Текст книги "Блуждающие огни"

Автор книги: Збигнев Домино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

За окном затарахтела и остановилась машина. Хлопнула дверца. Вошел Грабик и положил на стол Элиашевича газетный сверток. Тот развернул его и увидел суконную конфедератку с орлом в короне. Из конфедератки высыпалось с десяток гильз, большинство из которых были обычные, калибром 7,62 мм, а остальные от «бергмана». Они молча рассматривали их.

– И это все? – спросил сотрудник воеводского управления госбезопасности.

– Все, – ответил Грабик.

– Кого привезли?

– Хозяина схрона, некоего Курецкого, его жену и двух их дочерей.

– Забрали всю семью?

– Не хватало еще жалеть бандитов. – Грабик явно нервничал, говорил быстро. – Поймите, товарищи, они же могли сообщить нам! Бандиты пришли к ним утром, а все это случилось лишь в полдень. Дочурки резвились с бандитами на чердаке, а мамаша готовила им обед. Неужто я должен их жалеть? Связал всю сволочь и посадил в подпол, может, посидят и поумнеют.

– А Ставиньский?

– А этот Ставиньский тоже фрукт. Драпал так, что чуть штаны не потерял. Вспомните, товарищ Элиашевич, ему всегда почему-то подозрительно везет. Может, даже чересчур.

Элиашевич прервал монолог Грабика:

– Он ранен?

– Да какая это рана. Царапнуло слегка левое плечо.

– Сколько их там было?

– Говорят, трое.

– Кто такие?

– Не знают. Как всегда, видят их в первый раз. Но здесь что-то не так.

Грабик взял конфедератку, отвернул ободок с внутренней стороны околышка и показал рыжему. Тот прочел:

– «Рысь». И о чем: же это говорит, товарищи?

Элиашевич начал рассуждать вслух:

– Рысь… Рысь. В оперативных материалах по банде Рейтара упоминается некто по кличке Рысь. Известно, что у Рейтара он уже давно. У нас даже, кажется, есть его фотография. Товарищ Грабик, надо бы ее разыскать. Может, хозяева схрона опознают его. Их было трое… В округе тоже бродит самостоятельно некто Рысь, но тот ходит в одиночку, если не подобрал себе кого-нибудь в последнее время. Так что, товарищ Карный, если не возражаете, то давайте сначала поговорим со Ставиньским, а потом уже с хозяином схрона.

Боровец отметил про себя, что фамилия рыжего – Карный и он, должно быть, какая-то шишка, если Элиашевич считается с его мнением. Карный кивнул в знак согласия. Элиашевич велел Грабику позвать Ставиньского и срочно разыскать фотографию бандита по кличке Рысь. Тот вышел из кабинета.

…Вид старшего сержанта Ставиньского произвел на Боровца гнетущее впечатление. Бледный, с ввалившимися глазами, левая рука на перевязи. Увидев знакомые лица, он попытался выдавить из себя улыбку. Сел на указанный ему рядом с Боровцом стул. Подпоручник заметил, что Ставиньский весь дрожит.

– Как рана? – поинтересовался Элиашевич.

– Да ничего серьезного. В Браньске сделали перевязку.

Ставиньский говорил медленно, слегка запинаясь, при этом охватившая все его тело дрожь становилась все более заметной. Боровец достал сигарету, прикурил от своей и сунул Ставиньскому в руку. Тот благодарно улыбнулся и сделал подряд несколько глубоких затяжек. Элиашевич обратился к нему:

– Так вот, товарищ Ставиньский, мы хотим разобраться в том, как все это случилось. Здесь присутствуют представители от воеводства: товарищ Карный из управления госбезопасности и товарищ Зимняк из военной прокуратуры. Так что, мой дорогой, расскажите-ка нам обо всем по порядку.

– Слушаюсь, товарищ капитан.

Ставиньский сделал еще несколько затяжек, смял окурок в пепельнице, глубоко вздохнул, как будто бы вынырнул только что из воды, и начал рассказывать.

– Это был обычный обход местности. Мы ехали на велосипедах вдвоем с милиционером Сталбовичем по маршруту Ключин – Клюбово – Згожеле, а оттуда должны были возвращаться домой. Но Сталбович настаивал заехать в Згожеле. Видимо, у него было там какое-то дело. Теперь-то я, кажется, начинаю догадываться, его интересовала там девушка, но тогда… Ну что же, говорю, едем.

Дом Курецкого стоит у самого леса. «Заскочим, – говорит Сталбович. – Знакомые там живут, простоквашки попьем. Жарища-то какая!» Жарища действительно была страшная, хоть все с себя снимай. Подъезжаем. Во дворе никого нет, только куры кудахчут. Вышел хозяин. Поздоровались, сели на завалинке, закурили. «Ну, что нового?» – спрашиваем. «Да ничего, живем помаленьку», – ответствовал хозяин.

Сталбович встал, оглянулся по сторонам. «А почему никого из домашних не видно?» «Дочери, – говорит Курецкий, – в костел пошли, а жена обед готовит». «Ну тогда надо бы зайти поздороваться с тещей», – шутит Сталбович. Услышав эти слова, хозяин вскочил, как я теперь вспоминаю, очень уж резво: «Тогда я ее сейчас позову». «Не надо, сами проведаем тещу», – смеется Сталбович и направляется в сени, а мы с хозяином остались на завалинке.

Вдруг открывается окно, и из него высовывается Сталбович. «Входите, – говорит, – товарищ старший сержант, теща приглашает отведать простоквашки».

Захожу в сени. Сени как сени: лестница на чердак, полно всякого барахла. Прохожу дальше, в горницу, пахнет бульоном, жарко, печь раскалилась. Хозяйка, вроде бы смущенная, заплаканная, подает крынку простокваши, немного теплой, но жажду утоляет, а Сталбович все крутится, расспрашивает про девушек, видно расстроился, не застав их дома. «Ушли в костел, – повторяет хозяин. – И неизвестно, когда вернутся». Хозяйка поддакивает. «Тогда пошли», – говорю Сталбовичу. В этот момент на чердаке раздался стук, как будто кто-то ногой топнул. Все взглянули наверх. У меня это не вызвало никаких подозрений, мало ли что: может, кот прыгнул за воробьем, может, еще что. Говорю им: «Там, наверное, кот». Хозяин подтверждает, хозяйка тоже начинает греметь на кухне кастрюлями.

Выходим в сени и видим, что лестница будто бы дрожит. Сталбович рассуждает как бы сам с собой: «Давай-ка глянем, что это за кот». Думал, наверное, что там девушка от него спряталась…

Хозяева в ответ ни слова, как сейчас, вижу их перепуганные лица, но тогда… Смотрю, как Сталбович взбирается по перекладинам, одной рукой держится за лестницу, а в другой у него автомат. Я уже хотел было выйти. Ну что там такое может быть? Вдруг как грохнет очередь… Сталбович мешком сползает по перекладинам вниз. Я рванул затвор, и в этот момент ударила вторая очередь. Меня зацепило в плечо. Выскочил я за порог и побежал по стерне в сторону мазовецкой дороги… Вдогонку мне прозвучало еще несколько выстрелов. Потом все стихло.

В кабинете на какое-то время воцарилась тишина. Боровец протянул Ставиньскому еще одну сигарету. Молчание нарушил Карный:

– Так, значит, старший сержант, вы считаете, что поступили правильно?

– Не понимаю.

– А жаль. Тогда, может, ответите мне на такой вопрос: для чего народная власть дала вам в руки оружие?

Ставиньский опустил голову. Мял в руках сигарету, табачные крошки сыпались на ковер, его все больше охватывала нервная дрожь.

– Не знаете, что и ответить на это? Жаль, очень жаль. Тогда я вам скажу. Оружие вам дано для того, чтобы из него стрелять по врагам, а не убегать, как заяц по стерне. Вы хоть раз выстрелили?

Ставиньский стоял, по-прежнему опустив голову. Карный басил, все более распаляясь:

– Из-за вашей трусости мы упустили банду. Из-за вашей трусости убийцы вашего товарища ушли безнаказанными.

Уткнувшись головой в перевязанное плечо, Ставиньский заплакал.

Не в состоянии спокойно смотреть на это, Боровец встал и налил в стакан воды. Поручник Зимняк быстро что-то записывал в блокнот. Элиашевич подошел к Карному и шепнул ему что-то на ухо, затем потряс легонько Ставиньского за плечо и сказал:

– Ну хорошо, товарищ Ставиньский, мы все детально выясним, а сейчас идите в общежитие, устраивайтесь на ночлег, отдыхайте. Завтра поговорим.

Ставиньский потер глаза, как бы отгоняя от себя усталость, и нетвердой походкой вышел из кабинета. Элиашевич вызвал дежурного, отдал ему распоряжение разместить Ставиньского и привести на допрос задержанного Курецкого. Пока того не привели, разговор шел о Ставиньском.

– Трус, что и говорить. Имея в руках автомат, бросить все и убежать, ни разу не выстрелив? Как вы считаете, товарищ прокурор, может быть, арестовать его? – предложил Карный.

Зимняк положил на стол конфедератку, которую держал в руках:

– У меня еще не сложилось окончательного мнения. Может, послушаем, что скажут другие?

– У него жена, двое детей, – вмешался Элиашевич. – Я знаю его давно. Он не производит впечатления труса. Просто нашло что-то на человека, ведь они застали его врасплох. А впрочем, если тех было трое, он все равно бы один с ними не справился.

Карный возразил:

– Что вы говорите, товарищ Элиашевич! Неважно, справился или нет. Важно, что он выполнил бы свой долг. Понимаете, товарищи, долг! А долг велит солдату, сотруднику органов госбезопасности или милиционеру при необходимости подвергать себя опасности, и здесь не может быть никаких оправданий. Так ведь, насколько я помню, записано в нашем уставе.

– Верно, – сказал Зимняк. – Формально все верно, только…

– Что «только», какое тут может быть «только», товарищи? Мы не можем допустить, чтобы наши люди были трусами. Я считаю, что Ставиньского следует отдать под суд, хотя бы в назидание другим. Если не за трусость, то за самовольное изменение маршрута патрулирования, в результате чего погиб человек.

– Случайно, – вмешался Элиашевич.

– Не случайно, товарищ Элиашевич, а из-за отсутствия дисциплины, из-за злоупотребления властью. А за это ведь тоже наказывают. Верно, товарищ прокурор?

– Верно, только…

Прокурор не успел договорить, вошел дежурный и доложил, что задержанный доставлен. Все расселись на свои места, и только разволновавшийся Карный расхаживал по комнате из угла в угол.

Человек, вошедший в кабинет, был еще не стар. Высокий, слегка сгорбленный, он был одет в белую праздничную рубаху, бриджи и смазанные дегтем сапоги. Лицо суровое, смуглое, опаленное солнцем и сморщенное, как груша; глубоко посаженные глаза смотрят прямо; огрубевшие, привыкшие к физическому труду руки опущены вниз. Крестьянин сел, где ему было указано, и с безразличным видом ждал, о чем его будут спрашивать.

Вопросы начал задавать Карный, невольно принимая на себя роль допрашивающего:

– С каких пор сотрудничаете с бандой?

Мужик поднял на него глаза:

– Меня об этом уже спрашивали.

– Ничего. Мы еще не раз будем задавать вам одни и те же вопросы, а вы, если хотите облегчить свою участь, должны говорить правду, и только правду.

– Правда всегда одна, – философски заметил мужик и твердо добавил: – А о банде меня уже спрашивали, даже угрожали мне. А когда я говорил правду, не верили. Утверждали, что это ложь. Однако правда всегда остается правдой…

Карный начал нервничать. Перебив мужика, он сказал:

– Вы здесь не философствуйте, а отвечайте конкретно на вопрос: с каких пор сотрудничаете с бандой, с каких пор знаете человека по кличке Рысь? Отвечайте!

– Так я же говорю, что меня уже об этом спрашивали. Но если вас это очень интересует, повторю то, что я уже говорил сегодня. Ни о какой банде я ничего не знаю, ни с кем не сотрудничал, никакого Рыся не знаю.

– Так ли? Вы лучше не изворачивайтесь, а говорите правду, пока не поздно.

– Я сказал все. Как на исповеди.

– И можете поклясться?

– Могу.

Вмешался Элиашевич:

– Гражданин Курецкий, расскажите подробнее о том, что сегодня у вас произошло.

Карный наконец-то сел и закурил. Курецкий взглянул на сидевшего за столом Элиашевича, переспросил:

– Что сегодня произошло? Несчастье, большое несчастье. Человека убили. Но я в этом не виноват.

– Расскажите все по порядку, с самого начала.

– Как те из леса пришли или про милицию?

– Как те.

– Ну, значит, дело было так. Встал я сегодня по случаю воскресенья чуть позже обычного, убрал за скотиной. Жена пошла корову доить, а я побрился, надел новую рубаху, намазал дегтем сапоги, на заутреню собирался, дети еще спали. Пусть, думаю, поспят, жалко ведь будить. Вдруг пес залаял. Выглянул за порог с сапожной щеткой в руках и увидел: из-за одного угла вышли двое с автоматами, а из-за другого – еще один, тоже с оружием. В это время жена вышла из коровника да так перепугалась, что чуть не уронила подойник с молоком. Я подумал, что это солдаты, потому что все они были в мундирах, но успел заметить, что кокарды у них какие-то не такие, как сейчас. Стоят, направив на меня автоматы. Раздумываю, поднимать мне руки или нет. Тогда один из них, наверное старший, с лычками сержанта, спрашивает: «Так что, Курецкий, примете солдат на постой?» Я ему отвечаю, что солдаты приходят, когда захотят, ведь армия – это сила, и мужик должен ей подчиняться, что еще я мог сказать в такой ситуации? «А мы и есть солдаты настоящего Войска Польского и хотим, чтобы вы нас приняли не по принуждению, а по доброй воле». Говорят и все время держат меня на мушке. Ну я и пригласил их в дом.

Двое вошли, а один подошел к жене, взял подойник и начал пить молоко. Он-то и остался во дворе, а те двое уселись за стол и попросили перекусить с дороги. Жена налила им молока, хлеб был на столе, а они попросили еще и масла. Принесла она им и масло.

Дочери уже проснулись, но лежали в постели. Старшая, Янка, уставилась на чернявого, что был их командиром, а он смотрит на нее как кот на валерьянку. И ни отхлестать ее, ни прикрикнуть на нее я не могу.

Вылезает Янка из-под перины в одной ночной сорочке, ляжками сверкает. Срам. Бросила ей мать юбку. Не прошло и часа, как эта потаскуха была уже с ним на чердаке…

Поначалу они были вежливыми, а потом повели себя по-хамски. Потребовали водки. Запретили выходить из дому. «Мы, – говорят, – настоящее Войско Польское, и скоро от этой коммуны ничего не останется, не нужно будет тебе, пан Курецкий, идти в колхоз. Война вот-вот начнется. Слышал, что в мире творится?» У меня нет радио, потому я и не слышал. Я сказал, что нет у меня водки. А Янка вспомнила, что оставалось еще в бутыли, и принесла, потаскуха. Они выпили. Закусили салом. Тот, чернявый, с Янкой вновь забрались на чердак, а второй Стефу тащит. А она ведь еще совсем ребенок: ей весной всего четырнадцать лет исполнилось. «Побойся бога, пан солдат», – запричитала жена. Отпустил тот девку. Бог его надоумил. Третий говорил меньше всех, только стопку водки выпил и все время вокруг дома ходил, караулил. Я сидел в избе, жена готовила тесто на лапшу, а Стефа была на кухне, присматривала за бульоном. Пока я раздумывал, как отхлещу вожжами бесстыжую Янку, когда они уберутся из моего дома ко всем чертям, ввалился тот, что стоял в карауле, весь перепуганный. Говорит мне, что сюда едут два милиционера, и пригрозил, если я только пикну или дам как-то знать о их присутствии, они всех убьют и хату спалят, потому что за ними сила, они – люди Рейтара.

– Люди Рейтара? Он именно так сказал, вы не ошибаетесь?

– Каждое их словечко до конца дней своих помнить буду… Сказал, что они люди Рейтара, схватил за руку Стефу и потащил на чердак. У дочурки слезы из глаз, как горошины, катятся, мать фартуком вытирает глаза, а я стою как столб. Что я мог сделать? А тот с лестницы мне грозит: «Если хоть слово пикнешь, первую же пулю в эту соплячку влеплю». Я прошу жену, чтобы она молчала. Выхожу на порог: собака-то лает.

Подъезжают два милиционера. Обоих знаю в лицо, а тот, младший, которого убили, как-то на ярмарке в Чешанце подошел к нашей телеге и о чем-то с Янкой зубоскалил. Начальника я тоже знал. Здороваюсь с ними за руку и молю бога, чтобы они в дом не зашли. Спросили, как дела, дома ли жена, дети. Ответил, что жена дома, а девочки пошли в костел, к обедне. Говорю с умыслом громко, чтобы было слышно там, на чердаке, и жене, потому что мы с ней даже сговориться не успели. Начальник сел со мной на завалинке, сигаретой угостил, курим, а молодой все вертится, похоже, девчат высматривает. Эту потаскуху, Янку, на свое несчастье, наверное, запомнил, смеется только и говорит, что пойдет проведать тещу. Тут я вскакиваю и громко говорю, что лучше я ее сюда позову, в хате-то душно. А он сам пошел. Меня аж в жар бросило. Через некоторое время открывается окно и тот, молодой, кричит, будто моя жена приглашает начальника отведать простоквашки. Я подумал про себя: может, это и к лучшему, утолят жажду, молодой убедится, что девчат нет дома, и уедут себе восвояси.

Заходим в сени. Лестница стоит, на чердаке тихо. Милиционеры пьют себе простоквашу, и в этот момент на крыше раздается вдруг стук, как будто бы кто-то во время танца ногой притопнул. У меня аж сердце замерло. Жена для отвода глаз начала греметь кастрюлями, но они-то все равно слышали. Так вот, начальник допивает спокойно простоквашу и говорит: «Наверное, кот спрыгнул». Я обрадовался и поддакиваю: конечно, кот. Жена тоже подтверждает. А молодой свое: «Ну это мы сейчас проверим». И идет к лестнице. Я в зеркало не смотрелся, не знаю, но если я и поседел, то как раз тогда, когда тот милиционер шел к лестнице. Лезет по ней, улыбается, и как только поднимется еще на одну перекладину, у меня от страха замирает сердце и я вижу перед собой мою дочурку, убитую, в гробу… Что-то трахнуло, и тот, молодой, сполз тихонько по лестнице вниз, без стона. Долго еще из него кровь булькала, а чернявый сержант потом его ногой пнул, уже мертвого…

– А когда раздались выстрелы, что сделал старший сержант, ну тот, начальник милицейского участка? Как он себя повел? – вмешался Карный.

– Я видел только, что он рванул затвор автомата, вроде бы приготовился стрелять, а потом его ранило, и он выбежал из дому.

– А стрелял он или нет?

– Не знаю. Я от всего этого чуть было с ума не сошел, представлял все время свою дочурку мертвой, но бог смилостивился…

– Ну а те, на чердаке, что они делали дальше?

– Бросились вдогонку за начальником, стреляли. В дом вернулся потом только тот сержант и под страхом смерти пригрозил, чтобы мы полдня из избы носа не высовывали. «Мы сюда еще раз наведаемся, – сказал. – А за этим холуем, – и он пнул ногой убитого, – придут органы безопасности и заберут его. Тогда скажете им, что настоящее Войско Польское поступит так с каждым большевиком».

Пока не приехали солдаты и милиция, я из дому не выходил. Боялся. Велел жене того молодого милиционера накрыть простыней, а сам привязал Янку к спинке кровати, взял в руки вожжи… Вот и все. Вы спрашивали, что произошло? Большое несчастье: погиб человек, я потерял дочь, а меня самого ждет тюрьма; хозяйство пойдет прахом, а семья – с котомкой по миру… Беда надо мною стряслась.

9

Рейтар всегда был осторожен, но этот схрон он оберегал как зеницу ока. Кроме него о нем знали лишь Здисек и Угрюмый. Их он строго-настрого предупредил, что, если хоть кому-нибудь из отряда пикнут об этом, им несдобровать. Рейтар заглядывал сюда только по особым случаям: два, самое большое три раза в году. Но уж если приходил, то все знали, что пробудет там по меньшей мере несколько недель. Он никогда не добирался сюда прямиком, а кружил по запасным схронам в окрестностях, заметая за собой следы.

О выбранном им месте для схрона можно было только мечтать. Кто бы мог догадаться, что Рейтар скрывался в Лапах, в самом центре города, да еще по соседству с отделением госбезопасности и милицией?!

Ольга жила в небольшом одноэтажном доме. От любопытных взоров его закрывал со стороны улицы глухой, выкрашенный в коричневый цвет сплошной забор из досок. Вокруг дома – одичавший, заброшенный сад, заросший лебедой, покрытыми пылью крапивой и лопухами, с разросшимися кустами сирени, крыжовника и смородины. По обшитым досками стенам дома вился дикий виноград, сквозь который едва виднелись маленькие окошки. Картину дополняли старые раскидистые яблони, груши и одичавшие сливы.

Сзади к дому примыкала маленькая пристройка, служившая хозяевам кладовкой. Из кладовки вел скрытый ход в погреб, в котором имелся заставленный бочками потайной выход в сад. Отсюда в случае опасности можно было пробраться через бурьян на картофельные грядки, а далее – на поля, затеряться среди похожих друг на друга домиков железнодорожного поселка или уйти по болотам в лес.

Имелось и еще одно достоинство у этого дома – его хозяйка была портнихой. К ней часто приходили люди со всего городка, а это в определенной степени гарантировало безопасность убежища.

Рейтар любил контрасты и придерживался принципа, что там, где бывает много людей, легче надежнее укрыться. Кто бы мог предположить, что в доме, который часто посещают различные люди, может скрываться посторонний. Хозяйка и ее редкий, но оттого еще более желанный гость воспользовались этим обстоятельством, продумали все до мельчайших деталей, и до сих пор схрон действовал безотказно.

Рейтар наткнулся на эту квартиру, а вернее, на Ольгу случайно. Летом сорок шестого года он пришел сюда к портному. Кто-то порекомендовал ему его как единственного на всю округу мастера, который шьет бриджи. Однажды вечером он со Здисеком явился к портному.

Дверь отворила женщина. В сенях было темно. Узнав, по какому делу они пришли, сказала, что муж болен, но все же пригласила в комнату. Зажгла керосиновую лампу. Желтый свет осветил сначала лицо, а затем и всю фигуру хозяйки. У Рейтара перехватило дыхание, и на миг он лишился дара речи: такую красавицу он видел впервые. Особенно хороши были волосы: густые, цвета потемневшей меди, они были заплетены в длинную косу. Женщина была выше среднего роста. Атласный темно-голубой халат плотно облегал ее стройную фигуру, высокую пышную грудь, а поясок перехватывал тонкую талию. На ногах были шелковые тапочки, отделанные белым кроличьим мехом. Красавица держалась естественно и непринужденно. Она поставила лампу на стол и прошла в другую комнату.

Находясь под впечатлением необыкновенной красоты хозяйки, Рейтар, ожидая ее возвращения, даже фуражку снял, хотя он отвык от этих условностей за время своих скитаний по лесам, и пригладил рукой кудрявые непослушные волосы. Удивленный необычным поведением своего командира, Здисек, правда с большой неохотой, проделал то же самое.

Между тем время шло, а хозяйка не возвращалась. Ждали молча, невольно вслушиваясь в монотоннее тиканье больших настенных часов и назойливое жужжание огромной мухи, бьющейся о стекло лампы. Вдруг скрипнула дверь. Вместо хозяйки вышел портной. Ссутулившийся, с воспаленными, видимо от высокой температуры, глазами, очень худой, на первый взгляд он казался старцем. Однако, присмотревшись внимательнее, можно было заметить в этом больном человеке следы былой силы. Разница между мужем и женой была настолько очевидной, что Рейтар невольно привстал с табуретки. Хозяин, которого душил сухой кашель, извинился, что заставил себя ждать. Не проявляя интереса к тому, с кем имеет дело, мастер снял мерку с Рейтара, провел пальцами по габардину, похвалил материал и назначил примерку через неделю.

Хозяйка так и не появилась. Портной подошел к двери, ведущей в сени, как бы говоря, что все дела на сегодня закончены, и Рейтару ничего не оставалось, как попрощаться и уйти.

С того момента Рейтар думал, что сойдет с ума от нахлынувшей на него страсти. Его неудержимо тянуло к этой женщине. При малейшей возможности он умчался в Лапы. Оставлял коня в роще, привязав его к дереву, и незаметно подкрадывался к дому портного. Вначале он приходил, чтобы узнать, когда будут готовы бриджи. Потом уже не о чем не спрашивал. Приходил, тихонько стучал в окошко, и Ольга впускала его в дом. Он садился всегда на одно и то же место за столом, подпирал подбородок руками и молча наблюдал, как она хлопочет по хозяйству. Ольга почти не разговаривала с ним. В доме кроме больного мужа, ее маленькой дочки, жила еще какая-то старушка. Ольга почти не спала по ночам. Возвращаясь от метавшегося в бреду мужа, который все время звал ее, кормила грудью плачущую двухмесячную дочурку. И когда бледный, едва проступавший рассвет извещал о том, что ночь уже прошла, Рейтар вставал, поправлял ремень, брал в руки фуражку и говорил:

– Ну, мне пора…

Ольга обычно ничего не отвечала, выводила его в сени и стояла у порога до тех пор, пока он не уйдет. Рейтар на прощание целовал ей руку и не оглядываясь быстро скрывался за углом.

В ту ночь все было как обычно. К рассвету в доме все стихло. Уснула старушка, сморил сон и больного мужа, спала, насытившись материнским молоком, крохотная дочурка. В этот раз Рейтар засиделся дольше обычного.

– Ну, мне пора…

Ольга поправила волосы и пошла открывать дверь. Выпала обильная роса, было сыро и тепло. Пряный запах цветков левкоя одурманивал. Ольга, открыв дверь, встала на пороге, опершись спиной о дверной косяк. Рейтар взял ее руку и прикоснулся к ней губами. Нежная, белая кожа пахла детскими пеленками и молоком. У него закружилась голова. Он продолжал целовать ее руку, отодвигая все выше широкий мягкий рукав атласного халата. Почувствовал вдруг, как ее ногти вонзились ему в ладонь. Поднял глаза. Ольга стояла выпрямившись, с закрытыми глазами, слегка приоткрытые алые губы дрожали, словно жаждали поцелуя. Рейтар притянул Ольгу к себе, обнял и страстно поцеловал.

Спустя неделю портной умер. Ольга осталась с дочуркой и старушкой, дальней родственницей, которая помогала ей ухаживать за ребенком. Вдова занялась шитьем. Ока сторонилась людей, ни с кем не поддерживала близких отношений, не ходила к соседям. Ее считали чудачкой и перестали ею интересоваться. Шила она немного, но хорошо, в срок, поэтому клиенток у нее было достаточно. Заработанных денег вполне хватало, чтобы содержать дом. К тому же Рейтар завалил ее всем. О том, что Рейтар находится в банде, Ольга узнала уже в первую ночь их любви. Осуждала ли она его? Ровно на столько, на сколько боялась за его жизнь. Любила его страстно и искренне, поэтому все, что он ей ни говорил, принимала целиком и полностью на веру. Ольга принадлежала к тем женщинам, для которых ничего, кроме их любви, не существует. Никогда и ни о чем не расспрашивала и не просила она Рейтара – просто была счастлива, что он рядом. Когда он появлялся у нее дома, а в последнее время это случалось все реже, Ольга грела воду в большом чане, чтобы возлюбленный мог помыться. Устав от постоянного напряжения, Рейтар засыпал мертвецким сном и спал порой по двое суток подряд. Ольга прятала его в кладовке, где за побеленной дощатой перегородкой стояли кровать, небольшой стол, несколько стульев. Здесь Рейтар и проводил все время, когда бывал у Ольги. Старая тетка была настолько предана Ольге, что от нее ничего не скрывали.

Вот уже три года продолжалась их любовная связь.

После смерти Молота, отсидев некоторое время в различных схронах, Рейтар решил переждать месяц у Ольги. Условившись, как поддерживать связь, главарь отправил Здисека в схрон, а сам ночью пробрался к Ольге. Тихонько поскреб по стеклу окна. Через минуту дверь бесшумно отворилась, и Ольга бросилась ему на шею.

Сквозь сон Рейтар почувствовал на себе пристальный взгляд. Открыл глаза. Ольга смотрела на него широко открытыми глазами. В ярком свете луны, проникающем в чердачное окно, он увидел на ее щеках слезы. Время от времени она осторожно смахивала их пальцами, одновременно откидывая назад непослушные волосы. Некоторое время лежали молча.

– Не люблю, когда ты плачешь. Никогда больше не делай этого при мне.

– А знаешь, почему я плакала?

– Я не переношу плача, потому что не умею утешать.

– И меня тоже?

– К сожалению.

– Значит, догадываешься?

– Думаю, что да.

– Ну и что ты на это скажешь, Влодек? Глядела на тебя спящего, и так мне стало жалко тебя. Исхудал за последнее время, почернел.

– Я всегда был смуглый.

– Перестань шутить. Как долго это может еще продолжаться? Ведь, по правде говоря, я о тебе почти ничего не знаю. Не знаю, где ты находишься, что делаешь, как тебе там живется. Одна только тоска, бессонные ночи и всепоглощающий страх. В последнее время писали в газетах и передавали по радио о каком-то Молоте, которого где-то там убили. Боже милостивый, сколько страху я натерпелась, пока ты не постучал в окно!

– За меня не бойся. Со мной у них это так легко не пройдет.

– Пуля не выбирает. И что я без тебя буду делать? Ты об этом-то хоть задумывался?

– Я люблю тебя, Оля.

– Влодек, когда же мы наконец заживем по-человечески? Когда перестанем прятать от людских глаз нашу любовь? О боже, как бы я хотела, чтобы ты в воскресенье, надев черный праздничный костюм, взял меня под руку и повел в костел, чтобы все люди смотрели на нас. Ответь, когда же так будет?

Рейтар молчал.

Она продолжала:

– Малышка подрастает. Ей уже три с половиной года. Умненькая такая. Самое время, чтобы она увидела тебя, привыкла к тебе, признала бы своим отцом… Время летит, а мы живем как грешники. Может, это расплата за ту нашу первую ночь, когда он был жив, помнишь?

– Какая чепуха.

– Я порой очень боюсь. Лежу ночью одна. Малышка и тетка спят, а мне мерещатся разные призраки, Муж-покойник ходит, кашляет, швейная машинка стрекочет…

– Глупышка моя.

– Сделай же наконец что-нибудь, иначе я с ума здесь сойду без тебя. Забери меня с собой, что ли. У меня уже нет сил, нервы не выдерживают. Когда же все это кончится?

Рейтар потянулся за сигаретами, закурил.

– Ты прекрасно знаешь, что я делаю для тебя все, что в моих силах. Спрашиваешь, когда все это кончится? Может быть, даже скорее, чем мы это себе представляем. Я знаю, политика тебя не интересует, но скажу: когда победит Запад – победим и мы. Вот тогда я выйду из леса и мы пойдем с тобой под руку в костел как муж и жена. Оленька, хочешь стать моей женой?

– Влодек, любимый!

– Ну, тогда готовься к свадьбе.

– О чем ты говоришь? В нашем-то положении?

– Самое позднее – осенью и поженимся. Готовь фату.

– Вдове в фате венчаться не положено.

– Тогда обойдешься без нее. И больше, прошу, не плачь при мне. Увидишь, все будет хорошо. В крайнем случае уедем за границу. Не волнуйся, любимая, я никогда тебя не брошу, никогда…

Заканчивалась пора уборки урожая, а Рейтар все еще не давал банде сигнала к возобновлению действий. В соответствии со своим первоначальным планом он решил выждать до тех пор, пока не только усыпит бдительность Элиашевича, но и даст отоспаться, набраться сил своим людям. Сам тоже отдыхал. В коротких донесениях, которые он время от времени находил в тайниках, не содержалось особых новостей. Его люди спокойно отсиживались в схронах, не было ни одного случая провала. Элиашевич и воинские подразделения тоже как бы притихли. Воспользовавшись затишьем, Рейтар отправился на встречу с ксендзом Патером.

У него было два повода для встречи с ним. Первый – организационного порядка: речь шла о Молоте и братьях Добитко, второй – сугубо личный: Рейтар намеревался договориться с ксендзом, где и как он обвенчает его с Ольгой, так как хотел сдернуть данное ей слово и, самое позднее, осенью сыграть свадьбу. В свою очередь ксендз тоже искал встречи с главарем. Об этом Рейтар узнал через связных Угрюмого.