Текст книги "Опусы или опыты коловращения на двух континентах"

Автор книги: Юрий Скрипников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

С тех пор я и пытаюсь его вызволить. То Хочака нету, то он мне нагло врет, что паспорт закрыт у кого-то в сейфе, а у него нет ключа. То есть, наглядно демонстрирует, как плохо жить человеку, если он не понравился участковому. Вот теперь эта крыса в отпуске до какого-то там октября.

Конечно, приложи я побольше энергии, давно бы уже вызволил заветную свою красно-кожую паспортину. Ну, помурыжит, помурыжит и все равно ведь отдаст. Но во все мои планы ко-варно вклинивается зеленый змий. Только в оче-редной раз соберешься идти выручать заколдо-ванный документ, а оказывается, что пить надо или, вообще, что ты уже давно пьяный и идти тебе, как раз-таки, никуда не следует.

Ну, ладно, живы будем, одолеем и это.

В Адлере Юра расклеился окончательно. Оказалось, что многочисленных друзей его нет, а есть только одна бывшая подруга, к которой нам неудобно заваливать вдвоем. Ладно, хрен с ним, выручил меня в Сочи и на том спасибо.

От конечной остановки городского авто-буса прохожу с полкилометра по дороге на Красную Поляну. Здесь буду ловить попутку. Пока мотались с Юрой по Адлеру в поисках его исчезнувших друзей, день прошел. Вечереет. Устал, как собака, и ломает всего, и спать хо-чется. Если до темноты не поймаю машину, за-берусь повыше по склону и залягу на ночлег прямо в кустах. Ведь это наши горы, они помо-гут нам. А утром видно будет.

Останавливается грузовик.

– Тебе куда? – высовывается водитель.

– Вообще-то в Эстонку, но подбрось хоть до Красной Поляны, – я знаю, что до Эстонки почти никто не ездит.

– Садись, я в Эстонку еду. -

Во, повезло. Собрав последние силы, весело болтаю с водителем. Описываю свою ситуацию. Веселье дается с трудом, во рту пересохло, голова тре-щит и трясет всего.

Водитель знает нашу партию. В Эстонке в порыве добрых чувств он покупает мне пачку сигарет и две бутылки пива. По братски проща-юсь с ним. Дойду до базового лагеря, переночую в пустом домике, а утром на штурм горы – пеш-ком до самой партии. Эх, тернистый, мать чест-ная, путь!

Иду по Эстонке. Неожиданно вижу ГАЗ-66 с московскими номерами. Это же наши сосе-ди-геофизики! Здесь их базовая точка. Сворачи-ваю во двор. Слышен шумный разговор, хохот и звяканье посуды. Передо мной возникает пья-ненький лаосец Леша. А с ним мой приятель Са-ша Питерский.

– Юрок, здорово! Ты чего здесь, змей? -

– Да вот, завершаю пробег по хлябям и весям. А вы что, в баню спустились? -

– Да нет, братан. Все, отработали! Конец сезону. Гужуем. Давай к нам. -

В доме дым коромыслом. Все пьяные и добрые. Лаосец Леша протягивает мне полный стакан портвейна.

На следующий день вечером, шатаясь, бреду к нашему базовому лагерю. С помощью местного милиционера затянувшуюся гулянку разогнал начальник московской партии, когда его подчиненные окончательно пошли вразнос. Расползлись, кто куда.

С упорством муравья, спотыкаясь о кам-ни, продираюсь в темноте через какие-то кусты, пытаясь сообразить, в какую же сторону мне нужно идти. До невероятности хочется спать. Размахиваю сумкой, чтобы не упасть. Сумка цепляется за кусты. Потом цепляюсь за что-то я и валюсь на землю. Бормочу: "Спокойно, бабка, наши в городе". Могучим усилием преодолев путы земного притяжения, неверным шагом двигаюсь дальше. Слышно журчание руки. Из темноты вырисовываются какие-то крыши.

Ну, надо же! Наш базовый лагерь. Добрался. Завтра мне два километра пешком в гору пилить, но это будет завтра, а сегодня мы добились большой и заслуженной победы.

Распахнув дверь, вваливаюсь в пустой темный домик. Из последних сил швыряю в угол сумку. Падаю на нее и отрубаюсь.

Миннесота

2001 г.

Серпухов

В

охранники ВОХРа я попал по той же железной закономерности, которая дик-товала каждый шаг в моей жизни.

Вернемся, однако, к предыстории. В фев-рале восемьдесят шестого года закончилось мое алкашество – внезапно, будто выключателем щелкнули. Осенью того же года я вернулся из Краснодара в Центральную Россию и поселился в Серпухове.

Почти полгода я штурмовал иностранный отдел ВСЕХБ – Всесоюзного Совета евангельс-ких христиан-баптистов.

Зачем мне это было нужно?

Вынырнув опять в белый свет из пучин, я отдышался, поснимал с ушей водоросли и ра-кушки и стал озираться, прикидывая, что же мне теперь с собой делать и куда подаваться в этой новой ситуации. Ну и, естественно, напрашива-лось решение, что если уж вопреки всякой логи-ке мне вернули нормальную жизнь, значит нуж-но возвращать и профессию.

Но идти с моей пестрой биографией в советскую контору было бы просто смешно. Любого начальника отдела кадров увезли бы в больницу в приступе неудержимого хохота, явись я к нему с намерением устроиться на ра-боту переводчиком – с моей-то трудовой книж-кой. Точнее, истинную свою трудовую вообще показывать никому нельзя. На фоне разнообраз-ных работ ярким созвездием сверкают три трид-цать третьих подряд (для непосвященных – 33 статья КЗОТ гласит: "Уволен с работы за нару-шение трудовой дисциплины". Это волчий би-лет. С такой статьей можно воткнуться только на кирпичный завод или в геологоразведку). Есть у меня и другая трудовая, где записи по-вествуют о карьере пусть более скромной, но достаточно пристойной. Трудовая липовая и последним местом работы там оказалась зага-дочное вечернее профтехучилище, в котором я якобы трудился учителем английского языка. Естественно, там нет работ, связанных с пе-реводами – все остались в моей родной, навеки изгаженной трудовой.

Оставались только церковные организа-ции, которые традиционно широко использова-ли внештатных переводчиков и где никому не нужна моя трудовая. Отделенные от государства и ничем не привлекательные в смысле карьеры для широких масс переводчиков, они вполне устраивали меня. В "Журнале Московской Пат-риархии" мне холодно дали от ворот поворот, даже не расспрашивая.

Оставались баптисты. Где находится их молельный дом я знал еще с начала семидеся-тых. Тогда, в бурные годы, я иногда приходил на их служения и, забравшись на бельэтаж, ти-хонько сидел сзади, не вслушиваясь, в общем-то, в проповеди или ход служения. Просто сидел и наслаждался необъяснимым состоянием по-коя.

Меня привлекало красивое пение и не-обычность всей атмосферы протестантского бо-гослужения, так не похожей на обстановку пра-вославного храма. Не то, чтобы я имел что-то против православия, нет. Просто, когда мне бы-ло семнадцать лет, мы с моим другом Жекой ре-шили зайти в огромный Красный собор в Крас-нодаре, просто из любопытства, посмотреть. Не дали даже войти. Злобные старухи набросились на нас с таким азартным остервенением, что да-же страшновато стало. За что? Да я и по сей день не пойму. Вообще-то в то время было при-вычно, что взрослые смотрят на нас с нена-вистью. За музыку, которую мы слушаем, за брюки, которые мы носим, за прически. За то, что мы – это мы.

Одним словом, после такого неудачного посещения храма к православным конторам я несколько охладел, а когда, все же, сталкивался с ними, они своим высокомерием подтверждали, что действительно делать мне там нечего.

А поэтому направился я в баптистскую церковь, что в Малом Вузовском переулке. Там же находился Всесоюзный Совет евангельских христиан-баптистов.

Как ни странно, международный отдел ВСЕХБ не имел своих переводчиков, а пользо-вался услугами внештатников.

Как у меня вообще хватило нахальства искать работу переводчика, после стольких лет беспробудного пьянства? Дело в том, что воп-реки всякой логике и совершенно иррациональ-но все эти годы я судорожно цеплялся за анг-лийский язык, как за единственную ниточку, ко-торая связывала меня с внешним миром. Я пос-тоянно слушал Би-Би-Си и "Голос Америки", читал английские и американские книги в ори-гинале. Поскольку читал я всегда – будь то пья-ный или трезвый – в самом факте ничего не-обычного не было. Но такое упрямство позволи-ло сохранить уровень, приемлемый – хотя бы для начала – для переводов.

Секретарь иностранного отдела, Клавдия Васильевна, встречает меня с дежурной вежли-востью. Расспросив, кто я и что я и откуда знаю про ВСЕХБ, она говорит, что, да, услугами вне-штатных переводчиков они пользуются, но на данный момент у нее ничего для меня нет. Дает мне свой номер телефона, туманно предложив позванивать.

Ну, во всяком случае, прямого отказа нет, а значит можно продолжать.

Но чтобы звонить иностранный отдел, я должен находиться в Москве, поблизости – не из Серпухова же звонить!

По странной игре случая мой бывший тесть с приходом Горбачева завершил свою карьеру на высоких постах и был назначен ру-ководить Всесоюзным обществом борьбы за трезвость. Помните такое детище перестройки?

При его содействии я устроился инструк-тором в Московское областное отделение этой организации. Самое место для вернувшегося в лоно общества блудного сына!

Вся эта контора была настолько гротеск-но ненужным и искусственным образованием, что воспринимать свое пребывание в ее кадро-вых рядах всерьез было просто невозможно. Правда, это дало мне возможность вплотную и вблизи рассмотреть такие неизвестные мне до сих пор особи, как партийных аппаратчиков низ-шего звена. Поскольку общество было создано по горбачевской инициативе, кадры его форми-ровались из штатных работников Московского обкома и горкома партии. Так сказать, послед-ние защитники Брестской крепости. С точки зре-ния познавательной наблюдать за ними было интересно. Так уж случилось, что психология бюрократа-карьериста, тем более партийного ап-паратчика, оставалась для меня практически бе-лым пятном.

Но не об этом речь. Главное, что я рабо-тал в Москве, на улице Чернышевского и нахо-дился буквально в десяти минутах ходьбы от ВСЕХБ.

Чтобы успевать на работу к девяти, выезжаю из Серпухова шестичасовой элект-ричкой. В электричке провожу четыре часа в день. Домой возвращаюсь примерно в полде-вятого вечера.

Раз в неделю звоню Клавдии Васильевне. Каждый раз слышу один и тот же стандартный ответ, что для меня пока ничего нет. Однако с каждым разом чуть-чуть меняется тон голоса. Я уже перестал быть для нее неизвестным чужа-ком.

Вот так, один маленький шажок за дру-гим. Потихонечку, но настырно и настойчиво вперед и вперед, звонить и звонить.

Наконец, в середине мая я решил, что настало время для повторного личного визита.

И свершилось великое чудо. Клавдия Ва-сильевна перебирает на столе бумажки и буд-ничным голосом сообщает, что есть у нее мате-риал, который другой переводчик начал, но не закончил. Так что, если я хочу....

В тот день в свое очень трезвое общество я не вернулся.

Иду по Садовому кольцу. С большой приязнью гляжу на согретый майским солныш-ком окружающий мир.

Напротив американского посольства в кресле, закутанный почему-то пледом, сидит американец. Он собирает подписи, он борец за права бездомных Америки. В знак протеста бо-рец голодает – по-моему уже чуть ли не шесть месяцев голодает. Могучий организм, давно по-ра ему в книгу рекордов Гиннеса. Рядом с му-жественным активистом вьется мужчина в штатском – то ли от Советского Комитета защи-ты мира, то ли от чего-то еще, такого же высоко-го и благородного. Не помню фамилию, но рожа точно знакомая, по телевизору не раз видел. Правда, сегодня даже он мне друг, товарищ и брат. В порыве благодушного настроения став-лю свою подпись под суровым требованием по-кончить с грязными происками зажравшихся воротил. Так что американские бездомные по сей день мне обязаны.

На следующий же день пишу заявление об уходе из трезвой конторы.

Осталось еще одно незаконченное дело. Устраиваясь на работу, я не знал, что именно мой бывший тесть рассказал обо мне руководс-тву. Поэтому подавать липовую трудовую книж-ку было рискованно. А вдруг он поведал о моей карьере, а я представлю трудовую с совсем дру-гими записями? Сдаю свою родную. Начальник зябко поежился, диковато на меня посмотрел, но ничего не сказал.

Но для следующей работы нужно уже ис-пользовать липовую, а настоящую спрятать по-дальше на веки-вечные. Я знаю, что Алла – бух-галтер, у которой хранится печать – держит ключ от сейфа в правом ящике своего стола. С неделю вожу с собой трудовую книжку, ожидая подходящей оказии. И дождался. Однажды пос-ле обеда нас всех собирают на какое-то собра-ние – внизу, в зале. Аккуратно замечаю, что, вы-ходя, Алла стол на ключ не закрывает. В зале са-жусь с краю. Выжидаю десять минут, пока соб-рание наберет обороты. Тихонько выхожу, не привлекая внимания. В туалет человек пошел, чего пристали!

Поднимаюсь на второй этаж. Не теряя времени на лишние маневры, достаю из внут-реннего кармана свою трудовую. Выдвигаю ящик бухгалтерского стола, достаю ключ и от-крываю сейф. В фильмах о разведчиках в такой ситуации герой оглядывается, прислушивается и совершает массу ненужных движений. Проще нужно быть. Чего там оглядываться, стоя у отк-рытого сейфа? Как будто легче ему будет, если, оглянувшись, увидит сзади группу участливых зрителей!

Достаю печать, открываю свою трудовую на чистой странице. Не торопясь оттискиваю пе-чать. Так, теперь на противоположной странице. Вот и все: "дело сделано, портвейн он отспорил; чуду-юду победил и убег....". Печать в сейф, ключ в стол, трудовую во внутренний карман пиджака. На свободу с чистой совестью. Пере-нести к печатям реальный текст о моем приеме на работу и увольнении по собственному жела-нию с номерами соответствующих приказов – это уже дело техники.

Теперь на следующем месте работы я спокойно могу предъявить новую трудовую книжку. Кадровики смотрят только на послед-нее место работы и его же проверяют, если что-то их смущает.

Итак, куда податься? Ответ напрашивает-ся сам собой – ну, конечно же, в сторожа! Для того, чтобы переводить, мне нужно иметь время. Но при этом нужна и запись в трудовой. Да и во-обще, работа сторожа просто соответствует мо-ему созерцательному характеру.

И пошел я по Серпухову искать места. Заглянул во Дворец культуры. Сидящая в отделе кадров краснорожая толстая тетка злобно отру-гала меня, а попутно подробно рассказала, чем, с ее точки зрения, должен заниматься здоровый, работоспособный мужик. Да, убогонькие она рисует перспективы!

На второй день поисков устраиваюсь на совершено диковинное место. Рядом с Серпу-ховым находится станция "Авангард". Там в ле-су расположена воинская часть – какие-то скла-ды, чуть ли не артиллерийских снарядов времен Отечественной войны. Внутреннюю охрану не-сут солдаты, а внешнюю, почему-то, вневедомс-твенная охрана. Чудеса, да и только.

Выдали мне черную шинелку, кирзовые сапоги, фуражку с кокардой из скрещенных вин-товок и стал я нести охрану – сутки через трое.

Сами склады, или что уж там такое, нахо-дятся в лесу за колючей проволокой. Я их, чест-но говоря, никогда и не видел. За проволокой идет расчищенная полоса метров семьдесят ши-риной, затем второй ряд проволоки и опять лес. По этой полосе расставлены сторожевые вышки, а вдоль проволоки на ночь привязывают сторо-жевых собак.

У караульного помещения заряжаю свой верный камультук обоймой из пяти патронов и отправляюсь на четыре часа на вышку. Это вре-мя меня обычно никто не беспокоит, да и зачем тревожить занятого человека? Днем беру с со-бой материалы, словарь и перевожу, сидя на вышке. Умиротворенная картина летнего леса и пение птичек очень даже настраивают на пло-дотворную работу. Если дежурный из части вдруг вздумает выйти на проверку, мне позвонят из караулки. Тогда я спущусь с вышки, повешу карабин на плечо и твердым шагом пойду по тропе. Завидев проверяющих, нужно бодро и грозно прокричать: "Стой, кто идет!" Ну и так далее. Мы играем в войну, в казаков-разбой-ников и в пограничников и шпионов одновре-менно. Помните старшину Карацупу с его вер-ным Трезором? Так сказать, "А мы не ссым с Трезором на границе; пусть ссыт Трезор – ему шпиона брать!"

Мне такая работа нравится. Летними но-чами я медленно хожу по тропе или сижу на сту-пеньке вышки, слушая "Маяк" по маленькому транзистору. Между вышками на расчищенной полосе огромные дубы. Ночью на темных ветках восседают большие мрачные ушастые филины. Иногда они срываются с места и бесшумно про-носятся над головой. На огороженной проволо-кой территории живут лоси. Как они туда по-пали, чем питаются и вообще что они там дела-ют, загадка. Иногда лоси подходят к самой ко-лючей проволоке – здоровенные, с огромными ветвистыми рогами.

Сменившись, играю в подкидного дурака в караулке или, накрывшись шинелью, сплю на топчане в комнате для отдыха. Потом опять на вышку. Отработав сутки, лесной дорогой иду на платформу ждать электрички. Дома, отоспав-шись, перепечатываю на машинке все, что пере-вел на вышке. Следующие два дня работаю до-ма.

Раз в две недели отвожу переведенные материалы в Москву. Во ВСЕХБ сдаю их Клав-дии Васильевне, а от нее получаю следующий материал на перевод – в основном газетные статьи и всякие информационные бюллетени Всемирного Совета Церквей и других междуна-родных религиозных организаций. Раз в месяц Клавдия Васильевна вручает мне конверт с деньгами, не забывая поблагодарить за работу.

Постепенно осваиваю религиозную тер-минологию и начинаю ориентироваться в хит-росплетении различных церковных организаций и проектов.

Получив первые материалы, я сразу стал искать пишущую машинку. Не найдя ничего путного в Серпухове, поехал в Москву. И там стал свидетелем исторического полета Матиуса Руста.

Иду по одной из улочек в районе Боль-шого театра, направляясь к канцелярскому ма-газину. Время часа четыре дня. Неожиданно прямо над головой с негромким жужжанием низко пролетает маленький спортивный само-лет. Минут через пять пролетает еще раз. "Кино, что ли, снимают?" – несколько удивленно думаю я. Насколько мне известно, все полеты над центром Москвы строжайше запрещены. Но ме-ня больше интересует, найду ли я подходящую машинку, поэтому о самолете тут же забываю. Вспомнил на следующий день, прочитав газеты – оказалось, что это был немецкий самолет, которым управлял искатель приключений (на свою и чужую жопу), Матиас Руст. Он умудрил-ся посадить свой аэроплан на Красную площадь (кроме шумного скандала это дало повод Горба-чеву в праведном гневе освободиться сразу от всех неугодных генералов).

Впрочем, жизнь моя стала настолько умиротворенной и тихой, что никакие междуна-родные и внутренние скандалы не нарушают состояния покоя.

Приходит осень. Теперь я беру с собой на вышку термос с кофе или чаем. Кстати, одна ин-тересная деталь – пьяное бытие мое закончилось, но нервная система никак не смирится, она бун-тует, она требует хоть чего-нибудь, если уж не дают выпить. Целый год я пью крепчайший чай, так называемый "купец". Просьба не путать с чефиром. Чефир и заваривают по другой техно-логии, и пьют по другому. Для определенных обстоятельств, кстати, чудесный напиток.

Вообще, подсознание бунтует все эти го-ды. Я не пью пятнадцать лет и сейчас уже при-ходится прилагать усилие, чтобы вспомнить са-мо это ощущение.

Но каждую ночь пьяная жизнь продол-жается – во сне. Я ищу, где похмелиться, бегаю за выпивкой, переживаю всякие перипетии ал-кашного бытия. При этом даже во сне на фоне общего сюжета подтекстом проходит мысль: "Что же я делаю, как же это так? Ведь я же не пью!"

Ладно, вернемся к вышкам. Пошли осен-ние дожди. Поверх шинели я теперь облачаюсь в защитного цвета брезентовый плащ с капюшо-ном. Для начала забираюсь на свою вышку и вдумчиво перекуриваю. Вытаскиваю из-за пазу-хи шинели и ставлю на скамейку маленький ра-диоприемник. Он ловит только "Маяк", но мне, собственно, от него больше ничего и не нужно. Рядом пристраиваю термос. Теперь нужно прой-ти по своему маршруту и посмотреть, не прор-вался ли на охраняемую территорию лютый во-рог.

«Дует ветер озорной в паруса фрегата,

провожала на разбой бабушка пирата.

Два нагана положила и для золота мешок,

две колоды карт игральных и

стиральный порошок», – мурлычу я из-под надвинутого капюшона.

Медленно иду по тропе, положив руку на влажное ложе висящего на плече стволом впе-ред карабина. Слушаю дождь. Под ногами мок-ро шуршит высокая трава.

Вдоль проволоки, гремя цепью, бегают лютые сторожевые овчарки. Я откровенно бо-юсь этих зверей. И не я один. Когда ближе к вечеру наш собаковод Валера выводит своих псов к проволоке, из караулки обязательно зво-нят: "Собаковод на тропе", – чтобы мы не слеза-ли с вышек, пока он не посадит волкодавов на цепь. Но и на цепи некоторые из них не расста-ются с надеждой добраться до меня. Если такая псина сорвется, и карабин не поможет – вски-нуть не успеешь.

Выходя на смену, опоясываюсь ремнем с тяжелым подсумком. Заряжаю карабин образца 1891/30 года. Еще четыре обоймы в подсумке. Если что, постоим за родную вышку! Некоторые из моих коллег считают недостойным мужчины быть на работе трезвым. Это повышает вероят-ность, скажем так, незапланированных боевых действий, но никого такие пустяки не беспокоят. Однажды молодой серпуховский парень, Коля, напился самогона до отключки – прямо на выш-ке. Коля размахивал карабином и кричал что-то смелое и невнятное. Снимали его оттуда с боль-шими хлопотами и после этого тихо выгнали.

Мне это все, впрочем, глубоко до лам-почки. Я в свободном полете, поэтому напивай-тесь, стреляйтесь, трахайтесь на вышке – мне по фигу. Мой мирный договор с человечеством продолжает действовать. Я не трону вас, если вы не тронете меня. Пошли вы все в задницу, дорогие мои и горячо любимые!

Выпал снег, ударили морозы. Бреду на пост в гигантских размеров длинном овчинном тулупе, надетом поверх шинели. Вес у тулупа совершенно невероятный.

По степени безопасности от начальства все наши посты разные. Самый неуютный при-мыкает к территории части. В темное время там все время приходится ходить. Длина тропы до следующего поста составляет, где-то 200 мет-ров. Я знаю, что если идти очень-очень медлен-ным шагом, у меня уйдет двадцать минут, чтобы пройти этот участок. А потом двадцать минут на обратный путь. Вот и посчитайте, сколько захо-дов я сделаю за четыре часа. Время от времени подхожу к висящему на столбе ободранному по-левому телефону допотопной конструкции и со-общаю начальству, что пока жив-здоров, чего и им желаю. Других видов связи у нас нет.

Пост, о котором я говорил, поганый еще и потому, что с другой стороны несет службу часовой солдат из части. Для большей безопас-ности и мы, и солдаты стараемся не доходить метров пятьдесят до места, разделяющего пос-ты. Ведь мы с ним друг друга не знаем, и кто его знает, что может кому взбрести в голову – еще начнет палить с перепугу. С трехлинейкой про-тив Калашникова мне не устоять.

Другие посты получше. Два из них во-обще прикрыты от неожиданностей со всех сто-рон. На этих постах я не загружаю себе голову лишними заботами. Сразу лезу на вышку, став-лю карабин в уголок, заворачиваюсь в тулуп и укладываюсь спать прямо на дощатом полу. Кто сказал, что на морозе плохо спится? Брехня это все!

Жестковато, конечно, но, как сказано в Уставе караульной и гарнизонной службы: "Солдат должен стойко преодолевать тяготы и лишения воинской службы".

Так что терпи, но спи.

Миннесота,

2001 г.

Миттлайдер

В

есной девяностого года я работаю пере-водчиком в семинарии адвентистов седь-мого дня. Это первое протестантское высшее учебное заведение в Советском Союзе. Семинария только что открылась. Переводов много, я увлеченно стучу дома на печатной ма-шинке и совершенно доволен работой, жизнью и устройством окружающего мира.

Однажды узнаю, что в семинарию при-ехал международный эксперт по сельскому хо-зяйству, американец, доктор Миттлайдер. Из любопытства и желания проверить, что же стало с моим устным английским, иду знакомиться с доктором. К этому времени я уже лет пять, а то и больше не имел возможности говорить на анг-лийском. Миттлайдер оказывается невысоким сухоньким стариком. Мы поговорили минут двадцать и разошлись. Выясняю, что английс-кий еще не забыт, и прибегать к помощи паль-цев для выражения своей мысли не нужно.

На следующий день меня приглашает к себе ректор семинарии.

– Юрий, – начинает он, – мы пригласили к нам доктора Миттлайдера, чтобы он организо-вал здесь выращивание овощей по своему мето-ду. Он будет жить и работать в семинарии до осени. -

Ректор говорит, я вежливо киваю голо-вой, недоумевая, какое отношение все это имеет ко мне. Оказалось, самое прямое.

– Мы хотим, чтобы вы его переводили во время работы и на занятиях, – завершает ректор свою гладкую речь.

От такого поворота я несколько растерял-ся (интересно, кто же это рассказал ему о нашей беседе с Миттлайдером?).

– Но я ничего не понимаю в сельском хо-зяйстве и даже не знаю терминологии, – пыта-юсь хоть как-то отбиться. Ну никак не улыбает-ся мне менять тихую жизнь за пишущей машин-кой на беготню по полям и огородам.

– Ничего, освоите. Вы ведь работали уст-ным переводчиком? -

– Да, работал. -

Как ни отбрыкивался, но оказался я в кампании Миттлайдера и двадцати его подопеч-ных, которых доктор обучал таинствам своего метода. Программа имеет шумный успех. Вок-руг нас толпами роятся журналисты, постоянно какие-то телевизионные бригады крутятся. Каждый день в семинарию приезжают просто любопытные, желающие посмотреть, что можно выращивать в России (а посмотреть есть на что). Из Москвы приезжают, из Тулы – откуда угодно.

Миттлайдеру семьдесят три года – ровес-ник Октября. Для своего возраста отличается со-вершенно невероятной энергией. Адвентисты вообще по большей части вегетарианцы, но Миттлайдер переплюнул всех. Он не ел ни ры-бы, ни мяса, не употреблял молока и молочных продуктов. По-моему, он вообще питался одни-ми семечками. В сентябре профессор уехал до-мой, взяв с руководства семинарии обязательс-тво построить одно и другое, и третье.

В январе дед неожиданно прилетел, что-бы проверить, как идут дела. Уже со второго дня стало ясно – что-то с ним происходит не то. Миттлайдера шатает, его все время почему-то ведет влево. Вначале посчитали, что старик просто не пришел в себя после долгого пере-лета. Потом уложили его в постель и вызвали местных врачей. Врачи бодро сказали, что чело-век, мол, пожилой, устал и нужно какое-то вре-мя полежать.

На следующий день поздно вечером рек-тор звонит мне домой.

– Юрий, доктору Миттлайдеру плохо. Мы отправляем его в Тульскую областную больни-цу. Вы не могли бы поехать с ним и остаться там на несколько дней? -

В Тулу мы ехали ночью на расхлябанном "Рафике", в котором жутко воняло бензином. Лежа на носилках, Миттлайдер говорил о работе и планах на весну. Я же всем сердцем надеялся, что не потеряю сознание в этом угарном чаду, и нас не придется выносить из машины обоих.

Миттлайдер человек одержимый и кроме работы ни о чем другом говорить и думать не может. Свой метод он разработал в начале шес-тидесятых. После этого объехал весь белый свет, причем далеко не самые радужные его уголки. На его боевом счету три года работы на Новой Гвинее, потом остров Фиджи, потом Аф-рика – Руанда, Намибия и другие блаженные места. Мексика, Колумбия, Окинава .... вся география. И так почти тридцать лет.

В Тулу мы добрались глубокой ночью. Больница, естественно, переполнена, и нас втис-нули в челюстно-лицевое отделение – в одну палату. С утра деда повезли в диагностический центр.

Все разворачивалось по классическим со-ветским канонам. Для переноски носилок выде-лили четырех пациентов челюстно-лицевого от-деления. Клиентура в этом отделении специфи-ческая, в основном люди трудной судьбы, жерт-вы уличных баталий и семейных драк.

Итак, деда накрыли потертым серым одеялом и спустили на носилках вниз в вести-бюль. Там носилки аккуратно поставили попе-рек входа, а угрюмые челюстники пошли выяс-нять, должны ли они ехать вместе с нами. Выяс-нение затягивается, а между тем входящие и вы-ходящие переступают через лежащего на носил-ках профессора. Наконец упрямых челюстников уговорили и после неловкой суеты они выносят Миттлайдера из больничного корпуса – вперед ногами.

В диагностическом центре все выдержа-но в тех же тонах. Носилки поставили в вести-бюле и про нас забыли. Я пытаюсь объяснить, что это доктор, всемирно известный специалист, но тетка в несвежем халате тут же ставит меня на место.

Тульский диагностический центр открыл-ся совсем недавно и оборудован самой совре-менной американской техникой. Первым этап – томографическое сканирование мозга. Сижу ря-дом с проводящей томографию женщиной-вра-чом. Прошлым летом она приезжала посмотреть нашу программу и знает Миттлайдера. Смотрю на дисплей с ощущением нереальности. Через стекло виден лежащий Миттлайдер. Над голо-вой его что-то вроде арки. А на экране в то же время вижу внутренность мозга. Какие-то щел-кающие и жужжащие звуки. Через какое-то вре-мя врач вздыхает:

– Жалко. Какой хороший человек. -

– А что такое? -

– У него опухоль мозга. -

– Это безнадежно? -

– Да, он может прожить еще несколько дней, может быть, неделю. -

Вот так. Смотрю на Миттлайдера. Очень тяжелого, неуживчивого характера старик. И со-вершенно редкий для нашего времени идеалист, который не только мечтает накормить все чело-вечество, но ради этого полжизни провел вдали от своей уютной, чистенькой и благополучной Америки. Он живет, но уже приговорен. Как-то трудно такие вещи воспринимаются.

Пока мы были в диагностическом центре, для Миттлайдера освободили палату в хирурги-ческом отделении. Для меня тоже выделяют осо-бую палату – с телефоном и холодильником. Что-то вроде люкса для хворых начальников.

Следующие несколько дней для меня со-вершенно сливаются. Дед не спит несмотря на массивные дозы снотворного. Он бредит, потом как бы приходит в себя и опять начинает гово-рить о работе. Потом снова теряет представле-ние о том, где находится, думая, что он в родном Солт-Лейк-Сити.

Мне пришлось взять на себя обязанности няньки. Хотя Миттлайдер для больницы особый пациент, но преодолеть советскую организацию труда совершенно невозможно. Она успешно сопротивляется всем усилиям персонала.

Однажды, перенося деда на кровать, я чуть не роняю его головой о стенку. Всякий беспомощный человек становится очень тяже-лым. Я старался поаккуратней положить его, по-терял равновесие и упал на кровать вместе с Миттлайдером, успев только подложить ладонь ему под голову. Потом я узнал, что таких боль-ных вообще нельзя трогать с места.

Сплю урывками по два-три часа в сутки. Миттлайдер не спит вообще, и все время зовет меня – потом опять начинает бредить, принимая меня за кого-то из своих родственников. Старик умирает.

Не знаю, на какой день, но часов в десять утра меня растолкали, сказав, что со мной сроч-но хотят поговорить хирурги. Пытаюсь продрать глаза, а заодно и подавить зевоту. Передо мной два крепких мужика, которые просто излучают ощущение прочности и надежности.