Текст книги "Самая высокая лестница (сборник)"

Автор книги: Юрий Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

– Найти Ингу!

Осветительная аппаратура была приведена в боевую готовность. Рабочие стояли на местах. Оператор со своими помощниками выкатил тяжёлую кинокамеру «Дружба», как орудие на прямую наводку. Артисты нервно курили в стороне, ожидая начала съёмки.

А маленькой героини фильма не было.

Поехали к ней домой. Дома Инги не оказалось.

Поехали в школу. Не приходила она на уроки.

Позвонили в милицию, дежурному по городу. Никаких происшествий с девочкой отмечено не было.

– Гедра! – позвал Арунас. Он безжалостно щипал свою и без того жидкую бородку. – Что ты думаешь по этому поводу?

– Инга не хочет… чтобы мать умирала.

– Что значит «не хочет»! Это работа. Понимаешь? Такая же работа, как на заводе или на ферме. Надо работать – точка!

– Я понимаю, но она ещё… ребёнок.

– Ей надо объяснить!

– Подожди, Арунас, – сказала Гедра и взяла его за руку. – Остынь! И перестань издеваться над своей бородой. Задумайся!

– О чём я должен задуматься?

Он нетерпеливо посмотрел на артистку.

– Ты знаешь, чем сценарий счастливо отличается от жизни? – продолжала Гедра. – В жизни ничего не изменишь. Если человек погиб, его уже не вернёшь. А в сценарии можно спасти… даже обречённого.

– Что ты этим хочешь сказать? – Арунас насторожился.

– Один раз Инга уже потеряла мать. Ей нельзя пережить это во второй раз.

– Но ведь это же… не на самом деле. Ей только нужно сыграть…

– Инга не играет. Она живёт. У неё всё настоящее.

– Она взрослая девочка. Всё понимает.

– Есть вещи, которые выше понимания. Она же не актриса, а дитя…

– Ты хочешь изменить сценарий? А автор?

– Думаешь, автор не поймёт?

– Уйдут переживания…

– Разве, кроме смерти, нет серьёзных потрясений?

Арунас встал. Хлопнул в ладоши. И громко сказал:

– Внимание! Съёмка отменяется. Артисты могут быть свободны.

Прозвучала команда «отбой». И сразу огромный павильон стал похож на вокзал после отхода поезда.

 

8

В глубине парка стоял домик с одним окошком. К домику вела проложенная в снегу тропинка, похожая на молочную речку. Инга пошла по молочной речке и заглянула в окошко. Она увидела двух немолодых женщин, которые сидели за столом и ели картошку. Не боясь обжечься – от картошки шёл пар, – женщины ловко счищали кожурку, снимали с картошки мундир, и, прежде чем отправить картофелину в рот, макали в блюдце со сметаной. В уголках рта у обеих появились белые усики. А от жара лица лоснились и ко лбу прилипли пряди сизых волос. Женщины так аппетитно ели картошку, что Инге мучительно захотелось отведать картофелинку. Разваристую, с пыла с жара, подбелённую сметаной. Она уже решила войти в домик, как вдруг за её спиной послышались неторопливые шаги. Девочка оглянулась и увидела мужчину со стеклянным глазом. Он прошёл мимо девочки в огромном сторожевом тулупе и, толкнув дверь, скрылся в сторожке.

Инге сразу расхотелось картошки. Она повернулась и побежала в глубь заснеженного парка. Стволы деревьев замелькали чёрным забором. Сердце застучало громко-громко. Инга остановилась. Прислушалась. И ей показалось, что она слышит, как поёт рожь. Этот звук доносился то ли издалека, то ли из-под снега, то ли рождался в ней самой. И девочка вдруг почувствовала, что вместе с белым маминым халатом она отдала Гедра нечто большее, принадлежавшее только маме…

Страшные двадцать метров из режиссёрского сценария грозили погасить Ингин свет. Мрачный человек из того дня посмотрел на Ингу стеклянным глазом. Неужели тот день повторится снова?!

Всё возмутилось в Инге. Сомнения исчезли. Наступила полная ясность. Не отдать Гедру! Спасти её!

Она шла по пустынному парку мимо впавших в зимнюю спячку весёлых аттракционов. На только что постеленном снегу отпечатывались её маленькие следы. Рядом тянулась цепочка крестиков: прошла ворона.

Пустые качели слегка раскачивались ветром, похожие на лодочку без парусов. «Чёртово колесо» казалось отлетевшим от огромной колесницы. Сама колесница умчалась неведомо куда на одном колесе.

Инга дошла до карусели. Казалось, она попала в зачарованное царство, которое кто-то недобрый заставил замереть без движения. Вот только что они весело мчались по кругу и вдруг замерли: лошади, припав на задние ноги, львы в прыжке. Правда, здесь были люди. Рабочие с опозданием разбирали карусель на зиму. Они отвинчивали лошадок и львов и клали их набок прямо на снег. Инга долго наблюдала за их странной работой. Рабочие мучались со слоном. Слон упирался. Не хотел уходить с карусельного круга. Его тянули за ноги и за хобот. Упрямый попался слон! Его так и оставили, а остальных зверей погрузили на машину.

– Куда вы их везёте? – спросила Инга.

– На склад.

Инга удивилась. Ей и в голову не могло прийти, что карусельных зверей на зиму увозят на склад. Это очень странно – везти на склад львов и лошадок. Даже ненастоящих.

А упрямый слон не поехал на склад. Так и остался зимовать на карусели. Инга подошла к слону и погладила его рукой. Он был гладкий и холодный. Не поехал на склад, теперь будет мёрзнуть. Одинокий, упрямый слон.

Инге стало жалко его. Когда машина со зверями уехала, она забралась на слона. И закрыла глаза. Ей показалось, что карусель медленно тронулась с места и поплыла. Инга покатила на своём одиноком слоне.

Заиграла музыка. Засветило солнце. На деревьях появились листья. Парк заполнился народом. И весёлая, нарядная, цветастая карусель с осликами и зебрами, лошадками и верблюдами, слонами и львами закружилась…

Но это только показалось Инге.

На какое-то время Инга забылась, успокоилась. Счастливый дар детей: забывать на время о своём горе.

– Инга, где мамин белый халат?

Отец стоял перед раскрытым шкафом. Каждый раз он отыскивал глазами знакомый халат. Он привык к его родной белизне. На этот раз отец не увидел халата. Думал, что завесили другими вещами. Поискал. В шкафу халата не было.

– Я его… унесла, – сказала Инга.

– Куда ты его унесла?

– В школу… – Инга почувствовала, что краснеет. – В драмкружок. А разве нельзя?

– Он твой, Инга, – сдержанно ответил отец. – Ты можешь им распоряжаться.

– Я и… распоряжаюсь, – ответила Инга и быстро вышла из комнаты.

Отец остался перед раскрытым шкафом.

А через час раздался звонок. Пришёл Арунас. Отец был немало удивлён, увидев незнакомого мужчину с редкой бородкой. Ещё больше удивился, когда незнакомец спросил Ингу.

– Я её отец, – сказал папа, придирчиво разглядывая гостя. – Вы, вероятно, из школы? Проходите, пожалуйста.

– Благодарю. – Арунас стряхнул с шапки снег. – Инга дома?

– Что-нибудь случилось?..

– Нет, – сказал режиссёр, – всё в порядке. Где она?

Тут Арунас заметил, как в глубине коридора мелькнула и исчезла фигурка девочки.

– Инга! – позвал отец. – Инга!

Никто не отозвался.

– Странно. Только что была дома.

А Инга в это время сидела в тёмной ванной и чувствовала, как пылают её лицо и уши. Пришёл Арунас. Что теперь будет? Она так старательно скрывала от отца, что снимается в картине. Теперь он узнает всё. И перестанет ей доверять. Потому что она лгунья. Но главное, он узнает о Гедре!..

Отец провёл Арунаса в комнату. Предложил ему сесть. Сам же растерянно стоял перед нежданным гостем.

– Ума не приложу, куда она делась… Когда в доме нет матери, все идёт кувырком… Как Ингины успехи? Я, признаться, давно не заглядывал в её дневник.

– С дневником всё в порядке, – на всякий случай солгал Арунас. – У вас можно курить?

– Да, конечно. Вот пепельница. Спички… Я слышал, она играет в драмкружке?

Этот драмкружок очень помог Арунасу. Он оживился.

– Да… играет. У неё прекрасные данные.

– Видите, – виновато сказал отец, – а я и не знал…

Арунас покачал головой:

– Нам надо было давно познакомиться. Это из-за меня. Я увлёкся дарованием Инги и забыл… мне просто в голову не пришло. Она такая самостоятельная. Очень любопытная натура.

– Куда же она девалась? – снова забеспокоился отец. – Может быть, вы выпьете пива? Покрепче у меня ничего нет.

– Покрепче и не надо, – вздохнул Арунас, который терпеть не мог пива, а вина не пил вообще.

– Я сейчас принесу. – С этими словами отец ушёл на кухню.

И тут перед гостем возникла Инга:

– Не говорите ему про Гедру! Не говорите…

Арунас испытующе посмотрел на девочку и сухо сказал.

– Посмотрим!

– Я больше не буду сниматься!

Арунас всей пятернёй впился в бороду.

– Я не хочу, чтобы Гедра умирала… Вы пришли жаловаться отцу?

– В отличие от тебя, я – надёжный товарищ, – сказал Арунас.

– Я не хочу, чтобы она умирала! – крикнула Инга и осеклась: вспомнила, что дома отец.

– Она будет жить. – Режиссёр, наконец, оставил в покое бороду. – Только не думай, что это так просто. Придётся крепко побороться.

– За её жизнь? – Инга широко раскрыла глаза. Она уже не думала о том, что сейчас в комнату войдёт отец.

– За её жизнь! – сказал Арунас. И уже сам себе под нос пробурчал: – Все думают, что кино – это только удовольствие. Рвутся в Институт кинематографии. За трёшку идут в массовку… Никто не задумывается над тем, что такое кино по большому жизненному счёту!

Инга не понимала его слов. Но сейчас он больше говорил для себя, чем для девочки.

Вошёл отец с пивными бутылками.

– Нашлась? Где ты была?

– Я мыла голову.

– Почему же у тебя волосы… сухие?

– Высохли, – сказала Инга и пожала плечами.

– К тебе пришли… из школы.

– Мы уже поговорили, – сказал Арунас. – Завтра жду тебя, Инга.

– Я приду, – отозвалась девочка.

Арунас взял со стола бутылку, налил себе полный стакан и залпом осушил его. Впервые в жизни ему понравилось пиво.

9

Поезд приходил рано. В эту пору зимой утро не отличимо от ночи, а когда человек поглощён одними и теми же мыслями, то утро может показаться продолжением вечера. Перрон был пустынен. Встречающих было мало. Встречающих почему-то всегда меньше, чем провожающих, словно люди больше любят провожать…

Арунас быстро ходил по перрону. Ему было зябко в коротком пальто, которое он, как солдат шинель, носил во все времена года. Нос покраснел, редкая бородка покрылась инеем и не грела подбородок. Единственная польза, которую от неё можно было ожидать. Окоченевшими, непослушными пальцами Арунас достал сигарету. Закурил.

Он, конечно, мог бы дождаться поезда в здании вокзала, где наверняка было теплее, но режиссёра мучило нетерпение. Словно поезд придёт скорее, если ждать его на перроне.

Арунас нервничал. Столкнувшись с неожиданными переживаниями Инги, он зашёл в тупик. Он знавал режиссёров, которые «в интересах искусства» убивали на съёмках лошадей и травили борзыми ручного волка. Он был знаком с лозунгом: «Всё для искусства!» Этот лозунг напоминал ему страшные слова военных лет: война всё спишет! Было в этих двух премудростях что-то общее, отталкивающее, противное человеческому сердцу. Никакой хороший фильм не спишет страдания девочки.

Арунас в глубине души не верил в фильмы о доброте, которые делались злом. Доброта в кино должна начинаться где-то в тёплом роднике авторского вдохновения и до конца сохранять нежное тепло новорождённого.

На студии говорили: снимай по сценарию! Мало ли у кого какие переживания! Кино – искусство мужественное. Но он любил Ингу и не мог даже ради искусства заставить девочку пережить то, что она однажды уже пережила – смерть матери.

О чём он думал раньше? Не предвидел, что на съёмочной площадке в сердце осиротевшей девочки с новой силой оживёт дочерняя любовь?

Поезд возник неожиданно. Он выплыл из тьмы зимнего утра. Холодный, в клочьях метели, с окнами, покрытыми серебряной чешуёй.

Поёживаясь от холода, автор вышел из вагона. Он близоруко осмотрелся. И приложил руку к уху, которое как-то стремительно начало замерзать.

– Здравствуйте!

Арунас возник перед ним, как молодой, не успевший поседеть Дед-Мороз.

– Хорошо доехали?

– Хорошо. Полночи не спал… Сосед разговаривал во сне. Но к утру я привык.

– Что же рассказывал вам сосед… ночью… во сне? – улыбаясь, спросил Арунас.

– Он, как штабс-капитан Рыбников, шептал что-то на незнакомом языке. Может быть, он звал мать…

– Мальчишка?

– Вы думаете, мать зовут только мальчишки? Он старый человек. Но, по-моему, он звал маму. Очень уж жалобно разговаривал он во сне… Как ваши дела?

– Даже взрослые зовут во сне маму… – вздохнул Арунас. – У нас непредвиденное обстоятельство. Может быть, придётся менять сюжет картины.

Автор перестал тереть ухо: ему сразу стало жарко.

– Как… менять? Худсовет? Заставляет менять?

– Нет. Не разрешает менять… Но я знаю, вы любите детей, поэтому призвал вас на помощь.

Автор молча смотрел на режиссёра. Они стояли посреди пустой платформы. Мимо прошли последние пассажиры. Носильщики прокатили свои тележки. Промчался какой-то запоздавший мужчина с живыми цветами. Потом стало пусто. Как в поле. И только два человека стояли под фонарём. Словно у них не было другого, более подходящего места для объяснений.

– В чём дело? – растерянно спросил автор и поставил свой командировочный чемодан на снег.

– Второй раз Инга не переживёт смерти матери.

– Как второй… раз?

Ничего не понимающий, застигнутый врасплох невнятным и сбивчивым сообщением режиссёра, автор растерянно смотрел на него. Но при этом он не суетился и не задавал лишних вопросов. Он был автором, а не еловым пнём. Незаметно пришли в движение глубинные течения. Автор почувствовал расстройство, и вдруг где-то в глубине выкристаллизовалась тревожная догадка: надо спасать маленькую героиню фильма. Он ещё не понимал кого, от кого, как. Но главные силы его души уже были приведены в боевую готовность.

Так они стояли на пустом белом перроне – один с бородой, другой с поседевшей прядью волос, выбившейся из-под шляпы. Два мудреца, похожие на сказочных королей художника Чюрлёниса, замышлявшие великие перемены в своих королевствах. И пока они стояли, фонари потускнели, а небо стало светлеть. Ночь разрушилась.

– Я понял… – тихо сказал автор. – Я, кажется, понял. Она будет жить. Врачи сделают ещё одно усилие. И жилка на виске тихо забьётся. И белые губы потеплеют. И грудь поднимется, чтобы сделать первый вздох после безмолвия, после мёртвого штиля. И ресницы дрогнут, как острые стрелки приборов, определяющих присутствие жизни. И она произнесёт первые два слова: «Где Инга?» Она их произнесёт так тихо, что их еле услышит дежурная сестра – санитарный пост. Но эти два слова загремят на всю больницу. И их услышит девочка, которая наверняка будет стоять под окнами больницы, не спуская глаз с третьего окна справа на втором этаже. Драма смерти уйдёт из фильма под сильным напором жизни. Маленькая девочка своей дочерней любовью отобьёт у смерти мать.

Какой сюжет сильнее? Старый или новый? Эти перемены делаются не только ради Инги, – добро, сделанное для одного человека, находит отголосок в сердцах многих. Добро не бывает замкнутым, оно распространяется как тепло, как свет. Оно принадлежит всем!

10

Инга поверила Арунасу, что Гедра будет жива, и успокоилась. Она была заполнена своей удивительной привязанностью к женщине, которая всё больше и больше напоминала ей мать. Спешила к ней навстречу и неохотно расставалась, утешая себя мыслью о завтрашней встрече.

Она не замечала, что на студии идёт бой за «поправку к сценарию» – так взрослые люди называли выздоровление Гедры. Арунас ходил всклокоченный, как боевой петушок, и клочья бороды воинственно торчали в разные стороны. У автора поднялось давление, и он тайком глотал лекарства, похожие на конфетки. Оператор ругался по каждому поводу и совсем замучил своего главного козла отпущения – ассистента. Бои вспыхивали в разных местах: в коридорах, павильонах, буфете, кабинетах.

Решающий бой происходил в кабинете директора.

– Сценарий утверждён. Берёте на себя ответственность – снимайте по-своему, – сказал директор.

И тут с места встал невысокий черноволосый человек в очках – редактор Хановичус.

– Я возражаю, – сказал он. – Она должна погибнуть, в этом драматический пафос фильма. Зритель не простит нам…

– Мы попросим у зрителя прощения, – сухо сказал Арунас, выпуская из рук бороду, отчего она взметнулась вверх.

– У каждого будете просить прощения? Или через одного? – съязвил Хановичус, снимая очки. Без очков он стал похожим на енота.

– У каждого, – не сдавался режиссёр. – Каждый, кто увидит картину, поймёт нас.

– А я никак не пойму беспринципности автора! – не отступал Хановичус. – Как легко вы отказываетесь от своего выстраданного сюжета!

– Трудно отказываюсь, – мрачно сказал автор, – но вижу в этом большой смысл. Речь идёт о добре…

– Добро! – Енот поднял мордочку и блеснул белыми зубами. – Фильм – дело государственное! Он стоит триста тысяч!

– У нас добро – тоже дело государственное, товарищ Хановичус! – вмешался в спор Арунас и с таким ожесточением вцепился в свою бороду, словно это была шевелюра его противника.

И тут заговорил директор:

– Подумайте ещё раз, товарищи! Взвесьте объективно все «за» и «против».

Хановичус надел очки и перестал быть похожим на енота.

– Редактора вы не слушаетесь, а каприз девчонки…

Арунас не дал ему договорить:

– Каприз девчонки! Да знаете ли вы, что дети в кино не играют, а живут. Это не каприз, а судьба.

– Громкие слова, – пробурчал редактор.

Арунас побледнел.

– Вы когда-нибудь видели страдания людей? – спросил он, обращаясь к Хановичусу. – Например, во время войны?

– Во время войны я был мальчиком, – невозмутимо ответил редактор.

– Я тоже был мальчиком. Но я видел фашистов. Я видел, как они жгли наши дома, как в нашем городке заставляли людей чистить тротуары… зубными щётками… Потом я видел, их везли на расстрел. Я помню их лица. Они ехали на фурах…

– Какое отношение это имеет к делу? – не поднимая глаз, спросил Хановичус.

– Я знаю разницу между капризом девчонки и страданиями человека, – сказал Арунас и подошёл к роялю. – Разрешите, я сыграю, – спросил он директора. – То, что я сыграю, относится к делу.

Директор развёл руками. Арунас открыл крышку рояля. Потёр ладони о брюки, чтобы согреть, и заиграл. И все заметили, что играет он одной левой рукой. Только левой. Всю пьесу левой рукой. В зале притихли, не понимая, что означало это необычное выступление режиссёра.

Автор сидел, закрыв лицо руками.

Неожиданно дверь отворилась, и в кабинет вошла Инга. Никто её не звал, никто не ждал. Она шла мимо и услышала знакомую музыку. Её играл Арунас во время первого знакомства. Эта музыка была грустной и тревожной. Она звучала не как жалоба, а как призыв друзей: быть рядом, не отступать, держаться. Её исполняли только левой рукой, словно правая была занята: сжимала рукоятку оружия.

Инга услышала музыку-призыв. Вошла. Арунас не сразу заметил девочку. А когда заметил, перестал играть.

– Что ты, Инга? – спросил он.

– Почему ты опять играешь одной рукой? У тебя другая устала?

– Устала, – сказал Арунас.

– У Гедриной мамы обе руки были заняты на войне. Она перевязывала раненых. А для винтовки не хватало рук.

Они разговаривали так, словно в кабинете никого не было. Все молчали. Все боялись нарушить беседу Инги и Арунаса.

– У санитаров нет брони. Только белый халат. А пуля не разбирает, кто солдат, кто санитар.

– Пуля не разбирает. Люди должны разбирать, – сказал Арунас и вдруг встал, закрыл крышку рояля и, обращаясь ко всем присутствующим, сказал:

– Во время первой мировой войны знаменитому австрийскому пианисту Витгенштейну оторвало правую руку. Он был солдатом. И тогда другой солдат, композитор Равель, специально написал концерт для левой руки. Может быть, это тоже называется беспринципностью? Между прочим, Равель вскоре умер от военных ран… Разные бывают капризы. Пойдём, Инга.

Арунас положил руку на плечо маленькой артистке, и они направились к двери.

– Снимайте по-своему, – устало сказал директор и пошёл следом за ними.

11

«Я здесь, мамите, ты слышишь меня? Я говорю с тобой молча, но ты должна слышать меня… Я знаю, что ты лежишь и не можешь подняться, чтобы подойти к окну… Но ты должна чувствовать, что я с тобой рядом. Я же чувствовала, когда мне было больно. Всё время чувствовала, что ты рядом. Ты только не беспокойся за меня. Я одета тепло. У меня на ногах носки, которые бабушка прислала из деревни. И свитер, который ты сама связала для меня. Правда, он немного мал, я выросла… Но он греет. Он тёплый, как твоё плечо… У меня немного пощипывает нос. Вот бы уткнуться носом в твоё плечо… Но ничего, я подожду, когда ты поправишься. И мой нос подождёт, потерпит. Главное, чтобы ты поправилась. Чтобы ты была!..»

Инга не замечала софитов, не замечала любопытных, которые всегда собираются в местах киносъёмок. Их никакой мороз не разгонит. И милиции с ними одно мучение.

– Граждане, пройдите! Вы мешаете съёмкам!

– А какой фильм снимается?

– Выйдет на экран – узнаете.

– А Банионис снимается?.. Кто режиссёр? Вон тот, бородатый?

Перекрывая все голоса, в мегафон звучал усиленный в пять раз голос помрежа:

– Гражданка в белой шубе, выйдите из кадра!

Перепуганная гражданка отскочила в сторону: может быть,

этот «кадр» под током?

Нет! Инга не видела и не слышала всего, что происходило на улице перед зданием больницы. Ей казалось, что Гедра на самом деле лежит в тихой, пахнущей лекарствами палате и оттого, что она, Инга, ходит под окнами, ей легче… Какое это прекрасное чувство – знать, что близкий тебе человек рядом. Пусть даже в больнице, но он есть. Есть! Есть!

Девочке не мешала обычная суета, из которой складывается строгий порядок съёмок. Она механически делала то, что ей говорил Арунас. Начинала свой проход сначала. Снова поднимала глаза. Снова пальцем от угла отсчитывала окна, чтобы найти нужное. Снимали они дубли второй, третий. Начинали сначала. Но внутри у Инги ничего не прерывалось. Её прекрасная жизнь вдвоём с мамой продолжалась. И девочка своим удивительным чувством проникала сквозь каменные стены, сквозь время, подчиняя себе реальную жизнь.

Поглощённая своими переживаниями, Инга не заметила в толпе любопытных отца. Его мешковатое пальто и съехавший набок треух затерялись среди других пальто и шапок. Зажатый костистым стариком и девушкой, поминутно встававшей на носочки, чтобы лучше видеть, отец наблюдал за Ингой. Что происходит сейчас с дочерью? Как она очутилась здесь? Почему волнующее напряжение застыло в её глазах? А ведь когда-то он замечал у неё именно такое выражение лица! Ах да, это было ещё тогда… Инга ждала у окна, а мама не возвращалась: она часто задерживалась по службе. Девочка всматривалась в даль, стараясь как можно раньше заметить маму. Вот тогда у неё были вот так же расширены глаза, а лицо затаило в себе предчувствие встречи… Почему всё это вернулось к дочери, а к нему не возвращается?

Старик толкал его локтем. Девушка-коротышка прыгала перед глазами. А он стоял, теряясь в догадках, большой и беспомощный.

Потом он ушёл, чтобы не попасться на глаза дочери.

Ещё в толпе была старая женщина со строгими серыми глазами. Она стояла, опираясь на палку, и внимательно наблюдала за Ингой. У неё, наверное, болела нога – осколочное ранение в голень, – и она старалась посильнее опереться на палку, и пряди седых волос выбивались из-под платка и касались острых скул. О чём думала фронтовая санитарка, неотрывно глядя на девочку? Может быть, хотела помочь ей, как помогала людям на поле боя? А может быть, Инга напоминала ей маленькую Гедру?..

Несколько раз, в перерывах между дублями, Инга подходила к Арунасу и спрашивала:

– Когда она появится в окне?

– Скоро, скоро, Инга. Она появится!

Множество людей смотрело в больничные окна. Гедры не было. Она и не могла быть, так как съёмка эпизода с её появлением в окне (натура, 15 метров) не была запланирована на сегодня. Этот кадр должен был сниматься отдельно, в другой раз. Но неотступный вопрос Инги – «Где она?» – насторожил режиссёра, и он понял, что не может отмахнуться от него. Надо, чтобы в окне появилась Гедра.

Арунас поманил пальцем Кику и шепнул ей:

– Возьми машину и привези Гедру.

– Она же сегодня не занята, – возразила девушка с кукольными волосами.

– Надо, чтобы она приехала. Для Инги…

– Тоже мне фрау-мадам, – пробурчала Кика.

Но Арунас сжал её руку выше локтя и твёрдо сказал:

– Чтобы через полчаса Гедра была здесь. Разыщи её хоть на краю света!

Кика нехотя зашагала к машине.

Она нашла Гедру в парикмахерской. Артистка сидела под феном с распущенными мокрыми волосами. Она была похожа на маленького космонавта в огромном шлеме.

– Здрасте! Я за вами! Пожалуйте в машину!

– Сегодня же я свободна, – возразила Гедра.

– Вы так думаете? Фрау-мадам желает вас видеть. И всё.

– Вот что, девушка, объясни толком, в чём дело, – сухо сказала Гедра.

– В чём дело? Снимается сцена под окном больницы. Инга смотрит на окно и ждёт, что вы появитесь. Арунас велел передать вам…

Больше Гедра ни о чём не спрашивала. Она вынырнула из-под фена и сразу из космонавта превратилась в хрупкую женщину.

– Ещё не готово, – забеспокоился парикмахер, представительный мужчина в золотых очках, похожий на профессора.

– Я вернусь, – сказала Гедра, – меня срочно вызывают на съёмку.

– На съёмку? – воскликнул парикмахер. – Ах, на съёмку! Меня никто не вызывает на съёмку… Он вздохнул и выключил фен.

– Когда же она появится? – снова спрашивала Инга.

– Она появится! Ведь она остаётся жить! Честное слово, Инга! Она остаётся жить из-за тебя!

– Из-за меня?

Девочка снова подняла глаза к окну, которое теперь находила сразу, не отсчитывая от края. «Я здесь, мамите, ты слышишь меня? Я говорю с тобой молча, но ты должна слышать меня. Ты должна, потому что ты будешь жить… Так сказал Арунас, а я верю ему. Ты будешь…»

И вдруг она увидела в окне знакомое лицо. Она не сразу узнала Гедру, потому что на голове у неё была белая косынка.

Она жива! «Жилка на виске тихо забилась. Белые губы потеплели. Грудь поднялась, чтобы сделать первый вздох. Ресницы вздрогнули, как острые стрелки приборов, определяющих присутствие жизни…» Мамите!..

– Гедра! – Инга закричала, хотя по роли она должна была молчать. – Гедра, ты будешь жить!

Девочка стояла на снегу, а изо всех больничных окон смотрели люди в серых халатах. Их привлекло сюда желание как-то скоротать тяжёлое больничное время. Но когда Инга крикнула: «Ты будешь жить!», все услышали её слова, и каждому показалось, что это к нему обращается маленькая артистка. Маленький добрый пророк!

Безмолвные молнии вольтовых дуг делали снег лиловым. Гудели пчелиные ульи софитов. Щёлкала хлопушка (номер кадра, номер дубля). Трубный голос помрежа гремел на всю улицу:

– Парень в лыжной шапке, выйди из кадра!

Звучали строгие, как у военных, команды:

– Мотор!.. Стоп!..

Оператор припадал к окуляру, как наводчик орудия, ловящий цель. А Инга, счастливая и взволнованная, не спускала глаз с окна, в котором стояла Гедра.

– Инга, пойдём, всё кончено! – Голос Арунаса вывел девочку из забытья.

– Всё кончено? – разочарованно переспросила девочка. – Что значит «всё кончено»?

– На сегодня хватит.

– Когда придёт Гедра?

– Сейчас она спустится.

– Может быть, она на самом деле заболела?

– Да нет же. Она здорова. Понимаешь?

– Понимаю… Здорова.

 

12

Тот день запомнился Инге вместе с большими оранжевыми апельсинами, которые пламенели на прилавках среди снега и льда. Они не поддавались морозу, и снежинки таяли, касаясь их мягкой, пористой кожи, как будто они были живыми, тёплыми.

В какой-то момент апельсины показались Инге яйцами, которые снесла в зимнем городе большая южная птица с оранжевыми перьями. Вот будет весело, если из апельсинов вылупятся птенцы! Оранжевой стаей они взлетят над белыми крышами, и людей охватит нежданная радость!

В этот день Инга возвращалась со съёмок вместе с Гедрой. Они шли по зимнему городу, и если им попадалась ледяная дорожка, то вместе разбегались и скользили на ногах. В морозном воздухе образовывались ледяные кристаллики, которые серебристой пыльцой оседали на плечи и слегка покалывали щёки.

– Хорошо, что ты осталась жива, – неожиданно сказала Инга, заглядывая в лицо Гедры. – Ты должна была остаться живой.

– Конечно, Инга. Я и осталась. Из-за тебя.

– Я спасла тебя? – спросила Инга, искренне поверив в свои слова.

Гедра утвердительно кивнула. И Инга почувствовала себя Королевой ужей, которая может не только ходить по земле, но и погружаться на дно озера. Ей захотелось сделать ещё какое-нибудь чудо, чтобы обрадовать Гедру. Но чудеса почему-то не приходили ей в голову. Она вспомнила о слоне, который остался зимовать на карусели, тогда как остальные звери уехали на склад. Но тут же спохватилась, что Гедра взрослая и ей неинтересно будет откапывать в снегу слона.

И тогда Инга придумала. Она сказала:

– Гедра, если тебе хочется курить, ты кури. Кури!

– Можно, я закурю прямо сейчас? – обрадовалась артистка.

– Кури, – повторила Инга.

Гедра тут же подбежала к киоску. Купила сигареты и спички. Она торопилась, словно боялась, что Инга раздумает и заберёт обратно своё разрешение. И пока она прикуривала, Инга внимательно следила за ней.

– Гедра, когда кончится кино, ты станешь другой? – неожиданно спросила девочка.

– Кто это тебе сказал! Глупости!

– Я хочу, чтобы это кино никогда не кончалось…

– Оно и не кончится, Инга! Потому что это уже не кино. Это – жизнь!

Неподалёку от парка им повстречалась старуха, которая несла за спиной большой пучок соломы. Солома золотилась и излучала нежный, согревающий свет. И девочка подумала, что мудрая старуха не поленилась и в ясный летний день набрала впрок солнечных лучей, чтобы в зимнее ненастье осветить ими город.