Текст книги "Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян (ЛП)"

Автор книги: Земовит Щерек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

В Измаил нужно было ехать через степь, но степь, покрытую налетом цивилизации. А точнее – ее остатками. Какими-то раскрошенными бетонными остатками чего-то неопределенного. В конце концов, начался город Зелень и домики. Сразу же возле вокзала начинался базар. Для меня он был похож на какую-то советскую Африку. Все торговали тем, что у них было. От кулечков с семечками и кучки яблок на разложенных бабулями жалких платочках, до продаваемых пучками индийских подделок «харлеев». Здесь имелось все, что помещалось между низкими, новороссийскими, колониальными домиками. В этой жарище, среди этих мух, среди людей, одетых в спешке в первые попавшиеся под руку тряпки. Я как будто бы находился в какой-то, блин, Киншасе. Но эта бесформенность мне даже начинала нравиться. А вот в Польше я ее ненавидел. Здесь же у меня не было выбора. Я всегда подозревал, что поездка на постсоветский восток – это поездка в глубины того, что ненавидим в собственной стране. И что как раз это и является основной причиной того, что поляки сюда приезжают. Потому что это путешествие в Schadenfreude, путешествие, в которое отправляешься затем, чтобы было к чему возвращаться. Потому что здесь, в принципе, все то же, что и у нас, только в большей концентрации. Свалка всего того, что мы пытаемся выкинуть от себя. Я всегда это подозревал, хотя написать это мог лишь журналист, пишущий гонзо. В противном случае его бы просто распяли.

В центре города на пьедесталах стояли Ленин и Суворов. Ленин был похож на Великого Электроника из «Пана Клякса в космосе»[102]102
  Фильм по одной из культовых книжек Яна Бжехвы – сюжет которой в чем-то предвосхищает Гарри Поттера за несколько десятков лет до Роулинг. Два первых фильма: «Академия пана Кляксы» и «Путешествия пана Кляксы» имеются даже с советским дубляжем, а вот третий («В космосе») ходит только в оригинале. Есть в нем что-то лемовское… уже не детское…


[Закрыть] – он был весь покрашен серебрянкой. Толстенный слой краски. На лице статуи были хорошо видны мазки кистью.

Говоря по правде, мне страшно хотелось отсюда выбраться. В конце концов, это был уже самый конец Украины. И я дошел до самого ее конца: до Килии, ответвления Дуная, за которой уже была Румыния. На румынской стороне рос лес. Из леса вышел мужик, достал свой перец и начал отливать в пограничную реку. Я ему помахал рукой. Что ни говори, земляк из Европейского Союза. Тот же показал мне средний парень и сильнее выгнул бедра, направляя струю мочи в мою сторону. Я вытащил фотоаппарат и сделал снимок. Тот прикрыл лицо, отвернулся, но ссать не перестал. Румыния, – думал я, – Европа. И мне захотелось попасть туда.

Неподалеку располагался «морвакзал». В моем путеводителе было написано, что отсюда на румынскую сторону ходили паромы. Я зашел вовнутрь. Окошко кассы было заставлено фикусом, но внутри кто-то был, поскольку я слышал голоса. Я постучал в дверь. Мне открыли. В помещении сидели три тетки, которые решали кроссворд и пили чай. Я спросил, можно ли купить билет до Румынии. Мне ответили, что уже несколько лет туда ничего не ходит. Тогда зачем здесь касса? – спросил я, а они обратили мое внимание на факт, что перед окошком стоит символический фикус. Он ее заслоняет. Что означает: касса не работает. Но тогда, – вырвалось у меня, – зачем вы здесь сидите? – А что, – спросила одна из теток, толстая, с химией на голове, – на пособие по безработице идти? Милостыню просить? – Либерал, – буркнула другая, похожая на цесарку, и вписала слово в кроссворд.

Я вышел, уселся на лавке спиной к Румынии и глядел прямо перед собой. Именно отсюда, – размышлял я, – начинается пространство, действующее отсюда, из этого вот начала, до самого Владивостока, по Сахалин, по Японию и Северную Корею. Всего пространства я представить не мог. Полностью. Если Россию невозможно понять умом, то ее тушу – тем более. Вот нельзя ее понять, и точка. Наше европейское мышление о пространстве здесь словно кукольный домик рядом с заводским цехом. У нас граница – это нечто естественное, а здесь – неестественное. В конце концов, я встал с той лавки, а что мне еще оставалось делать. И вернулся в данное пространство. Хлебного кваса я купил из цистерны на колесах. Я допивал его, когда приехал трактор. Он уже тащил за собой с пяток цистерн, как эта, соединенных одна с другой. Из трактора вышел шофер, по-доброму поздоровался с бабулей-продавщицей, развернулся и прицепил эту цистерну к своей последней. Он уехал, а бабуля сложила рыбацкий стульчик, сунула его в пластиковый пакет, где уже была газета, и на усталых ногах поковыляла к остановке маршруток.

И так оно все и выглядело. Одно и то же, одно и то же, одно и то же. До самого Владивостока.

Я присел в пивной. Там уже сидела парочка, лет за шестьдесят. Выглядели они словно анклав США на территории Украины. У обоих были настолько американские мины, что принять их за кого-либо другого было попросту невозможно: характерная самоуверенность, смешанная с потерянностью.

В границах их столика была Америка и точка. Никаких Измаилов, Буджаков, Украин. Америка была в их мимике, жестах, способе, с которым эта пара относилась к пространству. Она, выпрямленная, словно проглотила ручку от метлы – была чем-то взбешена, но это бешенство сдерживала, контролировала его; бешенство отражалось только лишь в ее упрямой мине и том, как она барабанила длинными, тонкими пальцами по клавишам ноутбука, а барабанила она так, словно капли проливного дождя. Он же не слишком знал, куда себя деть. У него было вытянутое лицо американского фрайера из голливудских фильмов. Он то читал газету, то поглядывал на экранчик мобилки, то на Килию, то на Румынию на другом берегу. Иногда он пытался заговаривать с женщиной, та же – худющая, длинная, с остроконечным носом, и вообще какая-то остроконечная – только шипела на него.

Я сел за столик рядом с ними. Женщина колотила по клавишам, как будто хотела разнести ноут. Мужичок с надеждой поглядывал на меня. На мой рюкзак, на мою одежду, выдающую чужестранца. Что-то прокручивал в голове. Он явно размышлял, как бы заговорить со мной. И было видно, что поговорить ему ужасно было нужно.

В конце концов, он поднялся из-за стола и подошел. И заговорил:

– А ничего ведь телки на этой Украине, а? – И прибавил потише, чтобы жена не услышала: – Феминизм им еще головы не вывернул.

Это было настолько глупо, жалко и отчаянно, что мне его даже жалко сделалось. Я пригласил его присесть. Он же – а что – уселся и начал свой плач, который можно было бы назвать блюзом сотрудника Корпуса Мира[103]103
  Корпус мира (англ. Peace Corps) – независимое федеральное агентство правительства США. Учреждён 1 марта 1961 года, учреждение одобрено Конгрессом США 22 сентября 1961 года принятием Закона о корпусе мира (Peace Corps Act, Public Law 87-293). Гуманитарная организация, отправляющая добровольцев в бедствующие страны для оказания помощи. Согласно закону, цель Корпуса мира состоит в том, чтобы: Продвигать мир во всём мире и дружбу при посредстве Корпуса мира, который должен направлять в заинтересованные страны и территории мужчин и женщин из Соединённых штатов, имеющих необходимую квалификацию для службы за рубежом и готовых служить, при необходимости, в затруднительных условиях, чтобы помочь людям этих стран и территорий обеспечить их потребность в обученном персонале.


[Закрыть].

И раз, и два, и три, и четыре:

Зовут его Джеком. Жену – Рут. Родом Джек и Рут из Бостона. Еще недавно, когда они вели жизнь типичных членов американского среднего класса, то обещали себе, что на пенсии поездят по миру. Жена – oooh, Peace Corps worker's blues – мечтала, что станет помогать людям в других странах, о которых до сих пор имели лишь туманное представление.

И когда вышли на пенсию – и так сложилось, что, честное слово, в одном и том же году, то приняли решение: запишутся в Корпус Мира. Oooh, Peace Corps worker's blues.

Жена – как практически каждый в Америке в определенный момент собственной жизни, начала копаться в своем происхождении, любопытствуя, каковы ее европейские корни. Все следы предков были довольно скучными – они вели в Англию, Шотландию, Ирландию, Германию – кроме одного: ведущего в Украину. Oooh, Peace Corps worker's blues.

Контракт подписали на два года. Знали лишь то, что поедут куда-то в Украину. В Корпусе Мира оно всегда так – до конца точно не известно, куда тебя направят. Они мечтали об Одессе, а он – а анкете – написал, что работал в фирме, которая занималась логистикой загрузки судов. Потому хотел бы ехать вместе с женой в город на Черном море. В качестве консультанта или чего-то там. Он объяснит народам востока, как в Америке осуществляют fuckin' логистику загрузки судов. Так что они сидели на чемоданах и ожидали решения по Одессе. Oooh, Peace Corps worker's blues. Но коварная судьба в виде какого-то злорадного чинуши забросила их в Измаил.

– Все, что вы желали, – говорил чиновник. – Украина, море недалеко. Пожалуйста!…

Джек печально глядел мне в глаза, я же поглядывал на его жену, разносящую ноутбук в щепки.

– На два года? – спросил я.

– На два года, – ответил он, и какое-то время мы помолчали, слышно было лишь стук клавиатуры и русское диско.

– И сколько уже отхуярили?

– Две недели.

Oooh, Peace Corps worker's blues.

– Ну и как? – спросил я, закурив. – Как-то уже действовали? Чего-то с морем?

Мужик поглядел на стол, обнаружил лужицу разлитого пива, намочил в ней палец и начал вырисовывать каракули.

– Ну, скажи ему, Джек, – неожиданно отозвалась от ноута жена. – Расскажи.

– Оно т-так-к-к… – послушал Джек. – Пару дней назад… взяли детей из одного класса средней школы, поехали к морю. И убрали там пляж. От бутылок и такого прочего…

– Кондомов, – услышали мы от ноутбука.

– И от кондомов, – послушно подтвердил Джек. – И оно не так, будто бы нам не нравится, – тут же прибавил он оправдывающимся тоном. – Город он такой… милый. Он… спокойный. Здесь мало чего происходит, но это… в нашем возрасте… даже и козырь. Здесь… хмм… тепло. Приятно. И до Одессы недалеко… – рассказывал он, а его жена бухала в несчастный ноутбук так, словно желала его разнести по винтику.

– Это здорово, – сказал я. – А вы не можете возвратиться в Штаты… раньше? Ну, знаете, в крайне невероятном случае, если бы вам перестало это нравиться?

– Не можем, – покачал головой Джек. – Контракт. Но нет, ты слушай, слушай. Здесь по-настоящему неплохо, – быстро начал стрекотать он, накручивая машинку своего американского положительного подхода к проблеме.

Мне даже не нужно было придумывать какого-либо гонзо.

9
Каменецкий хардкор

И вот снова мы бухаем.

Человек думает, будто в путешествии у него будут хрен знает какие приключения, но вечно все заканчивается одинаково.

Как-то раз мы с Корваксом уселись в автобус до Каменца Подольского, увидеть кресовые[104]104
  См. сноску 12.


[Закрыть] станы и границы, воскресить героическое времечко[105]105
  Именно в Каменце происходят финальные, наиболее героические события «Пана Володыевского» Г. Сенкевича…


[Закрыть]…

На автовокзал в Каменец мы прибыли помятые и невыспавшиеся. На привокзальной площади, на выкрашенном белой краской бордюре стоял седой мужик; в руках у него была картонка с надписью по-польски «квартиры» и ламинированным листком, на котором было написано следующее: «JA PIERDOLE ZAJEBISTA MEJSCÓWA WBIJAJCIE ZIOMY JEST GIT»[106]106
  Думаю, что читатели и сами поняли рекомендации, но ежели они желают подшлифовать свой польский, пожалуйста: «Я ЕБУ МЕСТНОСТЬ ЗАЕБАТЕЛЬСКАЯ ЗЕМЕЛИ ПАКУЙТЕСЬ ВСЕ КЛЁВО».


[Закрыть].

– Это рекомендации. Нам их написали, – сообщил нам хозяин квартиры, назвавшийся Иваном, – наши уважаемые гости из Польши, которые отдыхали здесь какое-то время тому назад. У меня домик с садиком, недорого… хотите?

– Ну, – ответил я, – если такие рекомендации… Идем? – спросил я у Корвакса, а тот спешно кивнул.

Корвакс был фотографом. Вместе с подобными ему дружбанами он шастал по Украине, навьюченный фотографическим оборудованием, словно армейские обозы: объективы с байонетными креплениями и длиной, что твои пушечные стволы; складные штативы, раскладываемые словно антенны полевых радиостанций; а еще бленды, фильтры, надстройки, подстройки, закрутки, накрутки и чего там бывает еще.

После чего они разворачивали всю свою фотографическую лавочку под валящимися хибарами, в грязи – под ногами всяких пьяниц, и щелкали этими своими пушками амбициозные портретные снимки. Они гнулись перед бабушками и сквозь фильтры вылавливали световые рефлексы на их золотых зубах. Они фотографировали раздолбанные «москвичи», играющихся в развалинах домов детей, собак без зубов, лап, глаз, ушей и хвостов. А вместе с тем: заржавевшие автоматы для газированной воды, толстые бочки с хлебным квасом, которым торговали женщины с выкрученными ревматизмом и огрубевшими ногами. Точно такие же ноги были у матерей Корвакса и его коллег, и уж наверняка – бабки, но это не имели никакого значения, поскольку здесь речь шла о так называемом расширенном культурном контексте.

Словом – они занимались тем же, что и я. Из Украины они творили сумасшедший дом на каникулах. Вот только они к этому не признавались.

Уже потом, в Кракове, они показывали те свои снимки знакомым, иногда кое-что удавалось где-то опубликовать; и при этом они говорили, что да, конечно: там, в постсоветии, все настолько ужасно и страшно, но эти несчастные и замечательные люди с Украины, герои востока, делают все возможное, чтобы жить достойно. Иногда устраивали показы снимков в забегаловках, где за деревянными столами усаживались студенты-культурологи. А вместе с ними, как правило, любители востока. Корвакс с коллегами проецировали снимки на экраны на всю стенку: метров шесть на, скажем, четыре с половиной.

Корвакс с коллегами говорили о достоинстве и чести обитателей этого бедного востока, тем временем собравшиеся кучей культурологи рассматривали на фотках детей, играющихся в грязи вместе со свиньями. Корвакс с дружками вещали, что на востоке проживают гордые и мужественные народы, и при этом: «щелк»: ужравшаяся старушка валяется под придорожной часовенкой, задрав ноги, а никакие тебе гордые и мужественные народы. Ведь это же красивые и достойные люди, заявляет Корвакс с коллегами, имеющие замечательные историю и традицию, и «щелк»: пьяный как свинья Вася-тракторист, морда загоревшая, во рту бычок, за ним – валящиеся деревянные совхозные хижины и группка детей-полузомби, ну прям словно с какого-то нацистского пропагандистского плаката.

И весь этот набитый культурологами клуб глядит на Васю, напитывается Васей, а потом, во время дискуссии, которую ведут Корвакс с дружбанами, гундосит о достоинстве Васи, о его истории и традициях. Молодые, хотя и не вскочившие в тренд девицы строчат заметки, цедят дринки за пятнадцать нуль-нуль, а потом так полируют губами и чем там еще палки Корваксу с коллегами, что пыль столбом.

Я, ясен перец, тоже глядел на Васю. И Вася увлекал меня точно так же, как и всех их. Ведь я же ничем от них не отличаюсь, вовсе даже нет. Кровь от крови, кость от кости. И точно так же – как и они – желаю хлеба и зрелищ.

Впрочем, они сами, Корвакс и все остальные фотографы, понимали, что здесь что-то не фурычит, и их мучило нечто, что с большой натяжкой можно было бы назвать внутренним конфликтом. Я же сочувствовал им в их драме.

Ну да, действительно, был домик, и был садик. Был еще и другой домик – собственно говоря, барак бараком, в котором размещались квартиранты.

Оконные стекла не были подогнаны к оконным рамам, а двери – к косякам. Понятное дело, что это нам нравилось. Впрочем, а на кой ляд нам было нужно что-то большее.

А за широким и длинным столом перед домом шла замечательная пьянка. Там уже сидело пятеро поляков. Все были в возрасте между двумя и тремя десятками лет. Три мужика и две девицы.

Пампалеон и Блюменблау (именно так представились и так просили себя называть) приехали сюда вместе. Они были студентами-славистами из Вроцлава, носили горные ботинки и куртки-полары, потому что на Украину приехали, чтобы поездить по Чорногоре[107]107
  Чорногора (укр) – горная цепь, ответвление Внешних Восточных Карпат (Восточных Бескид), располагающаяся на территории Ивано-франковской и Закарпатской областей. Вершины: Говерла (2061 м.), Поп Иван (2022 м), Петрос, Ребра и др. Здесь находятся истоки реки Прут, протекают Белый и Черный Черемош.


[Закрыть], куда им – пока что – добраться не удалось.

В Каменец – говорили они – приехали вчера и тогда же присели, а как присели, так и водочку вынули – и вот со вчерашнего дня эту водочку и кушают. Вчера выпили, отправились спать, утром встали, на похмелье налили, и жизнь как-то так и идет. Без нервов. А они отдыхают, напитываются…

Как только мы, едва сбросив рюкзаки, уселись за столом, Пампалеон тут же налил нам до краев. Но самыми громкими аплодисментами было принято появление хозяина квартиры, которые собравшиеся здесь польские путешественники называли «дедушкой Иваном».

– Ну вот теперь, – разглагольствовал по-русски Блюменблау, самый крупный из из всей компании, бородатый и здоровенный, что твой царь Ирод из рождественского вертепа, – теперь уже дедуля, дедушка Иван, выпить не откажется! Теперь оно уже нужно! Теперь надо выпить за «Езус-Мария»!

Дед Иван чего-то там улыбался, чего-то заговаривал, что ему, вроде как, еще на работу, но Блюменблау вместе с Панталеоном, бесцеремонно гогоча, усалили того за стол.

А потом началась игра под названием «ужрать русского». Ужрать русского, чтобы добыть молодецкую славу в среде славистов. Ну а перепить русского! Это было уже вообще что-то запредельное!

Блюменблау с Пампалеоном[108]108
  Данную книгу я перевожу с электронного варианта. И вот то ли Автор так задумал, то ли это глюк набора, но одного из пары славистов называют то Пампалеоном, то Панталеоном (в тексте я везде называю его Пампалеоном). Что означает первое, сказать сложно (в Нэте объяснений не нашлось), но если Панталеон, тогда это название редкого музыкального инструмента напоминающего гусли. Изобретателем его считается немец Pantaleon Hebenstreit (в конце XVII ст.). Еще Pantaleon – изобретенное Шретером фортепиано, в котором молотки ударяли по струнам сверху, а также название фортепиано, корпусом в виде флюгеля. (Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. – С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон 1890–1907) Если принять версию муз. инструмента, тогда в качестве псевдонима годится и Блюменблау – это василек, синий цветок (нем.), что согласуется с местом приезда двух славистов – бывшим немецким городом Бреслау.


[Закрыть] насели на деда Ивана словно две громадные славистские мухи. Водяру они подливали ему в стакан, хотя на столе имелись и рюмки, только как же пить с русским из рюмок. Сами себе они наливали тоже в стаканы. Мы с Корваксом пили «Вигор» с хлебным квасом, так как мешать не желали.

Тост провозгласил Блюменблау, который поначалу громко требовал назначить тамаду (он только-только прочитал репортажи Гурецкого[109]109
  Войчех Гурецкий (Wojciech Górecki) (род. 23 января 1970 г. в Лодзи) – польский историк, журналист, репортер, аналитик, специализирующийся в тематике Северного и Южного Кавказа. Публикации: «Планета Кавказ» (2010), «Тост за предков» (2010), «Абхазия» (2013). На русский язык, судя по всему, ничего не переводилось.


[Закрыть] о Грузии), после чего никому ни единого слова сказать не давал. Он начал чего-то буровить о каменецком Гекторе[110]110
  Юрий-Михал (Ежи) Володыевский (1620–1672 гг.) один из самых ярких защитников Каменец-Подольского во время осады турецко-татарской армией в августе 1672 г. Благодаря знаменитой трилогии Г. Сенкевича («Огнем и мечом», «Потоп», «Пан Володыевский») в национальном самосознании значительной части поляков первой половины XX в. его принимали за идеал польского рыцарства. Кстати, об этом же упоминал в своих книгах и А. Бушков. Из-за отсутствия в украинской историографии научной биографии Ю. Володыевского приобрел распространение миф о его польском происхождении, хотя «Каменецкий Гектор» был представителем старинного подольского пухеттского рода герба Гербут – первой половины XVI в. владельцев подольских сел: Володиевцы, Исаковцы, Ластовцы, Брага, Роговец, Княжеская Крыница, Новоселка и др. Побольше можно прочитать в http://kamieniec-podolski.com/istoriya/pan-volodyyovskij-kameneckij-gektor.html


[Закрыть] и защите Подолья перед совместной угрозой, но очень скоро во всем этом затерялся и совершенно утратил нить сюжета, потому что закончил спешным: «ну, чтобы мы были здоровы». И немедленно выпил[111]111
  Вольность переводчика. В оригинале: «и все выпили».


[Закрыть].

Дед Иван даже и не пытался выпить весь стакан. Отпил где-то с четверть и закусил колбасой. Пампалеон с Блюменблау попробовали выпить все, но у них глаза вылезли из обит, они закашлялись. Дед подсунул им колбасу, но Пампалеон мужественно выпятил грудь и, кашляя и с трудом хватая воздух, заявил:

– Па первом не закушаю[112]112
  То ли Автор стебется, то ли именно таковы познания польских студентов-славистов в русском языке. Кстати, а почему они разговаривают не по-украински?


[Закрыть].

Но тут же схватил кусок колбасы и закусил.

Дедушка уже хотел понемножечку собираться, но слависты не знали жалости. Деду снова налили и начали расспрашивать: а служил ли он в армии, а, может случаем, не в ракетных ли войсках – и были страшно разочарованы, что не в ракетных. Так может, хотя бы на польской границе в восемьдесят первом? – надеялись они хоть на такое, и при этом вопросе оживился даже Феки из KUL[113]113
  Католический университет Люблина имени Иоанна Павла II (польск. Katolicki Uniwersytet Lubelski Jana Pawła II,KUL) – польское негосударственное общественное высшее учебное заведение, дающее образование в области теологии, католического канонического права, а также в различных областях светской науки. Долгое время в нем преподавал этику Кароль Войтыла, будущий папа Иоанн Павел II.


[Закрыть], но оказалось, что опять-таки нет, поскольку, к сожалению, под Волгоградом, да и то – во вспомогательных подразделениях, где, в основном, латал асфальт во славу Родины Советов. Потом всем внезапно захотелось узнать, а нет ли у дедушки мундира с орденами и военной фуражки размером XXL, когда же дедушка сообщил, что нет, тогда все, довольно отчаянно, начали требовать, чтобы он им хотя бы сыграл на гармошке или балалайке. В ходе всего этого балагана, деду пришлось залить в себя где-то с полтора стакана, и его жена-бабуля со слезами на глазах приходила просить славистов сжалиться над стариком.

Все те бабкины стенания привели к тому, что слависты и ее усадили за стол. Правда, над ней сжалились хотя бы в том, что налили рюмочку, а не стакан. Слависты начали выпытывать у нее, а не знает ли она каких-нибудь веселых подольских песен, народных легенд, и не пожелала бы она чего-нибудь им рассказать. Или хотя бы какие-нибудь смешные колхозные истории.

Бабуля никаких историй не знала, так что слависты начали разглядываться, откуда бы вытащить ради пьянки каких-нибудь любопытных им русских. «А где сын?» – допытывались они у деда с бабкой, словно какие-то большевистские комиссары, а бабуся со слезами в глазах отвечала, что дома лежит, что больной, что-то там с почками, на больничном сейчас, и чтобы они сжалились над несчастным и ему не наливали. Но как только Блюменблау узнал, что под рукой имеется свеженький русский, налил полный стакан водки и – давай-давай! – помчался с этим стаканом в дом деда-бабки. Через мгновение он уже вышел оттуда с несколько разлохмаченным сыном, потому что разбуженным из дремоты, несущим в руке стакан водки. Уже наполовину отпитый.

– Он с нами! С нами будет веселиться! – орал Блюменблау еще от крыльца. – Валерой его зовут! Называйте его Валерой! Садитесь, Валера, холера! – гоготал он.

Дед Иван закрыл лицо руками, после чего взял бутылку, налил себе и выпил. Ему стало понятно, что выжить удастся только таким образом. Бабуля лишь бормотала молитвы. Пампалеон обнял Валеру как брата и вручил ему огурец. После чего все покатилось очень быстро. Блюменблау обязательно хотелось знать, нет ли поблизости, случаем, каких-нибудь соседей, потому что, если бы имелись, было бы неплохо вокруг них закрутить и привлечь на пьянку. Чтобы хардкор был, при этом он делал рукой жест, будто чего-то рубил, русский хардкор.

– Чтобы чего было? – не понял Валера, в связи с чем Блюменблау налил ему еще. И стал выпытывать, а как в округе с коррупцией, берут ли милиционеры взятки или только – к примеру – пьют водку, когда едут на патрульной машине, бьют ли они граждан дубинками и, вообще, а не злоупотребляют ли они властью как-нибудь зрелищно и эффектно, к примеру, не забрасывают ли воров гранатами.

Сын ответил, что брать – да – берут, но вот гранат не носят.

Слависты, это было заметно, это никак не удовлетворяло. Какими-то эти русские казались им мало русскими. Тогда они начали расспрашивать, а не танцует ли кто казачка, при этом вернулась тема гармошки, потом им обязательно возжелалось поговорить о духовности и православии; после четвертого же стакана они начали икать и качать головами над столом. Дед Иван курил папиросы что твой дракон, одну за другой, и тоже уже едва врубался в то, что тут происходит. Сын пошел отлить и не вернулся. Бабуля, пользуясь невниманием славистов, уже близящихся к состоянию белой горячки, вытащила деда Ивана из-за стола и, хотя тот еще чего-то возражал, потащила домой. И буквально через минуту слависты, один за другим, заблевали клеенку, заливая все: стаканы, селедку, рюмки, хлеб, огурцы, бутылки, собственные колени и руки.

В связи с чем мы с Корваксом отправились поглядеть старый город. Туда можно было попасть исключительно через мост: старый Каменец располагался на чем-то вроде острова посреди суши – его окружал глубокий каньон реки Смотрыч. Если бы город можно было увидеть среди бела дня, он был бы похож на что-то вроде сильно расползшегося замка на обрыве. Но стояла ночь, и видно было нихрена. Каменец был совершенно не освещен. В абсолютной, черной пустоте светился лишь циферблат часов на башне ратуши. А над часами висела полная Луна. Так что у Луны имелась коллега, и сейчас их было двое. И это было картинкой с иллюстрации в дешевой книжке типа героической фэнтези. Лично я чувствовал себя словно на какой-то чужой планете с двумя спутниками, словно на описанном Берроузом Марсе, под Деймосом и Фобосом.

А мост – мост! Вот он был, и правда, освещен, но только до половины. Это был полумост. И вел он попросту в черноту. В ничто. В пустоту. Через несколько десятков метров все видимое обрывалось. Дальше sunt dracones[114]114
  Здесь драконы (лат.), ассоциация с надписями на старинных картах: «Здесь (водятся) львы». Ктулху – (англ. Cthulhu) – вымышленное мифическое существо из пантеона Древних в творчестве американского писателя Говарда Лавкрафта. Известный мем Рунета (похоже, не только Рунета). Стал популярен после того, как во время интернет-конференции летом 2006 года президенту Владимиру Путину был задан вопрос «Как вы относитесь к пробуждению Ктулху?». Несмотря на то, что вопрос набрал почти 17 000 голосов и попал в топ, он так и не был задан. Тем не менее, однажды в неформальной обстановке Владимир Владимирович всё-таки на него ответил «Я с подозрением отношусь ко всяким потусторонним силам. Если кто-то хочет обратиться к истинным ценностям, то пусть лучше почитает Библию, Талмуд или Коран. Будет больше пользы»).
  Судя по всему, был придуман под впечатлением от шумерского божества Энки и легенд о кракене. Впервые упоминается в рассказе Г. Лавкрафта «Зов Ктулху» (1927), где описывается как существо исполинских размеров, имеющее голову с щупальцами, гуманоидное тело, покрытое чешуёй, и пару рудиментарных крыльев. Обладает телепатией. Погребён под толщей воды в своём мёртвом городе-склепе посреди Тихого океана.


[Закрыть] и Ктулху.

Мы вошли на мост. Дальше мы шли сквозь абсолютную темноту, над которой висели лишь звезды. Мы подсвечивали себе экранчиками мобилок. Через какое-то время я почувствовал под ногами брусчатку старого города, но видать все так же было ничего. Через каждые несколько минут раздавалось рычание автомобиля, и фары вырывали из тьмы куски реальности, словно пласты мха. И мы столько же видели из той реальности, сколько вырывал свет фар. Какая-то раздолбанная брусчатка, какие-то стенки некрашеных домов, время от времени – какой-то навес. Я просто не мог во все это поверить. Ни кусочка уличного фонаря. Ни освещенного окна. Ни-че-го. Как будто бы все на Земле вымерло, а все построенное человеком сравнялось со всем остальным, возведенным – что ни говори – Природой. Наряду с брошенными термитниками, муравейниками, гнездами птиц и ос.

Вид Каменец-Подольского (понятное дело, днем) и памятник Михалу Володыевскому.

Мы ходили, словно слепцы в лабиринте, как вдруг услышали музыку. Дискотечное «тру-бу-бу-бу-бу», которое в обычных условиях нас от себя мгновенно бы отбросило, но, бродя в той смоле, среди всех тех черных развалин, мы пошли за ней инстинктивно, словно мыши за гаммельнским флейтистом[115]115
  Вообще-то, в сказке речь шла о крысах, но пущай уже…


[Закрыть]. Что ни говори, ведь это было манифестацией хоть какой-то цивилизации, какой годно, пускай и низкой. Мы чувствовали себя немного заблудившимися, словно путники в буше, которые – слыша человеческие голоса – идут к лагерю, даже если там их должны порубить и сварить в котле. Но мы шли.