Текст книги "Черноокая печаль (СИ)"

Автор книги: Зарина Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Глава 3

Глава 3

– Вот отсюда мы и пойдем разными дорожками, милая. На сердце мне неспокойно отпускать тебя одной, Наталка. Может, послушаешь ратника, да с нами пойдешь в Старогорие? Его там воеводой и смотрящим города назначали, целительница ты хорошая. А там, глядишь, и засватают тебя. Замуж выйдешь.

Раньше так замуж хотелось, прям не было сил утерпеть. А сейчас от одного этого слова блевать охота. Сменились мои ориентиры на жизнь за последние время, точнее, потеряла я их всех. Встряска мне нужна, ласка близкой подруги. Да ее совет.

А то я совсем запуталась и уж не знаю, ради чего жить дальше.

– Спасибо, дед Макар. Но нет. Благодарна я вам всем, и ратнику, и Власу, да только к своим мне надо. Сам знаешь, боевые друзья ближе кровной семьи. Мудрого совета мне надо, да материнского крыла. Да и потом, здесь до Белоярска недалеко, дойду.

– Эх, – недовольно вздохнул дед, но не стал меня ругать. По отечески похлопал по спине. – Ну гляди сама. Твое дело. Ты только коль надумаешь, иль что приключится, знай – в Старогорие тебя примут. Своей внучкой назову, так что ты, Наталка, не дрейфь, прорвемся.

Обнимаю его крепко напоследок и даже пробую улыбаться. Выходит, наверное, отвратно. Рядом появляется Влас, и желваки у него ходят на щеках от недовольства. По-братски приобнимает меня за плечи, с грустью подмечая:

– Я раньше не понимал, как это человеку можно душу распороть. А на тебя гляжу и понимаю, как. Померкла та живая улыбка, милая. Сломали тебя. Надежда моя одна – Матриша, даст боги, она залечит твои раны. Лишь потому и отпускаю. Иначе, клянусь, женился бы!

На сей раз я почти искренне усмехаюсь и пихаю молодца в плечо.

– Да будет тебе, Влас, ты же в Снежинку втрескался.

Парень мрачнеет, отводит взгляд. Ломает губы в улыбке. Только думаем мы об одном. О том, что нет ее больше.

Сунув руку в карман плаща, он достает сверток и сует мне в руки.

– В неоплатном долгу я перед тобой, целительница. Если бы не был привязан к ратнику, пошел бы тебя сопровождать в Старогорие. Но увы… А с нами ты не хочешь. Поэтому прими это.

– Что здесь? – любопытно ломаю я бровь, ощутив тяжесть свертка.

– Считай, что подарок. Раз жизнь прижмет, продашь. А если нет, и хорошо все будет у тебя, то носи и вспоминай обо мне.

– Спасибо, Влас, но не надо.

– Надо. – упрямо молвил он и стиснул меня в братских объятьях.

– Хм… – прокашлял ратник сзади, и Влас от меня отошел, улыбнувшись мне напоследок, ушел к конюшне.

Глянув на этого светловолосого крупного мужчину, я мысленно вновь задалась вопросом: «До чего же дивные создания богов?». Кажется, глыба леденая, а на деле благороднее человека я еще не видала.

Недовольно вздохнув, мужчина шагнул ближе.

– Жаль, Наталка, что ты с нами не идешь. Переживать теперь за тебя я буду. Вроде два дня с тобой путешествовали, да припало ты к моей душе, как родная.

– Да будет вам, ратник. Или, точнее, смотрящий города?

Он хмыкнул, потрепал меня по макушке отцовским нежным движением и присел на лавку рядом, похлопал по ней, и я присела рядышком.

Мы замолчали оба.

– Дочка у меня на пару годков тебя младше. Вот и крошиться сердце в груди от мысли отпустить тебя одну. Люд плохой пошел нынче. Но и удержать не могу. Авось ты права, и там тебе лучше будет.

– Спасибо тебе, Святослав, за всё.

Искренне проговорила, и он лишь махнул рукой.

– Брось, девонька. Ты весь мой полк на ноги поставила за два дня. А люд простой не слушай. Не надо слушать тех, кто ядом плеваеться. Собака гавкает, караван идет. Слыхала приказку?

– Да. – качаю головой согласно и решаюсь попросить мужчину об одолжении в последний раз. – Ратник, просьба у меня к тебе будет. Благодарной буду, коль сочтешь правильным выполнить.

– Говори.

– Я видала, ты с утра со старостой моего родного края балакал.

– Да, знаком я с ним. – подтвердил он кивком головы.

– Так вот, если угодно тебе будет, скажи ему при встрече, что твои солдаты в пруду около моего селенья утопленницу нашли. Молодую, около восемнадцати-девятнадцати весен, чернокосую, в зеленом платье. На руках родинки россыпью. Вы ее с почестями сожгли на погребальном костре. А на шее нашли вот это, – протягиваю ему обычный кожаный шнурок, а на нем голова медведя, вырезана из дерева. Еще дед нам смастерил. Оберег против лесного зверья. Только мой был особенным, у моего медведя одного ушка не было. Дед неосторожно соскреб ножом, зато все знали, что мой. – Вот, пускай отдаст родне, если знает, чья дочь сгинула.

– Ты чего, Наталка? – недоуменно приподнял брови мужчина, аж напрягся от недовольства. – Схоронить себя живьем решила?!

Поджимаю губы, на миг прикрываю глаза. Дабы сдержать злые слова о своей семье. Стараюсь быть холодной. И вроде уже получается.

– Считай, ратник, что это мой подарок на свадьбе младшим сестрам. Пускай вздохнут спокойно и готовят приданное. А мой позор канет в прошлое вместе с моей смертью. Не вернусь я туда уж никогда. Так пускай не ждут.

Не нравилась ему моя задумка. Быть может, посчитал стервой злобной, аль мстительницей. Или бездушной. Да только я была тверда в своих намерениях. Матушку никто за язык не тянул, сама сказала: «Лучше было бы, не вертайся я с войны». Так я исполню ее желание.

Ратник – дело другое. Он человек чести и совести.

– Ладно, Святослав, если не хочешь…

Я было уже убрала руку, как крепкая ладонь грубо ухватила мой шнурок и спрятала в карман штанов.

– Хворостинкой бы тебя обласкать по заднице за такие проделки. Да не отец я тебе. – процедил он сквозь зубы, а потом снова тряхнул головой. – Передам я твои слова. А теперь слушай сюда внимательнее.

И пальцем незаметно показал на караван торговца, который вместе с нами прибыл на этот постоялый двор.

– Это Кариш. Восточный купец. Ушлый гад, да только мой старый должник. Путь он держит к Белоярску. Я уже договорился, найдет он место тебе в одной из телеги и накормит. Ты главное с ним разговоры не веди. И упаси боги, ни на что не соглашайся! Обманет, сволочь! Но в основном доведет сытой и целехенькой до города. Как-то так, Наталка. Вот еще…

Просунул мне в руки небольшой кошель.

– Там грошей немного. Не от скупости моей, да только беду привлекут золото на тебя в пути. Но на хлеб и воду хватит в дорогу, если уж че приключиться.

– Спасибо тебе, ратник. Теперь и я твоя должница. Видят боги, припадет шанс, обязательно отплачу!

– Ты главное дуростей не твори. – поднялся он на ноги и по-доброму мне улыбнулся. И аж помолодел на десятину. – Мужа себе найди, детишек нарожай. И живи. Не за себя, так за тех, кого уже нет среди нас. Долг у нас перед ними.

– Обещаю.

– Вот и договорились. Береги себя, целительница.

– И ты себя, ратник.

****

– Ты главное не теряйся. лала. смотри мне, не успеешь на караван, ждать не буду.

Цокнул языком чужеземе, осмотрев меня купеческим глазом с ног до головы. Меня аж дрожь проела. Но я стоически прикусила языка. Говорила ему уже пару раза, что не Лала я, а Наталка. Но он кажись из упряство называл меня именно на своем наречие.

Ну и пусть я не гордая, мне главное до Белоярска добраться. А там я его на родном языке и пошлю его обратно…в его Чужеземье!

Скромно усевшись на краюшек половицы приковоной к телеги, стала расматривать как его подопечные грузят мешки да сундуки. А сам важный пан купец коршуном над ними смотрит и все поцокивает языком, ругаеться то на одного то на другого. Те ему в лицо помалкивают, но стоит Каришу увернуться спиной, как у них вмиг язык развязываеться.

Чудные такие, что они, что наши. Наречие разные а лицемерие одно и тоже. Кто-то пронил сундук на землю зацепившись плечом за другого, что нес мешок. В итоге ткань мешка распоролось и зерно, золотимтыми, крупными горошиными потекло по земле. А сундук жалобно скрипнув треснул с боку, отткда посыпалась черная муть, чем то похожая на маленькие зернышки размером с песчинки.

Узрев это Кариш посерел от гнева двинулись на них, крича и размахивая руками. А те олухи от горя обвиняя друг дружку и вовсе принялись драться. На зррелище повылазили с постоялого двора все обитатели да работники поглядеть. Под общий крик и гам, я не сразу сморозила, что из дома раздаеться женские крики.

Пока на порог вихрем не вылетел крупный мужик с русыми волосами до плеч. Растерянный, в одной рубахе, без штанов и босой.

– Там роженица. Повитуха нужна!

Но народ ликовал от драки, не обратив ни на что внимания. Пока не раздался мощный звериный рык. Все затихли мгновенно. У русоволосого выступили клыки. Не человек. Перевертыш. Должно быть, волк аль медведь.

Драчуны так и замерли, повалив купца, потому как в распале драки утянули и его в замес.

– Повитуху сюда, живо!

Рявкнул он, и местные переглянулись с опаской.

– Так… Феврония в соседнее село ушла. Там жена кузнеца рожает.

Тихонько пролепетал кто-то сбоку. А я тихонько затаилась на месте. Не лезу я с недавних пор не в свои дела, помогая люду направо и налево. Хватит, допомогалась.

– Так она целительница! – неожиданно громко фыркнула грудастая подавальщица, с которой Влас исчез на конюшне. Вот тебе и прилетело, Наталка. – Я видала, как рану лечила солдату вчера!

Не успела я и пискнуть, как русоволосый ухватил меня за шкирку, как нашкодившего котенка. Потащил на постоялый двор.

Дотащив до роженицы, толкнул вперед, а сам назад на два шага отошел.

Тут уже назад не сдать, у молодки воды отошли. Куда уж там тянуть, придется принять роды.

Бросила ему принести всё, что надо, и засучила рукава платья.

Восемь лун и две семицы – не самый лучший срок. Но и не таких спасали. Главное – не мешкать.

– Слышь, а ты точно повитуха?

Неожиданно поинтересовался этот рыжеволосый, лохматый мужик, что восседал возле роженицы. Ну как восседал, она его крепко держала. Чтобы не убег.

– Нет. Я целитель.

Моей холодностью и раздражительностью можно было лед резать. Но он как-то не допер. Блаженный, что ли?

– Не похоже что-то. Точно целительской науке обучена?

Прищурился, подавшись вперед. И глазеньки эти голубые так свысока глядят, что так и зачесалась рука затрещиной его одарить.

– А ты точно не желаешь самому принять роды?

Предложила я, раз мы такие «опытные», да на истинных целителей насмотрелись.

– Я?

Подавился воздухом рыжеволосый, распахнув голубые, как летнее небо, глаза, и тут же яростно помотал башкой. Одарив улыбочкой в конце.

– Да нет. Ты целительница, тебе роды и принимать.

Убежать вздумал, паршивец! Да только кто ему дал?

– А куда ты это намылился, папаша?

На сей раз за локоть ухватила его я. Едва ли усадила на место. Огромный, как горище.

Нахмурив светло-каштановые брови, он тут же недовольно фыркнул.

– Да не отец я дитя. – Раздражённо повел плечом, опять подрываясь на ноги. – Вот он, – ткнул подбородком на лежавшего чуть поодаль без сознания мужика на полу, – отдыхает!

Только не было мне до него дела. Сейчас главное роженице помочь. Все шло привычно, как и всегда. Рожениц на моем веку было предостаточно. Война войной, а дела плотские никто не отменял. Да и Матриша оказалась для нас хорошим учителем. Она хорошая повитуха.

– Так я пошел.

Неожиданно бодро проговорил рыжеволосый и решил сделать ноги. Да меня одну с роженицей бросить. И я бы справилась, не впервой. Но чисто из вредности решила преподать ему урок.

На целительницу я, видите ли, не схожа!? Умник!

– А ну стоять!!!

– Аааа!

Рявкнули мы с роженицей обе. А светловолосая роженица и вовсе для надежности ухватилась за его широкую лапищу. И то правда, пущай пострадает маленько.

– Тебя как звать-то?

Поинтересовалась я, устроившись на коленях удобнее меж ее ног. Просидеть здесь придется долго. Бывают, кто быстро разрождаются, а бывают, кто до ночи или слейдушего утра.

– Меня Третьяк.

Фыркнул голубоглазый незнакомец, и я тут же раздраженно повела плечом.

– Не тебя, дуралей.

– Ляля… – прохрипела на выдохе роженица. И снова закричала: – Аааа!

– Что ж, Лялька, поработать тебе сейчас придется. Ты главное не бойся и дыши, поняла меня? Вот и умница. Дыши и, когда я скажу, попробуй ребеночка вытолкнуть. Ну-ка вдох-выдох, вдох-выдох, вдох. Тужься!

– Ааааа!

Сконцетрировавшись полностью на бедняшку, пытаясь нащупать ее душевную ниточку боли, я ухватилась мысленно за нее. В родах тут вообще дело тонкое. Сильно зажимать эту нить нельзя, иначе она перестанет тужиться и дитя толкать, и то задохнется в утробе матери. Но если боли невыносимые, чуточку можно зажать.

Мера – глава всего, только если меня постоянно будут отвлекать, я, возможно, ее перешагну. И тогда быть беде!

– Вот тут всё… что велели принести.

Вот как они сейчас. Сцепив зубы от раздражения, я сдержанно кивнула им. Снова прикрыв глаза и мысленно пытаясь отыскать упущенную нить. Попутно раздав поручения.

– Хорошо. Уберите всех отсюда, что бы не мельтешили пару часов по таверне.

– Поняли.

Фыркнул мужик, а сами сидят и дышат мне в спину. Вот ведь олухи!

– Брысь!!!

Все рванули на выход, и наш рыжий знаток в целительном деле за ними, но Лялька не была готова его опустить. И я даже смекнула почему. Это особенно встречалось у детей. Мы еще на фронте заметили, если зашивать или исцелять их в одиночестве, у них от страха боль сильнее кружит голову. А если кто сильный рядом, как будто делишься болью с ними.

У нас в полку кузнец был – дядя Моша. Высокий, волевой старик, походил на перевертыша. Так мы его звали, когда детишек лечили, он их за ладошку ухватит, и они плакать переставали. Верили, что он своим молотом все зло истребит. Жаль, что это ему самому не помогло. Сгинул он в битве.

– Куда?! – рявкнули мы с девахой вместе. И рыжеволосый, недовольно поджав губы, усадил свой зад на место.

А у меня все понеслось. Кругом. Как оно и должно быть. Как и бывало много раз до этого.

– Аааааав?!

– Тужься!

– Давай, Лялька! Не спи, ты нужна своему ребенку! Давай, милая, еще немножечко.

– Не могу!

Только в конце я просчиталась, сильнее надавила на ниточку, мимолетно задев узел, что вел ко сну. Она начала засыпать. Черти!

Я принялась на нее кричать. А мужик и вовсе побледнел. Но не растерялся, принялся ее похлопывать по щекам и трясти.

Не помогло, пришлось «уговаривать» ее. Тяжело было оставить малый таз без присмотра. Здесь бы повитуху, но ничего, справлюсь. Вошла в ее сон грубо, возможно, пару дней бессонница мучить ее будет. Да по-другому нельзя.

– Ты можешь, милая. Силы у тебя есть…

И смогла ведь! Какого богатыря родила! Крикливого. А голубоглазый-то вроде задом отполз назад, а сам нос свой любопытный в сверток с младенцем сует.

Смешной он такой.

Вроде и грозный мужик, а ведет себя как мальчишка.

Прогоняю его на улицу, а сама берусь за послед. Хватит ему на сегодня геройств, насмотрелся. Начувствовался. А то сейчас и его придется в чувства приводить.

А он и не спорит, уходит почти вприпрыжку.

– Справилась ты, Лялька. Молодчинка. Как сына назовешь-то?

Спрашиваю чуть позже, когда общими усилиями с подавальщицей мы ее отмыли и устроили в кровать, а маленький человек доверчиво спит у мамкиной груди.

– А ты бы как назвала?

Неожиданно интересуется она в ответ. Уставшая, зареванная, но счастливая. И что-то внутри жжет. Нет, замуж не хочу. А вот ребеночка – да. Вот такую крохотную малютку, что доверчиво жалась бы ко мне.

– Наверное, Юрас. Непоседа твой сынишка, не дотерпел еще две семицы.

Ляля улыбнулась краем губ, губами прижалась к светлому пушку на макушке.

– Юрас… Пусть будет Юрас.

Со спокойной совестью оставив новоиспеченную мать со своим дитем, я поспешила покинуть постоялый двор. Да только беда-печаль ожидала меня во дворе. Никакого Кариша и его каравана и в помине не было. Расспросив мужиков, что неподалеку ошивались, я и вовсе растерялась – ушел, а меня бросил.

– Так как только у Ляльки схватки начались.

Вот тебе и помогла, бедняжка, Наталка.

И как теперь мне до Белоярска добираться?

Глава 4

– Боги, эта бабка своей тростью все ноги мне отбила! Знала бы, кого она задом притесняет к бортику, я бы на нее поглядел!

– Да будет тебе серчать, Третьяк. Глухая же она и слепая в придачу.

– Ой, я так и поверил… Старушка держала ухо востро. Видел бы ты, как тех молодок отчитывала за то, что те перед нами грудки вывалили!

– Чего сварливый ты, как в жопу ужаленный стрелой лебедь. Случилось что?

Не то чтобы случилось, но настрой и вправду мрачноват. Не люблю прятаться, а у людишек голышом по лесу не погуляешь. Да и с гнильцой они, почти через одно. В лицо улыбаются, лебезят, а за спиной кинжал сжимают.

Зверь это чует сразу, а посему просто задыхается среди людей. Тяжесть моих терзаний заключается и в том, что я правящей крови. Стало быть, сильнее Мирона и любого другого обычного медведя, не считая братьев и матери.

С ней-то никто в трезвом уме силой не станет мериться!

– Неужто грозная Стальная Лапа не отошла от вчерашних родов?

Ногой припечатывает об стенку мое самолюбие друг, но я тут же надуваю грудь колесом, с ядом отвечая ему:

– Ой ли… Не ты ли драпанул отсюда, аж пятки сверкали?

– Я разумно послушался целительницу.

Невозмутимо фырчит паршивец. И можно ответить обратно, шмякнуть пару словечек насчет, какие думы у меня на него были в тот момент. Да только неохота.

– Кстати о целительнице. Где ты ее раскопал?

– Да нигде, – жмёт плечом, – она, наверное, с кем-то из торговцев пришла. Подавальщица при постоялом дворе сказала, что видала, как девка раны лечит, вот я ее и приволок. А что?

– Да ничего, – машу рукой в воздухе, – Молодая она шибко для целительницы.

– Главное, что дело свое сделала. Дитя помогла родить. А остальное… Война недавече эти земли затрясла. Назар бросил все силы, дабы остановить наступления ворога, да оттеснить тварей к мертвым землям. Баб тоже на фронт отправлял.

– М-да, – поскрёб я задумчиво бородку, – У черного жена тоже целительница, закаленная войной.

Вспомнилось мне, и рядом Мироша качнул головой.

– И, говорят, молоденькая совсем. Так что тут уж не придраться. Не пойму только, как она среди торговцев затерялась, черноокая та? Одна, без сопровождения? Может, с мужем была?

– Не-е-ет, – задумчиво щурю глаза, глянув на чистое весеннее небо, – Не несло от нее мужиком. Одежда с плеча мужика, это да. А вот кожа, тельце… Чистенькая. Нетронутая.

– Странно это дело, – рядом вздыхает Мироша, оторвав младую травинку, сунул меж зубами, да, уперевшись плечом о стену сруба, начал рассуждать: – Девка-то недурна собой. Ещё и целительница. Как никто к своим лапкам не прибрал?

– Дураки потому что, местные мужики.

Сказал как плюнул я и толкнул друга локтем в бок, закинув на плечо кожанную торбу.

– Давай, Мирош, поторопись. Почтовая повозка отъедет скоро. Будем пешочком добираться до Белоярска.

– Ну или на своих четырёх лапах.

– И то верное дело.

Подходим к почтовой повозке. Со стороны она кажется широкой, не менее двадцати локтей в длину и десяти в ширину, только стоит нам с Мирошей устроиться, и место становится слишком мало.

Слышу вокруг себя женские охи и тихие мужские сплетни. Небось уже догадались, что мы не люди. Да только мало меня это корбит. Хотя рассказывала мать, что до правления Назара на этих землях плохо пришлось нашему лесному брату здесь. Отлавливали как зверье и стаскивали шкуру живьём.

Ну не сволочи ли?

А потом им задницы спасали в войне. Хотя опять-таки всех под одну гребенку грести нельзя…

– Эй, красавица, а давай ты ближе к нам пересядешь…вот туточки.

Смеётся один чахоточник, лапкой показывая на свои худые колени. Мне всё равно на стычки людей, и я вообще искренне верил, что, устроившись на плече Мироши, буду неустанно, тихонечко храпеть всю дорогу до Лысой горы.

Но до нюха доходит робкий запах трав и в особенности молодой ели. Так знакомо. Невольно прищуриваясь, повернул башку к источнику аромату и чуть не прикусил язык. Да, черти всей Нави… Что она тут делает?

Одна…

Такая молоденькая… Красивенькая… И сурьёзная!

– Давай, краль, пой сюды!

Подзывает её жестом, словно кошку, второй повеса. И они дружно начинают ржать. В повозке мест мало. И бабульки, «блюдущие устои и правила», как-то резко ослепли и в придачу слух утеряли. Ну конечно же, девка-то чужих кровей. За такую за падло заступиться.

Она же, со стойкостью и гордостью лесной волчицы, и взгляда не удостоила шутников. Всё шарит взглядом по телеге в поисках свободного места. Да только нет его. Не особо заботясь, чтобы их не заметили, все бабы резко растянулись на лавках, самих себя и свои узелки под одобряющий взгляд шибко весёлых и смердячих отбросов.

– Ну садись сюдой… Чего ж ты? Путь неблизкой, холодный, мы согреем.

Хмыкают они и всё приманивают. Мышонка черноокого в свой капкан… И вроде не лезу я обычно в дела людские, а тут как кувалдой кузнеца по башке. Тянусь лапой к застывшей у рамки телеги девке. И, ухватив ту за тонкую, как стебель одуванчика, талию под пораженный ох толпы зевак, тяну к себе и двигаюсь бедром к задней части телеги, прищемив чутка соседа справа, но сделав девке место между мной и Мирошей. Туда и усаживаю.

Запоздало до меня доходит, что человеческие бабы не прочь поразвлечься со «зверьём» под навесом ночи, от чужих глаз. Не дай боги, кто увидит при свете дня. Позор! А молодки и вовсе от нас шугались, как от прокоженных.

Тьфу! Уж эта людское лицемерие!

Мирон недовольно качает башкой и фырчит неодобрительно. Больше дюжины пар глаз с осуждением рыскают взглядом по черноокой. А та неожиданно для всех ныряет в тень моего плеча и, уткнувшись носиком в мое предплечье, шепчет:

– Благодарствую.

И после этого полушепота даже строгое мирошино у самого уха: «Вечно ты, Третьяк, сначала делаешь, потом меркуешь», – меня не растраевает.

– А ты ничего не попутал, дядь?!

Борзо дергается один из задир черноокой. Он демонстративно достает кинжал из голенища сапога. Крутит неловким движением в грязных пальцах, безубо ухмыляется.

– Странник, будь добр, оставь наших молодок нам.

Самоуверенно пыжится второй. И долго мерковать не надобно, дабы понять: не с проста они борзеют. Чуют защиту. Значит, члены какого разбойничьего логова. И, сдается мне, держат в страхе местных. Оттого все даже рта возмущенно не раскрыли.

Награждаю его смешающим взглядом, второй, будто пчелой ужаленный в причинное место, подрывается ко мне.

– Да ты чё, тварюшка! Я тебе щас брюхо вспорю!

– Уймись, Никифор!

Дергает его за рукав этого отродья его собрат и хищно мне скалится.

– Путь неблизкий, разберемся.

Самоуверенно, и в повозке воцаряется смертельная тишина. До отправки к Лысой Горе половина люда спускается с телеги, боязливо оглядываясь на этих двух борзых.

А я успокаиваю своего косолапого внутри мыслью, как буду их потрошить. Медленно и по кусочку. И вроде места теперь вдоволь на лавке, но я не спешу двигаться в сторону и освободить от соприкосновения со своим телом незнакомку.

Чудно, как тепло ее бедрышко, и пахнет она по-родному – лесом. Только очи прячет. Как бы я не крутил башкой, да бы уловить взгляд молодки, ничего не добился!

– Третьяк, у тебя под задом муравейник?

Шипит мне тихонько Мироша, но не менее зло, потянувшись через черноокую.

– Тыц. – фырчу ему в ответ, уловив краем уха тихое сопение. Неужто уснула? Тянусь к ней и улавливаю тень ресниц на щечках. Спит.

– Третьяк…

– Тшшшш. – Шепчу на него, прижав указательный палец к устам и кивнув на молодку. Взглядом приказываю, да бы не смел мне ее будить. Недовольно фырчит себе под нос, но затыкается.

То-то же!

Я и сам невольно разомлел густым медом от этого терпкого аромата елейника. Прям чайку крепкого захотелось и матушкиных плюшек с медом. Мммммм…

Так разошелся в сладких думах, что и не заметил, как один из этих олухов начал гаденько ухмыляться, не поднимая взгляда с ножек молодки. Вытянул шею, да бы узреть, чего его там развеселило.

И так вдруг охота стала, прям невтерпеж выбить этому ущербному оставшиеся зубы.

Ведь падаль умудрился протиснуть сапог между девичьими ножками и медленно носком соскребать грязный подол платья вверх. Ах ты ж, сучье отродье, щас я тебя.

– Ах!!! Мать ее… Мхмммм!

Резко взвыл он, потянув к себе несчастную конечность. А ведь это не я. Глянул на Мирона краем очей. Тот ошалело глянул на меня. А борзого прям до слез расперло так за ногу держаться, пока та безвольной кучей свисает. Не поднять, ни двинуться.

И тут мы с сообратом, не сговариваясь, глянули на чернокосую молодку меж нами. Та с полуприкрытыми ресницами за ним следит и бровью не ведет. Невиноватая такая, беленькая, пушистинькая. Но не совсем беленькая, да только.

– Ах ты ж су..!

Бросается несчастливчик на нее, размахивая ладонью для оплеухи, но тут же получает далеко не ласковую затрещину от Мироши. Слетает с телеги, как ветром сдутый, уронив при полете пару оставшихся зубов на землицу.

Его подсобник грозно глянул на нас, да потеряв былого самоуверения.

– Сдаётся мне, дружище, нужна твоему братцу помощь, – спокойно роняю, взглядом стрельнув на поскуливавшего в кустах мужичку.

– Сам пойдешь или помочь? – приподнял бровь рядом сидящий Мирон, и тот, недовольно сплевывая проклятье, встал да перемахнул через бортик телеги.

– Еще встретимся, шкуры. О смерти просить будете!

Его гневные крики утонули в клубке, что оставила за собой телега. Возница заметно боязливо поглядывал назад, да гнал лошадей. А среди оставшихся попутчиков, особенно баб, пошла злая шепотка.

– Ох, погубят они нас!

– Как пить дать, сгубят! Это же братки Сизого!

– И всё из-за девки этой проклятущей!

– Изо нее!

Закудахтали курами остальные. Ох и мерзок мне этот гнилой народец. Жуть как не переношу тупых баб, а на злых и тупых и вовсе рычать охота. Потому как такие плодятся быстрее всех.

И не в моих обычаях чего-то доказывать людишкам или ввязываться в споры. Да только за черноокую обидно. Нет ее вины, что уродцы на нее свой взгляд остановили. А она совсем молоденькая, такие шепотки должны быть ранить.

Еще не дай боги разреветься.

– А ну рты закрыли, а то всех мух проглотите.

Шикнул я на нерадивых баб, но куда там. Лишь сильнее расшевелил улей.

– А ты мне рот не затыкай, пришлый! Не ведомо тебе, какую беду на нас накликал из-за девки этой!

– Ты, видно, слепа или дурна? Не видела, что они ее дергали?

Дернулся с искренним возмущением в голосе Мирон. Зря, впрочем, тут искренность никто не оценит.

– Ну так потерпела бы! – выпятила грудь баба эта с тремя залысинами на макушке. – Не медовая! Все мы под Сизым ходим! И вообще…

– Рот прикрыла. – хищно рыкнул я на нее и оставших, что подталкивали, и позволил зверью появиться в глазах.

– Ох, светлые боги, перевертыш!

Икнула она от страха и заткнулась. Все заткнулись. Даже возница спину напряг и боязливо глянул назад.

– Чтобы я и писка не услышал до следующего перевала.

Тихо прошипел им зловещим голосом. И о чудо! Долгожданная тишина настала, и даже недовольный взгляд Мирона не обжег мою щеку.

А вот черноокая и вовсе застыла каменной глыбой меж нами. В другой момент показалось, что даже не дышит. Головушку низко отпустила, что одна из толстых кос огладила пушистым концом мое запястье на колене, и молчком сидит.

Не по нраву мне это. Ой, не по нраву.

Разговорить ее что ли надобно. А оно тебе на кой, Третьяк? Фырчит внутренний голос рычанием Мироны. Ну хоть не маменьки, и на том благодарствую.

И ведь правду, зачем, Третьяк? Девка хоть и молчунья, но сразу видно, с норовом стальным. Такая под юбку так просто не пустит. Да и потом странная она, без сопровождения не пойми куда идет. Неправильно это. Где отец, брат ее, на худой конец жених?!

В общем, пахнет… Да не, прям воняет проблемами. А они мне ни к чему сейчас.

«Проблемы, быть может, и ни к чему, а вот она в самый раз».

Шепчет утробно зверь в груди. И я невольно сглатываю, ощупав взглядом манящую округлость девичьих грудок. Насмотрелся я на прелести многих красавиц, и лесных, и людских. А тут прям во рту пересохло, так захотелось ее при свете полной луны узреть нагишом и…

– Перевал.

Треснутым голосом от страха объявил возница. Я оторвался от лицезрения прекрасного и осмотрел местность.

– Гиблое место.

Принюхался рядом и я. Пахнет смертью, кровью и разложившимися трупами. Место открытое. Не спрятаться и не убежать.

– Прекрасное место для засады.

Недовольно забурчал рядом друг, а я невесело хмыкнул. Кажись, возница в сговоре с нашими покинувшими нас недавече попутчичками.

*****

Любой маломайский целитель, даже самый слабенький, чует запах смерти. Он слегка сладковат, но в то же время пахучий и отталкивающий.

Место смерти пахнет по-другому. А эта поляна прям смердит разложившимися трупами и далеко не свежей кровью. А еще я чую страх и предсмертные агонии.

Осуждающий взгляд баб в телеге обжигает лицо, и я, наплевав на все устои и приличия, подаюсь назад и ныряю в тень перевертышей. То, что они не люди, уяснила я давно. Одно интересно – чего они запропостились на наших землях?

Молва ходила, что неохотно иные покидали свои земли. Должно быть, нужда у них тяжелая.

И пусть лохматые они оба, да и размером с медведя, да не чую я от них столь злобы и дурного умысла, как от остальных.

А я будто зверею в последнее время, больше люд по чутью выбираю, чем по виду да говору. Дичаю. Ой, больно как нужна ты мне, Матриша! Кажись, разум я теряю. Кажись, что-то ценное теряю, но не пойму что.

– Плохое это место… Страхом до болью разит.

Шепчу задумчиво себе под нос. Встав за всеми размять ноги.

– И не говори.

Качает рядом медведь. Тот самый рыжий, как рассветное солнце, горе-помощник при родах. Не свезло ему попасться под крепкую руку роженице. И все же стоит отдать должное ему, выдержал и даже не грохнулся в беспамятстве, как ее мужинек.

Крепкий младой мужчина. С необыкновенными светлыми очами и острым языком. А еще бесстрашный и упрямый. Небезразличный. Полна телега люда, да и мужиков. Но никто не осадил задир. А он и бровью не повел.

Я аж слегка зарделась, когда почуяла крепкую ладонь на талии. Но быстро он ее убрал. А к тесноте я привычная, главное, чтобы никто лапы свои не тянул ко мне. Ну или ноги, как некоторые.

Пришлось проучить.

Знала я слишком хорошо все болевые точки на теле людском и те точки, при нажатии которым человек переставал чуять боль. Война многому научила. Сонного зелья всегда не хватало, а половина раненых умирало более от боли, чем потери крови али от заразы.

Вот и пришлось выворачиваться!

– Мне туда.

Обхожу его в сторону кустов с малиной. По делам своим телесным, утрений выпитый отвар желает выйти наружу. Да только не сказать ему это прямо!

– Нам не по пути?

Играет бровями, и я сурово свожу брови.

– Нет.

Ухожу к кустам подальше от места, куда ушли бабы, краснея смущенно от услышанного позыва.

– Ты там не сильно торопись. Мы подождем.

Чертов медведь. Хватит меня достовать. А вот спасать «не хватит». Чую я приближение чего-то плохого. Спиной чую. И плохо мне от этого. От того, как видела в глазах попутчиков чего не по нраву мне пришлось.