Текст книги "Катынь"

Автор книги: Юзеф Мацкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Я пришел в немецкую канцелярию. Это было 17 или 18 февраля. Кроме меня вызвали еще Ивана Андреева и Григория Василькова. Васильков работал в местной «Службе охраны порядка» («Ordnungsdienst»). Нас посадили в машину, бросили в нее кирки и лопаты, и мы поехали в Косогоры. Впереди – переводчик с немецким унтер-офицером на мотоцикле. Они ждали нас у въезда в лес, и мы поехали все вместе в сторону дачи. Унтер-офицер подозвал одного из нас и что-то спросил. Тот развел руками, что, мол, не понимает. Тогда переводчик обратился ко мне и сказал:

«Ты говорил, что тут закопаны польские офицеры, покажи теперь, где».

Я ответил, что в самом деле говорил это, но местоположения могил не знаю. Тут вмешался Андреев:

«Киселев точно должен знать. Он тут недалеко живет».

«Сбегайте за ним!» – приказал переводчик.

Я побежал. Киселев спал на печи. Однако он охотно встал и сказал:

«Известно где. Летом уже поляки там раскапывали».

«А теперь мы будем копать», – ответил я.

«Давно пора, – пробурчал старик, – а то вроде как грех лежит на душе».

Киселев был человеком верующим.

Мы все пошли за Киселевым, и он показал рукой место:

«Вот здесь они лежат».

Это была самая большая могила. Я теперь только заметил, что ее края неровны и отличаются от грунта вокруг. Кроме того она была замаскирована вывороченными деревьями и посаженными молодыми сосенками. Мы начали копать. Было трудно – земля замерзла. Я обливался потом, сбросил полушубок. В эту минуту я заметил небольшой березовый крест.

«Откуда взялся этот крест?» – спросил я Киселева.

«А там еще и другой есть, – ответил он, – это поляки поставили».

«Ой, тут ужасно воняет трупами!» – воскликнул Андреев, который копал на дне ямы.

Васильков обратил внимание, что земля черная, хотя кругом суглинок. Он влез в яму, но не мог там выдержать. Я опять начал копать, снял слой черной земли, вижу – лежит… труп в военном мундире. Всадил в землю лопату, что-то лязгнуло. Я наклонился и поднял пуговицу с польским орлом.

«Нашел!» – я позвал переводчика и дал ему пуговицу. Он спрятал ее в карман и приказал кончать работу и возвращаться в Гнездово.

Но когда Фосс узнал о результатах наших поисков, он велел нам опять ехать в Косогоры. Яму расширили. Фосс собственноручно приподнял голову одного из убитых, осмотрел, приказал слегка присыпать трупы песком, нам всем велел явиться в полицейский участок, а сам поехал в Смоленск.

В тот же день мы дали первые показания, которые записывал чиновник немецкой полиции Густав Понка, родом из Вены. Васильков испугался последствий этих показаний и не захотел их подписывать. Вообще-то каждый из нас прекрасно понимал, что этим мы зарабатываем себе у советской власти смертный приговор. А у немцев дела на фронте шли неважнецки… Понка не настаивал и отпустил Василькова. Когда Васильков вышел, тут уже заколебался Андреев. Тогда я ему сказал: «Подписывай брат! Я дам показания и подпишу всю правду!».

Я убедил Андреева, и он подписал. Через несколько дней мы давали уже более подробные показания. Теперь уже немцы организовали полное расследование и собирали показания многих местных жителей.

Через неделю или две приступили к основательному раскапыванию могил. Я взял на себя обязанность нанимать на эту работу местных жителей. С того времени я постоянно бывал в Косогорах, и вся работа до самого конца шла на моих глазах. Приезжало много всяких комиссий, делегаций и экскурсий. Когда кто-нибудь нам, свидетелям, задавал вопросы, немцы не вмешивались и вообще уходили. Оставался только их переводчик. А потом они предложили нам, чтобы мы нашли себе собственного переводчика. Это для того, чтобы не было подозрения в каком-то нажиме на нас. Мы нашли такого человека. Это был Евгений Семяненко из Новых Батек, сын местной жительницы, Эмилии Семяненко, польки, ее девичья фамилия была Козловская. Немцы не оказывали на нас никакого давления, ни при встречах с делегациями, ни на следствии.

Если бы немцы кого-то при этом терроризировали или избивали, я бы наверняка знал. Не тот, так другой проболтался бы. Никого они и пальцем не тронули. Да и зачем бы им? Мы говорили правду, вот и все. А правда была им тут на руку. А о Киселеве могу сказать особо: он и до, и после слышал на оба уха, хоть и был старый. Руки у него были в порядке, крепкие. Последний раз я видел его 24 сентября 1943 года. Он прощался со мной и пожимал мою руку своей правой, а в левой держал какую-то веревку с узлом и еще придерживал тачку. Значит, обе руки действовали. А то, что теперь руки у него переломаны и он оглох, – этому я не удивляюсь. Скорей можно удивляться, что он еще живой. Если вообще жив… А почему, сейчас скажу.

Никто из нас, свидетелей, не пострадал, кроме Александра Егорова. Он все время работал на вытаскивании трупов и… крал. Если найдет что-нибудь более-менее ценное в кармане покойника или за голенищем, сразу присвоит. Добыл какие-то золотые монеты, кольцо… Его поймали с поличным и расстреляли.[19]19
  В советском сообщении расстрел А. Егорова объясняется тем, что он якобы высказывал сомнение в правдивости немецкой версии.


[Закрыть]

А нас всех, кто давал показания, привезли в Грущенку и там записали наши голоса на пластинки. Потом мы еще давали показания под присягой немецкому судье.

Тем временем отступление немецкой армии становилось неминуемым. Фронт приближался. Со дня на день все слышнее слышался с востока грохот орудий. Большевики вернутся – что тогда будет с нами? А особенно с теми, кто раскрыл это их преступление, рассказал правду да еще и присягал?! Люди только головами качали: «Плохи ваши дела». Советовали бежать.

Но вдруг все эти разговоры затихли. Даже наоборот. То тут, то там потихоньку стали убеждать: ничего нам не будет, надо оставаться. Ну, меня обмануть не так легко. Я чувствовал какой-то подвох. Теперь-то уж окончательно ясно, что засланные с той стороны фронта агенты получили указание задерживать на месте любой ценой всех, кто знал о катынском убийстве и кто давал немцам показания или встречался с разными делегациями. Большевики хотели, чтобы все эти люди попали к ним в руки. Я как-то встретил в волостном управлении Сергея Николаева, всем известного коммуниста. Он отвел меня в сторону и прошептал:

«Ты, Иван, не уезжай. Ничего не бойся. Мы тебя тут защитим».

«Подумаю еще», – ответил я.

Однажды я зашел в избу Киселева. Там я застал другого коммуниста, кандидата партии, Тимофея Сергеевича. Он бойко о чем-то толковал со стариком. Когда я вошел, замолчал. Я присел на скамью, поговорили о том, о сем, а потом я спрашиваю Киселева:

«Ну, а ты как, Парфен? Остаешься или едешь?» Сергеевич не дал ему ответить:

«Киселев, – говорит, – никуда не поедет. Он старик, ему ничего плохого не сделают. Он скажет, что немцы силой заставили его давать показания, и на том дело кончится».

Потом я заметил, что около Киселева все время кто-то крутится: или кто-нибудь из знакомых коммунистов, или какие-то неизвестные люди. Ясно, что за ним следили. Конечно, старик знал больше других, вот на него и обратили больше внимания. Его так окружили агентами, что он в конце концов остался и попал в их руки… Потом его, наверно, страшно били в НКВД, потому что это был человек твердых убеждений, верующий и привык говорить правду в глаза.

Кажется, на другой день я навестил Матвея Захарова, который при немцах был старостой в Новых Батеках и тоже давал показания по катынскому делу. Он приходился мне дядей по матери. Тетка угостила меня водкой и сказала по секрету:

«Приходили партизаны и говорили, чтобы мы оставались. У нас ни у кого и волос не упадет с головы. Они нас защитят».

«А я думаю, что надо бежать!» – возразил я.

«Ты, Ванька, больно умен! – крикнула тетка. – Но в этом деле – дурак. Мы остаемся».

Меня тоже стали уговаривать. Все та же песня: «Дадите показания, что фашисты вас заставили, били, мучили, что вы говорили по принуждению или вообще не сознавали, где вы и что с вами».

Дошло до того, что однажды утром пришел ко мне Иван Андреев с таким планом:

«У меня в хате сидит один мой знакомый. Его прислали партизаны. Он нас вовсю уговаривает, чтобы мы бежали с ним в лес, пока здесь еще немцы. Они нас укроют до прихода Красной армии».

«Аж до прихода НКВД, ты хотел сказать». Андреев почесал в затылке, а я продолжал: «Ты что, рехнулся?! Не знаешь, что ли, что они сделают с нами?! Если даже не за то, что мы свидетельствовали, так за одно уже то, что мы знаем правду».

В конце концов Андреев решил бежать от большевиков. Ему удалось убедить переводчика, работавшего у Фосса, и они взяли его с собой. Для меня уже не нашлось места. Через два дня я взял мать и маленькую племянницу, и мы упросили водителей немецкой автоколонны взять нас с собой.

В Минске я встретился с Андреевым и Евгением Семяненко. Не имею понятия, что с ними стало потом. Свою мать я должен был оставить в Германии и вот скитаюсь теперь…

* * *

– Еще один важный вопрос: сколько трупов выкопали в Катыни?

– Это ведь всем известно. Немногим больше четырех тысяч.

– А эта восьмая могила?

– Это совсем маленькая могила. Немцы ее засыпали. Да ведь вы были там…

– Да, – ответил я. – Все совпадает.

Глава 18. ГДЕ УБИЛИ ОСТАЛЬНЫХ ПОЛЬСКИХ ВОЕННОПЛЕННЫХ?

Загадка катынского преступления разгадана. Известно, кого здесь убивали, сколько их было и кто их убил.

Больше четырех тысяч польских военнопленных, почти исключительно офицеров из Козельского лагеря, было расстреляно большевиками весной 1940 года.

Но так как общее число без вести пропавших было около 15 тысяч (возможно, 14500) и они содержались не в одном лишь Козельске, но и в Осташкове и Старобельске, возник, как мы знаем, вопрос: куда девались остальные военнопленные из этих двух лагерей, останки которых в Катыни не были обнаружены. Так как никто из них, из числа около 10 тысяч, не подал признаков жизни с весны 1940 года, несмотря на самые энергичные поиски и усилия, – не подлежит никакому сомнению, что они также уничтожены. Уничтожены на советской территории, следовательно – советской государственной машиной.

Итак, как уже было сказано выше, перед нами открывается новое преступление, с еще большим количеством жертв. Мы знаем преступника, но не знаем только точного места преступления и связанных с ним обстоятельств.

Судьбы Осташкова

26 января 1943 года в канцелярию 5-го поста польской армии, которая покинула пределы Советского Союза, явилась некая Катажина Гонщецкая. Эта женщина, жена одного из без вести пропавших офицеров, была одной из числа многочисленных польских граждан, принудительно сосланных советскими властями. Она рассказала следующее:

«В июне 1941 года меня вместе с почти 4 тысячами мужчин и женщин, как и я арестованных и высланных из Польши, везли по Белому морю. Мы плыли из Архангельска к устью реки Печоры, на новые принудительные работы, на новую каторгу. Я сидела на палубе. Глядя на отдаляющийся берег, я почувствовала вдруг непреодолимую тоску по свободе, родине, мужу, вообще по жизни – и заплакала. Неожиданно передо мной появился молодой русский из экипажа баржи и спросил:

– Ты чего ревешь?

– Я плачу над своей судьбой. Разве и этого у вас нельзя, в вашем «свободном» государстве? Я плачу над судьбой своего мужа…

– А кем он был?

– Капитаном, – ответила я. Большевик язвительно засмеялся.

– Ему уже слезы не помогут. Здесь потоплены все ваши офицеры. Здесь в Белом море.

Он стукнул каблуком по палубе. Затем он, ничуть не смущаясь, рассказал, что он лично участвовал в конвое, транспортировавшем около 7 тысяч человек, и что среди них было много бывших служащих польской полиции и офицеров. Тянули две баржи. Когда вышли в открытое море, баржи отцепили и затопили. – «Все пошли ко дну», – закончил он и ушел.

Когда он это говорил, рядом стоял старик, тоже русский, тоже из экипажа баржи, но не военный. Когда тот ушел, старичок подошел ко мне, облокотился о борт и тихим голосом выразил мне свое сочувствие.

– Это правда, – сказал он, – что тот говорил. Это все происходило на моих глазах. В баржах сделали пробоины. Это было ужасное зрелище. – Он утер слезу и вздохнул. – Никто не спасся.

В общих чертах этот рассказ совпадает с рядом обстоятельств, касающихся лагеря польских военнопленных в Осташкове. Хотя бы тот факт, что речь шла о служащих польской полиции, которые были сосредоточены исключительно в Осташкове. Кроме того, названная русским цифра «около 7 тысяч» отвечает численности военнопленных в Осташкове, которых, как известно, было свыше 6 тысяч. Мы знаем также, что старший постовой польской полиции Воронецкий, которому с небольшой группой удалось попасть в Грязовец и оттуда выйти на свободу, тоже слышал от лагерного охранника, что военнопленных потопили. Показания вахмистра жандармерии Б. хотя ничего не говорят о потоплении, тем не менее указывают на северное направление, в котором был вывезен весь лагерь в Осташкове.

Их, действительно, довезли до станции Бологое, расположенной на север от Осташкова; а что было потом?..

В дальнейшем, когда в Советском Союзе формировалась польская армия и когда в связи с этим предпринимались лихорадочные попытки найти без вести пропавших офицеров, накопилось множество сообщений о том, что польских военнопленных видели или слышали о них на дальнем севере СССР. Упорно повторялись слухи об их потоплении, о какой-то загадочной аварии в Белом море и т. п. Вначале верили, что вообще всех военнопленных вывезли на север. Открытие Катыни оборвало этот поток предположений. С другой стороны, выяснилось, что в 1940 году действительно были вывезены на Север польские военнопленные, но не весной, а осенью, и не из трех упомянутых лагерей, а из числа интернированных в прибалтийских государствах. В общем хаосе и последовавшей за ним военной путанице – спутали одних с другими. Поляков, интернированных в лагерях прибалтийских государств, хотя и вывезли на Север, но не лишили жизни.

На основании материалов, которыми мы располагаем в настоящее время, следует сказать: пока еще нет исчерпывающих конкретных данных для того, чтобы прийти к окончательному выводу и чтобы можно было утверждать, что военнопленные из Осташкова были действительно потоплены. Показания Катажины Гонщецкой важны, но недостаточны.

Очевидно, если бы военнопленных из Осташкова везли в Архангельск, их путь вел бы через станцию Бологое. Но…

Против предположения о потоплении возражает логика. Известно, что судьба всех трех лагерей – их существование и техника их ликвидации – указывают на полную аналогию. Тождественность методов, примененных в отношении военнопленных, дает право предполагать, что их судьба была решена одним и тем же приказом сверху, который предусматривал не только их уничтожение, но и метод осуществления этой преступной акции.

Рассматривая вопрос в такой плоскости, можно утверждать, что было бы нелогично убивать военнопленных из Козельска в густонаселенной местности близ Смоленска, в сравнительно небольшом лесу, и в то же самое время везти свыше 6 тысяч военнопленных из Осташкова в Архангельск, там грузить их на баржи и топить в море, когда можно было тем же способом, что и в Катыни, перестрелять их по дороге, в местах более пригодных, чем окрестности Смоленска, чтобы замести следы преступления.

Логика говорит нам, что военнопленные из Осташкова лежат где-то невдалеке от станции, где их выгрузили, подобно тому, как лежат военнопленные из Козельска вблизи станции Гнездово.

Судьбы Старобельска

Где погибло около 3500 польских офицеров из Старобельска? На этот вопрос нельзя ответить иначе, чем на предыдущий. Здесь тоже нужно исходить из аналогии.

Как известно, последний след, который оставили за собой этапы, шедшие весной 1940 года из Старобельска, мы находим на станции в Харькове. Затем он обрывается. «Здесь всех ваших выгружают», – говорил советский железнодорожник. Может быть, он говорил правду, а может быть – лгал. Это очень неполное свидетельство. Может, ближе, может, дальше их прикончили выстрелом в затылок и бросили в общие могилы, засыпали землей и посадили деревца…

Часть вторая: ЛОЖЬ СОВЕТСКОГО СООБЩЕНИЯ

Советское правительство, по приказу которого было совершено преступление в Катыни, опубликовало, как известно, ряд заявлений, в которых не признало себя виновным в содеянном. Официальная советская версия утверждает, что не советская сторона, а немцы виновны в убийстве тысяч польских офицеров.

После того, как Красная армия вытеснила немцев из Смоленска, вблизи которого находится Катынь, туда прибыла созданная советским правительством «специальная комиссия», которая якобы на месте исследовала преступление и опубликовала результаты в своем заключении, которое я привожу ниже полностью.

Следует еще сказать, что, инсценируя это мнимое «расследование», советские власти пригласили иностранных корреспондентов, аккредитированных в Москве. Вот что пишет об участии последних известный американский журналист У.Л.Уайт:

Большинство англо-американских корреспондентов – людей опытных – поверило еще до приезда в Катынь в то, что это преступление совершили немцы.

Трудно было сказать с полной уверенностью, когда военнопленные были расстреляны, но какой-то из наблюдательных корреспондентов заметил, что на одном из убитых поляков было зимнее нижнее белье, и поделился своим наблюдением с прикомандированным советским врачом. Этот врач сказал, что на большинстве трупов было теплое белье или шинели, или то и другое. Его слова как будто подтверждали версию, что поляки были расстреляны скорее в августе и сентябре 1941 года, после прихода немцев, как утверждает советское правительство.

Когда эта точка зрения была высказана советским офицерам, сопровождавшим иностранных корреспондентов, среди них возникло заметное замешательство. В опровержение они выставили аргумент, что климат в Польше настолько непостоянный, что шинели на меху и теплое белье могут быть вполне пригодны в сентябре.

Корреспонденты предпочли поверить рассказам своих союзников, которые самым очевидным образом сваливали всю вину на немцев. Более того, московская цензура вычеркивала все, что могло бы вызвать какие-либо сомнения.

Если репортер писал: «Я не медицинский эксперт, но врачи говорят: состояние трупов свидетельствует, что преступление совершили немцы», – то цензура вычеркивала гипотетическую начальную часть предложения и оставляла только сухую констатацию факта. Она удаляла также всякого рода обороты и слова, отражавшие сомнения, неуверенность корреспондентов, как например – «по-моему», «вероятно», «доводы, которые нам привели, указывали…» В результате дошедшие до Америки отчеты обвиняли немцев в преступлении так же безоговорочно, как это делала «Правда». (W. L. White. Report on the Russians. New York, 1945, стр. 133–134).

Печатаемые ниже советские документы приводятся по тексту приложения к журналу «Новое время» № 10, от 5 марта 1952 года.

НОТА СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА ПРАВИТЕЛЬСТВУ США

25 февраля Государственный департамент США прислал на имя советского посла в США т. Панюшкина письмо Р. Мэддена (вместе с приложенной к нему резолюцией палаты представителей Конгресса от 18 сентября 1951 г.), являющегося председателем Комиссии палаты по так наз. расследованию «Катынского дела». В своем письме Мэдден выразил желание получить от Советского Правительства какие-то «доказательства» относительно убийства военнопленных польских офицеров, расправа над которыми была произведена гитлеровскими преступниками в 1941 году в Катынском лесу.

29 февраля посольство СССР направило Государственному департаменту США по этому поводу ноту следующего содержания:

«При этом Посольство возвращает препровожденное Госдепартаментом письмо Мэддена с приложенным к нему текстом резолюции палаты представителей от 18 сентября 1951 г., как нарушающее общепринятые нормы международных отношений и оскорбительное для Советского Союза.

Посольство напоминает, что:

1. Вопрос о катынском преступлении еще в 1944 г. был расследован официальной Комиссией и было установлено, что катынское дело является делом гитлеровских преступников, о чем было опубликовано в печати 26 января 1944 г.;

2. Против такого заключения Комиссии правительство США не заявляло никаких возражений в течение восьми лет, вплоть до последнего времени.

Посольство считает, ввиду этого, необходимым заявить, что возбуждение вопроса о катынском преступлении через восемь лет после заключения официальной Комиссии может преследовать лишь цели оклеветать Советский Союз и реабилитировать, таким образом, общепризнанных гитлеровских преступников.

При сем прилагается вышеупомянутое сообщение официальной Комиссии о катынском преступлении».

К ноте приложено «Сообщение Специальной Комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров», подписанное председателем Специальной Комиссии академиком Н. Н. Бурденко, членами Специальной Комиссии: академиком Алексеем Толстым, митрополитом Николаем, академиком В. П. Потемкиным, генерал-лейтенантом А. С. Гундоровым и др. Это сообщение Специальной Комиссии было опубликовано в советской печати 26 января 1944 года.

«Правда», 3 марта 1952 г.