось так себя укусить в дурной язык, чтобы его откусить и выплюнуть.

– Африка? – медленно спросил Тарас. – Индия?

– Курва, – только и сказал я, – сминая окурок в пепельнице.

– А пытался ли ты и вправду чего-то понять? – Тарас и вправду накручивал себя. – Глядел ли ты вообще на нас, как на людей, или – нацелил лн на меня в обвиняющем жесте огонь своей сигареты, – просто насыщался этим своим Schadenfreude?

– Каким еще, курва, Schaden… – начал было я, но он меня перебил.

– Ты сам живешь в хуевой стране, более хуевой, чем другие страны по соседству. Но только не по сравнению с моей. И потому-то, жалкий ты уебок, ты приезжаешь сюда, чтобы почувствовать себя лучше?

– Где-то я уже это слышал, только…

– Что только? Только посчитал, что все клёво? Бля, этот весь твой пиздеж: «Украина похожа на Польшц, только еще сильнее»… Так вот оно в чем дело, ты, курва, напитывался тем, что другим еще хуже?

– Перестань пиздеть, Тарас, – ответил я, но тот уже бросил окурок в пепельницу и натягивал куртку. Затем вытащил бумажник и бросил на стол несколько банкнот. Гривны приземлились возле пустых рюмок.

– Держи, – сказал он. – Я угощаю. Спасибо тебе за этот вечер. Я понимаю, что для тебя это всего лишь смешные, ничего не стоящие бумажки, «Monopoly money». Только их, чтоб ты знал, тоже можно конвертировать в твердую валюту.

– Тарас, – усталым голосом попросил я. – Не выпендривайся. Садись.

– А, – услышал я в ответ, – ебись ты конем, полячок сраный. И знаешь, что меня бесит больше всего? Что весь, курва, так называемый интеллигентский Львов, ну ничего, а только «Польша», «Польша». Приятели Украины. Братья. А мы всего лишь фрайеры, и все. Пиздуй отсюда.

– А разве мы и вправду не…? – тихо я произнес ему в спину. – Ты же сам поляк! – выкрикнул я, когда Тарас уже выходил.

На другой день он не брал трубку. А у меня было похмелье. А вот сил как раз не было. На вечер у меня было уже договоренное интервью с лидером местных националистов; и я этого лидера в своей статье желал превратить в совершеннейшего паяца.

Но вместо того я взял такси на вокзал. Таксист носил клетчатую фуражку. Был он милым и разговорчивым. Мы проболтали всю дорогу до Шегини. И он крепко пожал мне руку. А мне было стыдно. Честное слово, я испытывал стыд. И чувствовал, что просто не заслуживаю того рукопожатия.

На пограничном переходе я показал пресс-удостоверение украинскому пограничнику, чтобы тот пропустил меня перед кавалькадой муравьев. Через украинцев я прошел быстро. На польском переходе я вошел в проход с надписью «Для граждан ЕС». И я глядел, как пограничники рядом, в проходе для тех, что хуже, для унтер-народов, издеваются над каким-то пожилым украинцем. Тот был седым, высоким, с элегантно подстриженной бородкой. Мужчина говорил, что он писатель, что в Кракове у него авторские встречи. Кстати, все это он говорил на безупречном польском языке. Но польские пограничники, двадцати-с-чем-то-там-летние недоумки, обращались к нему на «ты» и спрашивали, чего это он не едет продвигать свою книжку в Киев.

Я сжимал кулаки, и мне было стыдно.

Так сильно, блин, стыдно.