Текст книги "Катынь"

Автор книги: Юзеф Мацкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Глава 13.БОРЬБА ЗА ТРЕТИЙ ВОПРОС

Дальнейшие уловки немецкой пропаганды. – Пропущенная деталь в отчете Фосса. – Делегация из Польши. – Труп женщины. – Тайна стреляных пистолетных гильз. – Кропотливая работа советских агентов.

Используя ужасающее катынское массовое убийство для пропаганды, запланированной в мировом масштабе, немецкие власти, конечно, понимали, что во всем деле главными остаются три вопроса, на которые нужно ответить:

1. Кто убитые?

2. Сколько убитых?

3. Когда они были убиты?

Ответ на первый вопрос гласил, что жертвы преступления – польские офицеры, и был очевиден; ни одна из заинтересованных сторон и никто во всем мире этого факта не оспаривал и не оспаривает.

На другой вопрос – «Сколько?» – ответили немцы: «От 10 до 12 тысяч». Число это приблизительно соответствовало числу без вести пропавших военнопленных, которых разыскивала польская сторона.

Третий вопрос – «Когда?» – был равнозначен самому главному вопросу: «Кто убил?» Ведь было совершенно ясно, что такую массовую резню не могли осуществить ни один человек, ни группа частных лиц. На это была способна только государственная организация. А ввиду того, что территория, на которой было совершено преступление, переходила из рук одного государства в руки другого, время казни давало возможность установить, какое из этих двух государств несет вину за катынское преступление. И далее: так как советская сторона категорически отвергла возложенные на нее обвинения и в преступлении обвинила немцев, спор временно сосредоточился исключительно на третьем вопросе, на который немецкая пропаганда делала главный упор, оглашая детали расследования.

22 апреля 1943 года, т. е. за два дня до прибытия Международной комиссии, секретарь немецкой тайной полевой полиции Людвиг Фосс (Voss) вручил судье доктору Конраду (Conrad) в присутствии чиновника армейского юридического учреждения Борнеманна (Bornemann) отчет о катынском деле, который можно резюмировать в следующих словах:

Первое известие о массовых могилах в Катыни мы получили в начале февраля 1943 года.

В катынском лесу были обнаружены холмики, которые при более внимательном обследовании оказались делом человеческих рук. На них бросались в глаза новые насаждения молодых сосенок. Пробные раскопки в феврале установили, что это было место массового захоронения.

Из-за сильных морозов нельзя было продолжать раскопку в широких масштабах.

С целью установления подробностей были допрошены в качестве свидетелей окрестные жители.

По приказу Верховного командования армии (Oberkommando des Heeres – ОКН) 29 марта 1943 года началась раскопка главной могилы. До сих пор опознано 600 трупов. В первой могиле находится около 3000 трупов. В близлежащих могилах должно находиться по нашим расчетам еще от 5000 до 6000 трупов.

Пока опознание трупов достоверно установило, что убитые – почти исключительно офицеры польской армии.

Записи в дневниках и записных книжках кончаются между 6 и 20 апреля 1940 года.

В этом отчете Фосс подтверждает события и даты, уже в общем известные по прежним коммюнике, но впервые, после обнаружения могил и вопреки немецкой официальной версии, он занижает число жертв. Он говорит о максимальном числе 9 тысяч (3 тысячи плюс от 5 до 6 тысяч). Немецкая пропаганда, как и широкая общественность, оставили без внимания этот факт. Тем временем, если бы, например, вместо 3000 прибавить только 2500 (определенное экспертами число убитых в самой большой могиле) не к самому большому числу (6000) а к меньшему, т. е. к 5000, то получилось бы 7500 жертв. Разве эта цифра не отклоняется существенно от максимальной цифры 12 000, поданной немецкой пропагандой?! Разве эта разница не заставляла задуматься, особенно если принять во внимание то, что она вытекала из показаний государственного чиновника? Как же могло случиться, что Геббельс утверждает – 12 тысяч, а господин Людвиг Фосс осмеливается предполагать, что, может быть, только 8 тысяч? По странному стечению обстоятельств, советская пропаганда, такая чувствительная к каждой мелочи немецкого расследования, не использовала это первое важное разногласие в официальной немецкой версии…

Быть может, в лихорадке борьбы за ответ на третий, фундаментальный, вопрос все стороны забыли о втором? Быть может… в этом что-то скрывалось? Но что? Разве ответ на второй вопрос – «Сколько?» – мог затрагивать существо третьего: «Когда (=кто)?» Об этом пока никто не подумал.

Немецкая пропаганда усиливалась с каждым днем. Вскоре стало известно, что немцы еще до своих сенсационных сообщений, т. е. до 13 апреля 1943 года, привезли в Катынь польскую делегацию из оккупированных ими Варшавы и Кракова. Эта делегация, в состав которой, среди прочих, входили: представитель польского Общества взаимопомощи (RGO) Сейфрид (Seyfried), доктор К. Ожеховский, доктор Э. Гродзкий, К. Пороховик и др., прилетела в Смоленск уже 10 апреля. Немецкие власти предоставили ей возможность ознакомиться с тогда уже открытыми могилами, с найденными документами, письмами, дневниками и т. п. Члены делегации могли свободно разговаривать с жителями окрестных деревень, с работавшими в Катыни и т. д. На основе этого обследования члены делегации пришли к выводу, что массовое убийство было совершено не позже апреля 1940 года.

Через несколько дней в Катынь прибыла вторая польская группа – профессионально-технического состава, к которой, однако, примкнул краковский каноник о. Станислав Ясинский, доверенный архиепископа и митрополита краковского Адама Сапеги (Sapieha) и журналист Мариан Мартенс. Остальные – только врачи и сотрудники Польского Красного Креста: доктор А. Шебеста, доктор Т. Суш-Прагловский, доктор X. Бартошевский, С. Кляперт, (J.) Скаржинский (генеральный секретарь ПКК), Л. Райкевич, (J.) Водзиновский, С. Колодзейский, 3. Боговский (Bohowski) и Р. Банах. Часть этой делегации осталась дольше в Катыни и приняла участие в работе по извлечению и опознанию трупов (см. Приложение 13). Как и первая делегация, на основании найденных документов и показаний свидетелей она пришла к заключению, что массовое убийство могло быть совершено не позже весны 1940 года.

Одновременно с этой польской делегацией, из Берлина прибыла группа заграничных корреспондентов: корреспондент шведской газеты «Стокгольме тиднинген» Едерлунд (Jaerderlund), корреспондент швейцарской газеты «Бунд» Шнетцер, корреспондент испанской газеты «Информасионес» Санчес и ряд других журналистов из стран, оккупированных Германией. Эту группу корреспондентов сопровождал представитель отдела печати Рейхсканцелярии советник Шипперт и посольский секретарь Ласслер.

О числе убитых вопрос тогда не поднимался, потому что открытие могил едва началось, границы между ними не были установлены, а общая площадь между раскопками указывала скорее на достоверность немецкой цифры – от 10 до 12 тысяч. Корреспонденты, ознакомившись со всем документальным материалом и убедившись в том, что массовое убийство не могло быть совершено позже весны 1940 года, задали впервые вопрос, который до сих пор не затрагивался:

– Почему большевики оставили на телах убитых все документы и вообще все то, что палачи не хотели взять себе как ценность?

– Потому, – ответил им сопровождавший группу полковник Герсдорф, – что в 1940 году большевикам не могло придти в голову, что убитые ими где-то в глубине России, под Смоленском, могут быть вскоре выкопаны и опознаны каким-то их врагом.

Этот ответ убедил корреспондентов. Задавать дальнейшие вопросы было бы бестактно. Корреспонденты ведь хорошо помнили, как еще в 1940 году Гитлер дружил со Сталиным, а Сталин с Гитлером… Переменив тему разговора, они попросили, чтобы при них раскопали какую-нибудь еще нетронутую могилу. Немцы исполнили их желание, и присутствующие убедились в том, что слипшийся слой трупов явно лежал в полной неприкосновенности со времени расстрела. Вдруг…

Это была настоящая сенсация. Вдруг один из корреспондентов указал на труп, и внимание всех сосредоточилось на нем одном:

– Женщина??!!

Да, женщина. Труп женщины в массе офицерских трупов. Почему-то несколько корреспондентов сняли шляпы, хотя раньше этим жестом они не почтили память убитых мужчин. Искоса, с нескрываемым любопытством смотрели на эту сцену работавшие там советские военнопленные. Наступила тишина. Только ветер рвал облака и гнал их на север, как будто желал ускорить приход весны в эти унылые края. Слышался стук дятла на отдаленной сосне. Корреспонденты были взволнованы, немцы – смущены. Один из них пошел звонить по полевому телефону, который был установлен во временном бараке.

Вечером немцы всячески пытались приуменьшить это открытие и отвлечь внимание корреспондентов.

Обнаруженный в Катыни труп женщины застиг немцев настолько врасплох, что они решили умолчать об этом факте и до конца так и не упоминали о нем в своих официальных отчетах. Не без основания им казалось, что этот немыслимый случай – труп женщины в массе убитых военнопленных офицеров – станет исходным пунктом для новых сомнений, подорвет подлинность сенсации, внесет сумятицу в общую картину событий, которая до сих пор складывалась так прекрасно и стройно, – что этот случай потребует объяснений, которых они не смогут дать. Немцы тогда не знали и знать не могли, что в лагере польских военнопленных в Козельске до весны 1940 года находилась одна женщина, поручик авиации, и что ее труп, обнаруженный теперь в катынской могиле, не опровергал и не подрывал, а как раз наоборот – подтверждал обстоятельства, о которых знало польское правительство.

И еще об одной детали умолчала немецкая пропаганда. Деталь эта очень важная, а раз о ней не говорилось вслух, то спрашивали потихоньку: «Куда девались стреляные гильзы?» Ведь на основании их можно было бы определить, чьего производства были оружие и боеприпасы, которыми пользовались при расстрелах. Калибр оружия известен: 7,65 мм. А марка неизвестна? Вполне допустимо, что убийцы после выстрелов собирали гильзы. Но совсем невероятно, чтобы после стольких выстрелов на месте не остался хоть какой-то процент этих гильз. Впрочем, эксперты-профессионалы не могут прийти к какому-то заключению на основании пуль, которые во многих случаях сохранились в черепах и обнаруживались в большом количестве.

Но об этом немцы упорно молчали.

Удивительно и то, что советская пропаганда, которая не могла пропустить мимо ушей такую деталь в немецком расследовании, тоже совсем не затрагивала этого вопроса…

* * *

После первой группы корреспондентов следуют новые. Немцы привозили в Катынь людей со всей Европы. Они привезли из немецких лагерей для военнопленных английских и американских офицеров. Привезли также группу польских офицеров. Первоначально немцы пробовали сделать из этого новое оружие своей пропаганды, предложив польским офицерам выступить с речами, докладами, заявлениями, записать их выступления на грампластинки, транслировать по радио. Но поляки решительно отказались и поставили условия, на каких соглашались приехать в Катынь: никаких речей, никаких интервью и даже никакой публикации их фамилий. Немцы согласились и свое обещание сдержали.

Польских офицеров привезли в Катынь тоже в апреле. Они предполагали, что перед ними одна огромная могила. Они измерили ее площадь и глубину и на основании вычислений пришли к убеждению, что немецкие утверждения – от 10 до 12 тысяч тел – скорее всего правильны. Поручик авиации Ровинский сделал даже отдельную зарисовку этой «общей» братской могилы. Немцы ни в чем не ограничивали свободу действий и инициативу офицеров при изучении тел убитых, документов и т. д. Один из офицеров, по профессии лесничий, спустился в могилу там, где на ее краю росла большая сосна. Он заметил, что корень этой сосны пустил росток в плотную массу трупов. Он срезал его и, проведя экспертизу, заявил:

– Верно. Ростку этого корня не меньше трех лет.

Значит – 1940 год.

Члены всех делегаций ознакомились с показаниями свидетелей – местных жителей, которые они дали в конце февраля и в первых числах апреля. О косогорских возвышенностях свидетельствовали: Кузьма Годунов, Иван Кривозерцев и Михаил Шигунов. Они показали, что о Косогорах все знали как о месте казней с 1918 года, еще со времен прославленной ЧК. В 1931 году эту территорию огородили и поставили столбы с надписями о том, что вход на нее воспрещен. Кроме того, с 1940 года для охраны Косогор ввели патрули с овчарками.

О транспорте и расстреле военнопленных в 1940 году дали показания: тот же Кривозерцев, а также Матвей Захаров, Григорий Сильверстов, Иван Андреев и Парфен Киселев.

Кривозерцев видел, как в апреле 1940 г. на станцию в Гнездово ежедневно приходили поезда из Смоленска в составе от трех до четырех вагонов с зарешеченными окнами.

Захаров, который работал на вокзале в Смоленске, подтвердил, что он видел вагоны с военнопленными в тот же период. Это были военнопленные в польских мундирах. Этапы военнопленных в направлении Гнездово продолжались 28 дней.

Сильверстов видел прибытие вагонов в Гнездово и как из них выгружали военнопленных в польских мундирах. У них отбирали ручную кладь и бросали ее на грузовик, а военнопленных грузили в три тюремные машины и увозили в направлении Катыни. Иногда машины возвращались до десяти раз в день, курсируя между домом отдыха в Косогорах и Гнездовым.

Андреев видел в марте и апреле 1940 года железнодорожные составы с арестованными, которые приходили на станцию Гнездово. По форме их фуражек он распознал, что это были польские военные. Их грузили в машины и увозили в Катынь.

Киселев подробно рассказал о том, как он указал в 1942 году польским рабочим место расстрелов.

В группе польских военнопленных офицеров, которых привезли в Катынь, было довольно много владеющих русским языком и они могли свободно говорить с вышеназванными свидетелями без помощи навязанного им переводчика.

Показания свидетелей о том, что Косогоры давно служили местом расстрелов, было легко проверить. Поэтому немцы распорядились раскопать указанные места. Было обнаружено 11 могил, вернее рвов, поверхность которых уже давно слилась с поверхностью леса. В этих рвах были найдены тела в гражданской одежде. Их было немного. Несколько десятков. Все указывали на один и тот же способ убийства: выстрел в затылок. Состояние разложения трупов указывало на большую разницу во времени, из чего можно было заключить, что расстрелы производились в разные довоенные годы.

Таково было действительное положение вещей в Катыни, о существовании которой до этого никто во всем мире не слышал, а сегодня знали, что находится она в 16 км от Смоленска и в четырех – от станции Гнездово, что там растут сосны, что весной там еще холодно, что Днепр омывает ее лесистые высокие берега, что там стоит дом в стиле русской дачи, который служил местом отдыха сотрудников НКВД и фотографии которого у одних вызывали дрожь ужаса, а у других – либо сомнение, либо пренебрежительный жест, опровергающий все эти сенсации.

Европейские радиостанции, контролируемые почти повсюду немцами, передавали в эфир все новые и новые подробности. Немецкое радио «Трансоцеан» вело передачи на весь мир.

В ответ советская пропаганда мобилизовала все средства, чтобы парировать острие немецких утверждений. И Москва упорно повторяла: «Банда гитлеровских палачей зверски убила польских военнопленных офицеров в августе-сентябре 1941 года».

Одновременно с этим официальным советским заявлением, которое радиостанции союзников обошли молчанием и оставили без всяких комментариев, успешно развивалась советская подпольная работа в оккупированной немцами Европе. Ее целью было опровергнуть, подорвать немецкие утверждения или хотя бы внести в них неразбериху, посеять сомнения и подозрения. Интенсивность этой деятельности ясно указывала наличие одного руководящего центра. А почва была податливой. Почва, которую немцы подготовили против самих же себя. Их жестокие методы, массовое истребление в концлагерях, газовые камеры и печи крематориев, вся их тупая, беспощадная политика геноцида и цинизм программы «Новой Европы» под эгидой гитлеровской свастики – все это вместе взятое мобилизовало против них истерзанную Европу гораздо раньше, чем они успели оповестить мир о чудовищном преступлении под Смоленском. Обыкновенно люди верят в то, во что они хотят верить. Немецкой пропаганде они верить не хотели.

Даже в Восточной Европе, которая столько выстрадала от советской оккупации, под гнетом немецкой оккупации забывались старые раны, а кровоточили и жгли новые, которые наносили немецкие оккупанты.

Но Катынь была неслыханным преступлением. Она могла бы подействовать на перемену в настроениях, если бы немецкая политика пожелала изменить свои методы. Перед лицом такой угрозы советские агенты удвоили свои усилия, не гнушаясь никакими средствами для достижения своих целей. Они распускали самые невероятные слухи, противоречившие друг другу, а иногда и официальной советской версии, чтобы в общей сумятице посеять сомнение в подлинности результатов катынских расследований.

В один прекрасный, по-летнему теплый апрельский день этого года ко мне на веранду пришел человек из соседней деревни и, как положено крестьянину, начал с разговора о погоде. Когда мы затем перешли к неизбежной тогда злободневной теме, он спросил:

– Вы думаете, правда – то, что люди болтают, будто немцы ездят к каждой семье, о которой узнают, что ее родственник был в Козельске, записывают его анкетные данные, чтобы потом внести в список будто убитых в Катыни? А там, там, – он указал пальцем на восток, – вроде бы и нет никаких могил…

– Кто вам это говорил?

– А люди болтают…

А то еще болтали, что из концлагеря в Освенциме привезли в Катынь трупы и одели их в польские мундиры.

А то – что немцы расстреляли военнопленных, да только советских.

А то – что это были расстрелянные евреи.

Нужно обратить внимание, что каждый из этих слухов шел вразрез с советской версией. Но, во-первых, последняя редко доходила до местного населения под немецкой оккупацией, так как радиоприемники были конфискованы, а во-вторых, она не очень-то годилась для распространения на польской территории… Несмотря ни на что, слишком свежи были в памяти недавние события, а кроме того… письма! Почему же, если польские военнопленные находились до августа 1941 года под Смоленском, всякий их след и слух о них исчез именно с весны 1940 года? Нет, люди качали головой и опять начинали верить немцам.

Агенты советской пропаганды почти никогда не разоблачали себя. Их тактика, предписанная впрочем сверху, состояла в том, чтобы проникать в подпольные патриотические организации. Оттуда они могли гораздо легче и эффективнее вести свою работу. Они проникали особенно в подпольные организации стран, оккупированных немцами, которые граничили с СССР и по планам советской империалистической политики должны были войти в состав СССР после победоносной войны.

Однажды, в одно из воскресений, я услышал, что мой товарищ, ротмистр 4-го уланского полка Константы Антон, заключенный козельского лагеря, а потому фигурировавший в одном из немецких списков жертв Катыни, – жив.

– Жив. Точно, жив! – говорили мне. – Проверьте. Его жена получила письмо из Турции. Он теперь в польской армии на Ближнем Востоке.

Через неделю об этом уже все говорили в городе и его окрестностях. Я, побывавший в Катыни и видевший собственными глазами процедуру опознания трупов, отнесся сначала скептически к этому слуху, но его повторяли так настойчиво, что и я в конце концов поверил в него, предположив, что, может быть, Антон обменялся с кем-нибудь документами. Однако никто, включая меня самого, не сходил к жене Антона проверить, получила ли она действительно такое письмо. Нужно хорошо знать психологию, чтобы средь бела дня пользоваться подобными приемами. Большевики ее знают: каждый повторит слух, но никто не проверит его. Я проверил только тремя годами позже в Италии. Там я узнал, что Антон без вести пропал из Козельска. Он никогда не был в польской армии на Востоке. Его жена никогда не могла получить от него письма через Турцию…

А в Варшаве распространился такой слух: «Некая дама прочла в немецком списке фамилию своего мужа, где он числился жертвой катынского преступления, а на самом деле он был арестован немцами и вывезен в Освенцим. Тогда она («дура») пошла в Гестапо и… никогда оттуда не вернулась!» Этот слух был пущен более ловко: его никто не мог проверить. И хотя никто не знал ни фамилии этой загадочной дамы, ни ее адреса, ни каких-либо других подробностей, этот мистический случай облетел всю Польшу и передавался из уст в уста как самый что ни есть достоверный. Конечно, это была неправда, так как после окончательной проверки никто нигде с 1940 года не видел никого из числившихся в списке жертв Катыни.

Но такого рода слухи вызывали доверие. И не только в других странах мира, но даже в Польше, где, несмотря на то, что в общих чертах жители осознавали действительный ход трагедии, далеко еще было до полной уверенности в том, какая судьба постигла без вести пропавших военнопленных.