Текст книги "sВОбоДА"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

«Во мне, – не стал спорить Егоров. – Нет на свете человека, внутри которого не было бы змея, которого он мечтал бы поразить – змея лени, пьянства, жадности, равнодушия»…

«Да нет, сынок, – покачал белой головой тыквенник и он же трезвенник, – я о другом змее. Ты знаешь – о каком. Он уже сделал свое дело, и сейчас спит, свернувшись кольцами. А ты бережешь его сон».

«В надежде, что он никогда не проснется», – Егоров подумал, что неизвестно, привезли ли деда к нему – врачу, или дед – незваный врач – приехал к нему…

Зачем?

«Проснется, – уверенно, как о деле решенном, заявил дед. – Обязательно проснется».

«И победит анархию?» – усмехнулся Егоров.

«Ее нельзя победить, – возразил дед. Зависть, бедность, злоба и глупость вечны. Анархию можно только временно возглавить».

«Отведать от вод ее, – внимательно посмотрел на деда Егоров. – Будем лечиться вместе».

«Как два пацана, подцепившие триппер от одной шлюхи», – подмигнул ему дед Буцыло.

«По имени Революция, а по фамилии Грядущая, – вздохнул Егоров, – только, боюсь, это не триппер, а… СПИД. Он не лечится».

Егорову было поручено привести деда в чувство, отвлечь от неуместной политической деятельности, ненавязчиво объяснить, что негоже поднимать хвост на власть, которая сделала его дочь богатой, да и ему, старому хрену, немало от этой власти перепадает.

Правда, выяснилось, что не сильно перепадает.

Нервно постукивая пальцами в бриллиантах по стеклянному столику, дочь рассказала Егорову, что положила на папин счет определенную сумму, а он взял да перевел все деньги в фонд помощи… – она понизила голос, – каким-то молодым экстремистам. Ну да, тем самым, в черных ботинках. Они еще написали светящимися буквами на кремлевской стене «На х..!», за что и получили по десять, что ли, лет.

Егоров смотрел на ее гладкое без единой морщинки, откорректированное пластической хирургией лицо, и думал об изначальной несправедливости жизни. Почему одним – все, а другим – ничего? Какая сила сделала эту бабу (в советское время администратора ресторанного зала) безразмерно-богатой, а миллионы других людей, многие из которых наверняка превосходили ее умом и добродетелями, нищими?

Скальпель пластического хирурга откорректировал ее лицо таким образом, что взгляд съезжал с него, как с ледяной горки или намазанной маслом плоскости. Ничего индивидуального, свидетельствующего о характере и темпераменте, не было в ее лице, как нет ничего отличительного (помимо, естественно, номинала) в денежной купюре. Ее лицо представилось Егорову дверью в загадочный, порочный и одновременно манящий мир денег. Егорову (каждый знает это про себя, но не всегда себе в этом признается, надеется на чудо) не было входа в этот мир. Ледяная, смазанная маслом, бронированная, сейфовая, электронная и так далее дверь в силу неких надмирных (неужели божественных?) причин была для него закрыта.

Как и всякий униженный и оскорбленный, Егоров считал, что утвердившийся после СССР в России порядок, как Вавилонская башня или Карфаген должен быть разрушен. Но пока что у него было достаточно денег, чтобы терпеть его. В этом заключалась крепость нового мира. Одним – все, другим – ничего, третьим – чуть больше, чем ничего. Эти третьи как раз и не давали бронепоезду революции перейти с запасного на магистральный путь.

«Ему нужен собеседник, – сформулировала задание Егорову дочь, – точнее единомышленник, с которым он мог бы разговаривать на самые разные темы. Еще точнее, товарищ. А если совсем точно – родственная душа. Вы начинайте, я все увижу. Родственная душа оплачивается по высшему тарифу. Вы ведь, как я понимаю, – свойски подмигнула Егорову, – в деньгах особо не нуждаетесь, но деньги любите?»

«Без малейшей надежды на взаимность», – Егоров подумал, что есть что-то человеческое в дочери Буцыло. Во всем, что касалось денег, ее ум остр, как скальпель пластического хирурга, облагородившего ее лицо. А так как все в этом мире крутилось вокруг денег, дочь Буцыло, можно сказать, пребывала на вершине волшебной ледяной горы, куда черными тараканами ползли неудачники, готовые за деньги продать Родину и убить родную мать. Но не доползали. Даже если продавали и убивали. Большинство преступлений в мире совершалось из-за денег. Но преступления и деньги далеко не всегда являлись сообщающимися сосудами. Здесь действовали иные закономерности, точнее их отсутствие. Сидящая напротив Егорова дочь Буцыло была доказательством существования, но не разгадкой тайны.

Он почему-то вдруг увидел ее на вершине другой – на острове посреди моря – горы, куда ползли какие-то другие существа, то ли ящерицы, то ли… маленькие крокодилы. Она была не одна на той вершине. Рядом с ней стояли две подружки. Одна с серыми, как вода, а другая с зелеными, как листья на деревьях, глазами. Что они делали на острове, Егоров так и не понял. Во всяком случае, денег он там не увидел.

Она любит отца, подумал Егоров, а потому нейтрализует его по «мягкому» амбулаторному варианту. Хотя может запросто запереть старика в психбольнице, откуда люди его возраста выходят исключительно «вперед ногами».

«Может быть, вам повезет, – оценивающе посмотрела на Егорова финансистка, – и вас еще полюбит молодая доверчивая денежка. Иногда эти простушки обращают внимание на симпатичных зрелых мужчин, которым нечего терять, потому что они все потеряли в момент появления на свет».

«Ну да, – вспомнил Габриэля Маркеса Егоров, – бедняки – это такие люди, что если бы дерьмо чего-нибудь стоило, они бы рождались без задниц».

«Если у нас получится, я вам помогу с пластической операцией, – посмотрев на часы, заторопилась миллиардерша. – Большую задницу не обещаю, – улыбнулась Егорову, – а так… чтобы штаны не сваливались – это вполне реально».

Договорились, что деда Буцыло будут привозить в клинику два раза в неделю.

Егоров решил отращивать большую задницу, двигаться к высшему тарифу с освоения образа «собеседника».

«Ваша дочь платит мне деньги за то, чтобы я с вами общался, – сразу же заявил он деду. Егоров давно уяснил, что самый эффективный и безопасный способ общения с людьми – говорить им правду, точнее, почти всю правду. Когда Егоров видел перед собой достойного человека, а дед Буцыло, несомненно, таковым являлся, он, как правило, был с ним честен, или почти честен.

Почему «почти»?

У правды и честности, как у любого земного, пусть и виртуального, предмета, должна была быть тень. В отсутствии тени, правда и честность сами претендовали быть солнцем, а под таким солнцем человеческие отношения быстро сгорали, или испарялись, если в них было много (а с женщинами иначе не получалось) слез. «Почти» было зонтиком, защищавшим Егорова и человека, с которым он общался, от проникающей радиации правды.

«Она хочет, чтобы вы перестали ругать власть, потому что у нее могут быть неприятности, – продолжил Егоров. – Я не энциклопедист, не философ, не оратор, не парадоксалист, вообще, не озабоченный политикой человек. Я вижу, что власть сживает со свету народ и губит Россию, но, честно говоря, мне плевать на власть, на народ и на Россию. Иногда мне кажется, что народу нравится, что власть сживает его со света, а Россия гибнет. Помните, как Швейк, оказавшись в лазарете, подбадривал своих мучителей, лечивших все болезни обертыванием в мокрые простыни и зверскими клизмами? Если вас устраивает такой собеседник, давайте общаться, если нет, я не обижусь. Всех денег не заработать, а чем заняться у меня есть».

«Не робей, сынок», – почти как Швейк подбодрил Егорова дед Буцыло, удобно расположившийся в мягком кожаном кресле, куда Егоров усаживал пациентов для долгих и, как правило, совершенно бессмысленных бесед.

Стандартные сценарии этих бесед для любых возрастных групп пациентов были разработаны американскими психоаналитиками – последователями доктора Фрейда – давным-давно, кажется, еще в тридцатых годах прошлого века. Изучив их, Егоров понял, откуда растут ноги у ЕГЭ. Врач должен был предложить пациенту тест. Пациент должен был ответить на тест клипом, произвольно, как черт из табакерки, выскочившим из сознания. У женщин практикующему психоаналитику следовало осведомляться, не подвергались ли они в юном возрасте сексуальным домогательствам со стороны отца (деда, брата, дяди и так далее), у мужчин – о наличии в их жизни хотя бы единичного гомосексуального контакта.

У деда Буцыло (Егоров специально сверился в компьютере с соответствующей таблицей) надлежало перво-наперво выяснить, не держит ли тот случаем под подушкой нестиранные трусы дочери, а еще почему-то – как часто дед поливает у себя дома комнатные растения?

Формула «тест-клип» представлялась универсальной. В нее легко вмещались все варианты человеческих отношений, не только врача и пациента.

«Я сейчас как раз заканчиваю статью, где доказываю, что прошли времена, когда социальный протест подвигал народ на революцию, – продолжил дед. – Ты прав насчет власти, сынок. Она сживает народ со свету, губит Россию. Народ же не свергает ее исключительно потому, что на подсознательном уровне чувствует, что новая власть будет еще враждебнее ему, нежели старая. Та позволяла ему мирно гнить. Эта начнет его месить, отнимет все и превратит в строительный материал».

«А что будем строить-то?» – полюбопытствовал Егоров.

«Крепость, – ответил дед Буцыло. – Но сначала тюрьму. Другое пока не просматривается».

«Тогда мы должны защищать существующую власть», – Егоров давно обратил внимание на то, что даже сами размышления о психоанализе вносят в сознание хаос, путаницу, заставляют делать нелепые выводы.

Так и сейчас он вдруг подумал, что нестиранные трусы дочери, предполагаемо хранящиеся у деда под подушкой – это и есть проссанная (почему-то трусы увиделись кружевными в желтых разводах), российская власть, которую лучше не трогать, потому что она позорит каждого, кто спит на этой подушке, не ведая о трусах. Естественно, за исключением фетишистов, вытаскивающих их на свет божий для разного рода скверного баловства.

А вот желание поливать комнатные растения – это неосознанная готовность взращивать революционные побеги, чтобы они, значит, расцвели и забили (в прямом и переносном смысле) своим изысканным запахом (крепкими, как резиновые дубинки, стеблями) вонь нестиранных трусов, а заодно и саму власть – скверную дочь своего народа.

«Только не будем спешить, – предложил Егоров, с трудом выметая из головы мусорный клип. – Иначе ваша дочь решит, что мы в сговоре».

«Деньги – всегда сговор, – заметил дед, – точнее, заговор. Они делают так, что богатые при всех обстоятельствах становятся богаче, а бедные – беднее. Деньги необходимы для того, чтобы сохранять и защищать существующую власть, – продолжил он, – но иногда внутри них что-то происходит, и они перетекают к тем, кто хочет эту власть свергнуть, уничтожить. Сейчас ее деньги, – продолжил дед, – там, где власть, поэтому она беспокоится. Моя вина в том, что я не смог ее убедить направить часть денег туда, где готовится свержение власти, то есть зреет новая власть и, следовательно, возможность сохранить и преумножить деньги».

«Ну да, – растерянно пробормотал Егоров, сраженный непреходящим величием доктора Фрейда, – оба растения надо поливать, кто знает, какое из них расцветет быстрее?»

«Они давно отцвели, – сказал дед. – На каком из них быстрее созреет плод?»

«Революционный плод?» – уточнил Егоров.

«Недавно я ходил на двадцатилетний юбилей оппозиционной газеты, – задумчиво посмотрел на примостившуюся на краешке егоровского стола старинную деревянную фигурку дед. – Она в каждом своем номере бескомпромиссно сражается с властью, кричит народу горькую правду, предупреждает о грядущей беде»…

Резная фигурка изображала зайца в сюртуке со стоячим воротником, орденом на лацкане и выглядывающим из кармана стетоскопом, из чего можно было заключить, что заяц – доктор, причем не простой, а так сказать, элитный, то есть не обслуживающий всякую голытьбу. Егоров еще в советские времена приобрел эту фигурку в антикварном магазине, усмотрев в сюртучном зайце некое сходство с собой. Он был, как заяц, труслив и осторожен, но при этом мысленно рядился в неподобающие ему, такие как дорогой чиновный сюртук, одежды. Не рвался к богатству, но каждый раз оказывался там, где неплохо платили. И еще, быть может (но в этом он себе принципиально не признавался), мечтал получить орден от власти, которую глубоко презирал, но и уважал за то, что ей, власти, было плевать на это его презрение. Как, собственно, и на презрение прочих граждан. «Презрение – сила» – так по умолчанию можно было сформулировать девиз власти, охотно раздававшей ордена шоуменам и эстрадным юмористам и крайне неохотно – остальным презираемым.

«И что?» – Егоров подумал, что, пожалуй, надо убрать фигурку со стола.

Не видать ему ордена, как своих ушей.

Или не надо, засомневался, вспомнив, что совсем недавно прочитал в одном журнале, что заяц – храбрейшее и умнейшее существо среди всех обитателей российских лесов. Заяц и трусость, утверждал автор-новатор, понятия несовместные, как гений и злодейство. Он отсылал сомневающихся к размещенному на U-tube видеосюжету, снятому им зимним вечером в глухом лесу – сверху вниз, не иначе, как с дерева. Окруженный волками, заяц рассчитанно перепрыгнул через вожака стаи, причем, не просто перепрыгнул, а победительно разбил-разрезал ему лапами, как ножницами, нос и еще успел на лету накакать на оскаленную в бессильной ярости волчью морду, то есть, по блатным лесным понятиям, по полной «опустил» волчару. И – без особой спешки – ушел по насту, даже особо не оглядываясь на хрипящих, проваливающихся сквозь корку в снег по самые уши, волков.

«А ничего, – пожал плечами дед. – Двадцать лет газета разоблачает власть, а той хоть бы что. Двадцать лет слова летят в пустоту, но газету это устраивает».

«Это капитализм, – сказал Егоров. – Разоблачение власти – товар, который все эти двадцать лет покупается. Поэтому власть отгружает его газете, а газета им торгует». Или, подумал, но не сказал, газета – тот самый заяц, который отважно какает на нос волку.

«Значит оба растения, которые мы поливаем, искусственные, – ответил дед, – и плод на них может появиться только искусственный. Какая-то сволочь повесит его ночью, как игрушку на елку, и объявит, что верхи не могут, а низы не хотят».

«То есть терпение – свет, а нетерпение – тьма?» – спросил Егоров.

«Наверное, – согласился дед Буцыло, – пока он светит, к растению незаметно не подобраться. Но скоро свет выключат».

«Успеем добежать до канадской границы?» – усмехнулся Егоров.

«Кому как повезет, – внимательно посмотрел на него дед, – но я бы не стал доверять свою жизнь случаю».

Это было удивительно, но за годы работы врачом-психиатром Егоров не утратил интереса к человеку. Он по-прежнему считал, что нет на свете ничего интереснее человека. Каждый человек носил в себе странный, противоречивый, со своими особенностями, мир. Он какое-то время существовал, свинчивался и развинчивался с другими мирами, затем (вместе с человеком) навсегда исчезал. Оставался истаивающий, метеоритный след в воспоминаниях и снах немногих или многих, кто этого человека знал.

Память о великих людях была долгой и непрерывной, как неустанно пополняемая приливом песчаная коса.

О прочих, имя которым миллиарды – короткой, как время сгорания божественной спички, имя которой человеческая жизнь. Пока жили дети и – в лучшем случае – внуки.

Были миры сложные и интересные, как романы Диккенса или Толстого. Были простые и примитивные, как подписи под фотографиями в таблоидах. Были пустые и серые, как пролежавшие зиму в сугробе бутылки.

Егоров так и не приблизился к пониманию замысла Творца: к чему такое множество миров и почему они столь скоротечны во времени и пространстве? А может, замысел заключался в том, чтобы из разнонаправленного, дополняющего и уничтожающего друг друга множества, самостоятельно свинтилось то, что надо Творцу? Тогда миры были ищущими друг друга паззлами. Но с таким же успехом, подумал Егоров, можно видеть план будущего в… текущей из крана воде, Сети БТ, статьях оппозиционной газеты, рюмке водки, или речах деда Буцыло. В рюмке водки, мысленно усмехнулся Егоров, определенно, а бутылка водки – это, вообще, священная книга человечества, ответ на любой вопрос.

Каждый из микромиров был озабочен будущим – собственным и общим. С собственным все было более или менее понятно. Но общий-то мир оставался. Близкие и родственники, утерев слезы, залив за воротник водочки на поминках, разбредались по домам, а не по гробам.

Конечного во времени человека мучительно беспокоил бесконечный во времени мир, продолжающийся в неверных шагах нетрезвого (после поминок?) гражданина на пустынной улице, ночном ветре, сгоняющем с крыш ворон, сиреневой луне, катящейся по небу, как монета по черному столу, обнаженном женском теле в освещенном окне на пятом, а может, седьмом этаже. В чем угодно, точнее во всем продолжался бесконечный мир, а потому конечный человек в своем стремлении переделать его иной раз заходил так далеко, что сильно сокращал собственный недолгий век.

Что такое революция, задал себе Егоров вопрос и сам же на него ответил: это извращенная тяга к бессмертию, точнее тоска по бессмертию. Она может быть кроткой и тихой, и тогда мир блаженно спит, а может – буйной, как приступ бешенства, и тогда мир меняется в одно мгновение. Приступ проходит, но мир, как капризный ребенок, не торопится засыпать.

Что ему до будущего, до того, что будет после него, с удивлением смотрел на деда Буцыло Егоров, не все ли ему равно, какая будет в России власть и у кого будут деньги?

Время от времени Егоров почитывал книги по социопсихологии, так называлась новая, составленная из двух могучих, вросших в землю и поросших мхом, монолитов – социологии и психологии – наука. Как иногда случается в жизни, у полноценных родителей родилась хилая дочь. Нечто скорпионье присутствовало в ее свистящем имени. «Жид скорпионом бичует русскую землю», – ни к селу, ни к городу припомнилась Егорову странная метафора из стародавнего пастырского послания.

Заходя в книжные магазины, где было мало людей и много книг, он радовался, что вернулись раздражавшие вождя мирового пролетариата времена, когда «писатели пописывали, а читатели почитывали». Книжный магазин был раем для читающего человека, если, конечно, у читающего человека имелись деньги. Для читающего человека без денег книжный магазин был чистилищем, дорожной картой в обезличенную, цифровую проекцию рая – Интернет. «Нет денег, чтобы купить книгу? – вопрошала кованая реклама на воротах цифрового рая. – Качай бесплатно!»

У Егорова деньги были. Он мог себе позволить книгу.

В социопсихологических трудах утверждалось, что по мирам отдельных людей, точнее по объединенной силе их стремления изменить существующий мир моделируется будущее страны и народа. Наверное, это было так. Но по миру банкирши моделировалось одно будущее, по миру деда Буцыло – другое, по миру самого Егорова – третье – сомнительное, если не сказать позорное, будущее зайца-орденоносца. А вот какая сила могла слить три этих разных будущих в одно, приемлемое для страны и народа, Егоров даже приблизительно не представлял.

 
В дыму мое сердце.
Я в мире ином.
Сквозь пепел экранов ползу тараканом
Объедки надежд запивая вином, —
 

такое вдруг родилось у него четверостишие, которое он немедленно – еще дымящееся – отправил в Сеть БТ.

Мир деда Буцыло представлялся Егорову архивом музейной коллекции. Но не мертвым, а живым, как если бы тексты на картонных учетных карточках, как на дисплеях, менялись, дополнялись, уточнялись, одним словом, пребывали в состоянии вечного поиска истины. А истина, как было мудро отмечено в лучшем сериале всех времен и народов «Секретные материалы», всегда «не здесь», а «где-то рядом». А иногда, как понял Егоров, очень даже не рядом.

Скелеты в живом музее деда Буцыло обрастали плотью. Засушенные стрекозы выпархивали, шурша крыльями, из стеклянных коробок, птицы, прежде считавшиеся райскими, превращались в гарпий, а прежние зловонные стервятники представали если и не мирными домашними гусями, то вынужденными ликвидаторами запредельной падали.

Дед Буцыло однажды рассказал Егорову про русского белогвардейца, докручивавшего свою «двадцатку» в соседней избе на поселении в Красноярском крае. Он воевал с большевиками в гражданскую, был штабс-капитаном у Врангеля, эвакуировался вместе с армией в Константинополь, мыкался по Европе. Арестовали в сорок пятом в Белграде, посадили, как власовца.

«Ему много раз предлагали освободиться, подать заявление на пересмотр дела, – вспоминал дед Буцыло. – При мне к нему пришел следователь с постановлением. Из югославского архива прислали документы, подтверждающие, что он не служил у Власова, а наоборот, партизанил у Тито. Но он все равно отказался. У него не осталось родных. Некуда было ехать. Но он отказался по другой причине».

«Этих двух причин более чем достаточно», – заметил Егоров, которому, в принципе, после гипотетической отсидки (от сумы да от тюрьмы не зарекайся) тоже было бы некуда и не к кому ехать.

«Следователь его спросил, – продолжил дед Буцыло, – неужели вам не противно жить с клеймом власовца, изменника Родины? Не нравится СССР, возвращайтесь в Белград, Тито назначит вам пенсию. А он ответил, что при жизни для него Родина превыше любого клейма, хотя и не превыше пенсии. А после смерти – все равно, потому что Бог смотрит сквозь любое клеймо. Сам… был с клеймом. Как это, не понял следователь. Белогвардеец вздохнул, а потом сказал: ты меня обязательно поймешь. Но не сейчас, а когда сам будешь ходить с клеймом. Каким еще клеймом, удивился следователь. Партократа и коммунистического отребья, ответил белогвардеец. Где же я буду ходить с таким клеймом, удивился следователь. На Родине, где же еще, сказал эмигрант. Тогда-то вы и поймете, что пенсия превыше Родины, а Бог превыше клейма, потому что доподлинно знает, какие навешивают люди клейма тем, кто хочет их спасти. Следователь убрал документы и ушел, помахивая папочкой. Наверное решил, что старикан раздружился с головой. А в девяносто первом, после ГКЧП, его действительно таскали в прокуратуру за дела, которые он вел против власовцев и прибалтийских эсэсовцев. И тогдашний заместитель генпрокурора на всю страну по телевизору обозвал его партийным прихвостнем и коммунистическим отребьем. Я бы его самолично, сказал он, если бы это было возможно, лишил персональной пенсии.

«И ведь лишил, – вспомнил давний скандал Егоров, – а тот, кажется, ушел в монастырь, стал старцем».

«Отцом Драконием, – кивнул дед Буцыло, – странное какое-то имя во Христе он себе выбрал».

«Как клеймо наложил, – согласился Егоров, вспомнив этого самого отца Дракония, страстно проклинающего российскую власть, спустившуюся на страну, по его мнению, не от Бога, как положено истинной власти, а выползшую на четвереньках из огненных пропастей ада. За такие речи патриарх лишил отца Дракония сана, а коммунисты провели по своему списку в Думу, где отец Драконий мрачно восседал в темных, как скорбь, одеждах. – Но эмигрант ведь до этих времен не дожил?»

«Мог дотянуть, – пожал плечами дед Буцыло. – Крепкий был мужик. Каждое утро делал зарядку, обливался ледяной водой»…

«И как в воду смотрел, – вздохнул Егоров. И зачем-то добавил: – В ледяную воду… истории».

«Будущей истории, – уточнил дед Буцыло. – Удивительно, – продолжил он неожиданный крещенский заплыв из прошлого в будущее, – мне тогда казалось, что Советский Союз вечен, а этот старикан с белой бородой и железными зубами уже как будто знал про конец. Помню, зимой мы с ним ловили на озере рыбу, а рядом – там было огромное поле – приземлился вертолет. Вылезли мужики в черных кожаных пальто. Начальство будущего металлургического комбината. Походили, посмотрели. Один даже к нам подошел, поинтересовался, как рыбка ловится, спросил, сколько расконвоированных душ на поселении. Узнал белогвардейца, они в одной камере в Крестах сидели в пятьдесят первом, угостил коньяком из фляжки. Начальник тогда по ленинградскому делу проходил. Ну вот, говорю, господин штабс-капитан, когда они улетели, у вас есть шанс стать героем труда, победителем соцсоревнования. А он отвечает, соцсоревнование уже проиграно, интересно, какая мразь приберет этот комбинат? Я молодой был, горячий, кричал на суде: „Смерть кремлевским бандитам!“, за это мне еще два года накинули. Думаю, точно старик спятил. Ясно ведь, кто приберет. Коммунистическая партия и советский народ! То есть, никто! А он, оказывается, вон как далеко смотрел. Показывали вчера по ящику этого… который прихватил наш комбинат. Конченая мразь! Он бы на зоне у параши дежурил, а президент его вчера орденом наградил… За заслуги перед Отечеством, что ли, какой-то степени»…

«Был еще такой… Амальрик, кажется, – с трудом припомнил Егоров, – книгу написал: „Просуществует ли СССР до 1984 года?“ Все думали, что это за идиот, где он ходит, а он тоже… в воду смотрел. Что это за вода? – искренне возмутился Егоров. – Одни сквозь нее все видят, а другие ничего!»

«И еще одну вещь он мне сказал, – словно не расслышал Егорова дед Буцыло, – которую я тогда не понял. Что в истории нет побежденных, а есть только победители. Правда, одни получают все и сразу, так сказать, пируют на костях побежденных, а другие, на чьих костях они пируют, получают вместе со смертью, или переломами, если посчастливилось выжить, победу, так сказать, отсроченную во времени и пространстве. Ты, сказал мне этот старикан, до своей победы точно доживешь и даже без больших повреждений. А вы, спросил я. Мы тоже выиграем гражданскую, ответил он, и генерал Власов дождется своей победы на том свете, и даже эти ребята, которых матрос Железняк разогнал, как тараканов, в восемнадцатом году, тоже там… в ледяной воде… дождутся Учредительного Собрания. Только все эти отсроченные победы радости не принесут. Как мертвые из могилы встанут. Что за радость? А еще он сказал, что мразь, которая присвоит наш комбинат и все другие, которые зэки при Сталине проектировали и строили, никакой нам компенсации не даст. И спросил: нужна нам с тобой такая победа?»

«И что вы ему ответили?» – поинтересовался Егоров.

«До сих пор стыдно, – вздохнул дед Буцыло, – но я ответил, что за свободу слова и мысли отдам все комбинаты, а также космические корабли, ядерные бомбы и химическое оружие. Дурак был, – вздохнул дед, – но я, сынок, сейчас не об этом думаю».

«О чем же?» – поинтересовался Егоров.

«О твоей победе, сынок».

«Моей?» – изумился Егоров.

«Человек не может жить без победы», – сказал дед Буцыло.

«Но не всегда может переложить ее, как мелодию, на складные, понятные хотя бы ему самому, слова, – возразил Егоров. – Это Ленин был в словах, как рыба в чешуе, а моя победа еще не вылупилась… из икры. Сумбур вместо музыки. Мычание вместо песни».

«Поторопись, сынок, – встал из кресла дед Буцыло. – А ну как твоя победа – ключ ко всему?»

«До свидания, – тоже поднялся Егоров. – Продолжим в пятницу».

Ему не нравилось, когда его грузили пусть даже виртуальной, как в данном случае, ответственностью.

Моя победа – заячий орден, грустно подумал Егоров, неужели в России проиграны – как в плане игры, так и проигрыша – все возможные варианты, и Господь готов поставить на случайный, изначально невыигрышный – мой – номер? Только как определить мой номер, если я всю жизнь за версту обходил казино?

Нет, вздохнул Егоров, отследив в окно, как охранного обличья водитель усаживает деда в длинную черную машину, этим ключом ничего не откроешь.

У Егорова был собственный – неправильный, на что, впрочем, ему было плевать – взгляд на историю России. Он полагал, что в России всегда правили люди, которые чего-то сильно хотели. Захотели порядка – призвали Рюрика. Пришлась по сердцу монгольская простота? Несколько столетий терпели иго, закладывали друг друга, тянулись в Орду за ярлыками на княжение. Устали от Смуты? Триста с лишним лет сидели Романовы. Надоело? Получили революцию и военный коммунизм. Решили поквитаться со старыми большевиками – врагами народа? Начался террор. Не захотели в немецкие концлагеря? Разнесли в щепки гитлеровский рейх. Захотели бесплатного образования и социальной справедливости? Построили «развитой» социализм, правда, без хорошего пива и без туалетной бумаги. Захотели джинсов и кока-колы? Развалили СССР, получили капитализм с джинсами и кока-колой, но без детских садов, больниц и пенсий. Ну а сейчас Россией правили люди, которые не хотели ничего, кроме денег – любой ценой, даже ценой развала уже не СССР, а его остатков – Российской Федерации, так называлось это государство.

Похоже, Господь вослед отлученному от сана отцу Драконию, посчитал сложившуюся ситуацию нетерпимой и – за неимением в России людей, которые сильно хотели чего-то иного, помимо денег, вознамерился отдать страну людям, которые не хотели ничего, как Егоров, или не знали, чего хотели. Во всяком случае, не одних только денег. Пожалуй, это была единственная (невостребованная) часть общества, которая еще ни разу не управляла страной.

Зайцы-орденоносцы, вперед!

Боже мой, отошел от окна Егоров, какая чушь лезет в голову!

 
На зайца без ордена и без копейки
Господь возлагает задачу римейка
Ворующей власти, преступников-мэров
В свинцовую пачку БТ, БТэров.
 

Определенно, в его сознании произошли некие изменения: он, как разгоряченный маньяк, бросался в прохладную воду Сети БТ, и как маньяк окоченевший бросался туда же, но – уже в воду согретую. Ему стало казаться с некоторых пор, что вода (она же дым) Сети БТ первична, в то время как его сознание вторично. Сознанию было назначено скользить над водой, как утреннему туману. Теперь Егоров знал, что имели в виду музыканты группы «Deep purple» – авторы бессмертной песни «Smoke on the water», понимал, почему их каждый год принимал президент России. А вдруг и он там… в БТ? – посетила Егорова совершенно безумная мысль.

Сеть БТ была подобно плаценте в материнской утробе, куда Егоров – давно не младенец – раз за разом возвращался вопреки закону природы. Он был готов растворить свое сознание вместе с просроченными мечтами и отсроченными победами в исцеляющей его боли плаценте, то есть, в сущности, смоделировать новый закон обществоведения – перехода индивидуального бессознательного в коллективное сознательное, которое, как ему только что открылось, должно управлять страной.

Егоров подумал, что если ему выпал выигрышный номер, он будет моделировать будущее по Сети БТ.

Он не сомневался, что знает, как спасти страну и что нужно народу. Единственно, смущало, что существительные в этом предложении легко менялись местами: «…спасти народи что нужно стране». Политическая наука утверждала, что подобная взаимозаменяемость – свидетельство ложности тезиса. Но Егорову было плевать. В политике все тезисы изначально ложные. Так что речь шла всего лишь о стилистическом оформлении лжи, которым можно было пренебречь.