Текст книги "Черноокая печаль (СИ)"

Автор книги: Зарина Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Зарина Солнцева
Черноокая печаль

Пролог

– Ай, да убери ты уже свой пышный зад с прохода, Стешка. Дай и мне полюбоваться, что там!

– Ничего он не пышный! И вообще, скажи Наталке, пускай в сторону отоидет. Это она у нас высокая, как ель, чай, водицею ножки ей предки поливали *.

– А ну умолкли обе! – привычно одернула крикуний Яринка, с опаской глянув в сиротливое окошко на улицу. – Прознает воевода о наших гаданиях, все получим хворостинкой!

– Да тише вы и вправду! Ну что видишь, ведьма? Замуж скоро выйду?

С нетерпением, подплясывая на месте, подалась вперед Стешка. Да так, что огненные косы подпрыгнули на высокой груди, пушистым кончиком прошлись по чаше ведьмы. Та недовольно поджала тонкие, обсохшие губы. Да глянула белесными глазами с укором на целительницу. Но Стешку мало что могло смутить.

– Выйдешь… – уверенно сказала ведьма, а потом замолкла, слегка качнула чашу с водой, куда велела капнуть крови да слезы девичьей, и хмыкнула. – Голубоглазого мужа вижу. Ношу твою возьмет да унесет. И тебя унесет. Боги вас сыном в первую тяжесть наградят.

Глаза девок изумленно распахнулись, глянув друг на друга с неприкрытым изумлением, они толпой поперли на ведунью, дабы нагадали и им.

Одна только Снежинка лениво подпирала спиной печь, неспешно водя иголкой по порваной рубахе. В свете тусклой свечи тонкой почти паутинкой казалась нитка. Уставшая и разомлевшая после баньки, которую нам затопили местные, наша седоволосая целительница, казалось, и не замечает визга девчат.

Оторвавшись от общей кучи, я подошла к ней и аккуратно присела на краешек. Почувствовав над собою тень, она подняла голубые, как лед, очи на меня.

– Брось эту тряпку, старая же…

– Не могу, матушкино. Сейчас заштопаю, и послужит еще некоторое время.

– А к гадалке чего не идешь? Неужто не любопытно, Снежинка, чего судьба тебе уготовила?

Прищуриваюсь с легкой улыбкой, будто ища оправдание своему детскому ребячеству. Снежинка старше меня будет на две зимы, только мудрее уж на все десять. Одна она у своей матери, да и молва ходит, что без батьки. Вот и пришлось, видно, раньше срока сединой обзавестись да мудрым думам.

– Чего уж там – любопытно. – хмыкает она краем искусанных уст.

Сегодня было до одури много раненых. А еще трупы детей… Вражеская армия, уходя, скосила целое селение. Бабы, старики – оно понятно, а вот дети… У самой комок в груди размером с шишку, и ни пить, ни есть с ним невозможно. Все давит и давит на сердечко.

Никто не осилил себя поить и осмотреть мертвых малышей, только Снежа. Сильная она, я не такая. Другая я. Зачастую трусливая и говорливая.

– Да только раз боги так решили, оно так и будет, и мне тому не препятствовать. Зачем же тогда знать то, чего не в силах изменить?

А я об этом и не думала. Сельская я девка неширокого ума, хотя и Снежка вроде бы такая же. Да только другая, что ли…

Поджимаю губы, глянув еще раз на девчонок вокруг ведьмы. Все взбудораженые, мечтательно улыбаются. Смеются друг над дружкой. А у меня перед глазами трупы баб. Молодые и старые. Снасильничали их, а потом перерезали горло и в кучу бросили. И ведь успей воевода на день раньше, быть может, спасли.

Но мы не успели. А их уже нет, и все их надежды, мечты – тоже нет. На одно мгновение представлю, что и меня так же убили. Острый клинок распорол шею, и кровь багровыми капельками стекает по потрепанному платью. И не то что ужас охватывает, а тихая печаль.

Потому что никто меня оплакивать не будет, потому как некогда им будет. Мои подруженьки – целительницы, их дело – живых лечить. А до мертвых на войне дела никому нет. Бросят на общий костер и сожгут бряное тело, предпоносив богам робкий букетик цветов как откуп за мою душу. Да и его не будет, если не повезет умереть, как сейчас, в лютый мороз зимой.

Словив пронзительный взгляд голубых леденых очей, я попробовала улыбнуться, как и всегда, но вышло, наверное, не очень, раз серебристые брови Снежки нахмурились.

– Ты чего, Наталка?

– Да все в порядке, – отмахнулась я рукой, прикусив губу. У Снежкиного бедра лежала ее кожаная, походная сумка, а оттуда торчал краешек пергамента, такой стертый и потемневший из коры березки. Такие делают в селении на западе, откуда она и родом.

– От матери весточка?

Качнула головой на потертую торбу, глаза целительницы устремились туда же. Робкая улыбка озарила спокойные черты лица Снежинки.

– Да, от матушки. Опять носки мне собирается отправить и гостинцев. Я ей писала, что нас едой не обижают. А она уперлась рогом, невыносимая женщина!

Улыбается в конце, и я улыбаюсь ей. Хотя у самой на душе кошки скребут. Моя мне не пишет. И не написала за целый год ни одной весточки. Думать хочется, что оттого, что не наловчилась она за свой век писать и читать. Да только помнится мне, что и не особо упиралась, когда меня люди воеводы забрали.

– Гостинцы – это хорошо. Передай матушке от нас низкий поклон и благодарности.

Мои слова искренни, как и улыбка. Мне не в тягость радоваться за других, если за себя нет причин.

– Обязательно передам.

Что-то душно здесь, да и думы плохие в голову лезут. Надо руки делом занять, воздухом свежим подышать.

Хватаю теплую шаль и накидываю на голову, концами укрываю горло. Следом берусь за добротную дубленку из шкуры бизона и иду обувать валенки.

– Погодь, Купава! Ты куда это прешь вперед очереди? Сейчас черед Наталки!

– Так нету ее! Прочь с дороги, Стешка, не морочь мне голову.

– А ну кыш отсюда, паршивка. Только глянь на нее? Бессовестная, а? Говорю тебе, Наталка тут занимала местечко! Все видали! А ну, девки, скажите?

– Видали мы, видали!!!

– Наталка, пой сюды!

Стешка, как верная подруга, с боем защищает моё место в очереди на гадание. Только стерлось всё мое желание узнать будущее. Да и брешет, наверное, старуха как дышит. Снежка сразу так сказала, а я ей верю больше, чем какой-то бабе на окраине села.

– Ты куда это собралась?!

Хмурят брови Яринка и Стешка, узрев меня одетую и обутую. Привычно отмахиваюсь с улыбкой, не вынося сора из души.

– Да я быстренько к раненым сбегаю, Матриша там одна. Вдруг ей помощь нужна, а мы все здесь.

Снежка согласно кивает головой и уже хочет сползти с лежанки, да бы пойти со мной, но я машу ей рукой, призывая остаться.

– Сиди, сестрица, и не мельтеши. Там и меня будет достаточно. Если что, позову.

Чую на себе пронзительный взгляд белесных очей гадалки. И будто сбегая от них, тяну на себя дубовую дверь и поспешно убегаю на улицу.

А там самая настоящая вьюга. Намело снега такого, что мы плотно осели тут. Благо хоть воевода додумался осесть в селении. Тут и дома старые, и дровами хозяева запаслись. Представлю на миг, что было бы при такой вьюге, будь мы в шатре под открытым небом, и всё внутри холодеет.

Для раненых нам выдали два больших дома. Хозяева сбежали еще когда началась война, а сами стены неплохо так сохранились. Крыша у одного, правда, протекала, но мужики вроде как подлатали. Печку почистили, затопили хорошенько. И жизнь заплесала веселее.

В одном доме расположили "чистых", тех у кого раны не смертельные и не тяжелые. Они по правде сами за собой ухаживать могут. Только снадобья им нести надо, да повязки менять, что бы никакая зараза не попала. В таких случаях одно лекарство лучшее всех – отдых и сон.

А вот во втором, тяжелых раненых устроили. Там же за ними присматривала Матриша. Зайдя внутри, я словно лесной зверь стрехнула обелевший от снега мех дубленки.

Тихое сопение внутри намекнуло, что все спят. День был тяжелым, а для многих из них мог быть и последним. Аккуратно стрехнула валенки от снега и устроила их сушиться на печи, туда же развесила и шаль и дубленку.

Раскрасневшая с мороза двинулась внутри избы на робкий свет от свечи. Там была Матриша. Самая старшая наша боевая подруга. Мудрая как и Снежка. Да опытная. И пусть вначале она мне показалась холодной и черствой, сейчас я так к ней сердцем припала, что не отодрать.

Уставшая и помятая, она усаживалась на низкий стульчик возле одной лавки напротив раненого молодца. Ладонь целительницы покоилась на его животе поверх окровавленной повязки. Рана у него тяжкая. Нехорошая.

– Чего ж ты пришла? – устало молвила женщина с легким фырчанием в конце. – Гадать раздумала?

– А мне без тебя вдруг так тоскливо стало, что не утерпела там. Сюда прибежала.

Съехидничала я, и Матриша улыбнулась краем полных губ. Если поглядеть на нее, так красивая молодая баба, да только она всегда стороница своей красоты, проклятьем что ли считает.

Эх, мне бы ее утонченные уста и женственные формы. А то я худая как щепка и высокая как ели.

– Ну что тут у вас?

Отпустилась я на колени рядом, глянув на беспокойно метавшегося во сне молодца. Светловолосый, наверное, мой ровесник. Вот пушок под носом расцвел, скоро мужчиной станет… если доживет.

– Дурная у него рана. – ощетинилась Матриша, подкармливая разорванную плоть своей энергией. – Зря его Снежинка с Нави достала. Только помучается он тут у нас. Все равно ведь помрет.

– Не говори так.

Строго шикнула на нее и быстро глянула на спящее лицо юнца. Будто он мог услышать.

– Мы его только мучим.

Устало фыркнула Матриша, и я недовольно поджала губы. В этом была их вечная борьба со Снежинкой. Матриша, как более опытный целитель, никогда не совалась в Навь, дабы доставать почти усопших. Тяжело раненых она с почестями и безболезненно оставляла вздохнуть последний глоток воздуха да уйти тихо к прадедам. Это было по-человечески.

А вот Снежа с упорством барана, не иначе, держала каждого. Зачастую в урон себе, но она бралась за каждого раненого. Да, без смертей не обходилось. Но и нередко чудесным образом вчерашние «мертвецы» выживали.

И дело было отнюдь не в битве за главенство. Они обе были хорошими целительницами и травницами. Опытными, кем не были половина из нас. Но каждая из них видела мир по-своему. И я, чего уж греха таить, всегда была на стороне Снежки.

– Если доживет до рассвета, то, считай, спасен, да только слаб. Он сил нет даже дышать.

Заметила Матриша, и я отошла чуть в сторону около головы юнца. Закатала широкие рукава вязанного платья и опустила на горячий лоб.

– Доживет. Правда, браток? Давай уж постарайся.

С привычной улыбкой проговорила ему. А потом бросила целительнице, прикрыв глаза:

– Отпускай его, я попробую привязать к себе.

– Отпускаю.

Шепнула она, и я уловила нить его уходящей души. Надежно привязала к себе.

Не была я сильна в травничестве, как Яринка, или в целительстве ран, как Марфа и Стешка. Умела, что умела, но то блекло по сравнению с девчатами. И нет, не зависть меня корежила, а чувство бездарности. Но Матриша быстро заметила во мне другой дар. Слабый душевный резервуар с энергией не способствовал вливать жизнь в других, но помогал легко ощущать тело раненых и их разум.

Матриша и Снежа это быстро заметили. А вскоре нашли этому применение. Мне и Яринке. Мы могли на время убрать боль у раненого, вытаскивать его из сна или, наоборот, утащить в мир грёз. Успокоить или встряхнуть душу, чтобы сердце не останавливалось.

И если Марфа, будучи вздушницей, заставляла сердце человека биться, как она хочет, то я его убеждала своим голосом. Как несмешливое дитя.

Матриша когда-то обмолвилась, что, возможно, в моем роду наследили русалки, впридачу с целительским даром, доставшимся от деда, получилось то, что получилось. Я лишь рассмеялась.

Брехня всё это про русалок.

Вот и сейчас, накрыв горячий потный лоб ладонью, затаила дыхание и двинулась в чёрный омут, дабы отыскать его сознание.

– "Тебе не больно."

Шепнула я и содрогнулась от отчаянного вопроса в голове.

– "Я уйду к отцу?"

– "Рано ещё. Я держу."

– "Ты только не отпускай."

– "Держу."

Душевные нити и те, что связывают разум, очень легко порвать. Оттого нужна сильная концентрация. И чтобы никто не мешал. Незаметно для меня Матриша отошла к другому раненому, а потом и вовсе, сжавшись клубочком у печи, уснула.

А я продолжила держать его и уговаривать сердце юноши не останавливаться. Потому что не больно. Боль всего лишь мираж. Она пройдёт. И всё будет хорошо. Дотерпи ты, миленький, до утра, молю.

Когда сумерки начали сгущаться под рассветом, я обессиленно отпустила руки. Молодец спокойно спал. Грудь спокойно поднималась и опускалась, а рана, казалось бы, уже и не так сильно кровила.

Потянувшись до таза с водой и тряпкой, смочила и обтерла его влажное лицо.

– Надо же, вытянула… А с виду-то хохотушка и балаболка.

Голос старческий, с скрипучим нравоучением и фырканьем. Словно противный треск сухой ветки в ночном лесу. Тряпка выпала у меня из рук. Резко дернулась, да натолкнулась взглядом на старую, скрюченную от горба старушку.

Морщинистая рука с посеревшей кожей потянулась ко мне. Она сделала жест подойти, да только я не двинулась. Что-то эта старая карга перестала мне казаться безобидной.

– Да будет тебе, девка, меня бояться. – хмыкнула она, демонстрируя в широком рту лишь пару оставшихся зубов. – Я не обижаю, если меня не обижать.

Сглотнула. И как будто что-то кольнуло сердце. И запах такой замогильный. Нет, так смерть не пахнет. Она обычно несет прохадой, сладковата, как кровь, и горчит полынью. А тут запах дыма и гниющий такой.

Как от засиженного мертвеца.

– Шла бы ты отсюда, старая. – процедила я сквозь зубы, только шепотом, дабы остальных не пробудить. – Нельзя покой раненых тревожить.

– Так он же мертв.

Хмыкнула она, притворно изумляясь. Будто глумится надо мной. И вроде хочется ее выставить за шкирку отсюда вон, да прикрикнуть, что не ее ума дело это.

А чуйка внутри шепчет, что не простая она старушка, гадалка.

– Уходи.

То ли выдыхаю, то ли прошу. А она неожиданно мне усмехается.

– Чего же ты ушла, я бы и тебе нагадала?

– Не нужны мне твои гадания. Уходи.

– А я все равно скажу! – смеется она тихо и скрипуче, белесые глаза оценивающе меня рассматривают. Как товар, а потом старушка неоднозначно цокает языком. – Тяжелая судьба тебя ждет, девка. Ты сейчас вдоволь посмейся, а то потом уже всё, не до смеха будет. Слезы все свой, отведенные на твой век, за один год наплачешь. Предадут тебя. Проклинать будут. В спину плевать.

– Что-то мне уже разнорвалось тебя слушать, старая! – шиплю на нее змеей, а она лишь смеется.

– Так ты дослушай. Кто путь свой до конца дойдет, к тому и плата прилагаются. Мужика я вижу на твоей доле, как гора! Упрямый, силища море, и норовом крут. Намучаешься.

А у меня сердце бешеным зайцем вскачь пустилось. Ладошки запотели. От страху голоса лишилась. Как это предадут? Кто? Когда? За что? Почему намучаюсь?

– Зверь он лютый. Кровожадный. Увезет в свою берлогу, и тогда…

– А ну-ка, бабуля, чеши отсюда по тропинке, и чтобы я тебя здесь больше не видела!

Голос Снежки, словно кнут, пробудил меня из панического мандража бабки. Моргнув пару раз, я уставилась на старую каргу в шубе из лисьих шкур. И вправду лиса, вот как меня развернуло от ее речей?!

Медленно развернувшись к ней, она прищурилась на Снежку.

– Звериное отродье ты. – вроде как оскорбила или уточнила она, я не поняла, – А тебя вот твоя судьба…

– Оставь мою судьбу мне, старая пьявка, и убери-ка свои кости с моего пути.

Холод сочился бурным потоком от Снежки. И все же, старушка прокумекала, что седая целительница не шутит. Плюнула досадливо на пол и пошаркала на выход. Правда, в конце бросив злобное Снежке в спину.

– Ну ничего-ничего, и на тебя, белая, свой палач найдется. В волчьей шкуре. Крепкий воин с лютым норовом, посмотрим, как ты с ним запоешь…

Ушла старушка, а с ней и этот гнилой запах падальщины.

– Снеж, я ж…

– Ну слушай ее, Наталка. – девушка шагнула вперед и приобняла меня за плечи, – Да не в своем уме бабка. Еще и спугнуть нас решила, раз мы не побежали к ней за гаданием. Выбрось все дурное с головы. Давай работать, Наталка, рассвет скоро, а у нас все настоики кончились.

Да только мой жалкий писк заставил седоволосую растерянно замереть ко мне спиной.

– Снеж, война ведь кончится, да?

Уверенно проговорила она, только отчего-то платок свой уронила.

– Конечно, кончится.

Нагнулась за ним, волосы повязала. И снова принялась копошиться в травах.

– И мы домой к мамкам вернемся?

– Ага, вернемся.

– И замуж выскочим?

– За самых хозяйственых и годных мужиков.

– А детишек нарожаем?

– Я мальчишек, ты девчонок.

Легкая улыбка с горечью пополам озарило мое лицо.

– Ну нет. Я тоже сына хочу.

– Тогда поровну. И тебе, и мне.

Хмыкнула она на серьезе в ответ.

– Но мы же еще увидимся после этого?

– Ко…

Ответ Снежки утонул в больном стоне проснувшихся раненных.

* (имеется в виду, поливали водой, словно растение, и выросла высокой, старая присказка).

Глава 1

2 весны спустя

– Так эта дочь Поляли? Та, что с фронта вернулась недавече?

– Ага, она гулена при казарме воеводы. Хоть бы озолотил кто ее за то, что их подстилки грела. А то вернулась до дому без гроша в кармане!

– Так поговаривают, целительница она, нет? Посему и забрали?!

– Да ты чего, дурная что ли? За одним делом их туда отправили! Всем ясно, мужиков ублажать! Ой, Поляли жалко, это такой позор! Ой, такой позор…

Нож прошел мимо руки, и лезвие полоснуло по руке. Всем не объяснишь, не докажешь, раз народ так хочет в это верить.

У меня даже душа перестала за несправедливость эту болеть. Будто умерло что-то в груди. Хотя все там умерло еще прошлой осенью, когда погибли мои девчонки.

Снежинка.

Яринка.

Марфа.

Стешка.

Воевода их убил, зарезал за то, что мы посмели спрятать Стешку и Марфу и помешали его грязным делишкам. Одна я с Матришей осталась.

Как вспомню заляпанный кровью шатер девчонок, сердце в груди бухает, словно большим камнем, упавшим на дно колодца. И волкадаки те их не спасли, в ушах порой еще раздается голос того чернявого воина, которого Снежинка выходила: «Убил, дабы не свидетельствовали против него».

Ох, если бы не Матриша, я бы, наверное, так бы и замерла там каменной статуей. От горя даже голоса лишилась. Это она меня силком в лес утащила. Мы бежали. Долго бежали. Потом нарвались на княжеский конвой, всё им рассказали. И лишь узрев голову воеводы в телеге, я отомщенно выдохнула. Мразь, он это заслужил.

Лишь тогда мы с Матришей вдоволь наревелись. Потом неделю мы путешествовали до дому, чтобы в Белозерке попрощаться. Каждая вернулась в свой дом, Матриша к мужу и ребенку. А я к матушке, сестрам и братьям.

Казалось, вот она, несбыточная мечта. А она обернулась живым кошмаром.

Оторвав кусок рубахи, я перевязала руку. Кровь останавливать магией я так и не наловчилась. Эх, здесь бы Стешку или Марфу.

А вот на глаза набежали слезы. Моргнув, я попыталась взять себя в руки. Но соседки до сих пор шептались около забора, не стыдясь меня. Оставив эту проклятую рыбу в покое, я убежала в дом.

Знаю, убегать – трусливо, но я так устала. Что порой выть охота. На войне, казалось, всё легче. Есть жизнь и есть смерти. Враг и соратник.

А тут к вечеру приходят и упрашивают хворь изгнать, а к утру плюют мне в спину. Ненавижу.

Вбегаю в дом, как кошка, на одних кончиках пальцев. Сыновья моей сестры только научились ходить. И да бы поймать их и уложить спать, приходится повозиться. Посему стараюсь не будить малюток и найти себе работу в избе на некоторое время. Пока горечь в душе не осядет и боль перестанет давить на сердце.

Да только замираю вдоль узкого коридора, прислушавшись к тихой ссоре между старшей сестрой и матерью.

– Не дело это, маменька. Он же нам, считай, в деды годится! Старый, облезлый, с пузом до земли. Еще говорят, и поколотить может за раз-два. Ну куда нашу Наталку, за этого хряка?

– Не встревай, Олена! – строго фыркнула мать, замешивая тесто. – Не будет нарываться – не поколотит. Опять-таки хозяйство у него добротное. Детей уже настругал, значит, ее не сильно мучить будет. При муже будет…

– Матушка, да побойся богов! У него дочь младшая одногодка с Наталкой. Куда ей замуж!?

– А чего ей прохождаться здесь? – вступила в разговор моя младшая сестра. – Да на мою честь тень бросает. Вадим мой так и сказал: «Не приди сестра твоя, так моя матушка давно бы одобрила наш брак!»

– Ну ты и мерзавка, такая! – рявкнула Оленка, приложив деревянной скалкой по столу. – То есть когда нам паек на имя Наталки приходило в голодные времена, трескала за обе щеки! А теперь на сестру поминаешь?!

– Девки, угомонитесь! – рявкнула на девочек мать, нахмурив черные с легкой пророслью седины брови. – И так от грязи не отмыться. Еще и вы устроили тут не пойми что?!

– Так я…

– О чем речи ходят, матушка?

Скользнула я из-под завесы внутри, привлекая к себе внимание. Сестры вздрогнули и замолкли. А мать лишь сильнее нахмурилась. Будто натянутая тетива продолжила раскатывать лепешки для печи.

– Хороший человек тебя посватал, Наталка. Замуж тебе пора.

А на меня и не глянула. Как будто чужая я ей.

– И кто же?

Сжимаю кулаки до хруста и стараюсь держать лицо, а внутри гнев, словно лесной пожар, все сильнее и сильнее воспламеняется.

– Дяд… Гринько тебя посватал. Придет в конце семицы со старостой, всё как положено.

Она говорит как ни в чем не бывало, будто семечки грызет, а у меня в груди все леденит. Олена пристыженно отводит взгляд, а мелкая и вовсе делает невинные глазки, будто и не понимает, о ком идет речь.

– Матушка, ты верно шутишь… Он же на шесть десятин меня старше! Боги, да я с его дочкой в куклы играла! Он отца братом кликал!

– Хорошее хозяйство. Земли, опять-таки, много. Детьми уже обзавелся…

Словно мантру повторяла она, раскачивая этот проклятый кусок теста.

– Да он старик, мама!

Не выдержала и рявкнула я, скалка в ее руке полетела в стену, словно дикое животное, мать обернулась на меня и рявкнула:

– А ты гулена! Что мне с тобой, окаянной, делать, аа? Что?! Вся деревня гудит! Пальцами в меня тычут! У меня еще две девки на выданье после тебя, кто их возьмет?!

Смотрю на нее и ничего внутри не чувствую. Примерзло всё, как будто оторвали с корнем. И вроде не она меня рожала, не она грудью кормила, не она косы заплетала. Просто одним дитем меньше, одним больше.

Просто проблема на ее голову. Позор.

Потому что так сказали другие. И плевать на мои слова. На все, что я пережила. На боль и страдание. На кошмары, которые мучают меня через ночь.

– Так, может, зря я домой вернулась? Авось было бы тебе легче, не вернувшись я?

– Авось и было бы. – сказала, как плюнула, она, глядя мне прямо в очи.

Развернувшись, я пущенной стрелой умчалась прочь от этого дома. Я бы хотела сказать, что все внутри пылает и горит. Да только лгуньей буду. Все умерло. И никаких моих ран отчий дом и семья не зажила. Лишь припорошила их солью, умело растирая.

Наткнувшись взглядом на висевших на заборе соседок, что грели уши, дернулась в сторону, одарив их лютым взглядом. Не хочу никого видеть. Если таков род людской, так пускай боги отградят меня от них. Уж лучше среди зверей.

– Наталка, стой! Да стой же!

Оленка нагнала меня лишь около пруда. Схватив за локоть дернула на себя разворачивая к себе лицом. Старшая сестря тяжко дышала, и то ли с стыдом то ли с жалостью глядела на меня.

– Ну не сердись на нас, Наталка. Мать как лучше хочет, не забудут твое фронтовское прошлое сельчане, да и замуж тебе пора. А тут еще и младшие подоспели, и они на выдане. Ну чего ты…?

И что-то вроде внутри дернулось, пока она не молвила вновь:

– А Гринько не так плох. Ты возле него царевной заживешь. При злате он, да и стар, наседать ночами не станет. Глядишь, годков через десять отойдет к прадедам. А ты вдовой станешь. При хозяйстве. И мы с прощенными долгами.

– Какие долги, Олена?

Шагнула я вперед, а она слишком поздно прикусила язык. Отвернулась. Но уж нет… Ухватив ее за плечи, тряхнула.

– Говори!

– Мать на свадьбу младших злата у него в долг взяла на зиму, думали, их позовут замуж женихи эти, сынки мельника. Готовились… Но вернулась ты, и те дали отказную.

– Так вот отчего Беляна и Купава так на меня волком глядят, оттого, что я живой вертаться домой посмела. Свадьбу им разрушила…

– Да ты что, Натась…? – сестра тянется обнять, только я, увернувшись, делаю шаг назад, она обеспокоенно меня оглядывает. – Ты не подумай, мы… Мы это. Глупостей не говори, конечно, мы рады, что жива. И домой вернуться смогла.

А я гляжу на нее, и рассмеяться хочется от горечи.

– А знаешь, у меня в полку еще одна целительница была. Сама Зима ее в чело поцеловала. Ей матушка каждую луну высылала письмицо и гостинцы…

– Так мы неграмотные, знаешь же… Да и ртов всегда много, не прокормить.

Жмёт плечом Олена. Будто извиняясь, только я мотаю головой.

– Да нет, сестрица. Чую, перепутала Мара, да не ту скосила. Вот бы матушка Снежки обрадовалась дочери. В этом я уверена.

– Ты чего говоришь, Наталка?

Выпучила сестра свои васильковые глазища, попыталась строго глянуть на меня, но не меня не проняло. Да голубые у нее глаза, как и остальных сестер. А у меня черные как у отца.

– Правду я говорю, Оленка. Молиться надо было всем богам, да бы мне не вернуться. Видит Мара, могла я махнуться жизнью со Снежинкой, так бы и сделала. Ее хотя бы ждали…

– Ты чего несешь, окаянная? Богов изволишь гневить!?

– Перестань, Олен. – устало махнула рукой и, повернувшись к ней спиной, ушла, не забыв проронить: – Боги устали от вашего лицемерия.

– Ну и дура! Кто ж тебя замуж возьмет такую пользованную!? И детишек тебе не видать! Ни мужа, ни дома, аль дурная такая!

Обидные слова сестры звучали в голове еще долго. Как будто ничего я отродясь не слышала, только это. И так паршиво на душе стало, хоть вешайся.

*****

Середина весны не самое удачное время для лесных прогулок. Да и одета я была налегке. Старое плотное льняное платье, толстые носки на овечьей пряже и всё. Продрогла до костей, да только домой не хочу возвращаться.

Да и делать мне там, судя по всему, уже нечего. Сразу надо было уходить, как только слухи пошли эти проклятые и сестры волчьим взглядом одарили. Прямо по следам Матриши пуститься. Она бы меня к себе приняла, мудрый совет дала. Только она у меня и осталась.

А тут… Не построить мне ни семьи, ни счастья. Да и как-то всё внутри вымерло. А мечты прогорели до самых черных и противных углей. Не хочется уже ничего.

И в такую минуту невольно мысль дурная в голову лезет: «Ой, не тех забрала Мара, ой, не тех…». Меня надо было, а Снежинку и девчат.

Но деваться было некуда, уже смеркалось. Не в лесу же ночевать. Надо было возвращаться домой. Да хорошенько всё обмозговать. Замуж за старого хряка я не пойду, даже будь он последним мужиком на земле, но и в избе остаться не смогу. Изведут меня мелкие паршивки. И матушка им в этом нелегком деле поможет. Что же мне делать? Как поступить? У кого мудрого совета выпросить?

– Эй, Прош, гляди, девка идет. А не о ней нам Лещ молвил?

По той стороне дороги, чуть поодаль от меня, раздался мужской голос.

Кажись, обо мне говорят, потому как нет здесь девиц больше вокруг. Товарищ ему ответил не менее возбужденным голосом.

– Кажись, она, и косы черные, и по стану схожа. Девка, а ну погодь!

Крик пронзил спину холодным потом, подхватив подол платья, я ускорила шаг. До боли известные «А ну погодь!». Несмотря на суровое наказание за покусательство на девичье тело, многих солдат это не останавливало. Потому даже в лагере мы держались вместе. А если на речку или за хворостом в лесу, так и вовсе по три-четыре девки ходили. За всеми не уследишь, а в нашем случае воевода той еще сволочью оказался.

– Да стой ты, егоза!

Рявкнул второй, и их шаги прекратились в бег. Боги лишь, добежать до опушки села, лишь бы.

Но не успела, крепкая ладонь легла на мое плечо и рывком потянула к себе. Потеряв равновесие, я, словно соломенная кукла, подалась назад, прямо в руки своих недругов.

– Убери от меня лапы!!!

– Да будет тебе упираться, красивая, мы же любя.

– Не трогай! Слышишь?! Не смей меня трогать!

– Заплатим мы тебе, слыхала? И еды отсыплем, ты только приласкай. Говорят, к солдатам ты привыкшая…

В ужасе от услышанных слов я забилась в их руках пойманной рыбой.

– Не трожь!! Не смейте! Помогите, пожалуйста! Помогите!

У поворота замеркала старая телега, кобыла едва ли тащила свою ношу. А на вознице восседал мой сосед – дядь Проша. Надежда хрупким цветком озарилась в моем сердце. Поймав взгляд мужика, я что есть силы проорала: «Помоги!», даже мои похитители замерли от моего крика, узрев проходящего возницу.

Но в ответ на мои мольбы сосед лишь поджал губы и отвернулся. В воздухе прозвенел свист кнута. От двух ударов кобыла резво стала передвигать копытами, переходя на бег.

Старые деревянные колеса зашуршали по пыльной земле, оставляя за собой клуб пыли, что осел на мое платье.

Как же так?

Я пришибленно уставилась ему вслед, позабыв бороться и кричать. Ну как же он мог?!

Я же детей его лечила. Сына всю зиму травами отпаивала, плох он совсем. Кости неправильно растут. А он меня бросил на растерзание солдат…

От потрясения пришла в себя лишь когда насильники дотащили меня до чьего-то лагеря. Бросив на срубленные еловые лапы, что служили подстилкой, они принялись меня облапывать. И тут я снова завертелась ужом. На сей раз не щадя ногтей. Царапалась. Кусалась. Пинала и кричала.

Пока у одного из этих лохматых уродцев не лопнуло терпение и мне зарядили мощную оплеуху.

Слёзы хлынули из глаз, но, словно загнанный зверёк, я продолжила бороться и кричать. Хрипло и почти беззвучно. Не до конца понимая, что это всё. Снасильничают меня, отберут невинность, честь. И тогда уже по-настоящему себя возненавижу я.

– Не схожа она на гулену. Смотри, как бьётся.

С натугой шепнул один, оттащив горловину моего платья.

– Хватит рассуждать тут! – рявкнул второй. – Она мне всю морду исцарапала, я её щас…

– Эй, Прош, Лось, вы что там удумали делать?

– Так, ратник, будь человеком, дай с девкой помиловаться. Не видали мы женской ласки целую зиму. Скоро выть начну. Сам же сказал: «найдете себе гулящих баб в селах, да залюбите».

– Чего-то она не шибко-то радостной выглядит.

– Ну так…

– Ты погодь, ревет она что ли?

Третий мужской голос звучал издалека, я впала в некую истерику, не видя и не слыша ничего. Где-то за кромками разума уловила то, что меня перестали лапать, а третий голос, словно гром Перуна, рассек поляну.

– Вы что, охламоны, творите?! Девку собрались снасильничать?!

– Да не девка она, а гулена! Нам местные сказали. Стали бы мы…

– Ратник, кони уже помы… Наталка?

Четвертый голос более молодой. И, быстрее всего, я бы не обратила на него внимания, утопая в истерических водах своего рассудка, не зови он меня по имени.

– Наталка, ты? Светлые боги, неужто живая!

Я честно желала распахнуть глаза и глянуть на него. Ведь меня никто уже не держал, а аккуратные пальцы мягко обхватили меня за плечи, но тут отпустили, когда я инстинктивно заметалась.

– Тихо-тихо, милая, это я, Влас. Ну чего ты?