Текст книги "Катынь"

Автор книги: Юзеф Мацкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Документ, содержащий отчет об этом событии, находится в руках польского правительства в Лондоне. Он, как и другие документы, хорошо известен самым высоким британским правительственным кругам:

Под вечер 8 марта 1940 года солдаты лагерной охраны в Козельске начали забирать из разных бараков некоторых офицеров. Проверив личные данные по списку, энкаведисты велели им немедленно взять свои вещи и, грубо их подгоняя, повели поодиночке в здание администрации, где был проведен крайне тщательный обыск. Затем группами по 2–3 человека, каждая под конвоем двух вооруженных охранников, их вывели из лагеря в направлении станции, расположенной в 8 км от лагеря. Стоял мороз около 20 градусов, и идти с вещами, в темноте, по скользкой, с выбоинами дороге, было очень утомительно, в особенности из-за постоянного понукания конвоиров. Когда один из пленных, пожилой отставной полковник, начал терять силы, конвоир, бранясь и издеваясь, грубо погнал его. После трех дней пути, во время которых поезд больше стоял на станциях, чем шел, пленные добрались до расположенного в 200 км Смоленска…

Там их выгрузили из вагонов, выстроили шеренгами, и один из конвоиров объявил им, что, находясь на марше, нужно соблюдать порядок, не разговаривать друг с другом, не глядеть по сторонам, не отставать. Он предупредил, что полшага в сторону будет считаться попыткой к побегу и огонь будет открыт без предупреждения. Перешли железнодорожные пути. Пленных остановили у входа на боковую улицу и приказали стать на колени в глубокий снег. Вскоре приехал выкрашенный черным цветом автобус, пленным приказали встать и садиться в автобус.

Автобус был специально приспособлен для транспортировки заключенных. Посередине был узкий коридор, а по обеим сторонам – ряд низких, узеньких дверок. Когда пленный входил в коридор, находящийся в автобусе энкаведист приказывал ему быстро влезать спиной в предназначенную ему камеру-кабину. Кабинки эти были не освещены и так тесны, что в них едва мог поместиться скорченный человек. Это было первое знакомство польских военнопленных с пресловутым тюремным автобусом – «черным вороном». Некоторые пленные, издерганные и измученные постоянными издевательствами, загадочностью дороги и советских намерений, в нерешительности задерживались перед входом в эти темные щели. Таких конвоир грубо впихивал, захлопывал дверцу, запирал на ключ и вызывал следующего.

Следует отметить, что из бараков в Козельске пленных брали по одному, а вели на станцию по двое-трое. Ввиду такой строгой изоляции они ничего не знали о своих товарищах по этапу до тех пор, пока не встретились все вместе в Смоленске. Если в дороге каждый из них тщетно пытался догадаться, почему его вывезли из Козельска, анализируя свое пропетое, а в особенности свое пребывание в лагере, то теперь в автобусе, они старались сделать выводы относительно своего будущего, анализируя состав группы, в которую они попали. Но группа была настолько разнородной, что трудно было усмотреть какой-нибудь логичный критерий, который мог бы их соединить. Всего в группе было 14 офицеров, в том числе полковник Станислав Липкинд-Любодзецкий, прокурор Верховного суда; полковник кавалерии Стажинский, бывший польский военный атташе в Бельгии; капитан Радзишевский, референт Призывной комиссии; поручик военного флота; Граничный, бывший силезский повстанец.[7]7
  Участник польского антинемецкого восстания в Силезии в 1921 г. /Прим. пер./


[Закрыть]

…Минут через 15–20 езды на автобусе заключенных выгрузили на небольшом дворе, окруженном высокими зданиями с решетками на окнах.

…Так во второй половине дня 13 марта 1940 года на тюремном дворе в Смоленске группу пленных, вывезенных из Козельска, разделили, и с того времени об их судьбе ничего неизвестно.

Из всей группы нашелся только один пленный, которого из Смоленска повезли на допрос в Харьков и которому впоследствии удалось выбраться из СССР. Именно ему принадлежит данное свидетельство.

Меньше чем через три недели после вышеописанного случая в Смоленске, а именно 3 апреля 1940 года, начинается массовая разгрузка лагеря в Козельске: оттуда вывозят пленных группами от 60 до 400 с лишним человек. Эта разгрузка продолжается до 12 мая.

Почти одновременно таким же образом начали вывозить пленных из Старобельска и Осташкова.

* * *

Этот акт драмы известен лучше всего. Он известен потому, что уже упоминавшиеся пленные, попавшие впоследствии в Грязовец, а оттуда вышедшие в 1941 году на свободу, не только составили подробные отчеты, но частично даже опубликовали их. Однако тогда, когда эти отчеты печатались, они не могли принести ожидаемый результат, потому что были разрозненными звеньями из длинной цепи событий, – звеньями мрачной загадки, тревожащей весь мир.

Так, например, польский офицер, скрывающийся под псевдонимом Ян Фуртек, опубликовал в польской газете в Америке «Новы Свят» («Новый свет») пространный отчет о разгрузке лагеря в Козельске.

Я был одним из польских военнопленных в лагере в Козельске. В первых числах апреля 1940 года советские власти начали разгрузку этого лагеря. В это время в лагере было более 4000 офицеров. Разгрузка происходила таким образом: составляли группы примерно в 100–300 человек и одну за другой вывозили. Промежутки между этапами были разные.

Конечно, все терялись в догадках, что все это значит и куда их везут. Несмотря на недоверие, преобладало мнение, что выезжающие возвращаются в Польшу. Так, впрочем, утверждали в разговорах с ними политруки и низшие лагерные служащие. Они прямо говорили, что вывозимых передадут немцам и даже называли Брест, как место, где состоится передача.

Помню, что первым, кого вызвали из нашего корпуса, был комендант корпуса, молодой капитан артиллерии Быховец. После первоначальной тревоги, уезжающими овладела радость. Когда одним из этапов уезжали генералы Минкевич, Сморавинский и Богатырович, лагерные власти устроили в их честь прощальный обед в «клубе», а потом весь лагерь шумно прощался с уезжающими.

Я лично покинул лагерь в Козельске 26 апреля 1940 года. Группа, с которой я уезжал, насчитывала около 170 человек. Перед отъездом всех людей в группе тщательно обыскали. Когда мы ждали обыска, к нам подошел комиссар лагеря Дымидович, оглядел группу и сказал: «Ну, значит, вы хорошо попали». Мы не поняли, что значат эти слова, были они ироническими или искренними. Сегодня я вижу, что эти слова были действительно искренними и мы были той счастливой группой, которой удалось избежать бойни… (См. Приложение 4).

За воротами лагеря нас посадили на грузовики и кружным путем, через лес, вдали от деревень, привезли на боковые пути станции в Козельске. Там нас погрузили в тюремные вагоны и закрыли их. В состав поезда входило 5–6 тюремных вагонов; нашу группу разместили в двух вагонах. На боковых путях мы простояли часа два.

Ориентируясь по солнцу, мы поняли, что выехали из Козельска на юго-запад. Через несколько часов мы доехали до узловой станции, вероятно Сухиничи. После остановки поезд двинулся на северо-восток. В дороге я лежал на верхней полке. На стене вагона я увидел надпись, нацарапанную карандашом или спичкой, следующего содержания: «На второй станции за Смоленском выходим – грузимся на машины», – и число, вторую цифру которого трудно было разобрать. Это могло быть 12 или 17 апреля.

Об этом периоде существуют не только субъективные, личные свидетельства и описания. Что касается Козельска, то те, кого оттуда вывезли в Грязовец, сообща составили подробную таблицу всех этапов. Они использовали сделанные в лагере заметки, указывая даты, число этапируемых и некоторые фамилии лиц, выехавших тем или другим этапом. (См. Приложение 4.)

Куда везли людей из Козельска в апреле-мае?

В статье Яна Фуртека упоминается о надписи на стене вагона: «На второй станции за Смоленском выходим…»

Аналогичную надпись видел арестованный советскими властями виленский адвокат Р-ч, который ехал 27 июня 1940 года этапом из Молодечно через Минск в Полоцк. Лежа на средней полке вагонзака, он с изумлением прочитал надпись по-польски на потолке вагона, сделанную химическим карандашом: «Нас выгружают под Смоленском в машины».

Кроме того, имеется свидетель-очевидец. Это профессор Виленского университета Станислав Свяневич, поручик запаса, мобилизованный в армию в начале войны. После поражения он попадает вместе с другими в Козельск. 29 апреля 1940 года в числе 300 офицеров его грузят в поезд, и он приезжает на станцию около Смоленска. Тем временем в смоленское управление НКВД приходит телеграмма, в которой сообщается, что произошла неувязка и что профессора Свяневича нужно доставить на следствие в Москву в связи с политическим делом. На этой-то маленькой станции поручика-профессора отделяют от остальных пленных и оставляют одного в вагоне, однако так, что ему удалось наблюдать через окошко за происходящим снаружи. Прильнув к нему лицом, он не отрывает глаз от открывшейся перед ним картины. Станция маленькая. Местность лесистая. Кругом возносятся к небу высокоствольные сосны. К вагонам подъезжает автобус, и в него грузят офицеров. Профессор не знает, хорошо это или плохо, что его оставили одного? Какая судьба его ждет – лучше или хуже? Во всяком случае, тех везут куда-то в неизвестную лесистую местность…[8]8
  Проф. Свяневича привезли в Москву и посадили в тюрьму. Его не хотели выпустить даже после так называемой «амнистии» для всех поляков. Ему удалось освободиться только в 1942 г. вследствие многократных дипломатических вмешательств.


[Закрыть]

Это была станция Гнездово, расположенная в 14 км к западу от Смоленска.

* * *

В то время, когда все это происходило под Смоленском, разгружали также лагерь в Старобельске, и пленных вывозили… куда? Трудно точно ответить на этот вопрос.

О судьбах Старобельска, о заключенных, сидевших там, о конце этого лагеря никто не написал так подробно и талантливо, как ротмистр Юзеф Чапский – художник, писатель, военный, узник этого лагеря. (См. Приложение 5). В своей брошюре «Старобельские воспоминания» он так рисует загадочную разгрузку лагеря:

Уже с февраля 1940 года начали ходить слухи, что нас разошлют из этого лагеря. Наши лагерные власти распространяли слухи, что Советский Союз отдает нас союзникам, что нас высылают во Францию, чтобы мы могли там воевать. Нам даже подбросили официальную советскую бумажонку с нашим маршрутом через Бендеры. Однажды нас разбудили ночью, спрашивая, кто из нас владеет румынским и греческим языками. Все это создало такое настроение надежды, что, когда в апреле нас начали вывозить то меньшими, то большими группами, многие из нас свято верили, что мы едем на свободу.

Никак нельзя было понять, по каким критериям формировались группы отправляемых из лагеря. Перемешивали возраст, призывные контингент, звания, профессии, социальное происхождение, политические убеждения. Каждый новый этап обнаруживал ложность тех или иных домыслов. В одном мы все были согласны: каждый из нас лихорадочно ждал часа, когда объявят новый список выезжающих.

Я покинул Старобельск одним из последних. Уже на станции начались неожиданности: нашу партию распихали человек по 10–15 в узенькие отделения вагонзака, почти без окон, с тяжелыми решетками вместо дверей. Охрана вела себя крайне грубо. В уборную нас принципиально пускали два раза в сутки. Кормили селедками и водой. В вагонах стояла жара. Люди теряли сознание, и особенно характерным было равнодушие явно привыкших к этому конвоиров. Наш этап привезли в лагерь Павлищев Бор. Там мы встретили несколько сот наших товарищей из Козельска и Осташкова. Всего нас было около 400 человек. Через несколько недель всех нас вывезли дальше, в Грязовец под Вологдой, где мы оставались до августа 1941 года.

Мы получили право раз в месяц писать нашим семьям. Условия нашей жизни были лучше, чем в Старобельске, и вначале мы были убеждены, что то же самое произошло с нашими остальными товарищами, что их разослали по другим, похожим на наш, лагерям, разбросанным по всей России. Мы жили в старом здании бывшего монастыря, а старинная монастырская церковь была уже взорвана динамитом.

Брошюра Юзефа Чапского, переведенная на несколько иностранных языков, пользовалась в свое время большим успехом, хотя вывести из нее можно было только догадки.

Сегодня известно гораздо больше. Вышеупомянутый поручик Млынарский исполнял должность адьютанта при так называемом «старосте» в Старобельском лагере. Этими старостами были поочередно: майор Залевский, майор Невяровский и майор Хрыстовский. 5 апреля старостой был майор Невяровский.

В 9 часов утра к нему подходит советский комендант лагеря, подполковник Берешков, в сопровождении политрука Киршена и уведомляет, что началась разгрузка лагеря и сегодня должна уехать первая партия в 195 человек.

– Куда? – спрашивает майор Невяровский.

– Куда-а-а?.. – тянет с ответом Берешков. – Домой! Поедете в распределительные лагери, а потом по домам, к женам – хе-хе-хе.

Действительно, этапы начали уходить ежедневно. Сборы происходили в утренние часы в просторной комнате коменданта 20-го корпуса. Там проводился тщательный обыск. Численность этапов колебалась от нескольких десятков до 240 человек.

Однажды поручик Млынарский спросил Берешкова:

– Почему едет не больше 240 человек? Вы ведь привозили нас сюда тысячами и увозить можете так же.

– Нельзя, – ответил тот. – Теперь война во всем мире. Мы должны быть начеку. И транспорта не хватает.

Настал день 26 апреля. Внезапно этапы прекратились вплоть до 2 мая, когда вывезли несколько десятков человек. Потом опять перерыв, и 8, 11, 12 мая последние этапы покинули Старобельск. Тем пленным, которые, как оказалось позже, попали в Грязовец, было строго приказано держаться в стороне, отдельно от остальных, «особо».

Когда остающиеся прощались с отъезжающими, комендант лагеря обычно говорил с иронией:

– Все вы скоро встретитесь!

Что, однако, бросалось в глаза, так это то, что в каждый этап брали людей из разных корпусов. Особенно обращали внимание на то, чтобы вместе не ехали братья и люди из одной компании, сжившиеся друг с другом. В свою очередь, это было постоянным поводом жалоб и просьб, подававшихся в комендатуру лагеря. Ответ был всегда тот же:

– Ничего! Скоро встретитесь…

– Где? – спрашивали тогда.

25 апреля в 20-м корпусе зачитали «особый список», в который входило 63 человека. Их погрузили в вагоны и повезли в направлении Ворошиловграда. Потом остановка в Харькове. Одному из пленных удалось через щель в вагоне выглянуть наружу. Он увидел железнодорожного рабочего, который шел мимо размеренным шагом и машинально обстукивал молотком колеса вагона.

– Товарищ! – прошептал пленный. – Это Харьков?

– Да-а-а… Да, Харьков. Ну, готовьтесь на выход. Здесь всех «ваших» выгружают и везут куда-то на машинах.

– Куда?

Железнодорожник пожал плечами, сплюнул под колеса и пошел дальше.

Это все, что известно.

Однако «особую группу» не выгрузили в Харькове, и она добралась до Грязовца, где… не застала никого из товарищей по Старобельскому лагерю.

* * *

То, что происходит в это же время в Осташкове, как две капли воды похоже на события в Козельске и Старобельске. Лагерь в Осташкове также окружен каменными стенами бывшего монастыря, с той только разницей, что он расположен на одном из островов озера Селигер. С сушей он соединен мостом. Там также, начиная с 4 апреля 1940 г., составляют группы пленных, которых так же обыскивают, с которыми так же обходятся, которых так же заверяют, что они поедут домой… Там так же выделили некоторых, которые добрались до лагеря в Грязовце, а остальных запихали в тюремные вагоны и вывезли… Куда?

Старший постовой польской полиции А. Воронецкий рассказывал потом о своем разговоре с одним из охранников. Тот позволил угостить себя щепоткой паршивой советской махорки и взамен, как он выразился, «выдал» тайну:

– Ваших товарищей вы уже не увидите.

– А где они?

– Неправда, что их повезли домой, и неправда, что их разослали по другим лагерям на работу.

– А что правда?

Охранник разгладил обрывок газеты, служивший ему вместо папиросной бумаги, благоговейно облизал, заклеил, выровнял, достал из ватных шаровар самодельную зажигалку, высек огня и только тогда, когда носом пустил дым, процедил сквозь зубы:

– Их потопили.

Конечно, охранник мог пошутить…

Вахмистр жандармерии (J.B.), который с самого начала сидел в Осташкове и позднейшие показания которого находятся в «Архиве Польской армии на Востоке», под номером 11 173, подтверждает все, рассказанное другими. На этапы формировали группы в 60-300 человек. Однажды он зашел в пекарню, с заведующим которой, неким Никитиным, был в приятельских отношениях. Конечно, событием дня была разгрузка лагеря.

– Куда нас повезут, не знаешь? – спросил вахмистр.

– На север, браток, куда-то на север вас везут, – ответил Никитин.

Впоследствие вахмистр попал в небольшую «особую» группу, которую вместе с большим этапом, состоявшим из 300 полицейских, увезли из лагеря 28 апреля 1940 г. Они действительно поехали на север. Доехали до станции Бологое на железнодорожной линии Ленинград-Москва. Там вагон с «особой» группой отцепили и направили на Ржев. Когда они отъезжали, вахмистр видел, что весь состав поезда с польскими военнопленными все еще стоял на путях станции Бологое…

* * *

Из общего числа пленных трех вышеуказанных лагерей, советские власти выделили и перевезли, сначала в лагерь в Павлищевом Бору, а потом в Грязовец:

из Осташкова – 120 человек;

из Старобельска – 86 человек;

из Козельска – 200 человек.

Всего 406 человек, которые вместе с несколькими десятками пленных, вывезенных отдельно на следствие в московские тюрьмы в разное время, еще до разгрузки лагерей, дождались «амнистии», объявленной согласно польско-советскому договору от 30 июля 1941 г., и вышли на свободу.

Остальные, т. е. около 14 700 человек, в том числе 8400 офицеров, с весны 1940 года пропали без вести, без следа.

Глава 5.ТРЕВОГА ОХВАТЫВАЕТ СЕМЬИ ВОЕННОПЛЕННЫХ

Переписка внезапно прекращается. – «Местонахождение неизвестно», – отвечает прокурор.

Откуда, однако, известно, что эти почти 15 тысяч человек пропали именно весной 1940 года? Что не позже и не раньше, а именно с апреля-мая исчезли всякие их следы?

Это была первая весна Второй мировой войны, потому, быть может, многим, и мне самому, она так ясно врезалась в память. В то время, когда весь мир сосредоточил свое внимание на событиях, происходящих в Западной Европе, нам, под советской оккупацией, жилось тихо и тускло, а почки на деревьях только начинали распускаться. Надежда была нашим хлебом насущным. Она питала нас; ее мы приклеивали к календарным листкам. Многого мы ждали от этой весны, но она не оправдала наших ожиданий. Приходили только плохие вести. Вдруг грянула эта, для многих самая страшная:

«Никаких известий из Козельска, Старобельска и Осташкова!»

Сначала об этом говорили с грустью, потом с беспокойством, наконец с тревогой. Если предположить, что у каждого из 15 тысяч пропавших без вести осталось дома хотя бы три близких родственника – жены, матери, отцы, дети, сестры и т. д., – которые о них беспокоились, то уже получится 45 тысяч человек, снедаемых тревогой. А на самом деле их было больше. Тревога эта возникла в мае 1940 года и потом росла с каждым месяцем.

Напомним, что военнопленным, сидевшим в этих трех лагерях, разрешалось писать домой и что их семьи могли им писать. Более подробно об этой переписке можно судить по многочисленным воспоминаниям, а особенно подробно описал это в своем отчете поручик Млынарский.

Я сам знал десятки людей, в том числе моих родственников, которые с оккупированной территории переписывались с пленными этих лагерей. Вдруг в апреле письма перестали приходить. В мае их еще ждали, сваливая задержку на плохую работу советской почты. Но ответов на письма не было. Серьезно забеспокоились только тогда, когда некоторое количество писем вернулось с почтовым штемпелем: «Вернуть. Адресат не найден». Другие письма просто пропадали.

Помню, как в начале июня 1940 г. к нам пришла соседка с какой-то помятой карточкой в руке. Это была открытка, адресованная в Козельск, вся в пятнах от грязных пальцев, с неразборчивыми пометками и штемпелем: «вернуть».

– Я очень беспокоюсь, – сказала соседка. – Последнее письмо от мужа было написано в конце марта, а теперь уже июнь и… – она протянула руку с открыткой. – Как вы думаете, что могло произойти? Что с ним случилось? Ведь не он один. Я знаю, что другие тоже ничего не получают.

Я машинально крутил открытку в руке. Можно было прочесть первые слова, написанные крупным, разборчивым почерком: «Дорогой мой, любимый Владек»… Внизу открытки была какая-то клякса. Поймав мой взгляд, женщина сказала:

– Ах, это Стась хотел дописать папочке, но не сумел. Что с ним теперь, с папочкой Стася? – смущенно улыбнулась она, словно сказала что-то неподходящее.

– Пока нечего беспокоиться, – пробормотал я. – Все знают, какой беспорядок в Советском Союзе. Эти огромные пространства, трудности с транспортом. Может, их вывезли куда-нибудь далеко. Несколько месяцев может пройти, пока придут известия.

Вот именно этими необъятными просторами, этим пространством мы были загипнотизированы, как и все те, кто считает, что в Советском Союзе можно затеряться, как рыба в море, как зверь в дремучем лесу. Где-нибудь, когда-нибудь выплывут… Есть у нас поговорка: «Надежда – мать глупых». Глупой была и надежда, что с нашими пленными ничего не может случиться – ведь Советский Союз даже не ведет войны, да и Польше он войны не объявлял. Собственно говоря, это даже не военнопленные, а скорее, интернированные. И если можно не соблюдать международных конвенций, то, во всяком случае, немыслимо нарушить своего рода границу международной нравственности. Быть может, они временно оказались в тяжких условиях, но ведь они живы, хоть и нет о них ни слуху, ни духу.

Мы попеременно то утешались, то огорчались. Но после того, как в апреле-мае 1940 года переписка оборвалась, писем уже больше не было.

Беспокойство на родине передалось и тем, кого выделили из трех лагерей в составе «особых групп» и теперь поместили уже в один лагерь в Грязовце. Они продолжали переписываться с семьями, и вот что по этому поводу писал Юзеф Чапский в вышеупомянутой брошюре:

Мы начали беспокоиться о судьбе наших сотоварищей, потому что почти в каждой открытке, полученной с родины, нас спрашивали с растущей тревогой, что случилось с нашими товарищами из Старобельска, Осташкова и Козельска.

На основании этих открыток мы уже летом 1940 г. пришли к выводу, что мы единственные пленные из этих лагерей, от которых доходят вести.

* * *

В конце 1939 г. советские власти выслали этапом в Казахстан, вместе с большим количеством польского населения, польскую гражданку Александру Урбанскую. Ее муж, поручик Рышард Урбанский, по профессии учитель, был помещен в лагерь в Козельске. Его жена попала в поселок Родниковка, Актюбинской области. Оттуда она регулярно переписывалась с Козельском. Однако с марта 1940 г. переписка оборвалась. Жена в отчаянии дважды обращалась к властям. Ей сказали, что этим заведует НКВД. Она подала заявление с просьбой выяснить местонахождение ее мужа. Заявление долго кружило по советским учреждениям, пока не направили его в… Смоленск.

На этом заявлении служащий смоленского НКВД сделал пометку следующего содержания: «Уведомить, что 6.V.40 г. переведен в другой, неизвестный лагерь».

Я видел впоследствии этот документ и имею все основания предполагать, что сейчас он находится в руках Союзных властей, среди подобных ему документов.[9]9
  Подпоручик Рышард Урбанский, учитель, был найден в Катыни, под Смоленском. Описание тела находится в собрании немецких документов за номером 3220.


[Закрыть]

Один польский солдат, в эмиграции, предпочитающий не называть свою фамилию, рассказывает:

Мой отец, старший постовой польской полиции в Здолбунове, был арестован советскими властями и отправлен в лагерь в Осташкове. Оттуда он постоянно писал письма.

13 апреля 1940 г. вся наша семья, т. е. мать, сестра и я, была вывезена из Здолбунова в Казахстан. Оттуда мы пытались связаться с отцом, но безуспешно. Ни на одно из писем мы не получили ответа. Обеспокоенные этим, мы обратились к местным властям, потом центральным, в НКВД, в прокуратуру и т. д. с просьбой выяснить местонахождение нашего отца. Одно из заявлений я направил лично Сталину. Ответа не было. Когда я потерял уже всякую надежду, весной 1941 года пришла бумага от районного прокурора в Осташкове, следующего содержания:

«Лагерь, в котором находился ваш отец, ликвидирован весной 1940 г. Нынешнее местонахождение вашего отца неизвестно».