Текст книги "Опусы или опыты коловращения на двух континентах"

Автор книги: Юрий Скрипников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Зато нашли мой дневник. Я хранил его в клубе и надо же было такому случиться, что од-нажды там была устроена облава. Искали пор-нографические открытки, магнитофонные плен-ки и другой криминал. А нашли мою тетрадку, что никак не добавило мне популярности среди офицерского состава. Многие записи были на англий-ском языке – целые страницы. Это при-вело доморощенных дознавателей в еще боль-шую ярость. Майор Сойкин, пылая взором, над-саживаясь, вопил, как кастрированный гиббон.

– Мы еще переведем, что там по иностранному написано! А потом отправим все это в соответствующие инстанции. -

– Ага, а главным переводчиком будешь ты, – подумал я.

Вслух же сказал, что в этих самых ин-станциях я попрошу проверить достоверность всего, о чем там написано.

Тучи сгущались, и вскоре грянул гром. Случилось так, что я нокаутировал замполита нашей роты, старшего лейтенанта Хвостикова, пьяницу, сволочь и стукача. Произошло это по чистому недоразумению. Как-то вечером мы с моим приятелем Юрой Глушко выпили. Юра принадлежал к той несчастной категории людей, у которых выпитый стакан немедленно отража-ется на облике и поведении. Он тут же был за-ловлен Хвостиковым, оказавшимся по какому-то стечению обстоятельств в тот вечер трезвым. Беда заключалась в том, что борзой замполит вознамерился отвести на гауптвахту не только Юру, но и меня. Шустрый замполит заметил, что в казарму мы вернулись вдвоем и в ходе оперативного дознания тонким нюхом уловил сладостные пары портвейна в моем дыхании.

По дороге я дружески втолковывал Хвостикову, что такой казус может очень силь-но задержать мой дембель (я все еще втайне на-деялся, что задержали меня ненадолго). Лейте-нант же упрямо бубнил про употребление алкоголя и воинскую дисциплину.

Вообще я человек совершенно не агрес-сивный (даже когда и нужно бы). Но на подходе к гауптвахте внутренний голос стал нашепты-вать вредные советы. Я послушался глупого голоса и влепил лейтенанту правой в челюсть. Был сильный гололед и, взмахнув в воздухе хромовыми сапогами, Хвостиков мигом оказал-ся в канаве. Внутренний голос, стыдливо поту-пившись, замолк. Меня же бросило в жар: "Офи-цера ударил! Все, дисбат тебе, парень, вместо дембеля!"

За этот подвиг дали мне десять суток губы от командира части – за что я ему очень даже благодарен. Правда, как всегда, была и невинная жертва. За кампанию десять суток получил и Юра Глушко.

Губа

На Солнечногорской гарнизонной гаупт-вахте в то время царили милые порядки. На обед полагалось три минуты, после чего нас заставля-ли бегать кругами по плацу, пока не поедят вы-водные. Ударили сильные морозы и выводные, естественно, на свежий воздух не торопились, поэтому беготня продолжалась минут по сорок. Иногда для разнообразия арестантов отводили на задний, заваленный чуть ли не по пояс сне-гом, двор гауптвахты. Там мы отрабатывали приемы противоатомной защиты. Как вы пом-ните, по команде: «Вспышка слева!» – нужно упасть в сторону, противоположную взрыву, по-ложив голову на скрещенные руки. После двух-трех таких вспышек нас смело можно было вы-ставлять снеговиками на детских площадках.

Вечером на отбой давали пять секунд. За это время нужно из коридора заскочить через узкую дверь в камеру, сбросить сапоги и упасть на нары. В такой срок уложиться, конечно же, невозможно, поэтому сержант – замначальника гауптвахты – развлекается, пока ему не надоест.

По своему, скажем так, военному образо-ванию сержант был танкистом и на эту сладкую должность попал сразу из учебки. "Не век же эта сука здесь будет. Когда-то придет он в полк", – мечтают двое танкистов из нашего славного арестантского коллектива. Забегая вперед, ска-жу, что мечты их сбылись. Действительно, через несколько месяцев сержанта перевели в Сенежс-кий танковый полк, который тоже относился к солнечногорскому гарнизону. И, по слухам, пришлось ему там не просто плохо, а так худо, что и врагу не пожелаешь. Не могу, правда, ска-зать, что мне его очень жалко.

В наш забубенный коллектив затесался узбечонок. Только что призванный, он сбежал, как только попал в часть. Само собой, батыра тут же поймали и отправили на губу. Для нас узбек стал карой небесной. Ростом служивый, где-то, метр пятьдесят с небольшим, а обмунди-рование ему выдали размеров на пять больше. Естественно, по прибытии на губу ремень у воина отобрали, чтобы он ненароком не пове-сился. Галифе с него все время спадают – в ос-новном во время наших послеобеденных пробе-жек по плацу. Путаясь в необъятной шинели, уз-беченок пытается на бегу подтянуть штаны, что вызывает сумятицу среди участников забега и неописуемую ярость сержанта-начальника.

Во время пятисекундного отбоя узбек не-изменно застревает в дверях камеры. Само со-бой, что нас опять выгоняют в коридор. Про-являем солдатскую смекалку. Тот, кто бежит за узбеком, просто дает ему могучего пинка в зад, не дожидаясь, пока батыра заклинит в дверях. Сын Аму-Дарьи пулей влетает в камеру, а за ним гурьбой вваливаемся мы.

Дни на гауптвахте проходили в полезном и созидательном труде. В основном мы чистили снег и посыпали песком дорожки военного го-родка.

Несколько слов о том месте, где разво-рачивалась моя военная эпопея. Солнечногорск – скромный городок с огромным гарнизоном. Там находятся знаменитые курсы "Выстрел". Теоре-тически это курсы усовершенствования офицер-ского состава. Практически там обучалось мно-жество иностранцев – арабов, негров и так далее. Прямо за нашей частью находился автодром, где представители дружеских народов учились во-дить бронемашины, проводя их через разнооб-разные препятствия. Однажды я с интересом наблюдал, как БРДМ (боевая разведывательно-дозорная машина) вместо того, чтобы проехать через ров поперек, заехала наискосок и тут же завалилась в канаву всем боком. Замолк двига-тель. В наступившей тишине потянулась пауза. Потом открылись верхние люки и оттуда одно-временно показались две головы – багровея ли-ком, наш инструктор отборным матом поливал индуса в чалме. Индус с меланхоличной грус-тью смотрел в канаву, недоумевая, как его туда занесло.

Как-то глубокой осенью мы вшестером идем вдоль колонны стоявших на обочине бро-нетранспортеров, на которых сверху сидят пехо-тинцы. После учений и БТРы, и пехотинцы за-ляпаны грязью до полного безобразия.

Посмотрев на такую безрадостную кар-тину, философски замечаю вслух: "Скорее бы война, да в плен сдаться". И тут же с ближайше-го бронетранспортера пулей спрыгивает вниз очень грязный лейтенант.

"Кто это сказал?" – отрывисто орет он с несколько истерическими нотками.

Грязный лейтенант откровенно делится с нами своими сокровенными мыслями, сообщив, что таких сук, как мы нужно расстреливать на месте. Учитывая его несколько возбужденное состояние, предпочитаю скромно промолчать. Кто его знает? А вдруг и правда шлепнет! Его же потом всю жизнь совесть будет мучить.

Ладно, вернемся на губу. Итак, мы посы-паем песком дорожки. Но для этого смерзшийся на двадцатиградусном морозе песок приходится, само собой, долбить ломом, что дает нам воз-можность согреться. Не понимает этого скрыто-го блага только наш узбечонок. Втянув голову в воротник шинели, он уныло и покорно замерза-ет, хлюпая синим сопливым носом. Потом узбек сбежал. Он исчез, когда мы выносили мебель из старых казарм разведбата. В тот день выводны-ми были хорошие ребята. Они разрешали нам курить и вообще вели себя прилично. Когда уз-бек исчез, выводные осатанели. Попадись он им в это время в руки, все – хана бы джигиту. Пой-мали беглеца через час, когда он пытался выйти в город через КПП.

На губе жизнь идет своим чередом. Пом-ню, в наказание за какое-то прегрешение (спич-ку, что ли, нашли при обыске) меня поставили по стойке смирно в зале, примыкавшем к канце-лярии гауптвахты. Через какое-то время туда про-водят затрушенного солдатика в очках. Я не очень вслушиваюсь в то, что происходит в кан-целярии, но по отрывочным фразам понял, что солдатик этот из музкоманды и пытался пове-ситься. Старший лейтенант, начальник губы, бу-шует долго. Свою страстное выступление завер-шает словами: "Так тебе, скотина, Советская Армия не нравится? В холодную его!"

Холодная, это камера для задержанных. Расположенная рядом со входом, камера не отап-ливается, а вся обстановка ограничивается оби-тыми жестью нарами. Иногда бодрящая темпе-ратура не наносит обитателям камеры никакого вреда. Как-то вечером туда притащили трех вдребезги пьяных сержантов. Они спокойно и мирно проспали до утра без каких-либо не-удобств. Как пришлось в холодной горемыке-самоубийце, даже думать не хочется. Напрягать воображение не нужно – мне и самому там дове-лось побывать, и не раз.

Так, за смиренными трудами и благо-пристойными вечерними раздумьями проходят дни. Приближается Новый год. Арестантики пребывают в волнении. Ходят самые разнооб-разные слухи. Суть их заключается в том, что к Новому году будет амнистия, и нас всех отпус-тят.

Не тревожат эти разговоры только под-следственных из одиночных камер. Их трое. Все из автобата. Все трое моего призыва, то есть, должны были уйти на дембель где-то с месяц то-му назад. Однажды ночью там произошло вели-кое побоище между русскими и представителя-ми восточных народов. Одного зарезали на-смерть. Сколько-то человек угодило в госпи-таль. Теперь вместо дембеля эти трое ожидали суда.

Тридцать первого декабря вместо ожи-даемой амнистии в шесть часов вечера перед нами предстает злой начальник гауптвахты. Оглядев строй вверенных его попечению воен-нослужащих, старший лейтенант звонким ком-сомольским голосом обращается к нам:

– Что, бляди, Новый год размечтались справить? Выводной, ведро воды сюда! Пусть пьют, сволочи, пока не обоссутся. -

С таким напутствием вступаю в новый, 1972 год.

В жизни ветерана третьего года службы присутствует и еще один нюанс, типичный для Советской Армии. Естественно, что как и везде, в нашей части процветает самая лютая дедовщи-на. Естественно, что к старикам особой любви не испытывают. Многие мечтают о времени, когда большинство стариков уйдет на дембель, чтобы от души рассчитаться с остальными. Др-ка с поножовщиной в автобате как раз и была прощальным приветом старикам от сослужив-цев.

Поэтому, оставшись одним-единствен-ным представителем ушедшего домой призыва, я вполне могу рассчитывать на самые разнооб-разные неприятности. Как ни странно, их нет.

Молодых я не трогал. Только, Бога ради, не подумайте, что я был идейным борцом с де-довщиной по соображениям нравственного по-рядка! Конечно, нет. Не мной эта система при-думана, не мне ее менять. Да, в свое время я сполна вкусил свою долю "радостей", которыми окрашена жизнь молодого.

Став стариком, я спокойно пользовался полагающимися "деду" привилегиями. Но мне казалась пришибленной, рабской и убогой сама мысль, что раз меня когда-то погоняли, значит теперь пора выместить зло на молодых.

Уж раз затронута эта тема, нужно выска-заться более широко. Конечно, с точки зрения Комитета солдатских матерей лютые деды ни с того, ни с сего измываются над невинными крошками. Это не совсем так. Есть неписаный кодекс, что и кому полагается по статусу на военной службе. Скажем, старик никогда не бу-дет мыть полы или чистить нужник. А молодой, наоборот, ни в коем случае не может отказаться от подобной работы – это его доля. Если десять человек назначат в наряд на кухню, и среди этих десяти окажется восемь стариков (хотя такого и не бывает), значит двум молодым придется де-лать всю грязную работу, а старики поджарят себе картошечки и будут коротать время за раз-говорами.

Я не говорю о нравственной стороне та-кого порядка. Есть места, где локальный нравс-твенный кодекс существенно отличается от об-щечеловеческого (и армия – далеко не единс-твенное из них). Конечно, случаются, скажем так, неприятности массового характера, напри-мер, поголовная стрижка под ноль всех молодых или закапывание взводом окурка. Но, опять-та-ки, их следует воспринимать, как неприятное яв-ление природы.

Так вот, прежде всего от дедовщины страдают, скажем так, слабые индивидуалисты. Этим несчастным с детства внушили ущербную мысль, будто земной шар вращается вокруг них. И вдруг, неожиданно, выясняется, что не все их любят – что, конечно же, несправедливо. Мало того, оказывается, что большая группа братьев по разуму считает их дерьмом собачьим. Просто так, без особой на то причины!

Такой удар вынести трудно. Подобного склада люди склонны испытывать к себе искрен-нюю и глубокую жалость, подсознательно счи-тая, что это чувство разделяется окружающими. А, жалея себя, они, совершенно логично, пыта-ются переложить свою долю груза на товари-щей. В армии это все видно как на ладони.

И попадают юноши в поле особого вни-мания стариков. Но и это бы еще ничего. Время от времени почти каждому из молодых прихо-дится бывать объектом излишне пристального внимания. Беда в том, что бедолагам не хватает, как бы сказать, упругой сопротивляемости, что ли, чтобы вынести свалившиеся на голову беды без особого внутреннего ущерба. И они ломают-ся.

Причем это никак не связано с личной физической силой. Мне вспоминается один па-рень из нашего взвода – здоровенный, как лось, да еще и боксер. Месяца через два после начала службы он дошел до такого состояния, что его били самые плюгавые маломерки.

Конечно, все сказанное – только мое лич-ное мнение и основано на моем же ограничен-ном личном опыта. Первые полгода достается всем, и это время нужно просто перетерпеть. А если не можешь, ну, извини, брат, я тебе сопли вытирать не буду. Тогда начинается бодяга с са-моубийствами или внезапно открывшимися бо-лезнями, требующими длительного пребывания в госпитале.

Ладно, вернемся к моей эпопее. В своем странном статусе я бываю народу даже кое в чем полезным. Например, одалживаю самоволь-щикам свою виияковскую шинель с курсантски-ми погонами. Дело в том, что на "Выстреле" проходит практику много курсантов. Патруль их не останавливает и вообще курсантов восприни-мают почти как офицеров. Так что моя шинель служит как бы шапкой-невидимкой.

Пролетели два месяца после возвращения с губы. В конце февраля меня останавливает ко-мандир роты и, обдав густым перегаром, сооб-щает: "Все, Скрипников, хватит тебе нам мозги е....ть! Отправили на тебя документы в округ, так что собирайся домой". Капитан решительно отмахнул рукой и пошатнулся.

Неужели все?

Проходит несколько дней – и тишина! Не выдержав, иду к командиру части. Подполковник мямлит, что документы посланы в округ, но до получения ответа он ничего сде-лать не может. На что я говорю:

– Товарищ подполковник, в части пятьсот человек. Ну, кому есть дело, здесь я или меня нету?

– Жди, Скрипников.. Как только придут бумаги, отпустим. -

Жду.

В конце апреля знакомый парень приво-зит из Москвы мою гражданскую одежду, остав-ленную на сохранение, когда я уходил из ВИИЯ. На радостях тут же переодеваюсь и иду прово-жать его на станцию – просто так, без особой не-обходимости. Ощущение странное. После хэбэ и кирзухи гражданская одежда невиданно лег-кая, совсем невесомая.

Обратно иду через привокзальную пло-щадь. Большие часы на углу показывают около полуночи. Навстречу веселая кампания штат-ских. Поравнявшись с ними, поворачиваю го-лову.... и встречаюсь взглядом со своим коман-диром роты – тоже в штатском! Мать твою за но-гу! Вот же невезуха! Нарочно не придумаешь.

Капитан хватает меня за рукав. Резко убираю руку и продолжаю идти. Бежать бес-смысленно, он бегает, как лось, догонит сразу. Слышу сзади: "Скрипников, стой!"

Иду. Слышу женский смех. Никто, вроде, меня не преследует.

Переодевшись в форму, возвращаюсь в часть. Если капитан побывал в роте, все, хана. Если нет, то посмотрим.

Спрашиваю сонного дневального:

– Капитан был? -

– Нет, не был. -

Капитан появляется в роте только после первомайских праздников – синевато-бурого цвета и с заплывшими красными глазами. Вы-сунувшись в форточку канцелярии, он кричит: "Скрипников! Зайди сюда." -

Захожу.

– Ты куда же это ходил в гражданской форме одежды? -

– Да вы что, товарищ капитан! Никуда я не ходил, да у меня и гражданки-то нету -

Ротный столбенеет.

– Так…. т-так…я же тебя, подлеца, за рукав схватил. -

– Не знаю, какая-то ошибка вышла. Нигде я не был, никто меня ни за что не хватал. -

Обалдев от такой наглости и не вполне доверяя с тяжкого похмелья рассудку, капитан несколько неуверенно приказывает убираться к такой-то матери.

Вообще он мужик неплохой. Ну да, быва-ет, что по пьяной лавочке может два раза подряд провести вечернюю проверку, забыв, что он ее уже делал. Это бывает. Ну, дерется еще. Часто вместо того, чтобы отправить злодея на губу, он посылает его могучим ударом в угол канцеля-рии. И вопрос закрыт. Мне тоже от него один раз досталось зимой. Был большой аврал, всю часть поголовно бросили на расчистку снега на станции. Я оставался в роте один, сторожем, так сказать. Предполагалось, что я буду одновре-менно и за дежурного, и за дневальных – стоять у тумбочки и не пущать в казарму злоумышлен-ников. Естественно, что таких глупых мыслей у меня не возникало. Откушав "Тройного", я мир-но расположился в фурнитурной и ловил по приемнику музыку. За что и получил по уху от неожиданно ворвавшегося капитана.

После нашей беседы с неделю все тихо. После обеда сижу в ленинской комнате, читаю газеты. Входит лейтенант Хвостиков. Брезгливо оглядевшись, бросает: "Скрипников, а ну-ка приберитесь здесь".

Недоуменно поднимаю глаза и молча смотрю на него.

– Вы слышали, что я сказал? -

Ласково и рассудительно втолковываю:

– Товарищ лейтенант, у вас вон целая рота. По-моему, я вам не мешаю. -

Хвостикова будто в задницу шилом коль-нули: "Рядовой Скрипников! Я вам приказы-ваю!"

Предельно доступно объясняю, куда именно он может засунуть себе это приказание.

Хвостиков пулей вылетает из ленком-наты. На следующее утро капитан объявляет мне трое суток ареста за отказ от выполнения приказания.

На губу собираюсь после обеда, громо-гласно рассуждая на всю казарму о вселенской несправедливости и невинно страдающих. Из канцелярии выглядывает Бойков: "Скрипников, зайди сюда".

Ротный сурово вопрошает:

–Я тебя в гражданке в городе застукал? -

И сам себе обличающе отвечает:

– Застукал -

Тут же следует вывод:

–Ну и не п....и, а то еще трое суток влеплю. -

– Так бы сразу и сказали, товарищ капитан, – с облегчением отвечаю я.

На душе полегчало. Не за Хвостикова же, в самом деле, на губу идти!

Трое суток прошли незаметно. Началь-ство на губе поменялось, порядки помягче, да и май не декабрь.

Идут дни, уже собирается на дембель майский призыв. В конце мая мой командир взвода, весьма похожий на Собакевича пра-порщик Мироненко, угрюмо глядя вбок и в зем-лю, невнятно молвит: "Завтра или послезавтра поедешь".

И опять мимо.

Настраиваюсь тянуть до конца, сколько уж мне отмеряно.

Июль 1972 года. Не помню, где я был, но в казарму в тот вечер я вернулся поздно, после отбоя. Половина роты еще не спит. Со всех сто-рон мне кричат: "Юра! Дембель тебе! Пришла бумага из округа!"

Боюсь поверить – три раза уже настра-ивался, да все мимо кассы. Дождавшись утра, бегу в штаб, к писарям. Да, точно, есть такая бу-мага.

Опять получаю обходной лист. Есть еще кое-какие дела. На гражданке нужно или восста-навливаться в университете в Краснодаре, или заново поступать в Москве, в Мориса Тореза (как-то уж так получилось, что изгнанники из ВИИЯ потом встречаются в Московском инсти-туте иностранных языков имени Мориса Тореза) – я еще не решил. Но в любом случае нужна ха-рактеристика из части. Придется идти к Хвос-тикову – наш капитан в отпуске.

Услышав мою просьбу, лейтенант от изумления моргает белесыми ресницами: "Что? Какую характеристику? Я вам только в двор-ники могу характеристику написать."

Не вступая в ненужные дискуссии, иду к командиру части. У него сидит еще какой-то подполковник. Объясняю ситуацию. Так и так, буду учиться дальше, нужна характеристика. Подполковник благосклонно кивает головой, по-глядывая на своего коллегу – вот, мол, какие кадры воспитываем.

– Так в чем же дело? – спрашивает он.

– Хвостиков отказывается писать. -

– Скажите ему, я приказал. -

Хвостиков стоит на крыльце казармы, за-думчиво рассматривая поднимающийся вверх дымок от сигареты.

– Товарищ лейтенант, у вас ручка с со-бой? -

– А что такое? – встрепенулся наш полит-рук.

– Командир части приказал, чтобы вы не-медленно написали мне характеристику. -

В канцелярии лейтенант долго сидит, моргает, кривит рот, уныло смотрит в чистый лист бумаги. Вздыхает:

– Не могу.... Рука не поднимается. -

– А давайте я вам продиктую, – предлагаю я.

– Не нужно, спасибо, – отрывисто бросает Хвостиков и начинает быстро писать.

Закончив, ставит ротную печать. Выхожу из канцелярии, читаю. "За время службы в ря-дах.... проявил себя с положительной.... отлич-ник боевой и политической.... инициативен.... с товарищами по службе....". Все так, все верно; вот, что значит правда-матка.

Вспоминаю, как в характеристике, нап-равленной вслед за мной из ВИИЯ, была замеча-тельная фраза: "Уставы Советской Армии знает, но не желает выполнять". Нет, честное слово, эта мне больше нравится.

Остались еще кое-какие дела. Беру у кап-терщика новое хэбэ и сапоги. Продаю ему за шестьдесят рублей заветную виияковскую ши-нель. Его приятелю за двадцать пять уступаю виияковские же яловые сапоги. Ну вот, теперь будет, на что в Москве погулять.

К дембелю я не готовился никак. А во-обще это целый ритуал. Приготовления к дем-белю начинаются чуть ли не за год. В последние полгода старик ни о чем другом больше не ду-мает.

Дело это тонкое. Во-первых, делается дембельский альбом. На этом специализируются доморощенные художники. Там есть все, что волнует стариковскую душу, например, картина, изображающая летящий по рельсам скорый по-езд с дымящим паровозом впереди. На вагонах надпись: "Дембель 1972".

Там и рвущие душу стихи, отражающие тонкие душевные порывы служивого. И, естест-венно, фотографии. Все это украшено виньеточ-ками, скрещенными пушками, знаменами, эм-блемами и другими страстями-мордастями.

За альбомом следует дембельская форма. В каждой части мода своя. Например, у нас счи-талось неприличным идти на дембель в парадке. Чаще всего дембель находил пэша – офицерскую полушерстяную полевую форму. Все ушивается и подгоняется, пока гимнастерка и галифе не об-тягивают счастливого обладателя, как перчатка. Главное, чтобы все было не так, как положено. Гимнастерка укорачивается. Пряжка ремня вы-прямляется, или, наоборот, сгибается чуть ли не пополам.

Капризна и причудлива дембельская мо-да. В ней масса нюансов, понятных лишь тон-кому ценителю и знатоку. Например, в одной части голенища сапог гладятся утюгом, чтобы на них не было ни одной складки. В другой, напротив, голенища должны быть смяты в эле-гантную гармошку, что тоже требует особой и кропотливой обработки. Так же вдумчиво гото-вятся фуражка, погоны и нарукавная эмблема.

Итак, все готово. Осталось дождаться приказа. В отличие от общепринятого на нашей планете грегорианского, в солдатском календаре конечной точкой отсчета служит дата приказа. Имеется в виду издающийся два раза в год при-каз по Советским Вооруженным Силам о демо-билизации и призыве следующего года. Если мне не изменяет память, приказ выходил 20 ап-реля и 20 октября. Это великие вехи. Каждый солдат в любое время дня и ночи скажет вам, сколько ему осталось служить до приказа. После приказа старик поднимается еще на одну сту-пень и становится дембелем. Он уже не служит, он сидит на чемоданах и ждет. Может быть, до-мой военный поедет только через два месяца, но все, внутренне он уже отслужил.

Такой самообман вообще распространен очень широко. Например, солдату полагается двадцать граммов масла в день. Масло выдается утром за завтраком. Так вот, согласно традиции: "Масло съел, день прошел". То есть, в личном календаре этот день уже зачеркивается. Уже с утра он как бы прожит наперед и перестает су-ществовать.

Все тонкости дембельского бытия оста-лись для меня в стороне. Почему-то не волнова-ли меня ни дембельский альбом, ни дивные са-поги гармошкой.

Последний армейский обед. С ним связ-ана еще одна традиция. Обычно бачок с пусты-ми мисками выносит из-за стола один из моло-дых. Но в последний день своей службы бачок выносит дембель. А все сидящие с ним за од-ним столом стучат при этом ложками об стол.

Встаю, машу рукой сидящему на дальнем конце стола молодому:

– Толкни-ка сюда бачок! -

Не торопясь, несу бачок по широкому проходу через столовую. Вокруг творится что-то невообразимое. Ложками стучит вся часть, пять-сот человек. Со всех сторон мне что-то кричат знакомые и незнакомые пацаны. Они радуются за меня, что меня, наконец-то, отпустили, что я еду домой. Даже не подозревал, что меня знает вся часть. Рев стоит такой, что слышно, навер-ное, за километр.

После обеда для прощального офицерс-кого напутствия меня вызывает Хвостиков. Он шипит и подпрыгивает, как бабуин с ошпарен-ной задницей:

– Вы что, решили напоследок бунт в части поднять? Что вы в столовой учинили? -

– Ничего я не учинял. Бачок вынес. -

Лейтенант теряет остатки самообладания: – Что ты мне мозги пудришь? – ударяет он кула-ком по столу, – Когда ты его в последний раз вы-носил, два года тому назад? -

Молчу. Чего я буду перед тобой распи-наться? Сиди, крыса, здесь, в канцелярии, и жри втихаря самогонку, купленную на ворованные солдатские продукты. Может и до капитана до-служишься, если от белой горячки дурдомом не закончишь.

– Вот ваши документы и чтобы я вас больше не видел. -

Выхожу за гарнизонный КПП, оглядыва-юсь на зеленые ворота с красной звездой посре-дине. Ставлю на землю сумку, закуриваю. Все, ребята, я отслужил.

В первом же укромном месте переодева-юсь в гражданское. Хватит с меня сапог.

В то лето стоит страшная, необычная для средней полосы жара. Вокруг Москвы горят торфяные болота. Подмосковье затянула сине-ватая дымная пелена. В воздухе пахнет гарью. Но все это проходит как-то мимо меня. Я нас-лаждаюсь свободой.

Еще несколько дней и я иду по улице Мира от краснодарского вокзала вверх, к цент-ру. Платаны, пирамидальные тополя. Юг.

Читаю знакомые с детства вывески магазинов.

Круг замкнулся. Я дома.

Миннесота

2001 г.

В битвах с зеленым чудовищем или

десять лет спустя

В

ы представляете, как всплывает к по-верхности батискаф, возвращаясь с океанского дна? Из непостижимых, не-вероятных глубин в абсолютном и полном мраке бесшумно поднимается подводный дирижабль, медленно-медленно вращаясь вокруг своей оси.

Примерно так же происходит мое всплы-тие из пучин пьяного небытия к населенной не менее мрачными чудищами реальности.

Звон в ушах, мельтешение и вспышки пе-ред глазами, и все крутится, крутится.... Приот-крыл на секунду один глаз – нужно сообразить, где я нахожусь. Дома, на Варшавке.

Пробую убедить себя, что нужно не про-сыпаться, и тогда весь этот кошмар исчезнет. Пустой номер – ведь прекрасно знаю, что лучше даже и не пытаться, только измучаешься. А ес-ли, не дай Бог, все же уснешь, то такого насмот-ришься! Да еще в цветном варианте. Куда там Хичкоку! Эти сны... я их по сей день помню – огромные змеи, мерзкие, липкие полукрысы-по-лусобаки, какие-то яркие огромные кубические строения и мосты. Мертвец. Стреляю в упор, а он, все равно, поднимается и тянет руки ко мне... Одним словом, много увлекательного и незабываемого в этих видениях.

Нужно попытаться включить настольную лампу и встать. Плохо, если еще глухая ночь. Тогда до утра можно и не дотянуть. Смотрю на ободранный будильник – полшестого. С трудом сел на диване и тут же рухнул на подушку. Ко-лотит озноб, но при этом по телу одновременно прокатываются горячие волны. Во рту пере-сохло. Трясущейся рукой вытираю со лба лип-кий пот. Нет, так дело не пойдет, нужно умуд-риться встать и дотащиться до ванной.

Я живу в коммуналке на Варшавском шоссе. Соседи – восьмидесятилетняя бабуля и Женя, здоровенный белорус с мерзкой фамили-ей Бричковский. Сам он, жлоб и стукач, еще омерзительнее, чем его фамилия.

Пошарил по комнате, не спрятал ли я вчера чего-нибудь выпить. Такое бывало. Но не сегодня. Пепелище вокруг, пепелище, руины, пейзаж после битвы. Нужно выметаться, здесь ловить нечего. Пивняк на Метростроевской открывается в семь. Если идти пешком, нормал-ьно будет.

Держась за стенку, доползаю до ванной. Опираюсь руками на раковину, медленно накло-няюсь и жадно пью из-под крана. Знаю, что ни-чего не поможет, что во рту пересохнет в ту же секунду, как только оторвусь от воды. Стараясь не смотреть на свою опухшую харю, умылся. Бриться не нужно – борода. Завел я ее в прошлом году, когда по воле случая довелось отбывать пятнадцать суток за чужие грехи. А те-перь уже привык, да и экономия времени су-щественная.

Так. Теперь потихонечку обратно в ком–нату. Молодец. Теперь одеваться. Самое труд-ное, обуться. Для этого нужно наклониться, а наклониться я не могу, потому что упаду. Мож-но присесть, но присесть тоже опасно – упаду. Однако и босиком по Москве вроде как неловко, а поэтому нужно это препятствие преодолеть. Преодолел. Сердце колотится и трясет меня крупной дрожью.

Следующий барьер – закрыть комнату. Ключ никак не попадает в скважину. Черт! Поскорее, побыстрее смотаться, благо соседи еще спят.

Ну, все, я уже на лестничной площадке. Лифт к чертовой матери, потихонечку пойдем с девятого этажа пешком. Сейчас я не выношу ни-какого шума, даже шуршание рукава куртки ка-жется оглушительным и пугающим грохотом. Сердце бьется от страха – просто страха, без вся-кой причины. Я боюсь вообще быть здесь, в смысле, на нашей планете. Если в таком состоя-нии зайти в грохочущий лифт, который, вдоба-вок ко всему еще и закрывается – то наверняка крыша поедет.

На улице темно, небольшой морозец и туман. Ну и пошли с Богом, только не делать резких движений. Поднял от ветра воротник куртки, а голову пусть продувает, ей это нужно. Кое-как, трясущейся рукой вытаскиваю из кар-мана пачку "Дымка". Штук десять там еще есть. Ну и хорошо, пока хватит. Чуть пошатываясь, бреду. Самое трудное сделано – я встал и вышел. Не всегда, ох не всегда это удавалось.

Постепенно начинает оттаивать голова. Из мельтешения и звона возникают ошметки мыслей. До этого все шло как-то на сугубо реф-лекторном уровне. Пытаюсь восстановить в па-мяти день вчерашний. Вначале в "Сайгоне" на Дорогомиловской я кушал пиво с креветками, потом пивняк на Второй Брестской. Потом "Далляр" пили из горла во дворе на лавочке, по-том пивнуха на Сретенке, в переулке Головина, потом..., потом.... А, кто его знает, что потом…. Раз проснулся дома, значит все в порядке, зна-чит автопилот сработал нормально.