Текст книги "Неприкосновенный запас "

Автор книги: Юрий Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

– Не вытянет Гуро... слона, – пробасил Беленький, тот самый Беленький, который был черненьким и выступал во фраке.

– Теперь время военное, надо вытягивать, – буркнул Комов.

– Этот слон дороже всего нашего цирка, – признался директор. – Его отловили у подножия Килиманджаро. Заплатили золотом.

Дверь кабинета со скрипом отворилась. На пороге стоял Орлов. Директор не сразу узнал его.

– Орлов? Что у тебя, Орлов? – спросил он и поднялся с дивана.

– У меня ничего, – глухо ответил Орлов. – Я к вам с просьбой.

Директор снял пенсне и, протерев платком, водворил на место:

– Может быть, зайдешь позже?

– Я зайду, – согласился Орлов. – Я насчет слона... Максима.

– Что такое со слоном? – брови взметнулись над стеклышками директорского пенсне.

– Со слоном ничего... Я просто хотел взять его.

– То есть как так взять? – подскочил Комов. – В собственность?

Орлов поморщился:

– Взять на себя в смысле ухода.

– Он третьи сутки не ест, – сказал директор.

– У меня он ест. Я его кормил хлебом с солью. Он три буханки съел.

Директор оживился.

– Ты кто по образованию, Орлов? – спросил он.

– Механик.

– Механик?

– Да, механик по моторам.

– А откуда ты в слонах-то разбираешься? Ты хоть знаешь, сколько стоит слон?

– Не приценивался...

– А я приценивался. Он куплен на золото. Не дай бог его загубить.

Орлов повел плечами. Ему начинал надоедать этот разговор.

– Со слоном будет все в порядке, – сухо заметил он.

– Только учти, зарплату я тебе не прибавлю. Не имею права.

– Точно, – подтвердил клоун, – не имеет права.

– Мне и не надо, – сказал Орлов. – Я был в военкомате, сказали: пока нет распоряжения.

Когда дверь за ним затворилась, Комов наклонился к директору:

– Подозрительный тип. Спину под слона подставил.

– Оригинал, – протрубил Беленький.

– Ну, со слоном мы уладили, – вздохнул директор и кончиками пальцев разгладил брови.

Кончились представления. Остановился цирковой конвейер. А на опустевшей базарной площади все еще стоял парусиновый шатер, и клоун с вызывающим круглым румянцем по-прежнему улыбался с афиши... Умолкли трубы. Остыли "юпитеры". Исчезли мальчишки – вечные спутники цирка.

С проходящим полком ушел на фронт цирковой оркестр. Музыкантов не успели обмундировать, им выдали только пилотки со звездочками. И они прошли через город впереди колонны в пиджаках и брюках, исполняя марш-галоп, под который обычно на арену выбегали партерные акробаты братья Изюмовы. Теперь под эту музыку шли бойцы... Проходя мимо цирка "Шапито", музыканты перестали играть. Они прощались с родным домом тишиной.

Свято место пусто не бывает, и люди нашли новое, военное применение старому шатру. Они превратили его в караван-сарай, в котором на ночь останавливались беженцы, идущие через город. Беженцы располагались на узких скамейках амфитеатра, на мягких опилках манежа, в проходах. Иногда они заходили в шатер вместе с коровами и козами. Тогда животных сгоняли на манеж. И создавалось впечатление, что сейчас выйдет дрессировщик, щелкнет длинным хлыстом и начнется представление. Но дрессировщик не выходил.

Когда в цирке ночевали солдаты, шатер сразу становился похожим на огромную солдатскую палатку. У входа становился часовой с винтовкой. Клоун с афиши подмигивал ему и скалил меловые зубы.

Фронт с каждым днем приближался к городу, в котором застрял цирк.

Утром шатер пустел. Временные постояльцы покидали его. Оставались только обессилевшие и больные.

В это утро в цирке задержалось человек пять. Старики и женщина с больной девочкой. Беженцы лежали на опилках; спали они или бодрствовали, никто не знал. Женщина уговаривала больную девочку:

– Ну сосни... Ну сосни маленько...

И тут в цирк вошел директор. Он осмотрелся, привыкая к тусклому свету, который просачивался сквозь парусину, и громко сказал:

– Граждане! Прошу освободить помещение!

Никто не откликнулся. Те, кто спал, продолжали спать, а кто бодрствовал – не обратили на него внимания.

– Ну сосни маленько... – приговаривала мать.

Директор выждал и повторил:

– Прошу вас, освободите помещение.

Один из стариков заворочался и, приподнявшись на локте, спросил:

– Ты чего раскричался? Зачем тебе помещение?

– Оно подлежит уничтожению, – пояснил директор.

– Зачем же уничтожать, если оно людям нужно? – резонно заметил старик.

– Вы хотите, чтобы он достался немцам? Да? – тихо спросил директор. Вы приказ Верховного Главнокомандующего слышали? Все уничтожать, ничего не оставлять врагу.

– Да кому он нужен, твой балаган? – неожиданно гаркнул рыжебородый мужик с одной рукой. – Ты лучше молока достань. Здесь больные. И транспорт нужен.

– Я транспортом не ведаю. Я директор цирка... Если вы не уйдете, вынужден буду удалить силой.

Рыжебородый поднялся на ноги. Он был весь в опилках. Даже в бороде нетающими снежинками белели опилки.

– Ты немца силой удаляй, – трубным голосом пробасил он. – Немца, а не старых и малых. Бери винтовку и иди туда... удаляй!

Глаза рыжебородого сверкали из-под нависших бровей, а единственная рука пророческим жестом указывала на запад.

– Может быть, вы немцев здесь поджидаете? – тихо спросил директор.

– Поджидаю, – спокойно ответил рыжебородый, – чтобы драться с ними, когда у начальников вроде тебя засверкают пятки.

– Тише... она уснула... – шепотом произнесла мать.

В тот же день директор вызвал Орлова.

– Машины не будет. Последний поезд ушел. Возьми винтовку и застрели его, чтобы он не достался немцам.

Орлов ничего не ответил. Он молча взял винтовку и направился к двери.

– Подожди! Ты забыл патроны. Две обоймы хватит? – холодные стеклышки пенсне поблескивали под бровями.

– Хватит, – буркнул Орлов и взял со стола патроны.

Они были покрыты смазкой и прилипали к пальцам. Он их сунул в карман, а винтовку надел на плечо, как охотник, стволом вниз.

Во дворе его поджидал Максим. Услышав знакомые шаги, слон отвел в сторону ухо и, поскольку не мог повернуть голову – для этого надо иметь шею, – повернулся сам.

Орлов, не глядя на слона, прошел мимо.

На улице он столкнулся с Комовым. Клоун остановил его и скороговоркой произнес:

– Слону могилу руками не выроешь. Проси экскаватор.

Он боялся, что его заставят рыть могилу слону.

Орлов отстранил клоуна плечом и зашагал дальше. Весь день ходил он по разным учреждениям и все просил машину для слона. На него смотрели непонимающими глазами и переспрашивали:

– Слон? Какой слон? Зачем слон? Сейчас война, немцы под городом, а он лезет со слоном.

Орлов поворачивался и уходил. И стучался в другую дверь.

– Я детский дом эвакуирую! – кричали на него здесь. – Ты что хочешь, чтобы я детишек бросил ради твоего слона?

В третьем месте его приняли за сумасшедшего.

– Все будет в порядке, – сказали ему. – Иди домой, успокойся. И не думай о слоне.

– Как же не думать о слоне!

– Очень просто. Взять себя в руки. Мобилизовать все силы. И не думать о слоне.

Орлов плюнул и ушел прочь.

Слон стоял на цепи. Он сохранял спокойствие. Лишь изредка поднимал ухо, прислушиваясь к шагам, к голосам, к несмолкаемым звукам фронта.

Вечером Орлова снова позвал директор:

– Ты что, решил слона подарить немцам?

– Нет.

– Чего же ты, на самом деле, тянешь? Может быть, поручить это дело другому?

– Нет, нет!

Даже сквозь густую темную щетину было видно, что Орлов побледнел.

– Я сам... До утра управлюсь.

– Ладно, – ответил директор, – до утра. Только отведи его подальше. В какой-нибудь буерак... Люди жгут горючее. Взрывают электростанции, мосты, институты. А он не может слона... Мне тоже жалко, но сейчас не время жалеть.

Директор говорил как-то неестественно, он повторял чьи-то чужие слова, но старался выдать их за свои.

– Словом, отведи его в буерак.

– Хорошо. Отведу.

– Смотри, Орлов! Время военное, строгое.

– Да, да, – сказал Орлов и зашагал прочь.

Директор все-таки поджег свой цирк. Выгнал беженцев. Прикатил бочку керосина, облил шатер и поджег. Пламя быстро полезло ввысь. В шатре образовались темные выгоревшие провалы, обнажился каркас. Цирк горел, как парусный корабль, подожженный вражеским ядром.

Афишный клоун с улыбкой пропадал в огне. Едкий дым поднимался в небо. К вечеру шатер догорел. На его месте образовался черный остров, от которого едко пахло гарью.

3

Они двинулись в путь на рассвете. Орлов отстегнул железную цепь и освободил слона. Потом он набросил на спину Максиму попону, навьючил на него два мешка отрубей, ведро, коричневый чемодан с никелированными застежками.

– Пойдем, Максим, – тихо сказал Орлов, и слон качнул головой, будто хотел сказать: "Пошли, раз надо!"

Они вышли на улицу.

Редкие прохожие не обращали внимания на шагающего слона, как будто это был не слон, а собака или лошадь. Людей занимало только то, что имело отношение к войне, несло тревожные перемены, угрожало жизни. Им было не до слона.

Орлов и Максим не сразу вышли из города, а свернули на берег. Они остановились перед холмиком, обложенным свежим дерном. Орлов наклонился и задумчиво провел рукой по траве. Рука стала влажной от росы. Слон переступал с ноги на ногу.

– Прощай, Зина, мы пошли, – тихо сказал Орлов и оглянулся на Максима.

"У слона бронированная кожа. Только между глазом и ухом есть нежное место: одной пули достаточно". Орлов не понял, почему он подумал об этом. Обоймы неприятно оттягивали карман, ему захотелось выкинуть их, но он не сделал этого.

Когда они вышли из города и очутились на шоссе, поток беженцев пришел в движение. Лошади, повозки, коровы, детские коляски, овцы, грузовики, велосипеды, телята, собаки; тысячи ног, колес, копыт, палок; голоса людей, плач маленьких, грохот колес, цокающее многоточие копыт, мычание и блеяние; множество разных красок, перемешанных, потускневших от пыли, лишенных всякой гармонии, – все это, живое и неутомимое, двигалось в одном направлении – на восток, – навстречу убежищу, безопасности, жизни. Вся страна встала на колеса, превратилась в огромный кочевой табор.

Никто не удивился, что рядом идет слон, – утратили способность удивляться.

Чей-то глухой голос заметил:

– Крупная скотина. Ее бы на немцев напустить.

– Обыкновенный африканский слон, – отозвался высокий костлявый старик.

И белая старушка пролепетала:

– Господи боже мой, у людей горе, а он слона водит.

Худой сутулый мальчик, трясущийся на груженой фуре, сказал своему соседу:

– А по-немецки слон – дер элефант.

Немецкая речь еще не вызывала к себе ненависти.

Слон не забегал вперед и не отставал. С молчаливым достоинством шагал он рядом с коровами, лошадьми, козами, с легким шуршанием опуская тяжелые ноги.

Люди несли на себе все, что можно было унести, на что хватало сил. Порой их выбор падал на самые необычные вещи. Высокий костлявый старик нес на спине картину Шишкина "Утро в сосновом бору". Картина была в потрескавшейся тяжелой раме, и веревка больно резала плечо. Но старик нес картину не как смиренный несет свой крест, а как вызов войне, несогласие с ней. Пот блестел на его висках, сердитые желваки ходили под впалыми щеками, а за спиной перевернутые медведи поднимали морды к небу.

Женщина в темном платке сидела на повозке, прижимая к себе горшок с фикусом. Большие мясистые листья со стуком ударялись друг о друга. Зачем ей понадобился фикус?

Объяснить все это можно было только фанатическим и вместе с тем естественным стремлением людей сохранить из мирной жизни все, что им было дорого. Скарб. Хлеб. Книги. Цветы.

Орлов должен был сохранить слона. Никто не давал ему такого приказа. Напротив, приказ был – уничтожить. Но молчаливый униформист по-своему распорядился судьбой Максима. В этом огромном молчаливом существе сейчас сошлись главные чувства Орлова. Максим был частью Зининой жизни, единственной частью, которую еще можно было сохранить от пуль и от пожаров.

Когда поток останавливался, Орлов кормил слона отрубями и бегал с ведром к колодцу, чтобы напоить его. Иногда, если привал был долгим, он водил слона к реке. Максим спускался с берега и шел до тех пор, пока вода не доставала до живота. Тогда он начинал пить, а потом поливался, а заодно поливал ребятишек, которые приходили смотреть, как слон купается. На водопое к Орлову подошел парень в стеганом ватнике.

– А пахать на нем можно? – спросил он, кивая в сторону слона.

– Не пробовал, – ответил Орлов.

– А по-моему, можно, – парень прищуренным глазом рассматривал Максима. – Только б он борозду не портил ножищами. Его можно впрягать заместо трактора... И много надо харчей, чтобы прокормить такую скотину?

Орлов недовольно повел плечами – навязался ты на мою голову! – но сказал:

– Восемь килограммов отрубей, хлеба полпуда, сено, рис, ведер пятнадцать воды.

– Пятнадцать ведер! – парня больше всего удивили пятнадцать ведер. Баню можно справить с пятнадцатью ведрами! У меня бык четыре выпивал. Хороший бык... черный с белыми пятнами. И дорого за слона просят?

– Дорого! – рассердился Орлов. – Десять тысяч рублей золотом.

– Зо-ло-том! Дорого! – Парень произнес эти слова с таким видом, словно собирался купить слона для хозяйства, но слон оказался не по карману.

– Полпуда хлеба – это можно, – рассуждал он сам с собой, – но десять тысяч золотом... У нас колхоз небогатый.

В это время с дороги закричали:

– Пошли!.. Пошли!..

И Орлов со слоном поспешили в строй.

Иногда навстречу беженцам попадались воинские части. Тогда поток сворачивал в поле или вытягивался в струнку, пропуская идущих на запад. Слон занимал бойцов.

– Вот это противогаз! – кричал ушастый боец в большой, налезающей на глаза пилотке. Его круглые мальчишеские глаза весело блестели.

И все сразу обратили внимание, что голова слона в самом деле похожа на большой противогаз. А что, если под этой несуразной огромной маской скрывается очень симпатичное лицо с коротким носом...

Боец совсем недавно был мальчишкой, и, как видно, озорным. Он тут же расстегнул брезентовую сумку и натянул на себя противогаз. И сразу стал похожим на слона. И они зашагали рядом: четвероногий слон и двуногий слоненок. Может быть, это была его последняя шутка.

За полдень к Орлову на кривых ногах подкатил низкорослый мужик с редкими, коричневыми от табака зубами, с выпуклым кадыком:

– Слушай, хозяин, у меня лошадь пала... Мне тягло нужно.

– А я здесь при чем? – спросил Орлов. Ему не сразу пришло в голову, что коричневозубый имеет виды на слона.

– Я твоего... в телегу впрягу, – сказал мужичок.

– Это не вол и не лошадь, – отрезал Орлов.

– Где я тебе возьму лошадь? А? Отвечай! Сейчас не время разбираться. Впрягай.

Мужичок лез на Орлова с кулаками. Униформист отстранил его и зашагал дальше.

– Впрягай! – требовал мужичок.

– Отстань. Лошадь уморил, а за слона я отвечаю.

– Граждане! Что же это получается? – закричал коричневозубый. И кадык, как поплавок, запрыгал под кожей. – Выходит, человек пусть пропадает, а слон топает?!

Колонна загудела.

– Давай, давай не задерживай!

– Одолжи ты ему слона!

– А чего его спрашивать. Запрягай. Закинь ему веревку на шею...

Орлов снял с плеча винтовку. Патроны лежали у него в кармане, но оружие он взял на изготовку.

– Это что ж, в своих стрелять будешь? Ты что, немец? Отвечай, ты немец?

– Что у тебя в телеге? – тихо спросил Орлов.

– Скарб.

– Брось свой скарб и шагай, как все.

– Не брошу! Я свое не брошу. Не ты наживал – и не командуй.

– Если тебе барахло дороже жизни, – спокойно произнес Орлов, оставайся с ним. А слона я тебе не дам. Слон государственный.

– Будь ты проклят! – крикнул мужик злобно.

Он так и остался на дороге со своей телегой.

Слон шел дальше, оставляя на пыльной дороге большие круглые следы. Он не оглядывался и не видел, как его следы тут же исчезали; их смывала волна двигающихся подошв, шин, копыт, колес. Шел, слегка покачивая головой, и у него в ногах поднималось душное облачко пыли.

Люди привыкли к Максиму. Отрываясь от своих мыслей, искали его глазами, как ищут необходимый ориентир. Он создавал равновесие, успокаивал и незаметно как бы стал вожаком потока.

И когда под вечер, потемнев от пыли и усталости, отрывисто дыша, слон остановился, поджав сбитую переднюю левую ногу, поток замер. Пора было сделать привал, расположиться на ночь.

По обеим сторонам дороги раскинулось пшеничное поле.

Оно колыхалось на легком ветру, поворачивая из стороны в сторону пожелтевшие глазастые колоски. Каждый колосок ощетинился тонкими штыками, защищая еще мягкие, незрелые зерна. Зерна были похожи на капельки загустевшего топленого молока, и вкус у них был тоже молочный... Над пшеничным полем звучал непроходящий шепот. Так разговаривает мать, чтобы не разбудить спящее дитя. И во всем этом щедром, широком разливе было что-то спокойное, живое, материнское.

Беженцы стояли на дороге, не решаясь сделать первый шаг в поле. Они боялись смять стебли и колоски – были приучены к этому с детства, как были приучены не бросать на пол хлеб... Они не думали о том, что завтра это поле растопчут и перепашут фашистские танки и родное дыхание поля исчезнет в жарком чаду...

Но потом они решились...

Они входили в поле, как в море. Медленно, опасливо, раздвигая руками пшеничные волны, стараясь не мять их.

Пройдет еще немного военного времени, и сердца людей почерствеют, как черствеет хлеб. Но черствый хлеб не перестает быть хлебом. Даже самый черствый хлеб не превращается в камень. Пройдет время... Но оно еще не прошло. И глаза людей были влажными. Они жалели поле.

А зеленые стебли шуршали под ногами, и поднимались, и снова падали.

Маленькая девочка, полдороги проспавшая у матери на руках, проснулась и, моргая заспанными глазками, бегала по полю, собирала васильки. И радовалась. Пшеничное море подбрасывало ее на волнах.

Последними в пшеницу вошли слон и Орлов, серый от усталости и горя.

В начале войны люди редко думают о будущем. Оно далеко и туманно. И, кроме того, не так много шансов, что оно вообще будет: пуля и снаряд слишком часто обрывают жизнь, а вместе с ней и будущее. Охотнее думают о прошлом. Оно как бы и есть будущее, если удастся остаться в живых. Обыкновенные мирные дни представляются счастливыми и желанными. О чем же еще люди могут мечтать, как не об их возвращении.

Лежа на мягкой пшеничной соломе, Орлов мечтал о прошлом. Он вспомнил, как в его город приехал цирк. Он никогда не ходил в цирк – не любил. И попал туда совершенно случайно. Хлынул проливной дождь. Негде было укрыться, а рядом возвышался шатер цирка "Шапито". Дождь звонко бил по натянутой парусине. Люди бежали к шатру на спектакль. Орлов побежал тоже. И в конце концов очутился внутри, чтобы переждать дождь в цирке.

Мокрый пиджак прилипал к лопаткам. И Орлов все время поводил плечами, чтобы отклеить его. Пиджак не отклеивался. Орлов смотрел на арену, а думал о приклеившемся пиджаке. И какой-то человек раздраженно кричал ему в ухо:

– Да перестаньте вертеться!

Он перестал вертеться и стал подумывать о том, как бы выбраться из этого балагана. В цирке было жарко, от промокшей одежды шел душный пар.

Сквозь веселые голоса труб Орлов старался расслышать, не кончился ли дождь. Но звонкие заклепки били по парусине, и их не мог заглушить даже цирковой оркестр.

А потом на арене появилась Зинаида Штерн со слоном. И все кончилось. Все кончилось и началось заново. Но первое время он не обращал внимания на Зину, а следил за выступлением слона. Ему сперва понравился слон. Чего только не делал слон! Он переваливался с боку на бок, как мальчишка, катящийся с зеленой горки. Потом он ходил на задних ногах, потом на передних ногах. Потом он подхватил свою дрессировщицу, обвил ее хоботом и посадил к себе на спину... Дрессировщица Зинаида Штерн была хрупкой девушкой с черной мальчишеской челкой, с лицом, широким в скулах. У нее были большие синие глаза...

Орлов спал, как спят после болезни: глубоким, непробудным сном. Вероятно, такой сон – разновидность летаргического. Короткий летаргический сон... Орлова можно было толкать, обливать холодной водой, он бы не проснулся.

Он спал и видел во сне свою жизнь с такими подробностями, как будто он не спал, а заново переживал пережитое.

Но самое удивительное было, когда он проснулся.

Уже рассвело. И беженцы не спали. Они сидели на пшеничном поле кругами, а те, кто был в самых крайних кругах, стояли. Они образовали ряды амфитеатра. А в середине – круглая пшеничная арена. А на этой арене выступал слон.

Он шел на задних ногах и покачивал хоботом, и каждый его шаг сопровождался хлопками. Хлопали в ладоши дети, хлопали взрослые, хлопали старики и старухи. Орлов сразу очутился в знакомом цирке "Шапито". Ничего не произошло, просто подул сильный ветер и сорвал парусиновый шатер. И представление продолжается без шатра, под открытым небом.

И вот слон уже идет на передних ногах. Ему трудно сбалансировать свое тяжелое тело. Но он идет, вдавливая в землю глазастые колоски пшеницы. И люди, затаив дыхание, следят за каждым его шагом.

Орлов смотрел на беженцев и не узнавал их лиц. Куда девались усталость, озабоченность и тревога! Глаза светились, и покойные улыбки расплывались безмятежно, по-детски радостно.

Может быть, никакой войны нет? Люди едут на ярмарку или на праздник или просто переезжают на другое место. И Зина жива! Ее просто не видно! Но где-то рядом она командует слону: "Алле! Ап! Алле... Ап..."

И он делает все по ее воле.

Слон принялся танцевать. Он тяжело кружился слева направо, слева направо. Он утрамбовал круглую площадку. Такую же, как манеж. И перемолотая его ногами солома превратилась в манежные опилки.

Люди хлопали, смеялись, нахваливали слона... Только шатер унесло ветром... Нет, шатра не было, потому что директор накануне сжег его. Облил керосином и поджег...

4

Начался новый день пути. Сухой паек Максима подходил к концу. Отрубей оставалось на два приема, и Орлов с тревогой думал, чем он будет кормить Максима, когда отруби кончатся.

То, что произошло на рассвете, еще больше привязало Орлова к большому доброму зверю. Почему Максим устроил представление? Может быть, принял сидящих вокруг людей за зрителей и повторил то, что привык делать при зрителях? Или он понимал людское горе и решил облегчить его тем, на что способен? Или же к его сердцу подступила тоска по Зине и утреннее представление было его отчаянным зовом?

Орлов шагал по бесконечной дороге, слышал над ухом тяжелое дыхание слона и, когда поднимал голову, видел большое сосредоточенное око.

Слон устал. Он привык к мягким опилкам манежа, а здесь под ногами булыги и засохшая корка глины. Сбита передняя левая, и ее нельзя подковать... нельзя поставить набойку... А вдруг Максим остановится?

Жарко. Душно. И ноги гудят, как телеграфный столб, если прижаться к нему ухом. Но все идут. И длинные подолы пыльных старушечьих юбок колышутся над дорогой, как черные волны. Эти старухи обладают точным чутьем на опасность. Еще не успели запылать их дома, а они ударили в набат. Они забыли про свои годы, перестали чувствовать хвори, поднялись, бросили дом, скарб, нажитый годами, и двинулись в путь, полный опасности и неизвестности... Они были вещими.

К полудню колонну чаще стали обгонять машины. Они мчались на восток, бесцеремонно оттесняя беженцев к обочине и обдавая их удушливой пылью. Люди привыкли дышать пылью и не отворачивались. Но грохочущие машины оставляли у них щемящее чувство отставших от поезда.

Одна из машин поравнялась со слоном и остановилась. С подножки соскочил военный. На зеленых петлицах красная шпала и золотое колесико интенданта. Пенсне, крепко прищемившее переносицу. Человек поскрипывал новыми хромовыми сапожками, а в руках вертел желтую планшетку. В суконной гимнастерке ему было жарко.

Военный обошел слона и зашагал рядом с Орловым.

– Орлов!

Орлов узнал директора цирка. Ему помогли два ровных холодных стеклышка, которые сверкали на солнце.

– Здравствуйте, – сказал Орлов.

– Ты все-таки нарушил мой приказ? – сухо спросил директор. – Ну, с этим мы разберемся позже. При удобном случае. Сейчас меня интересует другое: слоновое мясо съедобно?

Орлов пожал плечами.

– Некоторые африканские племена едят. Вялят, потом мелко нарезают...

– Повара сообразят, как готовить. Мне надо людей кормить.

– При чем же здесь слон?

– Его можно пустить на мясо.

Орлов заволновался. Три морщины на лбу покраснели.

– Я должен сдать слона в зооцентр, – сказал он.

Бывший директор сверкнул стеклышками.

– Какие сейчас, к черту, зооцентры! Сейчас война. Война все спишет... и слона тоже... В общем, если к концу дня не изыщу резервов, пустим твоего слона... в расход. Имей это в виду.

С ними поравнялся старик с шишкинской картиной. Веревка, видно, крепко резала, и он поставил картину на плечо, как стекольщик ящик со стеклом.

– Трудно будет, – сам себе сказал, – трудно будет, если начнут все списывать. Такое могут списать...

– Оставьте вашу болтовню, – сухо сказал бывший директор цирка и зашагал к машине.

Орлов шел дальше. Рядом со слоном он обретал устойчивость... Шуршащий шаг. Ветровое дыхание. Прикосновение хобота к плечу. И тень – большая, постоянная, не пробиваемая никаким солнцем. Тень от облака, не отстающего ни на шаг.

Орлов старался не думать о ровных холодных стеклышках, но они все время возникали перед глазами, и эхо повторяло стеклянные слова – "война все спишет". Эти слова были страшнее, чем пуля, или осколок, или эта бесконечная изнуряющая дорога на восток. Они целились не в руку, не в висок, не в грудь, а в живое чувство, в то святое и вечное, без чего человек – обычное двуногое млекопитающее.

Орлову подумалось, что директор цирка надел военную форму для какого-то странного представления, и она сидит на нем так же, как сидел бы костюм клоуна Комова или фрак Беленького. Этим маскарадом директор хочет что-то скрыть, хочет обмануть, прикинуться другим, но его выдают ровные холодные стеклышки. Он – троянский конь. Этот конь еще разгуляется, еще побьет копытом по родной земле, разоряя сердца, превращая алмазы в пепел.

К исходу дня в колонне хватились, что слона нет. Одни говорили, что слон отстал, другие – что он не вернулся с водопоя. Третьи – что его угнали на бойню.

– Хороший был слон, – жалели люди.

Мальчик на фуре просклонял по-немецки:

– Дер элефант, ден элефант, дем элефант.

И все вспоминали о слоне не в прошедшем, а в далеком времени, будто он шагал с ними бог весть когда.

А Орлов и Максим шли лесом. Они воспользовались небольшой заминкой в пути и свернули в кустарник. Кустарник перешел в лес. За стволами деревьев и переплетением ветвей дорога скрылась, и ее звуки затерялись.

"Держи карман шире, директор, – с тихим злорадством говорил Максиму Орлов. – Так я тебе и отдам Максима. Ты слишком мал, чтобы списать такое большое..."

Со стороны у Орлова был свирепый вид: заросшее густой черной щетиной лицо, кусты волос над висками, серый от пыли городской костюм, винтовка на плече. Казалось, это идет отчаянный зверолов, который много суток гонялся за добычей и победил – добыча покорно идет следом в виде обыкновенного африканского слона.

Трещали ветки, пригибались к земле и снова распрямлялись тонкие стволы.

Влажное дыхание леса. Треск ветвей. Упругое сопротивление стволов. Голоса птиц. Густые нотки шмелей. Крутые спуски в овраги и подъемы. Неожиданные водопои у мелких лесных ручьев. Все это странным образом подействовало на слона. Он стал не по годам резвым и почувствовал себя независимым и веселым. Он сорвал хоботом ветку орешника и, делая вид, что отмахивается от мух, несколько раз огрел ею Орлова. Потом он облил его водой, и Орлов долго ворчал на своего расходившегося друга. Слон то бежал, наслаждаясь легкой зеленой бурей, которая возникала вокруг него, то останавливался и подолгу стоял, поводя ушами, как звукоуловителями.

В этом русском летнем лесу Максим почувствовал себя в родной стихии и вспомнил свое далекое килиманджарское детство. Он тогда был маленьким слоненком, сосунком. Держался между ног матери, под ее надежной защитой, а иногда убегал, доставляя слонихе беспокойство и тревогу.

От переживаний и трудных перемен слон спрятался в безопасное место: в мир своего детства.

Орлов тоже вспомнил, что последний раз он был в лесу со своей матерью. Они собирали голубицу – крупную, подернутую туманом ягоду, а мама говорила, что у нее дома голубицу называли гоноболью или гонобобелем. Вокруг рос пахучий дурман, и у мамы от него болела голова. У нее часто болела голова. И без лесного дурмана. Мать говорила, что голова у нее болит от жизни.

Когда Орлов увидел Зинаиду Штерн на арене цирка и неожиданно решил, что самое большое счастье его жизни – быть рядом с ней, он пришел к маме и все рассказал ей. Мама сокрушалась, отговаривала его:

– Как же так? Бросить работу и уехать с цирком? Что там будешь делать? Шарики подбрасывать или ходить на голове?

– Это неважно, – говорил ей Орлов. – Это не главное... Я буду с ней... рядом... поблизости...

– Да что это за жизнь!.. Это несчастье.

– Мне будет хорошо. Отпусти меня с миром.

И мать отпустила его.

5

Потом в лесу пошел дождь. Сильный, холодный дождь с грозой. Воспоминания слона и Орлова кончились.

Уже стемнело, когда Максим и его погонщик очутились на берегу реки. Деревянный мост был разрушен и горел. В воду с шипением падали дымящиеся головни.

Над рекой слышался далекий неперестающий гул. Слон остановился, настороженно поднял ухо. Орлов тоже прислушался. Он не сразу понял, что это был за звук. Звук то дробился на части, то тянулся долго и раскатисто, то обрывался, как бы переводя дух, и звучал с новой, напряженной силой. Он не был похож ни на гром, ни на барабан. Он был каким-то утробным, ударялся в грудь, и от него слегка кружилась голова.

Это был звук действующего фронта.

Ниже моста через реку переправлялись артиллеристы. Бойцы перевозили орудия на плотах. Река была неширокой, и плот довольно быстро достигал противоположного берега, но там орудия вязли в раскисшей глине, и машины-тягачи ревели, буксовали и наконец сами врастали в липкий неодолимый грунт.

Над рекой стояли крики и ругань. Все кричали, давали советы, подставляли плечи, а орудия не двигались с места, словно успели пустить корни.

Орлов велел Максиму стоять чуть поодаль, а сам подошел к переправе.

– Ребята, – обратился он к артиллеристам, – мне надо слона переправить.

– Катись ты со своим слоном! – пробасил массивный старшина, зло посмотрев на Орлова.

– Где слон? Какой слон? – спросили на плоту.

– Слон прибыл из Африки!

– Разговорчики! Бросьте дурить. Осторожнее, плот не наклоняйте! Орудие завалите.

– Где слон? Эй, там, на берегу, где слон?

Весть о том, что появился слон, переправилась на другой берег. Она внесла некоторое оживление. Бойцы как бы повеселели: слон стал большой шуткой.

И тут мокрый, забрызганный глиной майор крикнул:

– Что, действительно есть слон?