Текст книги "Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян (ЛП)"

Автор книги: Земовит Щерек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Прозвучало это столь холодно, что все, во всем остальном теплое, настроение Fear and Loathing задрожало в своих основах.

– Нет, курва, – ответил я, хотя, ясное дело, боялся. – Лично я опасаюсь того, что сейчас все наши приключения закончатся на каком-нибудь из придорожных столбов.

– Это ты прав, что опасаешься, – сказал через минутку Тарас, все-таки сворачивая в сторону. – Потому что восток, оно и в сам деле: хардкор и полный пиздец.

– Я не о…

– Потому что для меня, понимаешь, важен некий выбор.

– Выбор? – икнул я, потому что бальзам «Вигор» просился наружу. – Выбор чего?

– Между европейским востоком и западом. Цивилизационный выбор. Ты такой фильм, Wristcutters[65]65
  «Самоубийцы. История любви», фильм 2006 года, производство США, Великобритания, режиссер Горан Дукич.


[Закрыть], видел?

– Нет.

– Он про то место, куда попадают самоубийцы. В принципе, там точно так же, как и в нормальном мире, только все хуже. Все раздолбанное и без какой-либо надежды. Люди там не улыбаются. Везде полно запретов. А на небе нет звезд.

– Чистилище, – сказал на это я.

– Именно. Центральная Европа, та, что между Россией и Западом – это чистилище. Запад – это тот нормальный мир, откуда самоубийцы родом. Ну а чистилище – это мы. Никто не улыбается. Все раздолбанное, нет никаких надежд. И полно запретов.

– А где же небо? – спросил я.

Тарас пожал плечами.

– Я знаю, где ад.

Какое-то время мы ехали молча.

– Да не-е, я ебу, старик, – заговорил в этой тишине Удай. Пустые телевизоры, вмонтированные в его глазницы, неожиданно как бы замерцали, – таких крутых поворотов не надо, мэн.

– Ну а почему ты отсюда попросту не уедешь, Тарас? – спросил я.

– Потому что я украинец, а это не самая высоко котируемая на биржах марка. А ведь каждый должен кем-то быть: поляком, немцем, бля, французом. Мне и самому это не нравится, только что тут поделаешь.

Волга так слабо тянула, что какое-то мгновение я был уверен, что мы расхуяримся вдребезги пополам, столкнувшись с белорусским «газом», который мчался нам напротив.

– Так говори, что ты поляк, – ответил я.

Тарас глянул на меня с весельем в глазах.

– Думаешь, это так много меняет?

– Так оно мне, – продолжил я через момент, когда мы протиснулись в щель между капотом «газа» и крылом обгоняемой «лады», все народы до сраки.

– Большая же у тебя срака, – прокомментировал сзади Удай. Тарас с тем же весельем подмигнул отражению Удая в зеркале заднего вида.

– Вчера ты, Лукаш, страдал от того, – говорил Тарас, – что поляки копировали города из Германии и Италии. А на кой ляд было им выдумывать свое, если оно уже было придумано, причем – нормально? Чтобы создать свою, польскую версию? А на кой, прошу прощения, хуй? Что это еще за фетиш, чтобы все было свое?

– Ну, не знаю, ведь у каждого своя специфика, – пожал я плечами. – Ментальность.

– Херня, – Тарас открыл окно и выплюнул докуренную беломорину. – Эта вечная болтовня о народах стирает самое главное задание, стоящее перед государством. Вот на кой ляд нужна, скажем, Польша? Не для того, случаем, чтобы обеспечить полякам хорошую жизнь, а больше и ничего?

– Ну… ведь элементом этой хорошей жизни, – сказал я без особой уверенности, – является осознание того, что что-то было придумано у нас….

– А на кой хрен? – воскликнул Тарас. – Польша желает быть частью запада – и замечательно. Так что здесь не так с принятием западных решений? Разве в Малопольском[66]66
  Малопо́льское воево́дство (польск. Województwo małopolskie) – воеводство, расположенное на юге Польши. Центр – Краков. Крупнейшие города воеводства – Тарнув, Новы-Сонч, Новы-Тарг, Закопане.
  Великопольское воеводство (польск. Województwo wielkopolskie) – воеводство, расположенное на западе Польши. Административным центром и крупнейшим городом является город Познань.
  Не совсем корректно, но можно было бы использовать ассоциацию «Малороссия» – «Великая Россия».


[Закрыть] жалуются на то, что используют решения, родившиеся в Великопольском? Человечество всегда основывалось на том, что перенимало сделанные другими решения. Потому-то, курва, цивилизация и развилась. Можно адаптироваться к местным условиям, но на кой ляд выдумывать собственные? Что это за болезненная манечка мегаломанов? А после того, как были придуманы национальные государства, всем моча стукнула в голову, и теперь каждый стоит на том, что всякий просто обязан выдумать для себя собственную модель всег на свете. Это, блин, уже какое-то интеллектуальное вырождение! Западные общественные решения самые лучшие, и точка. Потому что на западе человечность индивидуума уважают сильнее всего. А человек требует уважения к себе. И такого государства, которое о нем заботится, а не издевается над ним же. Каждый, независимо от культуры. И так оно, курва, таким элементарным и остается.

– Men, – услышали мы сзади голос Удая. – Я уже не врубаюсь, то ли у тебя приход от кислоты не наступил, то ли как раз наступил, но ты в такие фазы заходишь, что я и не ебу.

– Удай, дорогуша, – заметил Тарас, поглядывая в зеркало заднего вида, – ты там соси себе свою кислоту и не вмешивайся, когда взрослые дяди разговаривают.

Тот вырубил телевизоры в своих глазах.

– Может быть то, что ты говоришь, как-то и соответствует нашей культуре, – сказал я. – Но вот уже мусульманам такое поглощение западных решений нравится уже меньше.

– А потому что мусульмане с самого рождения в голову трахнутые, – отрезал Тарас. – Точно так же, как те бедняги из Северной Кореи. Если, к примеру, мусульманкам всю жизнь талдычить, что выступать круглые сутки в футляре для мусульманки – это для нее привилегия, а не недоразвитость, то, в конце концов, они в это поверят. Точно так же, как и северокорейцы верят в то, что когда их Великий Чучхе идет по парку, то птицы ему чирикают Интернационал. Вся эта болтовня об уважении к культурному своеобразию – это бредни! Дай-ка лучше жидкости для поддержания потенции.

Я подал ему бутылку «Вигора». Тарас отпил глоток.

– Так что я, так называемый украинец, неудачный так называемый поляк, – объявил Тарас, – живу на границе двух цивилизаций. Обрусевшей степи и гуманитарного запада. И вот угадай, что я выбираю. Будьмо! – отдал он салют бутылкой бальзама.

– Но почему тогда вся Россия не выберет запад? – спросил я через какое-то время. – Если эта западная цивилизация настолько привлекательна?

Тарас очень медленно перевел взгляд на меня. Похоже, у него начался приход кислоты.

– А потому что Россия точно такая же трахнутая во всю голову, как мусульманки и северокорейцы. С той разницей, что мусульманок трахают в башку мусульмане, корейцев – Великий Чучхе и его дружки, а Россия трахает себя во всю голову сама.

– Эй, – сказал я ему, заметив, что мы едем к обочине, – ты, блин, на дорогу гляди. Если хочешь, я могу сесть за руль.

Тарас глянул на дорогу и выровнял руль.

– А от запада мы и так не можем, потому что это именно он нас сотворил, – сказал он через какое-то время, а машина подскакивала на выбоинах, в результате чего страдала серьезность его слов. – Цивилизация, под которую подписывается Центральная Европа, это, попросту, периферия германской цивилизации. Так что, Лукаш, ты был прав. Из Германии пришло все то, чем Центральная Европа гордится: архитектура городов и местечек, искусство, законодательство, философия и так далее. То есть, конечно же, их источник находится в Италии и Франции, но к нам все шло через Германию. Потому что здесь, на месте, действительно было придумано немного.

– Ведь чем на самом деле являются славяне? – продолжал он. – Славян уже и нет. То есть – они есть, но только то, что от них осталось, с их вечным бардаком и ментальностью неучей. И язык. То есть, нас со славянами объединяет ровно столько же, сколько и современных венгров со степными кочевниками. Или мексиканцев – с ацтеками. Славяне – это ископаемые останки. Это скансен[67]67
  Вообше-то, скансен – это первый в мире этнографический музей под открытым небом в центре Стокгольма, где собраны дома и постройки с различных концов Швеции и даже целые комплексы, как, например, кузница, мастерская стеклодува, или пекарня. Открыт в 1891 году. Если же говорить шире, скансен – это место где собраны элементы традиционной культуры какого-то народа из разных уголков страны: тут и домики, и ремесла, и разнообразные растения, и мастерские с народными умельцами, и кухня с традиционными блюдами. Пример украинского скансена: Пирогово под Киевом.


[Закрыть]. Культура, которая сдохла и уже ничего не родит. А потому что и незачем. Потому что просрала конкурентам. Славянскость – это что-то такое же, как и ацтекскость. Или, курва, тотенготскость[68]68
  Скорее всего, Тарас имел в виду готтентотов, народность из юга Африки. Тогда надо «готтентотскость».


[Закрыть].

– И потому-то, – рассуждал он, объезжая самые крупные ямищи на шоссе, не обращая внимания на дыры и ямы поменьше, – чехи или там словенцы так гордятся собой. А гордятся они по той простой причине, что на фоне других славянских стран они гораздо более развиты. По западному образу и подобию. Не славянскому! И этим, по сути дела, они тоже гордятся, а не своей славянскостью. Ведь правда такова, что единственное, оставшееся у них от той самой славянскости – это язык. Все остальное – это уже вариант германской культуры.

– Только я не вижу в таком онемечивании ничего плохого, – тянул Тарас свой кислотный монолог. – Совсем даже наоборот. – Цивилизация, – акцентировал он, – должна служить человеку. Для того она и существует. А не человек – цивилизации, как в стране, которая считается образцом[69]69
  В оригинале Автор называет этот образец «севрским» («wzór sevreski»). Переводчик, положа руку на сердце, признается, что понятия не имеет, зачем здесь употреблено прилагательное «севрский».


[Закрыть] для всех славян – в России. Для людей, живущих в этой части света, было бы лучше, – прибавил он, – если бы так, как сделали это Чехия со Словенией, цивилизовались бы и другие страны. Как славянские, так и неславянские.

– Но как в подобной ситуации сохранить уважение к себе? – спросил я.

– Погоди, а как это «уважение к себе»? – ответил на это Тарас. – Мы, европейцы с востока, не должны иметь каких-либо комплексов в отношении запада. Попросту, все пошло именно так, как и должно было пойти, по-другому пойти и не могло. Дело ведь в том, – рассуждал он, – чтобы быть страной, столь высоко стоящей в культурном и цивилизационном отношении, как, допустим, Голландия или Франция, мы должны были бы соответствовать определенным историческим или геополитическим требованиям, которые голландцам с французами позволили добиться нынешнего их статуса, более того, которые вообще сделали их голландцами или французами. А если так, то от нашего общего, индоевропейского корня, располагающегося, кстати, на территории нынешней Украины, мы должны были бы оторваться раньше, чем мы оторвались, забраться на запад дальше, смешаться с праиндоевропейцами, сталкиваться с Римом, принимать участие в колонизации мира и так далее. Если бы мы это сделали, если бы это мы повторили их историю, тогда как раз мы назывались бы голландцами или французами. Но погляди: голландцы с французами существуют. То есть, как раз это и случилось. К сожалению, ни мои, ни твои пращуры не были среди тех особей, которые сотворили голландцев или там французов. Впрочем, какие-то ведь наверняка были, только они рассеяли свои гены по всему востоку на протяжении полторы тысячи лет. И в принципе, дело именно в этом. Но по этой причине сложно иметь какие-либо комплексы.

– А помимо того, – разглагольствовал Тарас в воцарившейся тишине, – если бы история пошла иначе, чем она пошла – мы бы попросту не существовал. Потому что не существовали бы даже и тогда бы, если бы нашим уважаемым папашам захотелось бы переспать с нашими уважаемыми мамашами в какое-то другое время. Существовал бы кто-то другой. Потому-то я предпочитаю существовать именно так, как существую, чем не существовать вообще.

– Ну тебя и поплющило, Тарас, – произнес я, чувствуя, что «волга», в которой ехал, становится мягкой и прозрачной, и вот-вот расплывется в воздухе, – а клевая эта кислота.

– Панорамикс двойного замачивания, – сообщил сзади Кусай. – Вы уже закончили?

А потом кислота вдарила со всей дури. Я начал хохотать и ловить в воздухе пиксели – потому что реальность для меня начала раскалываться на пиксели. Тараса же зацепило в каком-то селе, приблизительно на четверти трассы на Тернополь, и он – без каких-либо объяснений – свернул с шоссе в какую-то дыру, называющуюся, кажется, Куровичи. Здесь асфальтовой дороги не было. Тарас гнал где-то под семьдесят-восемьдесят по грунтовке с дикими выбоинами и пугал кур.

– Лот зэ фак творишь, мэн! – гыгыкал Удай что твоя малая обезьянка. – Что это, курва, такое, не ваше же долбанное шоссе, а?

– Ваши не лучше, – буркнул Тарас, дожимая газу. Какой-то мужик захотел выйти со своего двора, но пришлось отскочить, потому что Тарас мигнул черной «волгой» перед глазами.

– А я не мог ехать той дорогой, – пояснил он через какое-то время, правда, чуточку притормозив.

– Это же почему, старик? – допытывался Кусай.

– А мне стало казаться, что она вся полита маслом, – с неохотой признался Тарас. – И что мы в любой момент пойдем юзом. Опять же, что-то я себя как-то не очень чувствую. Контроль теряю… или как-то так…

– Гы, – оскалился я, – ведь должен был быть хардкор, или как?

– Да? – Тарас бросил на меня взгляд волкодава, было видно, что кислота начала его хорошенько разбирать. – Если ты такой умный, садись за руль.

– А завсегда пожалуйста, коллега, – заявил я.

Тарас вдарил по тормозам и вышел из машины. Я тоже открыл дверь. Он обошел «волжану» со стороны капота, я – со стороны хвоста и уселся за руль. Понадобилось какое-то время, чтобы врубиться, что где и как. В конце концов – тронулся. Управлялось машиной топорно, шла она как корова на бойню, и все же, было в «волге» что-то возбуждающее. «Волжана» – тачка массивная и мощная, ну да, плагиат, но ведь крейсера шоссе. Я ехал посреди грунтовки, и мне казалось – будто шпарю по мягенькой перине. И вообще, мир казался мне каким-то добрым и теплым.

– А дай-ка мне, браток, – протянул я руку в направлении Тараса, – бальзамчику.

Я отпил, потом подал бутылку назад, Удаю с Кусаем. Те выставляли головы из окон, словно собачки. Пейзаж очень даже напоминал наш, даже был более гармоничным, так как здесь не было тех исконно польских параллелепипедищ из пустотелого кирпича. Здесь, в селе подо Львовом, сохранилось зеленое пространство и пасущиеся по нему коровы. Совершенно пастушеский пейзаж. Аграрная идиллия. Руритания[70]70
  Сельская, деревенская, сельскохозяйственная страна (от англ. rural).


[Закрыть].

Где-то через полчаса мы въехали в очередное село. Называлось оно Антынивка[71]71
  Чесслово, именно так по-польски и написано: Antyniwka.


[Закрыть].

Дома были деревянными, стояли рядком при грунтовой дороге. Осенью здесь была просто грязевая река, и ничего более. Я остановил машину перед продовольственным магазином. Как и везде, как и на всем божьем свете, перед лавкой сидело несколько типов, которые не знали, чего с собой делать, в связи с чем, убивали время, как только могли.

– Ну вот, Тарас, – сказал я. – Все-таки славаянщина. Видишь? Существует.

Тарас перенес на меня взгляд человека, который понятия не имеет, что с ним происходит. Похоже, кислота устроила у него в башке офигительный погром.

– В этом селе, – ответил он, – славянской остается лишь форма. А точнее – ее отсутствие. То есть, все то распиздяйство, на которое здесь никто не обращает внимания. А все остальное – уже западное. Законы – из Рима. Система хозяйствования – с запада, ведь это, как бы там ни было, капитализм. Даже во времена коммунизма здесь был запад, потому что коммунизм не славяне придумали. А даже если бы и придумали, то, один черт, на основе западных решений.

– А культура? – спросил я.

– А что культура? – буркнул Тарас.

– Культура у них славянская.

– Это в каком плане? – не сдавался Тарас. – Даже если они и слушают русское диско, то диско все равно изобрели на западе. Здесь – это всего лишь вариант. Если они смотрят российские фильмы и сериалы, один черт, фильмы и сериалы были придуманы на западе. И даже если – предположим – они читают книжки, то и те не являются славянской придумкой. Славяне не существуют. А если и существуют, то от них осталось одно дерьмо. Существует один только Запад. Дай-ка мне еще бальзамчика для эрекции. Нужно, курва, эту кислоту запить.

Запить не удалось. Ни ему, ни мне, хотя я и пытался. Мы попали в заколдованный лабиринт сельских дорог без какого-либо следа асфальта. Мы ездили по нему и ездили, не имея возможности вырваться. Никакая карта нашему положению не соответствовала. И было похоже на то, что мы так навсегда между теми селами – какой-то Дупивкой, Задупивкой и Зазадупивкой[72]72
  Даже абсолютно не знающие польского языка люди прекрасно понимают, что такое «dupa».


[Закрыть] – и останемся. Везде было одно и то же: деревянные дома, хрен-знает-что из пустотелых кирпичей, зелени полно, коровы на лугах, шавки на высохшей грязи дорог и люди в чем-то, что было лохмотьями XXI века, то есть, в базарной дешевке и старье, которое напяливалось на себя – на первый взгляд – совершенно случайно.

Должно быть, они глядели на нашу бубнящую неритмичной музыкой «волгу» как на какое-то космическое чудо., которое без какой-либо причины появляется и исчезает, въезжая в село то с одной, то с другой стороны. Мы останавливались только лишь возле магазинов, покупая все новые и новые бутылки «джин-тоника» и пива «Львив». Я пил, крутил баранку, сражался с кислотой, превращающей мои мозги в разварную кашу, и размышлял о западе.

А размышлял я о том, как в девяностых годах, когда сам был еще пацаном, подсчитывал западные машины на польских дорогах, потому что хотел, чтобы у нас поскорее было, как в Германии, которую – с собственному счастью и несчастью – я знал, потому что там имелись родичи. Как рассуждал о том, а можем ли мы, поляки, вообще чувствовать себя равными в отношении людей с Запада – из мира совершенно иного качества всего на свете. Ведь сам я, как поляк, был частью этого ужаса, этого всего дерьма, распиздяйства, нищеты, неучености, невоспитанности, врожденного хамства – и никак не мог отстать от всего этого просто так. Так что я перемалывал этот свой комплекс детства в поздней ПНР и начала девяностых годов, о котором – казалось бы – давно и забыл, но который теперь, по причине болтовни Тараса – вернулся со всей силой.

Впрочем, – размышлял я, – Тарас западником не притворяется. Он знает, что это было бы смешно. Потому и надевает активную броню в виде своего имиджа а-ля «Гоголь Борделло»: задиристого варвара с востока, разговаривающего с хриплым, прямоугольным акцентом вампира из Трансильвании, пьющего водку и, быть может, временами и кровь, ездящего на «волге», но во всем этом держащимся очень даже круто. Но все это он делал лишь затем, чтобы как-то определиться в отношении мира. Поскольку ради собственного употребления уже осуществил полнейшую деструкцию всего, что его окружало, всего собственного контекста: культурного, цивилизационного – всяческого. И вот так я думал и размышлял, пока не почувствовал, что сейчас выблюю все то море выжранного спиртного. Так что я опустил стекло и блеванул – продолжая вести машину – на маленькую черную собачку, которая, как оказалось, все время бежала рядом с машиной и звонко лаяла.

– Дальше я не еду, – заявил я, придавив тормоз и вырубая двигатель. Обрыганная собачка, лая уже истерично, побежала назад в село. – Я ебу. Не могу.

Но говорил я, как оказалось, в пустоту. Тарас дрых с открытым ртом. Удай с Кусаем легли один на другом. И храпели. Я приглушил музыку, устроился получше на широком сидении «волжаны» – и тоже заснул.

Разбудили меня бьющие сквозь закрытые веки фары и громкое диско. Русское. Я открыл глаза. Какое-то время зрение приспосабливалось к коктейлю сияния и мрака (под аккомпанемент буханья прямо по башке), и только через пару минут я сориентировался, на что гляжу. И это было настолько странным, что поначалу я принял его за кислотные глюки. Но нет: рядом с нами, на грунтовой дороге, посреди ничего, и вправду стоял белый, вытянутый больше чем на десяток метров лимузин, из тех, которые новобрачные частенько арендуют на свадьбу. Это из него грохотало русское диско. Из люка на крыше выглядывали две размалеванные девицы в одних только лифчиках и размахивали в ритм руками. Удай с Кусаем, вместе с какими-то пьянючими мужиками, скакали в ритм того же дискача по траве. Тарас сидел на капоте и пил минералку. Не прошло и минуты этого всего грохота и хаоса, Улай с Кусаем расчеломкались с пьяными парнями, которые уселись в свой лимузин и поехали прямо перед собой, подскакивая на выбоинах. Из Дупивкы в Задупивку или там из Задупивкы в Зазадупивку. Лично я не имел ни малейшего понятия.

– И-шо-это-курва-было? – спросил я, вылезая из волги, а глаза у меня, должно быть, походили на два помидора, такие же громадные и напитанные кровью.

– Ну-у, – ответил мне Удай, – наверное, кадиллак. Я ебу, ты видал, какой громадный?

– Вот же ж пиздец, – подключился Кусай, – разве нет?

– Ну-у, – согласился я с ним, – а откуда оно вообще взялось?

– А я знаю? – пожал плечами Удай. – Приехало.

– Лично мне как-то похую, откуда оно взялось, – захихикал Кусай.

– И вот в этом и заключается твоя проблема, – покачал головой Тарас, всовывая минералку в мою протянутую руку.

Ночь мы провели возле машины, рано утром поднялись и тронулись. Кофе, который мы выпили в придорожной, воняющей прогорклым маслом тошниловке, был просто ужасен. Завтрак был еще хуже. Я все удивлялся, ну как можно так изгадить яичницу, но, оказывается – можно было. Впрочем, настроение и так было гадким. Розово-желтое солнце поднималось и выпивало утренний туман, и это было единственным, что тем утром вообще имело хоть какой-то смысл.

По дороге, наконец-то, нас остановили. Они стояли на обочине, бесформенные, похожие на мешки с картошкой в этих своих мундирах и кепи, с надписью «ДА!» на дверях тачки. Нам замахали черно-белым жезлом, мы и съехали. У них даже радара не было. Лично я побаивался, потому что товара у нас было выше крыши. Даже Удай с Кусаем неспокойно ерзали. Но похмельный Тарас лишь вздохнул, сказал, что все устроит. И вышел.

Я глядел на то, как они, склонившись друг к другу, о чем-то шепчутся, как Тарас вытягивает бумажник. Как меньший ростом гаишник протягивает руку, как за своими, и как они оба махают Тарасу на прощание. Тарас вернулся и сел за руль.

– Сколько? – спросил я.

– Успокойся ты, – до странности спокойно ответил наш приятель. – Вот ненавижу я этих хуёв, только дергаться с ними не желаю. Сил уже, курва, нет. Так что к ним я отношусь, словно к дождю. Льет – значит надо спрятаться.

– Так все-таки: сколько? Мы тебе отдадим.

– Проехали, – покачал тот головой. Выглядел он, словно из-за угла мешком прибитый. – Просто забудем об этом. Если бы мог, я бы их всех перестрелял. Но, блин, не могу. Так что я им сунул в лапу, а они мне за это сообщили, где посты дальше, по всей трассе, до самых Черновцов. В смысле, где надо поосторожней. И все.

– Но как поосторожней? – спросил я. – Они же останавливают не за превышение скорости, а просто так.

– Нужно принять какие-то критерии, – буркнул Тарас в ответ. – Хотя бы ради себя самого. Чтобы не съехать с катушек.

В Черновцах мы сразу же отправились в гостиницу. Самая дешевая, как сообщал путеводитель, располагалась при железнодорожном вокзале. Тетка-портье дала нам ключи от номера и по простынке с печатью украинских железных дорог. Эти простынки нас несколько напрягли, и удивление еще более усилилось, когда выяснилось, что в номере простыни тоже имеются. Только лишь когда я отправился в душевую и увидел там римлян в тогах – то врубился. Эти простынки представлял собой банные полотенца с халатами в одном флаконе. Я глядел на худющие тела «римлян», на их потрескавшиеся пятки, на не оперируемые варикозные вены на икрах, на зеленоватые татуировки у некоторых из них. На потрескавшиеся плитки пола в душевой, на грязные трубы, на импозантных размеров грибок на стене, на раздолбанные совершенно засранные унитазы и умывальники, и я знал, что если бы сам был на месте Тараса, то наверняка говорил точно то же, что и он.

Как Тарас утверждал, в Черновцах он себя чувствовал нормально. В конце концов, город был чем-то вроде мини-Львова. Город австрийский, веноидальный, как и все города в давней Какании[73]73
  Такая вот придуманная страна, Какания, осколок Австро-Венгерской империи («Cekania» – от прилагательного cesarsko-królewski, кайзерско-королевский (пол.), ведь император Австро-Венгрии был одновременно и императором (кайзером) Австрии, и королем Венгрии). Именно в Какании происходит действие книги Роберта Музиля «Человек без свойств» http://flibusta.is/b/363378/read. Конечно, по правилам русского языка, ее следовало бы называть Имканией…


[Закрыть] – от Тарнова и до Новы Сада, от Пльзня и до Тимишоары. Мы глядели на Венский сецессион[74]74
  Венский сецессион (нем. Wiener Secession/Sezession) – объединение венских художников в эпоху Fin de siècle (ар нуво). Благодаря ему венский вариант югендстиля (моде́рн, югендстиль– художественное направление в искусстве, наиболее распространённое в последней декаде XIX – начале XX века (до начала Первой мировой войны). Его отличительными особенностями является отказ от прямых линий и углов в пользу более естественных, «природных» линий, интерес к новым технологиям (например, в архитектуре), расцвет прикладного искусства) также называют Венским сецессионом.


[Закрыть], который либо распадался в пыль и прах, либо как-то еще держался, благодаря толстенному слою краски (что называлось восстановлением), и на обитателей Черновцов, которые походили на варваров в развалинах Рима, неотличимых, похоже от поляков, населяющих теперь жилые кварталы старого Вроцлава, либо же арабов, живущих теперь в старых французских кварталах Туниса. Это были люди, которые извечно жили в этих местах, где-то с самого боку, но это не они возвели эти города, эти дома. Этот весь сецессион не принадлежал им, потому-то они его и не понимали, не умели им пользоваться и – как правило – им было на него насрать, а если и не было, то все их попытки сохранить эту древность для потомков были совершенно бездарными и никудышными. Мне казалось, что они относятся к городу так, как будто бы тот был конструкцией, сотворенной не столько людьми по их образу и подобию, сколько данной им самой Природой, как леса, овраги и горы – а кому бы это приходило в голову ремонтировать овраг или восстанавливать гору. Городом они пользовались точно так же, как их предки пользовались всем иным: лесом, полем, лугом. Они брали все им нужное и слишком не беспокоились о результатах этого «забора» – само отрастет.

Черновцы. Улица

Бывшая хоральная синагога (Темпль), ставшая кинотеатром

Центр был помалёван довольно-таки истерически, на хип-хап, как будто бы здесь желали как можно быстрее иметь снова Австрию. Результат был таким, что тротуары были в пятнах краски, а замалёванные, потрескавшиеся пласты штукатурки держались лишь на толстенном слое окрашенного раствора.

Впрочем, город закончился очень неожиданно. Старые каменные дома превратились в село столь неожиданно, как будто со строителями одновременно случился сердечный приступ, в связи с чем дальше достроить они не успели. Мы стояли в ступоре и глядели на возвышенности, идиллические долины и неожиданно появившиеся перед глазами деревушки. Все это были виды, слайды с которыми необходимо показывать нервнобольным людям ради их успокоения.

Так что мы сделали разворот на 180° и вернулись в город. Но после того, как мы вышли из окружающих нас старых каменных домов, на нас, абсолютно неожиданно, словно банда разбойников, выскочили девятиэтажки. Между ними стояли какие-то здания, о которых невозможно было сказать определенно: то ли их возводят, то ли разбирают. А уже среди них торчал деревянный сарай, очень похожий на склад для сельхозорудий. На его крыше торчал православный крест. Мы зашли вовнутрь. Это была церковь. Нормальная такая церковь. Выглядела она времянка – времянкой, но явно стояла здесь уже долго. Женщина в платке на голове мыла пол. Грязную воду она выливала за иконостас, в сферу святая святых.

– О, йа-а, – обменялись впечатлениями Удай с Кусаем.

А потом началась промышленная часть города. Я чувствовал себя словно в социалистическом научно-фантастическом фильме, в котором заржавевшие машины советской тяжелой промышленности захватили власть над миром. Автобусная остановка выглядела здесь совершенно абсурдно, поскольку, похоже было на то, что выходить здесь могли исключительно какие-то соцроботы. В подобного рода месте казалось, а самокрутки с травкой это впечатление лишь усиливали, будто бы мы единственные живые существа во вселенной.

И сразу же потом был Прут, который пёр так, что если бы в него сунуть голову, то она бы оторвалась нафиг.

А за Прутом было вообще что-то сумасшедшее. Самый большой базар, который я когда-либо видел. Тянулся он на несколько километров. Продавали там все – от автомобилей и курей, до тряпок на вес. Живущие тут же селяне сдавали места для стоянки машин на собственных дворах. Один из них сидел в шлепанцах у ограды, на табуретке. Одной рукой он кормил кур, а второй получал бабки за выезд. Желающих было полно. Люди клубились, словно на карнавале. Где-то посреди этого коммерческого безумия начало зарождаться что-то вроде города. То была истинная Улица Крокодилов. Здесь зарождались «псевдо-дома» – из пустотелого кирпича, из стекла, вроде как и временные, но вечные. Немного это походило на городок из вестерна: с главной улицей, с наскоро поставленными деревянными домишками, которые – в пустой прерии – должны были изображать городское пространство. И рядом со всем этим стояла небольшая церквушка. Выглядела она как очередная торговая палатка. А что? Все выставляли торговые точки, вот и Иисус тоже.

А потом, уже вернувшись в город, мы обнаружили тот бар.

Еще пару недель назад там наверняка можно было бы съесть солянку и котлету по-киевски с жареной картошкой, но сейчас это уже был «суши-бар». А что вы хотите? Смена брендов и направлений. Толстенная, типичная молочно-барная[75]75
  В Польше обычная недорогая столовка называется «bar mleczny» (дословно: «молочный бар»). А чего, вполне нормальные точки общественного питания, особенно в Кракове…


[Закрыть] тетка за стойкой сейчас была упакована в кимоно (слишком маленькое для нее по размеру), из-под которого выглядывал вязаный свитерок. Взгляд у нее был уставший, на лице – выражение вечного разочарования. Волосы ее заставили поднять в кок, и в этот кок вонзили две палочки для еды. Интерьер предприятия общественного питания еще не был переделан, так что стены все так же украшали деревянные панели. Сидели здесь на привычных, деревянных лавках. У входа располагался праславянский и добродушный медведь с толстеньким пузиком. Его тоже упаковали в кимоно. А вот на стенах – вместо картинок с издающим брачный рев маралом[76]76
  Конечно же вы правы. На картинках был обычный олень. Марал взялся из «Неоконченной пьесы…» Но в оригинале олень тоже издает брачный рев!


[Закрыть] – висели гейши и битвы самураев.

– О йаа! – завизжали Удай и Кусай и бросились фотографировать. Медведя, отсутствующего марала, тетку за барной стойкой, хотя та начала визжать, что вроде как нельзя. Только Удай с Кусаем где-то ее видели. Они вопили «о йаа» и фотографировали, фотографировали. Пока в конце концов Тарас не вырвал аппарат из рук Удая и, взбешенный, не вышел из заведения.

Удай с Кусаем удивленно переглянулись и двинулись за ним.

Я тоже. А что мне еще оставалось делать? Тем более, что тетка за стойкой глядела на меня с холодной ненавистью.

Тарас нервно курил и орал на Удая с Кусаем:

– Вы вообще, блядь, к нам как к людям относитесь, – орал он, – или словно к какому-то, блядь, экзотическому племени? Или словно к зверям в зоопарке?…

– Уже сам факт того, что ты сопоставил племя и зверей, – удивительно скоро и разумно заметил Удай, – свидетельствует о том, что не можешь, как это говорится, бросить камнем…

Кусай захихикал, и Тарас, повернувшись к нему, рявкнул:

– А ты, курва, чего ржешь? За кого вы нас считаете? Или вы считаете, будто бы мы тут, курва, живем здесь для того, чтобы вас забавлять?

– Нуу, ста-арик, – пытался успокоить его Удай, – отстранись немного от всего этого, ведь это… – и заткнулся. – Все оно не так, как ты считаешь, – буркнул он через какое-то время.

– Ебу я вас, – удивительно спокойным голосом сказал Тарас. – Нехрен мне было с вами куда-либо ехать. А вы самые обычные сволочи, вот что. Обычные, банальные сволочи.

Он бросил Удаю фотоаппарат, окурок щелчком отправил в сторону Кусая.

– Сами возвращайтесь, – бросил он. – В свою Польшу.

И он ушел, а мы остались. Когда мы вернулись в гостиницу, черной «волги» уже не было. Рюкзака Тараса в номере тоже не было. Зато на стенках моей зубной пастой было намазюкано: «PIGS» и «HELTER SKELTER»[77]77
  То, что это названия песен «Битлз» – это понятно. Со «Свиньями», думаю, тоже понятно. А вот с прото-панковской «Helter Skelter» дело уже непростое. В изданном в 1992 году издательством «Радуга» сборнике «The Beatles Songbook» на стр. 325 написано: «helter skelter – спиральная горка для катания, аттракцион». В «Википедии» значение термина не дано, зато песню назвали «прото-металлом». «9 августа 1969 года о ней (о песне) внезапно заговорил весь мир: выяснилось, что название песни (с ошибкой: Healter Skelter) убийцы кровью написали на стенах особняка на Беверли-Хиллз. Чарльз Мэнсон заявил на суде о том, что именно она вдохновила его на убийство пятерых обитателей особняка на Беверли-Хиллз, в числе которых была актриса Шэрон Тейт.» (из той же статьи Википедии). В Викисловаре уже дают перевод: «кавардак, суматоха». Судя по настроению Тараса, написавшего эти слова, я бы перевел их как «Полный пердимонокль» или вообще: «П….ц» (всуе переводчики употреблять мат не должны).


[Закрыть].