Текст книги "Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян (ЛП)"

Автор книги: Земовит Щерек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Земовит Щерек
Придет Мордор и нас съест,
или Тайная история славян

Прошу прощения у вас, господа,

сильно прошу извинить.

Так не должно было случиться.

Йозеф Пилсудский украинцам, обманутым Речью Посполитой.

Лагерь для интернированных в Щипёрне, 15 мая 1921 года

1
О, йа-а-а

Пограничник в фуражке размером с крышку канализационного люка глядел на мой паспорт.

– Лукаш Пончыньский, – прочитал он.

– Ну да, – ответил я, – ничего не поделать.

– Наркотиков нет? – спросил он у меня на польском языке, совершенно без акцента, и это отсутствие акцента не соответствовало его неуклюжему мундиру, этой фуражке диаметром с велосипедное колесо, прикрепленный к которой тризуб тоже, в общем-то, не соответствовал, потому что тризуб вообще-то соответствует кепи австрийского образца, но никак не советскому аэродрому.

– Чего? – спросил я, пялясь на фуражку. – Наркотиков? А что это такое?

Тот усмехнулся и на какое-то мгновение в этой своей усмешке был похож на Эугениуша Бодо[1]1
  Польский культовый киноактер 30-х годов.


[Закрыть] с довоенных плакатов. Потом засадил мне печать в паспорт.

– А на Украину зачем? – еще спросил Бодо.

– Перецеловать кости предков, – ответил я, хотя особых предков на Украине у меня и не было. Пограничник рассмеялся.

– Иди, – сказал он, передвигая паспорт в мою сторону по столешнице, с которой облазил лак, – целуй.

Микроавтобусы назывались здесь «маршрутками». Так мне сообщил Гавран, который на Украине уже был раньше. Сейчас мы вдвоем шли через запыленную, неровную площадь. Я разглядывался по сторонам. Впервые в жизни я видел это постсоветское пространство – мир, который до сих пор я мог лишь вообразить, набирал форму, да еще и какую. Некоторые типы ходили по нему в домашних клетчатых шлепанцах. Намалеванный на стене церкви Иисус был смуглым, что твой кавказец. Отражаясь от жестяных куполов, солнце било по глазам.

Еще я украдкой пялился на русских бойчиков[2]2
  Слово, придуманное автором (bojczyk), нечто среднее между «бойцом» и «мальчиком (хлопчиком)». Опять же, в русском языке имеется «бой-баба», а мужского соответствия нет. У нас таких хлопчиков зовут просто гопниками.


[Закрыть] в черных штанах и мокасинах. Впервые я увидел их в их собственном натуральном окружении. От бойчиков исходило бандитское спокойствие, но было видно, что достаточно секунды, импульса, половинки импульса, чтобы они мигом встали на дыбы. Я это чувствовал. Они стояли, харкали под ноги и что-то оговаривали вполголоса, стреляя по сторонам белками глаз.

А маршрутками были старые «мерседесы спринтеры», «фиаты дукато» или же «фольксвагены транспортеры». Они были ну прямо как тяговые волы: здоровенные, запыленные, широко расползшиеся от вечной перегрузки. У некоторых на боках было чего-то написано по-немецки: то KREUZBERG KEBAB MUSTAFA, то WURST UND SCHINKEN GmBH. Выглядели автобусики так, словно их продали в ясырь. Похоже, они давно забыли о своей давней, счастливой жизни на Западе, о ровненьких шоссе и автоматических мойках, о гаражах и чистке обшивки мягкими ладонями. Здесь их запрягли в воловью пахоту в грязи и тяготах до самой смерти. Рабская судьбина. Их металлические кости должны были навечно впитаться в эту грязищу, но так ничего и не удобрить. «Мерседесам спринтерам» и «фольксвагенам транспортерам» уже не дано было увидеть вылизанный фатерланд, аллес ист ферлорен, аллес ист капут[3]3
  «все потеряно, всему – хана» (нем.), «фатерланд» = родина (тоже нем.)


[Закрыть]. И теперь вот стояли они, капутные, в этой желтой жарище, заливавшей западный краешек Украины.

Капот нашей маршрутки, на панели которой лежала картонка с надписью «ЛЬВIВ», была раскалена словно противень на старой плите. К нему невозможно было прикоснуться. Я поглощал всю эту новую реальность, сгустившуюся на жаре словно кисель.

Мы как-то всунули свои рюкзаки в багажную сетку и уселись сами. В разогретом, еще пустом интерьере танцевали пылинки. Пахло пластиком сидений, смазкой и бензином. Запах был приятный.

Предплечья водителя полностью были покрыты зелеными татуировками. Там была какая-то акула, какая-то сирена. Я высматривал, а есть ли там Ленин, но его не было. Хорошо еще, что имелась звезда. Он даже не пошевелился, пока всю маршрутку, от стенки до стенки и от пола до потолка, не заполнило розовое людское мясо в стираной хлопчатобумажной ткани. Только лишь тогда у него пошевелились мышцы под зелеными каракулями. Он врубил первую скорость, и маршрутка тронулась. Первую минуту казалось, что этот перегруженный раз в пять микроавтобус перевернется на размягченный асфальт, но через миг он удержал равновесие и каким-то чудом выкатился с майдана на шоссе.

Было жарко и душно, но окон открыть не разрешали. Как только я попробовал, тут же половина маршрутки развопилась на меня, чтобы я закрыл, а то всех их продует, и все умрут. На меня кричали бабули, вопили молодые парни в остроносых туфлях, пищали девоньки с повешенными на шеях мобилками, из которых было слышно жужжащее русское диско.

– Оставь, – сказал Гавран со скучающей миной знатока, – это ничего не даст. Здесь нельзя открывать окна. В автобусах, в поездах. Вот нельзя – и точка. Запрещено! У нас молоком не запивают мяса, а водой – фрукты, а здесь не открывают окна во время поездки. Так что падай на задницу и уважь.

Как я говорил, Гавран когда-то уже был в Украине и по этой причине строил теперь из себя гуру-гида.

С этой Украины он вернулся словно траппер из диких гор, и так долго рассказывал в Кракове о чудесах и ужасах путешествия, что, в конце концов, я поехал с ним – увидеть собственными глазами. И вот я тут.

За грязными занавесками тянулась Галичина. Теперь уже украинская, а не польская. И выглядело все это так, словно я въехал на территорию альтернативной истории собственной страны. Но ведь именно так оно на самом деле и было.

А потом начался Львов.

Этот город не должен существовать, – думал я, глядя через окно. Польский миф его потери настолько силен, что никакого Львова не должно и быть. А он стоял, ни на кого не обращая внимания, да к тому же еще нагло выглядел, более-менее, так, как выглядел перед собственным региональным апокалипсисом.

И сразу, как только мы вышли из маршрутки на львовской земле, Гавран помчался в аптеку, купить тот легендарный бальзам «Вигор»[4]4
  По-украински: «Вiґор». Как видно по бутылке, выпускать его начали еще до массового распространения буквы «г с палочкой» (не «г на палочке»!).


[Закрыть], о котором я уже столько успел от него услышать.

http://www.apteka.ua/article/171961

– Этот самый «Вигор», – говорил Гавран – он формально вроде как и лекарство, поэтому его можно купить только в аптеке. Не знаю, от чего там это лекарство, от чего-то там, вытяжка из двенадцати трав, дюжины украинских воинов, men, а действует что твой балтийский чаек из Пелевина, кокаин с водкой. Все поляки, которые приезжают во Львов, здесь его пьют.

Мы присели на какой-то кошмарной детской площадке, где под ногами было полно окурков и разбитых бутылок. Тут же рядом стоял памятник Степану Бандере. Памятник был в галстуке и развевающемся, расстегнутом плаще-пыльнике, и у него была такая мина, как будто бы лишь на трамвайной остановке до него дошло, что дома оставил не выключенный утюг. Бандера был отчаянно громадный и, прежде всего, пробуждал умиление своей перерослостью и затерянностью.

Мы сели, и Гавран развел бальзам «Вигор» хлебным квасом. Мы пили и глядели, как по площади медленно прогуливаются люди. Вся площадь идеально вписывалась в окружающую среду. Как и та, площадь едва-едва собирала свои формы в единое целое.

Ребята, но бальзам и вправду действовал. Я пил его и – честное слово – чувствовал, как в мои жилы вступает сила, энергия и эйфория[5]5
  Вiґор – энергичность, решительность, бодрость. Украинско-русский словарь указать не могу, так как в Нэте не нашел. В академическом толковом словаре украинского языка в 11 томах (1970) этого слова нет. Перевод дается с английского «vigor» (vigour – ам.).


[Закрыть], которых я не чувствовал уже ой с каких времен.

И чем больше я пил, тем больше мне здесь нравилось. Потому что все здесь было вывернуто на полную катушку. До упора.

Советские автомобили гнали по этим чудовищным выбоинам, словно им под хвост перцу насыпали, теряя какие-то проржавевшие детали. Словно живые мертвецы в фильмах про зомби-апокалипсис. Из стен старых каменных домов торчали. На крышах росли тонюсенькие деревца. На газоне, где-то на Жолкевском Предместье, лежала старушка. Мы побежали, чтобы ей помочь, но тут почуяли исходящую от нее вонь спиртного. Мы бросились ставить ее на ноги, только бабуля в нашей помощи не нуждалась. Она валялась себе на солнышке, изрыгала из себя запах водки, и ей было на свете хорошо, словно Диогену, который вылеживался себе перед бочкой. Ласковым голосом она попросила нас отъебаться, так что, в конце концов, мы оставили ее на том газоне и отправились бухать. Бухать все, что только было можно.

С неба лился жар, и продавщицы, выходящие перекурить перед магазином, прятались в пятнышках тени, отбрасываемой навесами домов. Ну совершенно, как будто прятались от дождя. Улица выглядела так, будто бы последние сто лет мир занимался одним лишь старением, расползанием и ничем более. Брусчатка мостовой расшатывалась и грязла в грязи. Тротуары же походили на застывшую в бетоне норовистую речку. Кое-где зияли провалами открытые канализационные люки. Сами же дома истекали старостью, грязью и разрухой.

А я не мог понять, почему себя так здорово чувствую.

По Рынку ковыляли пожилые поляки: местные и приезжие. Кто есть кто, можно было различить сразу же. Приезжие перемещались медленно, благоговейно, несколько торжественным шагом и вполголоса жаловались. Высказать все это громко они как бы и боялись. У них имелись претензии, что все разъебанное, заброшенное, что УПА, что Бандера. Еще постанывали, что Ялта и Сталин. Бухтели про Щепцьо и Тоньцьо[6]6
  Персонажи довоенного львовского радио, ведущие программ о Львове, разговаривавшие на «гваре львовской» – региональном говоре польского языка, распространённом среди жителей Львова. Его часто путают с так называемым «балаком» «батяров» (жаргоном уличных хулиганов Львова), с которым у неё было, однако много общего. Львовский польский говор возник во второй половине XIX века, когда польский субстрат испытал сильное влияние (в основном в лексике) со стороны немецкого языка (szpilać, sztajgować, tryngeld, waserwaga, zicher), идиш (szac, myszygine), украинского (hreczka, makitra, zahałom), русского (blatować, pacan, sztany, zerkało) и чешского языков (masny). Львовская гвара имела связи с другими галицкими говорами польского языка и краковской гварой. После 1945 года и массовой репатриации польских жителей Львова в Польшу гвара постепенно стала выходить из употребления в самом Львове, но употреблялась репатриантами в западных районах Польши. Щепцьо и Тоньцьо стали героями и пары довоенных польских музыкальных фильмов.


[Закрыть].

Зато местные поляки крутились живчиками, стреляя глазками то в одну, то в другую сторону, словно люди, вынюхивающие выгодное дельце. Они безошибочно вылущивали в толпе туристов из Польши, подходили и спрашивали, а не нужна ли квартирка внаем или карта с польскими названиями улиц. Для заманухи подкидывали пару словечек о злых украинцах и о величии давней Речи Посполитой.

А эти поляки из Польши покупались на все эти россказни поляков с Украины словно молодые. Достаточно было, чтобы подошел такой львовский поляк, порассказывал о довоенном Львове, запел под нос «W dzień deszowy i ponury»[7]7
  Известна еще как «Марш львовских детей»: «Мрачным и дождливым днем, сверху, из Цитадели, рядами идут львовские дети, чтобы бродить по белу свету…» – http://photo-lviv.in.ua/pyat-pisen-pro-lviv-polskoyu-movoyu/


[Закрыть], сказал: «а чуйци як у сибе в дому, бо то и ваше място, та йой», и поляки из Польши все были зареванные, уже расклеенные, уже бескостные, словно их грузовик переехал, уже хлюпали под носом и за бумажники хватались, они покупали маленькие карты и путеводители, снимали квартиры.

И вот как раз именно такой львовский поляк к нам и подошел. Звали его Юрием. И хотя по-польски говорил он не ахти, но клялся-божился, что поляк до последней капельки крови. Что на нас как раз никакого впечатления не производило, потому что польскость была самой распоследней вещью, которую мы во Львове искали.

– Это хорошо, что Львов не польский, – говорил я как раз Гаврану, несомый словесным поносом после «Вигора». – Ведь никакой радости приехать в польский Львов и не было бы. Все равно, что в Познань поехать. Или во Вроцлав[8]8
  А шпилька в тексте имеется… Познань – город, в котором, по сути, зародилась польская государственность. Но, с конца XVIII века Познаньское княжество вошло в состав Пруссии, а позже – Германии, и только с 1919 года вновь стало частью Польского государства. Вроцлав же вновь стал польским только в 1945 году. Зато Львов с 1939 года перестал быть польским…


[Закрыть]. А так – прошу пожалста… Ведь что тут деется. Ведь, ну, старик… Оглянись. И отпадаешь. И ты на сраке.

И делал глоток бальзама «Вигор», после которого окружающий мир был уже не тем, чем был раньше.

Ага, но тут подошел тот самый Юрий. С усами под носом, с печальными глазами и картой Львова на продажу. И сказал, что жилье дешевое. Карты мы не желали, а вот какая-нибудь крыша над головой пригодилась бы – оценил Гавран, и с ним трудно было не согласиться, поскольку вечер близился, а мы были уже замечательно на бровях, нор, скорее, без планов на будущее. Тогда мы спросили, где эта его квартира, на что тот: недалеко и расслабьтесь.

– Добро, – ответил Гавран, – можно будет сбросить рюкзаки и покемарить. Ну и, понимаешь, – тут он снизил голос, конспиративно поглядывая на меня, – у нас имеется местный. Врубился.

Я кивнул в знак того, что «да». Но, подумав, сказал, что «не врубаюсь».

– Ну, – вздохнул Гавран, как будто обращался к идиоту, – у нас имеется местный для бухла. Что это за Украина, что за хардкор[9]9
  Настолько неоднозначное понятие, что нет смысла давать какое-либо пояснение. Смотрите сами, например https://ru.wiktionary.org/wiki/%D1%85%D0%B0%D1%80%D0%B4%D0%BA%D0%BE%D1%80, выбирайте, кому чего по душе…


[Закрыть], если с местными не бухаешь. У русских обязательно ты должен с русскими забухать. Иначе не считается.

– Так ведь этот же говорит, что он поляк.

– Да какой он, курва, поляк, – ответил на это Гавран. – Впрочем, даже если и поляк, то все равно – русский. А ты как прикидываешь – жить тут все время и не быть русским?

– Пошли, пошли, – нетерпеливо подгонял пан Юрий, разглядываясь по сторонам как-то неуверенно.

А вот близко ну никак не было. Мы шли вдоль трамвайных рельсов, лезущих из мостовой, словно вырезанные из руки жилы, а потом свернули направо, в проход между карликовыми домами.

И мы попали совершенно в другой мир.

– Где это мы? – спросил Гавран, разглядываясь по сторонам, а глаза у него были с монету в пять злотых.

– Замарштынив, – ответил поляк Юра. – То есть, Замарштынув[10]10
  Вы уже догадались: по-украински, а потом по-польски.


[Закрыть], – тут же поправился он.

– Ынув, ынув, не унив, – похлопал я Гаврана по спине.

Эта округа не была похожа на что-либо, что я видел до сих пор. Это был район, доказывающий, что людские обиталища способны разрастаться и, будто сорняки и леса, распространяться самостоятельно. Достаточно вовремя не пропалывать. Он же доказывал, что все, созданное человеком, ничем от природы не отличается, и точно так же, как лес обрастает непроходимым кустарником, мхом, омелой, так и тут все, все дома обросли какими-то сараюшками, какими-то ДСП и даже кусками бигбордов, которые устанавливали вместо стен и крыш сараев. Эта реальность творилась сама, без какого-либо плана, направляемая лишь собственной потребностью и возможностью самоисполнения. Форма и эстетика были отброшены как вещи совершенно второстепенные. Как прихоти.

И все это было погружено в зеленой воде с пеной. Деревья с кустами здесь попросту сошли с ума. Орды трав нападали на все, что было на их пути, а натура мертвая сливалась с натурой живой: пучки проводов свисали словно лианы, кучи ржавеющих железок и, говоря по правде, всего что угодно, беспорядочно валяющегося по дворикам, напоминали нечто органическое, что вот-вот начнет выпускать ростки и ветви.

И при всем при этом все общее, все публичное пространство – попросту не существовало. Дороги не было, поскольку разъезженное, дырявое пространство дорогой назвать было трудно. Не говоря уже о таком импортном изобретении, как тротуары.

И во всем этом, в том всем чуде ужасно пахло свежеподжаренным кофе.

– Кофейная фабрика, – сказал Юрий, увидав, как мы дергаем носами, словно кролики, и указал на кирпичное здание, стоящее за рядом домов. – Там кофе делают.

В доме Юрия проживала его жена – вечно обиженная на все и вся пани с острым, словно карандаш, носом. И пожилые родственники: веселый, будто щенок, дедуля и прелестная бабулечка. Сам дом походил на несколько сдвинутых вместе и объединенных в единый организм дачных халуп. Каждая комната была совершенно иной песней. Самыми трогательными были попытки украсить эту бесформицу. Грядочки на дворике были огорожены псевдостеночкой из выложенных на траве обломков кирпичей, и вся эта вроде-как-стеночка со всей серьезностью была выкрашена белой краской. На стенах висели гипсовые отливки, которые когда-то отвалились от чьего-то чужого дома.

Со стариками поговорить не удалось. На все вопросы они отвечали, к примеру: «Езус Хрыстус круль Польски аллилуя, аллилуя, аминь» или же «Кто ты естеш? Пóляк малы, большевика гонь, гонь, гонь»[11]11
  Попурри из детского патриотического стишка: «Кто ты такой? Маленький поляк. Каков твой символ? Белый орел…» и призыва: «Гони, гони большевика!»


[Закрыть]. Складывалось впечатление, что они до конца не понимают, что говорят.

Мы сбросили рюкзаки в комнате, похожей на каюту какой-то лайбы, расплатились с Юрием и вышли во двор.

– И что? – спросил Гавран с кривой улыбочкой, с еще не подкуренной сигаретой во рту.

– Ну… – должен был признать я. – Ничего.

Мы уселись за поставленным под черешней столиком. Тот был застелен клеенкой, прикрепленной к столешнице кнопками, чтобы покрытие не улетело. Я подал Гаврану огонь. Бабулечка пришла с двумя чашками чая. Вышел и дедуля. Вынул сигарету и прикурил ее спичкой.

Гавран кашлянул.

– Прошу пана, – запел он по-восточному[12]12
  Намек на распевную манеру разговора поляков с «Кресув Всхудних» – «восточных украин», тех земель, которые раньше принадлежали Польше: Галичины (Восточной Галиции) и Подолии.


[Закрыть], глядя на деда, – а где тут водки можно купить?

Я фыркнул от смеха. Дедуля тоже широко ослабился и ответил на ломаном польском:

– Еще Польска не згинела, дай нам, Боже, здрове.

– У него Альцгеймер, – пояснил появившийся в дверях пан Юра. – Идете, панове, еще в город погулять? А то скоро темно будет[13]13
  Как уже упоминалось выше, пан Юрий знает польский язык не ахти. Русские слова в его речи выделены наклонным шрифтом.


[Закрыть].

– А… э…, – не сдавался Гавран. – Может, какую рюмашку на дорожку? На коня, что ли?

– Какую-какую? – делал вид, будто не понимает, пан Юра, поскольку видно было, что идею рюмашки он воспринимает без особого энтузиазма.

– Ну так может, – щелкнул Гавран по горлу, – чего-нибудь булькнем?

Пан Юра мрачно поглядел на Гаврана, потом на меня, вздохнул и пошел в дом. Вернулся он с водкой и двумя рюмками. Налил нам.

– А пан? – спросил явно разочарованный Гавран.

– А я не пью, – ответил пан Юрий. Мы молча выпили, поблагодарили и вышли.

Гавран чувствовал себя обманутым.

– И что это за квартира у русского, который не пьет, – ворчал он. – Сразу мог бы сказать, мы бы поискали кого-нибудь другого. Ну, блин, курва-мать…

– Ну, – отвечал я ему как-то не в жилу. – Гляди. Там вон лавка. Пошли, пива какого-нибудь себе возьмем.

А там имелось кое-чего лучшего, чем пиво. Штука называлась «джин-тоник» и продавалась в маленьких бутылочках по 0,33 л. Женщина за прилавком пользовалась счетами. Еще мы купили – из чистого интереса – несколько пачек сушеных анчоусов и вышли в благоухающий кофе вечер. В дверях мы разминулись с десантником. Парень был высоченный, что твой морской маяк. У него был черный берет и гигантские, жесткие погоны, выступающие далеко за края плеч. К нам он приглядывался с таким любопытством, как будто бы мы представляли собой новый, никому не известный человеческий вид.

Точно так же глядела на нас и контролерша в трамвае. Она съежилась на пластмассовом сидении – в синем халате, домашних шлепанцах и с подвешенным на шее роликом билетов – и украдкой поглядывала на нас. А мы наблюдали за ней.

И вновь мы были на львовском Рынке, только становилось уже темно. Мы кружили по разбитым улочкам, попивая «джин-тоник» попеременно с «Вигором», и в головах у нас гудело уже хорошенько.

Мы уже здорово пошатывались перед самым Армянским собором, когда к нам подошла баба с розовыми локонами, восславила Иисуса по-польски и спросила, а не ищем ли мы квартиру, потому что у нее как раз таковая имеется.

– У нас уже есть, – сказал Гавран, – спасибо.

– А у кого? – спросила та, прищурившись.

– У одного такого Юрия, – отвечал Гавран.

– А где? – не сдавалась тетка. – Юрий… Юрий… – вспоминала она.

– На Замарштынуве. На Цветочной. То есть, Квитовой. То есть, Квятовой. Ну… значит…

– Да вы что, пан! – развопилась баба, догадавшись уже, что за Юрий. – У того вора?!

– Э… э… много он не взял, – сообщил ей Гавран. – Но водки пить не захотел, – пожаловался он.

– Так он же и не поляк даже. Только притворяется! – размахивала тетка руками – Он неконцессионный, ненастоящий поляк, только польских туристов во искушение вводит!

– И чего тут сделаешь, – буркнул я. – Так уж случилось.

– Выезжайте! – решительно заявила баба. Выглядела она как типичная русская, золотые зубы, румяна на впавших щеках. Русская тетка, которую кто-то неудачно дублирует на польский. – Вам к настоящим полякам нужно идти жить! Поляки к полякам!

– Ну, следующим разом, – пообещал Гавран, – это уже на все сто. Поляки к полякам и так далее, а сейчас, пани, извините…

– У нас здесь имеется такое товарищество, – больно ткнула та меня розовым ногтем прямо в солнечное сплетение. – Товарищество Польских Владельцев Польских Квартир Для Сдачи Польским Туристам, Приезжающим На Польскую Землю, сокращенно, эСПэВуПэЭмПэВуДэПэТээНЭлЗэт[14]14
  Stowarzyszenie Polskich Wlaściceli Polskich Mieszkań Pod Wynajem Dla Polskich Turystów Przyjeżdżających Na Lwowską Ziemię – eSPeWuPeeMPeWuDePeTePeeNeLZet


[Закрыть], вы повторите и запомните…

– Попокатепетль, – послушно повторил я.

– Ну да, и только мы являемся имеющей концессию польской организацией, держащей монополию найма жилищ поляками для поляков…

– А кто выдает концессии? – заинтересовался Гавран. Тетка его проигнорировала.

– Мы просим заявлять нам каждый случай злоупотреблений, и вообще, ну, о каждом случае, когда не-поляк выдает себя за поляка, и будет лучше поехать к Юрию уже сейчас, забрать вещи, и, проше паньства, тут у меня такая прелестная квартирка, недалеко, на Доро… Сикстуской[15]15
  Ныне улица Дорошенко.


[Закрыть], так что давайте, паедем…

– Спасибо, спасибо, Господь пани благослови, вот как снова приедем осмотреть город Львов, semper fidelis, lis Witalis[16]16
  Всегда верен, жизненно важный вопрос (ломаная латынь, нужно было «vitalis»).


[Закрыть], – отбояривался Гавран, выгибаясь в поклонах и отступая раком. Я быстро врубился в его стратегию и начал делать то же самое. Похоже, выглядели мы довольно странно, отбивая поклоны перед завитой фурией с когтищами словно у стриги[17]17
  Чудовище из польского фольклора. См. первый рассказ про Геральта Анджея Сапковского (вот не хочется писать «Ведьмак», так ведь все уже привыкли).


[Закрыть], потому что люди останавливались посмотреть, что из всего этого выйдет – может это уличный театр? Только мы повернулись и пошли дальше. По улице Армянской.

После десяти вечера город уже закрывался. Так было тогда, в две тысячи втором году. В двадцать два ноль-ноль жизнь прекращалась, а Львов – впрочем, как и Варшава в те времена – превращался в спальню. Хорошо поддатые мы шли по улочкам и искали чего угодно, что могло быть открытым и продать нам градусы.

И наконец, где-то неподалеку от улицы Леси Украинки, мы услышали знакомые звуки. Очень знакомые. То был «Бал у ветеранов»[18]18
  Правильнее: «Бал „У ветеранов“».
Ныне бал «У Ветеранов»Каждый знает тех пановПотому что там по воскресеньямВеселья полно…  Пивная с народным названием «У Ветеранов» располагалась на рубеже XIX и XX веков в двухэтажном здании на углу современных улиц Кониского и Туган-Барановського. Тогда улица Кониського называлась Охоронок, она носила это название с 1871 года, потому что здесь учредили один из первых во Львове детских садиков, которые тогда называли охоронками или захоронками. Пансион императорско-королевского корпуса военных ветеранов находился под патронатом Армии. Общество ветеранов объединяло заслуженных офицеров и унтер-офицеров, которые вышли в отставку и носили специальные мундиры. Популярностью пользовались проводившиеся здесь ежевоскресные пирушки, на которые собирались воины, торговцы, ремесленники, рабочие, служащие, студенты, батяры и проститутки. – http://mikes68.livejournal.com/371743.html


[Закрыть]. Заведение размещалось на первом этаже, так что в окне были видны музыканты: и выглядели они как приличные батяры[19]19
  Про батяров можно писать и писать. Посмотрите, хотя бы, здесь: http://www.liveinternet.ru/users/mariykav/post277621699


[Закрыть] – фуражки клетчатые, пиджачки, шейные платочки – все имелось. Мы вошли, уселись за столиком, а вокалист – засушенный дедок с такой внешностью, что Химильсбах[20]20
  Ян Химильсбах, польский актер, снимавшийся в возрасте 83 лет (умер в 1983 г.). Ну и что, Зельдин выступает и в театре, и в кино, а ему уже за сто…!


[Закрыть] сразу же обеспокоился, как только бы его увидел – захрипел:

– Опивночи си зъявили якис два цивили. Морды обдрапанэ, космы як бадыли…[21]21
  Перевод нужен? «А в полночь появились какие-то два гражданских. Рожи поцарапанные, волосы космами…» (…) «Никого не уболтали, только морды били…»


[Закрыть]

– Ты-ы… – произнес озадаченный Гавран.

– Ну, именно, – отвечал я, заслушавшись.

– Нич никомуку нэ вмовили, тылдьки морды били… – пел дедок.

– Ой, курва, – задумчиво произнес Гавран.

– Ну, – ответил ему я.

– Пиво или водка? – спросил официант.

– Водка, – ответили мы оба хором.

– А шо, – сказал официант, внимательно глядя на нас и усмехаясь под оченно официантскими усиками, – вы думали шо сэрэд бацярив украинцив нэ було, чы шо?

– Сам ты нэбуло чышо, – буркнул себе под нос Гавран, когда официант уходил с заказом.