Текст книги "Катынь"

Автор книги: Юзеф Мацкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Приложение 6. ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ

Военно-полевой суд «3 DSK. L. Sow. M. р.» 8 марта 1945 г.

Присутствуют: Военный судья поручик Таргош Томаш и секретарь капрал Конопацкий Александр. Свидетель, согласно 81 статье военного процессуального кодекса предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний. Он называет свою фамилию и имя: К… К… (дальше следуют личные данные).

«До польско-немецкой войны, т. е. до сентября 1939 года, я проживал с семьей на хуторе Отваловшизна. В марте 1940 г. мой отец получил распоряжение большевистских властей из волости Голубовичи, чтобы вся наша семья покинула наш хутор и убиралась куда угодно. Отец отвез всю семью в город Глубокое, в 20 километрах от нашего хутора. Там мы жили у знакомых до начала германо-советской войны в июне 1941 года. Вскоре немцы заняли Глубокое и его окрестности. Уже на следующий день случайные пришельцы начали рассказывать, что в местечке Березвеч, в трех километрах от Глубокого, обнаружены останки около 4000 человек, убитых большевиками перед их уходом из Березвеча. Узнав об этом, люди толпами шли в Березвеч осматривать тела, так как многие арестованные местные жители сидели в Березвече.

Мой отец Б. К., его товарищ (J.)B., проживавший в Жолнеровщизне, Дисненского уезда, и я пошли в Березвеч, где на окраине местечка в нескольких открытых зданиях можно было осматривать трупы убитых. Я был в трех комнатах одного из этих зданий. В каждой комнате лежали груды тел мужчин в штатской одежде и в мундирах польской армии, женщин и детей. Я не могу сказать, сколько трупов было в каждой из этих комнат – во всяком случае их было много. В других комнатах и зданиях тоже были груды тел, но тех я не осматривал, хотя доступ для народа был открыт во все комнаты и здания.

На телах, которые я видел, были на шее петли – проволочные или веревочные, независимо от того, был ли это мужчина, женщина или ребенок. Кроме того, я видел, что у некоторых взрослых были отрезаны пальцы, уши и носы, а у нескольких мужчин я заметил вогнанные под ногти иголки. Я видел, как многие узнавали своих родных среди убитых.

На военных мундирах я не заметил никаких воинских знаков различия. Говорили, что среди убитых преимущественно поляки и белорусы. Рассказывали, что с началом советско-германской войны в июне 1941 года эти несколько зданий, в которых находились трупы, служили тюрьмой. Их окружили большевистские войска, и гражданскому населению воспрещалось даже проходить мимо этих зданий. Трупы, которые я видел, выглядели свежими; их еще не затронуло разложение, и они почти не издавали запаха. Но те, которые выносили из подвалов этих зданий, были уже в начальной стадии разложения, и от них шел тяжелый запах. Я слышал, что на следующий день немецкие военные власти распорядились похоронить всех убитых, которых не забрали родственники или знакомые, на местном кладбище в Березвече.

Все знали, что это убийство совершили большевики перед уходом из Березвеча. Это было дело рук НКВД.

Большевики оставили Березвеч вечером накануне прихода немцев».

Приложение 7. РАПОРТ РОТМИСТРА ЧАПСКОГО О ВСТРЕЧАХ С ГЕНЕРАЛОМ НАСЕДКИНЫМ, ГЕНЕРАЛОМ РАЙХМАНОМ И НАЧАЛЬНИКОМ УПРАВЛЕНИЯ НКВД БЗЫРОВЫМ

«Формирование польской армии в СССР началось в сентябре 1941 года в Татищеве под Саратовом и в Тоцке на железнодорожной линии Куйбышев-Чкалов. В летний лагерь в Тоцке прибывали ежедневно сотни людей… Мы организовали нечто вроде информационного бюро. Я всегда спрашивал каждого новоприбывшего поляка, не приходилось ли ему работать с кем-либо из наших товарищей из Старобельска, Козельска или Осташкова. Мы все еще верили, что наши товарищи вот-вот появятся… Однако не только никто из них не являлся, но даже и слухов о них почти не было…

Мы ждали наших товарищей со дня на день и пополняли список пропавших. Ко дню приезда главнокомандующего (Сикорского – Ред.) в Москву в начале декабря мы уже располагали списком 4500 фамилий, который генерал Андерс привез в советскую столицу.

…В первых числах января 1942 г. генерал Андерс послал меня в Чкалов в качестве «Уполномоченного по невозвращенным военнопленным» с целью попытаться выяснить этот вопрос у начальника ГУЛага генерала Наседкина. В Чкалове я узнал, что адрес ГУЛага засекречен, и только совершенно случайно мне удалось попасть к начальнику этого учреждения. Только благодаря весьма решительному тону писем генерала Андерса начальнику ГУЛага и начальнику НКВД Чкаловской области, в которых он писал об отданном в его присутствии приказе Сталина освободить всех бывших военнопленных, мне предоставилась возможность получить у них аудиенцию. У меня состоялись две встречи с генералом Наседкиным и одна с начальником управления НКВД Чкаловской области Бзыровым. Наседкин при первой встрече был захвачен врасплох и потому более доступен. Он сидел на фоне большой карты СССР, на которой были обозначены главные места подведомственных ему лагерей. Больше всего звездочек, кружков и других значков, обозначающих крупные скопления лагерей, было на территории Коми АССР, на Кольском полуострове, на Колыме…

Я охарактеризовал Наседкину положение с тремя лагерями для военнопленных, добавив, что дальнейшее задерживание в лагерях военнопленных, освобожденных по приказу Сталина, «пахнет саботажем». Мне показалось, что мой собеседник действительно не ориентировался в этом деле, – а может, только притворялся… Он сказал, что постарается все точно выяснить и завтра ответит на мои вопросы. Я спросил его, не отправил ли он военнопленных на Землю Франца Иосифа и Новую Землю, как я это слышал от многих возвратившихся заключенных. Генерал заверил меня, что он никого не отправлял на эти острова, что если там и есть лагеря, то они находятся в ведении другого начальства, которое ему не подчинено, – может быть, там действительно есть лагеря военнопленных… Генерал при мне приказал по телефону подробно выяснить вопрос трех лагерей: Старобельска, Козельска и Осташкова. Отдавая этот приказ, он повторил слова из письма генерала Андерса: «по приказанию товарища Сталина». На этом закончилась моя первая встреча с генералом.

В тот же день около 11 часов вечера меня принял начальник управления НКВД Бзыров… Бзыров принял меня весьма любезно, делая вид, что хочет мне помочь. Прежде всего он заявил, что я смогу добиться ответа на мой вопрос только от очень высокопоставленных лиц, от центральных властей. (Я разговаривал с ним в присутствии еще двух человек, тоже энкаведистов.) Он дал мне понять, что Меркулов или Федотов могли бы мне помочь.

На другой день меня опять принял генерал Наседкин. Момент неожиданности прошел. Он заявил, что ничего не может мне сказать, что только центральные власти могут дать разъяснения и что если у меня есть какие-либо списки (у меня было с собой 4500 фамилий военнопленных из Старобельска, Козельска и Осташкова), то он готов послать их в Куйбышев. У меня создалось впечатление, что из Куйбышева его строго отчитали за то, что он вообще со мной разговаривал. Эта догадка подтвердилась, когда несколько дней спустя служащий НКВД сказал генералу Андерсу, что такого рода поездки, как моя поездка в Чкалов, в СССР недопустимы, и просил, чтобы подобное больше не повторялось. Генерал Андерс ответил ему, что он принимает это к сведению и намеревается направить меня к высшему руководству НКВД. Еще одна подробность: после встречи с Бзыровым я вновь спросил генерала Наседкина, во время второй с ним встречи, о Новой Земле. Я сказал, что у меня есть сведения о находящихся там польских военнопленных. Как раз в тот день мне стали известны новые факты, указывающие на это. Реакция Наседкина была совсем другой, чем накануне. «Не исключено, – сказал он дословно, – что отдельные лагеря на севере, которые находятся в моем ведении, отправили на эти острова кое-какие немногочисленные группы, но не может быть и речи о многих тысячах людей, о которых вы говорите».

В середине января генерал Андерс послал меня в Куйбышев и в Москву по тому же делу, с письмами на имя ген. Жукова, рекомендующими меня и излагающими суть порученного мне дела. Генерал Андерс писал, что вопрос о без вести пропавших военнопленных крайне затрудняет формирование польской армии, морально угнетает его самого и его сотрудников, и добавил, что, будучи не в состоянии сам заняться этим делом, посылает меня и просит помочь мне, как помогали бы ему лично. Я расчитывал на то, что оба этих советских генерала, которые занимали очень высокие посты в НКВД и которым к тому же было поручено принять участие в создании польской армии на территории СССР (ген. Райхман в предыдущие годы лично допрашивал многих из наших товарищей), смогут мне помочь и исхлопочут мне аудиенцию у всесильного Берии и Меркулова.

Ожидая своей очереди в маленькой приемной Райхмана, я с удивлением заметил, что до меня Райхман принял бывшего коменданта лагеря в Грязовце Ходаса. Через четверть часа впустили меня. Разговор, как обычно, шел при свидетелях. Изложив ему все дело, я попросил его устроить мне встречу с Берией или с Меркуловым, но получил вежливый отказ. Тогда я представил ему докладную записку, которую, водя карандашом по каждой строке, Райхман внимательно прочел. В ней я подробно изложил всю известную нам историю лагерей вплоть до их «разгрузки», т. е. до мая 1940 года. После этого вступления я, среди прочего, писал следующее:

Со дня объявления амнистии 12 августа 1941 г. для всех польских военнопленных и заключенных прошло уже почти шесть месяцев. В ряды польской армии вливаются целыми группами и поодиночке освобожденные из лагерей и тюрем польские офицеры и солдаты, которые были либо задержаны при попытке перехода границы начиная с осени 1939 г., либо арестованы при других обстоятельствах. Несмотря на «амнистию», несмотря на категорическое обещание самого Сталина вернуть нам военнопленных, данное в октябре 1941 года послу Коту, несмотря на категорическое приказание Сталина, отданное 3 декабря 1941 г. в присутствии главнокомандующего генерала Сикорского и генерала Андерса, о разыскании и освобождении всех военнопленных из Старобельска, Козельска и Осташкова, – до нас не дошел ни один призыв о помощи, который исходил бы от кого-либо из вышеупомянутых лагерей (за исключением грязовец-кой группы и нескольких десятков заключенных, содержавшихся отдельно от других и освобожденных уже в сентябре).

Зная, насколько старательно и точно работает НКВД, никто из нас, военнопленных, ни на минуту не допускает, чтобы руководству НКВД оставалось неизвестным местонахождение 15 тысяч военнопленных, из них 8000 офицеров.

К этой докладной записке был приложен точный, в пределах возможного, список… Лицо Райхмана оставалось непроницаемым. Он невозмутимо прочел текст и ответил мне, что ничего не знает об этих людях, что это вне его компетенции, но, идя навстречу генералу Андерсу, он постарается все выяснить и сообщит мне о результатах. Он просил меня остаться в Москве и ждать его телефонного звонка. Мы попрощались очень холодно.

Через десять дней, опять ночью, зазвонил телефон: говорил сам Райхман. Он крайне вежливо уведомил меня, что, к сожалению, не сможет со мной увидеться, что он завтра утром уезжает, а мне советует съездить в Куйбышев, потому что все материалы по этому делу пересланы заместителю наркома иностранных дел тов. Вышинскому. Я едва успел ответить Райхману, что знаю хорошо, что Вышинский мне ничего не скажет по существу дела, потому что уже до меня посол Кот восемь раз безрезультатно поднимал перед ним этот вопрос. На этом закончилась моя поездка в Москву.»

Приложение 8.А. ПОЛЬСКИЙ МЕМОРАНДУМ ОТ 19 МАЯ 1942

19 мая 1942 г. польское посольство в Москве передало советскому правительству меморандум относительно соблюдения дополнительного протокола к польско-советскому договору от 30 июля 1941 г., из которого мы приводим соответствующие абзацы:

«…Хотя советские власти располагают точными списками бывших польских военнопленных, которые, по неизвестной для польской стороны причине, не могут вернуться под боевые знамена, – идя навстречу советским пожеланиям и для облегчения поисков без вести пропавших – главнокомандующий и председатель Совета министров Речи Посполитой генерал Сикорский и командующий польскими вооруженными силами в СССР генерал Андерс 18 марта 1942 г. вручили советской стороне затребованные ею списки.

Вышеуказанные списки с большим трудом были составлены по памяти немногочисленными бывшими военнопленными из Козельска, Старобельска и Осташкова, которым, по тем или иным причинам, удалось избежать судьбы офицеров, вывезенных из этих лагерей в 1940 году.

…Никто из этих людей не вернулся до сих пор в ряды армии, никто не дал о себе знать».

Б. ПОЛЬСКАЯ НОТА ОТ 13 ИЮНЯ 1942

13 июня 1942 г. в связи с новыми известиями, которые дошли до польского посольства с дальнего севера, посольство направило советскому правительству новую ноту, в которой, в частности, указывалось:

«…В ряде переговоров с высокопоставленными представителями властей СССР был затронут вопрос об освобождении военных, которые находились в лагерях Козельск, Старобельск и Осташков. Эти лагеря были ликвидированы в 1940 году, а военнопленные вывезены в неизвестном направлении в апреле и мае того же года, и всякий их след утерян. НКИД до сих пор не представил посольству никаких объяснений по этому делу.

…Посольство Речи Посполитой будет крайне обязано за по возможности скорый ответ по вопросу бывших военнопленных из лагерей Козельск, Старобельск и Осташков – тем более, что со времени заключения договора от 30 июля 1941 г. прошло уже 10 месяцев…»

(Необходимо подчеркнуть, что эта нота была вручена советским властям через 11 месяцев после занятия немцами Смоленска. На эту ноту посольство не получило никакого ответа.)

Приложение 9. КОММЮНИКЕ ПОЛЬСКОГО МИНИСТРА НАЦИОНАЛЬНОЙ ОБОРОНЫ

Польский министр национальной обороны генерал М. Кукель опубликовал 17 апреля 1943 года следующее коммюнике, которое гласит:

«17 сентября 1940 г. официальный орган Красной армии «Красная звезда» заявил, что с 17 сентября Советский Союз взял в плен 181 тысячу польских военнослужащих, в том числе 10 тысяч кадровых офицеров запаса. Согласно сведениям, которыми располагает польское правительство, в октябре 1939 г. на советской территории были созданы три больших лагеря военнопленных: в Козельске, на восток от Смоленска, в Старобельске, около Харькова, и в Осташкове, около Калинина. В последнем находился персонал польской полиции и полевой жандармерии. В начале 1940 года советские власти стали уведомлять военнопленных, что эти лагеря будут ликвидированы, а военнопленным будет разрешено вернуться домой к своим семьям. Были составлены специальные списки, в которых подробно отмечалось, куда каждый военнопленный желает отправиться после освобождения. В то время в Козельском лагере находилось 5 тысяч военнопленных, из них 4500 офицеров; в Старобельском лагере – 3920, из них 100 гражданских лиц, а остальные офицеры, в числе которых было почти 400 военных врачей; в Осташкове – 6700 военнопленных.

5 апреля 1940 года советские власти приступили к разгрузке лагерей. Каждые несколько дней из лагерей вывозили группами от 60 до 300 человек. Это продолжалось до середины мая. О группах, вывозимых из Козельска, известно, что их везли в направлении Смоленска. Из всех лагерей только около 400 человек было доставлено в июне 1940 г. в Грязовец, Вологодской области.

Когда после заключения польско-советского договора 30 июля 1941 года и подписания военного соглашения в августе 1941 года польское правительство начало формирование польской армии в СССР, ожидалось, что офицерские кадры новой армии будут укомплектованы главным образом бывшими военнопленными, которые находились в трех вышеупомянутых лагерях. В августе 1941 года в Бузулук, где формировались польские воинские части, прибыла группа польских офицеров из Грязовца, но не появился никто из офицеров, вывезенных из Козельска, Старобельска и Осташкова в другие места.

В целом не хватало 8300 офицеров и 700 других военнопленных – унтер-офицеров, рядовых и гражданских лиц, которые находились в вышеупомянутых лагерях во время их ликвидации. Обеспокоенный таким положением вещей, польский посол в СССР профессор Кот и командующий польскими войсками в СССР генерал Андерс обратились к соответствующим советским властям с просьбой выяснить, что случилось с польскими офицерами из этих трех лагерей. 6 октября 1941 г. посол Кот неоднократно затрагивал вопрос об этих польских военнопленных при встрече с премьером Сталиным, Молотовым и Вышинским, пытаясь добиться от них получения списков военнопленных, которые были составлены советской стороной и пересматривались по мере надобности. 3 декабря 1941 года генерал Сикорский во время аудиенции у Сталина выступил с ходатайством об освобождении всех польских военнопленных и ввиду того, что советские власти так и не представили соответствующие списки, вручил ему неполный перечень, содержавший 3843 фамилии польских офицеров. Этот перечень был составлен на основе свидетельств их товарищей. Сталин заверил генерала Сикорского, что указ об освобождении поляков носил универсальный характер и касался как военных, так и гражданских лиц, и что советское правительство освободило всех польских офицеров. 18 марта 1942 года генерал Андерс вручил Сталину дополнительный перечень (800 фамилий), но никто из офицеров, чьи фамилии были в обоих этих списках, не вернулся в польскую армию.

Кроме шагов, предпринятых в Москве и Куйбышеве, судьба польских военнопленных была поводом для ряда демаршей польского посла Рачинского у посла Богомолова в Лондоне. 28 января 1942 года посол Рачинский вручил советскому послу ноту польского правительства, в которой указывал на тот прискорбный факт, что до сих пор не найдены многие тысячи польских офицеров. Посол Богомолов в ноте от 13 марта 1942 г. уведомил посла Рачинского, что в соответствии с указом Президиума верховного совета СССР от 12 августа 1941 г. и согласно заявлениям наркома иностранных дел СССР от 8 и 19 ноября 1941 г. абсолютно все поляки были освобождены – как военные, так и гражданские лица. 19 мая 1942 г. посол Кот направил наркому иностранных дел СССР памятную записку, в которой выразил сожаление по поводу отказа в передаче польской стороне списков военнопленных и беспокойство относительно их судьбы, подчеркнув при этом пользу, которую эти офицеры могли бы принести в военных действиях против Германии. Ни польское правительство, ни польское посольство не получили ответа относительно местонахождения офицеров и других военнопленных, вывезенных из лагерей в Козельске, Старобельске и Осташкове.

Мы приучены ко лжи немецкой пропагаанды и отдаем себе отчет в том, какую цель преследуют эти последние сообщения. Однако, учитывя точность немецкой информации, касавшейся обнаружения нескольких тысяч тел польских офицеров вблизи Смоленска и ввиду категорического заявления, что офицеры были убиты советскими властями весной 1940 г. – мы считаем необходимым, чтобы обнаруженные братские могилы были обследованы и факты установлены компетентными международными органами, такими, как МКК. Польское правительство обращается к вышеназванному учреждению с просьбой направить делегацию на место убийства польских военнопленных.»

Приложение 10. ТЕЛЕГРАММА НЕМЕЦКОГО КРАСНОГО КРЕСТА В ЖЕНЕВУ

«В связи с сообщением об обнаружении останков нескольких тысяч польских офицеров в Катынском лесу под Смоленском – Принимая во внимание сообщенные немецким Красным Крестом, польским Красным Крестом и другими случаи без вести пропавших в Советском Союзе и ввиду международного значения этого дела, мы считаем весьма желательным участие международного комитета – Немецкий Красный Крест доводит до сведения, что делегации комитета, безотлагательно посланной для участия в совместной работе, немецкая сторона окажет на месте всестороннее содействие».

Подпись: Гравиц

(В дальнейшем председатель немецкого Красного Креста фон Кобург послал в Женеву еще одну телеграмму в том же духе.)

Приложение 11. ПРЕССА О РАЗРЫВЕ ПОЛЬСКО-СОВЕТСКИХ ОТНОШЕНИЙ

Швейцарская газета «Либерте» от 27 апреля 1943 г. опубликовала следующие замечания:

«Советское правительство должно было бы требовать со своей стороны, чтобы Красный Крест выяснил действительные факты. Этим оно доказало бы, что не боится публичного спора. Однако правительство в Москве так не поступило, а вместо этого заявило польскому правительству, что разрывает с ним всякие отношения, и упрекнуло его в том, что оно ухватилось за немецкое сообщение и солидаризовалось с ним. Этот упрек лишен основания. Польское правительство не присоединилось к Германии против Советского Союза. Оно хотя и обратилось к Красному Кресту с пожеланием, чтобы тот исследовал немецкое обвинение, но поступило логично – иной подход был бы не оправдан. Польское правительство не исполнило бы своих обязанностей, если бы оно отнеслось безразлично к сообщению, что немцами обнаружены массовые могилы польских офицеров.

Советское правительство заявило, что обнаруженные в Катынском лесу польские офицеры – жертвы немцев. Почему же тогда оно возражает против расследования? Почему оно заранее называет его комедией?»

Корреспондент «Манчестер гардиан» писал 1 мая 1943 г.:

«Поляки обратились в Международный Красный Крест как к единственному компетентному учреждению по делам военнопленных, но никогда не было и речи о чем-либо сверх того, как только идентификация погибших военных. Предложение польского правительства было сделано из чувства долга в отношении семей погибших и под давлением общественного мнения. Этим польское правительство намеревалось улучшить, а не ухудшить польско-советские отношения. Такие же стремления примирительного характера проявляются в требовании выпустить всех польских граждан из Советского Союза».

Газета «Нью-Йорк Тайме» 30 апреля 1943 года писала в редакционной статье:

«Разрыв между великой державой и соседней страной – в силу мрачного парадокса истории той самой страной, во имя независимости которой началась война, – плохое начало всеобщей попытки сотрудничества… Такого рода поступок Москвы – абсурдное обвинение Польши в сотрудничестве с нацистами – это хорошее напоминание малым народам о сделке, результатом которой был раздел Польши».

ЖурналThe Ninteenth Century and Afterза июнь 1943 года писал (стр. 251–253):

«Когда немцы сообщили об обнаружении могил польских офицеров, в Польше создалось такого рода настроение, которое просто принудило польское правительство предпринять определенные шаги. Оно обратилось тогда в Международный Красный Крест с просьбой начать расследование. Красный Крест не мог удовлетворить эту просьбу без согласия заинтересованных держав. То, что Советский Союз откажется дать свое согласие, можно было предвидеть заранее. Впрочем, этот отказ имеет свои основания…

Как же обстоит дело с этими 8300 пропавшими без вести польскими офицерами? Просьба поляков передать дело Международному Красному Кресту грозила разбить в пух и прах категорическое советское утверждение, что эти офицеры попали в немецкие руки летом 1941 г. и были убиты немцами. Если, однако, советское правительство знало, куда девались польские военнопленные, то почему оно не сообщило об этом польскому правительству, не ответило на многократные запросы, с которыми польское правительство обращалось к советскому правительству во второй половине 1941 года и в начале 1942 года? Почему ничего не было известно о судьбе этих офицеров с весны 1940 года до лета 1941 года, когда, согласно советской версии, они попали в плен к немцам? Кроме того, трудно понять, как 8300 офицеров, находившихся в руках Советов, могли попасть в немецкий плен так, чтобы советские власти ничего не знали об этом. Если эти офицеры попали в плен к врагу, то должны же существовать какие-нибудь свидетели случившегося? Кроме того, как только их захватили немцы, их следовало признать пропавшими без вести. Если бы советское правительство предполагало, что они погибли от рук немцев, оно могло взять на себя труд сообщить об этом польской стороне в момент подписания польско-советского договора в 1941 году, вместо того чтобы утверждать, что все военнопленные освобождены из лагерей для интернированных, и тем самым дать польским властям повод все время рассчитывать на их возвращение.

Советский Союз несет ответственность за этих 8300 офицеров. Он до сих пор не в состоянии объяснить, где же они находились, отделываясь сомнительной версией, что их убили немцы».