Текст книги "sВОбоДА"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Понятия не имею, – ответил руководитель аппарата, и Вергильев снова подумал, что зря считал себя умнее его. – Он не вдавался в детали. Просто позвонил и сказал, чтобы я тебя сегодня уволил. Ты знаешь, как он решает такие вопросы.

Вергильев вдруг вспомнил загадочный всесокрушающий черный дым из сериала «Остаться в живых». Этот дым появлялся всегда внезапно и убивал людей по какой-то своей неведомой прихоти. Воля начальства, подумал Вергильев, тот же дым, только невидимый и не всегда, или не сразу убивающий физически. Ему самому случалось организовывать и направлять этот дым на других. Теперь дым явился по его душу.

– Позвони ему по прямому, – посоветовал руководитель аппарата. – Вдруг недоразумение? Кто-то чего-то наплел, а он рубанул с плеча.

– И сейчас сидит, переживает, ждет моего звонка, – поднялся из-за стола Вергильев. – А по щеке ползет скупая мужская слеза…

– Чудо, конечно, категория иррациональная, – поднялся и руководитель аппарата, – но иногда… Неурочная слеза может, как капля камень, подточить принятое решение.

– Готовь приказ. – Вергильеву хотелось выглядеть орлом, но он точно знал, что орел из него сейчас никакой. Или плохой, вмазавшийся в кучу дерьма, орел. Сурок, суслик, или на кого там охотится орел, ускользнул в норку, а орел – в дерьмо! – Да, мне понадобится машина, – добавил Вергильев. – Ну, книги там забрать, вещи из кабинета. Потом надо будет заехать в Кремль. Там эти… документы для служебного пользования в сейфе. Скажи, чтобы пришли, приняли по описи.

– Не вопрос, – ответил руководитель аппарата, – но ты все-таки, – кивнул на телефон, – позвони. Попытка не пытка.

Они мне ничего не предложили, подумал Вергильев, возвращаясь к себе. Это плохой знак. Но ведь, отчасти утешил себя он, у них еще нет моего заявления. Разговоры о новом трудоустройстве начинаются, когда несправедливо увольняемый сломлен, утомлен и запуган неясными угрозами. Мол, давай быстрей и по-хорошему, а то… сам понимаешь. Был бы человек, статья найдется. То есть, когда он готов целовать бьющую его руку, когда пребывает во власти так называемого «стокгольмского синдрома». Или – когда он выкатывает некий, документально подтвержденный компромат на тех, кто его увольняет. Тогда начинается торг, но это еще опаснее, потому что ситуация поднимается на уровень, где человеческая жизнь – всего лишь досадная помеха на пути к некоей неведомой, но важной цели, а рвение интерпретирующих волю руководства исполнителей выходит за границы добра и зла.

Вергильев не был готов целовать бьющую его руку, трепетно вдыхать вонючий черный дым. Не было у него и желания торговаться. Напротив, он ощутил какую-то – на грани отчаянья – горестную свободу. Наверное, так себя ощущает пленник, точнее, крепостной, которого долго куда-то везли в крытой повозке, а потом пинком вышвырнули в чистом поле. Пусть непонятно, где он, куда бежать, что вокруг? Но над головой небо, в небе облака, над облаками солнце, вдали лес, а сквозь поле тянется ведущая к счастью – куда же еще? – дорога. Жизнь прекрасна уже единственно потому, что ты жив! Даже угодивший в кучу дерьма орел, подумал Вергильев, повертит клювом, почистит перья, да и взовьется в небеса с мыслью, что за вычетом недавнего досадного происшествия мир, в общем-то, остался прежним. Где жизнь – там надежда и, увы, дерьмо.

Вернувшись в кабинет, Вергильев позвонил в приемную шефа, уточнил, на месте ли тот? Приемная шефа функционировала круглосуточно, дежурные сменялись каждые восемь часов, некоторых из них Вергильев знал в лицо, но по голосам не различал.

– Так точно, работает, – коротко доложил дежурный. Это означало, что шеф принимает посетителей, звонит и отвечает на звонки, проводит совещания, одним словом, деятельно руководит вверенными ему министерствами, ведомствами и государственными корпорациями.

Вергильев снял трубку прямого телефона, послушал гудок, опустил трубку. На телефонном пульте у шефа высветилась клавиша, на которой было написано: «Вергильев». Шеф, если не было возможности ответить сразу, мог ответить, когда освободится. Клавиша продолжала гореть, напоминая. Или – сбросить вызов, погасить клавишу.

«Ну что ты меня беспокоишь, – ответил он однажды на звонок Вергильева, – хочешь позвать на экскурсию в ад? Не суетись, я там был».

«И как там?» – поинтересовался Вергильев, побеспокоивший шефа, естественно, по совершенно иному поводу.

«Тихо, как в момент принятия решения, которое погубит многих, но которое невозможно не принять ради спасения прочих, которых значительно больше, – ответил шеф. – Там нет воздуха в нашем понимании, – продолжил после паузы, – человек находится в бесконечно растянутом во времени и пространстве болевом шоке. Но сознание работает как часы. Там не дают времени на размышление и ничего не предлагают за исключением исполнения желаний. Только вот чьих?» – странно завершил неожиданный разговор шеф.

И все-таки, Вергильев (как сопровождавший Данте Вергилий в аду?) еще на что-то надеялся.

Шеф редко тратил на беседу с кем-то больше пятнадцати минут. Не терпел длинных совещаний. Хотя, конечно, случались исключения, когда шеф сам оказывался в положении подчиненного. Высшие руководители страны сами решали, кому и сколько дожидаться в приемной аудиенции и сколько времени должны продолжаться совещания, которые они проводят. Тут шеф был бессилен.

Когда кто-то из высших руководителей звонил шефу, Вергильев всегда выходил из кабинета, хотя шеф не настаивал. Не распространялись временные ограничения также на известных, уважаемых людей, которых шефу было интересно слушать. Скажем, на артистку, которую он мальчишкой видел на экране, или академика, по учебнику которого шеф учился в студенческие годы.

Вергильев каждый раз предупреждал шефа, что артистка обязательно попросит денег на ремонт театра или лечение внука-наркомана, а академик – содействия в переводе земель опытного институтского хозяйства из федерального реестра в муниципальный, чтобы построить там коттеджный поселок или гольф-клуб. Но эти мелочи шефа не смущали. «Я вижу человека в наивысшей точке его полета, – как-то заметил он, – пусть даже она – в прошлом. Ты – в текущей жизненной ситуации, которая всегда ниже, я бы даже сказал, подлее. Он – и там, и там, но мое отношение к нему объемно, как на Страшном Суде, а твое – конкретно, как договор в ломбарде. Я вижу свет, пусть и погасшей, но звезды. Ты – мертвый ландшафт, темную часть израсходованной души, обратную сторону луны. Поэтому мне весело и хорошо с людьми. Тебе – грустно и тревожно». «Неужели ничего не попросила?» – удивился Вергильев. «Конечно, попросила, – рассмеялся шеф, – и я обязательно ей помогу».

Прошло двадцать минут.

За это время можно было решить судьбу не только России, но всей человеческой цивилизации.

Телефон молчал.

– Он один в кабинете? – снова позвонил в приемную Вергильев.

– Так точно, один, работает, – доложил дежурный.

– Может быть, в комнате отдыха? – у Вергильева от стыда горело лицо, но он решил испить горькую чашу до дна.

– Никак нет, только что звонил, велел пригласить заведующую библиотекой.

Издевается, сволочь! – Вергильев снова поднял трубку прямого телефона.

Гудка не было.

Шеф отключил прямую связь со своим советником Вергильевым.

Бывшим советником.

Вергильев, как во сне, написал заявление об увольнении по собственному, отнес в приемную руководителя аппарата.

Через десять минут к нему пожаловал сотрудник из управления кадров с обходным листом. Там значилось четырнадцать позиций, по которым следовало отчитаться, но во всех отведенных квадратиках уже стояли подписи соответствующих мелких начальников, как если бы Вергильев уже всех их обошел и за все казенное имущество отчитался.

– Но я еще не сдал технику, – пожав плечами, расписался в обходном Вергильев. – Ноутбук у меня дома. Этот… как его… айпад в Кремле, а модемный блок… Разве у меня был модемный блок?

– Не беспокойтесь, Антонин Сергеевич, – радостно подхватил обходной кадровик, – доверие полное, сдадите, когда вам будет удобно.

– Отберут же на выходе сегодня удостоверение, – заметил Вергильев.

– А мы вам оформим временный пропусчок, – быстро предложил кадровик, – по предъявлению паспорта.

Вергильеву вспомнился депутат Думы первого, кажется, созыва, устроивший взрыв у себя в кабинете. Якобы политические враги хотели его убить. Все знали, что он это сделал сам, но как следователи ни бились, им ничего не удалось доказать. Тогда у депутата дома произвели обыск и обнаружили служебный ноутбук, который тот указал, как «безвозвратно утерянный» во время взрыва. За хищение государственной собственности его и посадили на три года. Вергильев, правда, не помнил, реально или условно.

Нет, подумал он, это не мой случай, они же расписались, как будто я уже все сдал. То есть, теоретически спрос будет с них, а не с меня. Значит, что-то другое.

Вергильев не сомневался, что скоро установит причину случившегося. Состоявшая из величайшего множества долговременных и вынужденных, а потому ненадежных, соединений, разнонаправленных крутящихся моментов, сложнейшей сенсорной электроники машина власти работала вне доступной пониманию логики. Иногда решения в ней вызревали долго, как кристаллы. Казалось, ничего уже не произойдет, но достаточно было какого-нибудь ничтожнейшего происшествия, чтобы дело пошло. Кристалл вдруг выламывался из раствора, обретал крепость и форму, вспарывал, как ветхую дерюгу, реальность, принимал «на рога» обреченных, возносил в горние выси оказавшихся в нужном месте в нужное время. Или некое слово, слетевшее с высочайших уст, пройдя через ряд приближенных ушей, вдруг превращалось в каленую оперенную стрелу, которая сбивала с коня вросшего в седло начальственного всадника, уверенного, что ему еще скакать и скакать.

А еще были специально обученные люди, чьей задачей как раз и являлось программирование нужных (тем, кто за это платил) решений. Вергильев доподлинно знал, что обговоренная на высшем уровне ветка газопровода через соседнюю страну не пошла только потому, что до руководителя той страны дошли слова другого руководителя про его жену: «Такой жопой можно и сваи забивать и трубы принимать». Может, он и не произносил ничего подобного, но это уже не имело значения.

Как объяснил Вергильеву знакомый специалист по этим делам, доктор Геббельс был не вполне прав, утверждая, что чем чудовищнее ложь, тем охотнее верит в нее народ. Не все люди – идиоты, утверждал этот специалист, более того, большинство отнюдь не идиоты. Скрывать правду нет никакой необходимости. Но ее следует уподобить льдине, которая должна бесследно раствориться в кипятке спровоцированных эмоций. Правильно организованные эмоции, а вовсе не так называемая «правда» как раз и есть для толпы – «руководство к действию». Нет ничего проще, чем выставить честного человека лжецом, а благородного – подлецом, поскольку как индивидуальное, так и массовое сознание изначально враждебно добродетели. Христа обязательно распнут, объяснял специалист, а разбойника пожалеют, потому что ментально разбойник толпе ближе, а главное понятнее, чем Иисус Христос или любой другой правдолюбец. Не говорил, но мог сказать! Не напал, но лишь потому, что струсил. Не убил, но подговорил другого! Чем крупнее льдина – тем сильнее должна быть разогрета вода. А можно идти другим путем – начать безудержно кого-то хвалить, объявить его нравственным светочем, примером для подражания. Народ сразу возненавидит этого человека, подумает – вот сволочь! И… не ошибется. И вообще, заметил специалист, добродетель почему-то легче признается обществом за мертвыми, чем за живыми. К мертвым живые более великодушны, чем к другим живым. Половина так называемых «павших борцов», «символов эпохи» на самом деле никакие не борцы и не символы, а случайно или преднамеренно убитые люди.

Самое удивительное, что якобы бесследно растворившаяся в «правильно организованных» эмоциях льдина рано или поздно обязательно возвращалась из параллельного мира, озаряя окрестности поруганным праведным светом, но это уже мало кого волновало. Правдоискательство, еще недавно сотрясавшее общество, после выполнения (кем-то) поставленных задач, возвращалось на исходные позиции, а именно, в разряд беднейших (в прямом и переносном смысле) человеческих занятий.

Проехали.

И меня проехали, подумал Вергильев. Длинный коридор, по которому он шел, показался ему вагоном. Билет Вергильева был аннулирован. Его должны были высадить на ближайшей остановке.

Покидая кабинет, где он просидел почти два года, Вергильев задумался над словом «преданный». Иногда Господь Бог наделял некоторые слова высшим – исчерпывающим – смыслом, поднимал их, как мачты или транслирующие миру истину вышки, над болотистой равниной языка. Преданный человек был преданным одновременно в двух ипостасях. Он, как, к примеру, Вергильев своему шефу, был преданным кому-то, и при этом – без вариантов – всегда оказывался преданным этим кем-то. Поэтому, подумал Вергильев, когда о ком-то говорят, что он – преданный человек, следует уточнять, в какой стадии преданности он находится – еще предан кому-то, или уже предан этим кем-то?

Следующим словом, над этимологией которого задумался изгнанный со службы Вергильев, оказалось слово «верность». Оно извилистым ручейком вытекало из широкого, как река, слова «вера». Здесь допускалось расширительное толкование. Каждый человек самостоятельно отмерял себе уровень веры и – еще более самостоятельно – верности.

Вергильев (теоретически) мог пойти к врагам шефа. Их было немало. В российской политике после самоликвидации коммунистов велась исключительно внутривидовая – невидимая, но беспощадная борьба. Не за идеи (их не было, а какие были, о тех нельзя было говорить вслух), а за власть. Потому что власть в отличие от идей давала все и сразу. У Вергильева было, что предложить «однокоренным» врагам шефа, но он с порога отверг этот вариант. Предателей не просто не любят, их используют, превращают в инструмент, допустим, топор или лопату, выполняют с их помощью грязную работу, а потом оставляют в этой самой грязи, как некие предупредительные знаки. Их судьба печальна, как жизнь в сгоревшем лесу посреди болота без… топора и лопаты.

Оставаться верным после того, как тебя предали – это честность или глупость? – подумал Вергильев. Он не стал себя убеждать, что это – нечто среднее между честностью и глупостью, а именно – порядочность. Человек – сложная скотина. Он охотно расширяет рамки допустимых прегрешений для себя, но сурово сужает – для других. Не видит противоречия в том, что ожидает от окружающих благородных поступков, которых сам бы никогда не совершил.

Вергильев давно избавился от иллюзий, а вот, поди ж ты, вдруг заметил, что по щеке ползет слеза. Та самая, которая (теоретически) должна была ползти по щеке шефа. Тот, кстати, относился к слезам серьезно. «Что такое слеза? – объяснил однажды шеф Вергильеву после того как тот с большим трудом выпроводил из его кабинета рыдающую офицерскую жену, выселенную с мужем и детьми из служебной квартиры. – Во-первых, обида на несправедливость. Во-вторых, подтверждение истинности обиды, вроде как гербовая бумага, где изложено прошение. Хотя, конечно, – задумчиво добавил шеф, – встречаются фальшивомонетчики, умело подделывающие гербовую бумагу». «Особенно среди женщин», – добавил Вергильев. «Я верю женщинам всегда, – ответил шеф, – даже когда они врут. Если женщина пришла ко мне и просит денег, я достаю кошелек и отдаю ей всю имеющуюся наличность. Это не решение проблемы, но вполне приемлемо в качестве утешения». Потому-то ты и не держишь в кошельке больше тысячи евро сотенными, подумал тогда Вергильев, но вслух, естественно, этого не сказал.

Он смахнул слезу, глубоко вздохнул и ощутил пустоту в той части души, где предположительно находилась верность. Как будто верность была птицей, и вот она улетела, стремительно накакав на гербовую бумагу, а душу наполнил злой ветер.

Философ Василий Розанов называл мысли опавшими листьями. Провожая взглядом уносимую злым ветром птицу-верность, Вергильев подумал, что его мысли можно назвать упавшими перьями. Сколько людей вокруг шефа, подумал он, и каждый претендует на доверительные отношения с ним. Да будь он трижды сверхчеловеком, не сможет он с каждым, кто работает на него, ищет его общества, заглядывает в глаза, стремясь услужить, быть хорошим и справедливым. Люди для него – фигуры на шахматной доске. Может ли считать себя преданной пешка, которой он жертвует ради выигрыша партии?

Уж кто-кто, а Вергильев знал, на скольких досках одновременно играет шеф, и какая рать шахматных фигур орудует на этих досках. Причем, далеко не всегда и отнюдь не все фигуры были послушны воле шефа. Практически каждая из них играла на собственный интерес на видимой ей части поля. Только вот, вздохнул Вергильев, пожертвованные, разменянные, проигранные фигуры никогда не возвращаются на доску. В лучшем случае переквалифицируются в… шашки. Там все проще. Проскочил в дамки – живешь. Нет – отдыхай!

Раздался стук в дверь. В кабинет заглянул начальник транспортного отдела.

– Антонин Сергеевич, машина у подъезда, – почтительно проинформировал он от двери. – До конца дня в полном вашем распоряжении. И еще просили передать, что вас уже рассчитали, денежки перевели на карточку.

Это уже становилось забавным. С таким почетом Вергильева еще не увольняли ни с одного места работы. А если я потребую самолет? – подумал он. Вызовут охрану и выведут под белы руки, – не стал себя обманывать, выключил компьютер и вышел в коридор.

Спускаясь по лестнице, он встретил человека, который показался ему знакомым. Человек был в недешевом летнем костюме, высок, спортивен, коротко стрижен и относительно молод. Он мог быть олигархом, министром, депутатом, а мог – прокурорским или милицейским офицером, политтехнологом, продюсером из шоу-бизнеса или бандитом. В новой России грани между перечисленными социальными категориями были стерты, а власть была лампой, на свет которой летели самые разные насекомые. И далеко не все из них падали с обожженными крыльями. Многие прилетали на легких прозрачных и пустых, как воздух, а улетали, едва шевеля тяжелыми от золотого напыления крыльями, подвесив к брюху бриллиантовые бомбы.

На выходе перед рамкой Вергильев вспомнил, откуда знает этого парня.

…Пять лет назад, когда шеф был простым (одним из семи) вице-премьером, они летали в Канаду на какое-то мероприятие, связанное с развитием жилищно-коммунальной инфраструктуры в северных провинциях этой страны. Канадцы проложили особые (из циркониевой пластмассы) трубы на вечной мерзлоте поверх понтонов и пустили по ним так называемую «облегченную», измененную в результате уникальной – холодным нейтринным синтезом – реакции незамерзающую воду (они называли ее «водяным дымом»). Температура и давление «водяного дыма» регулировались с помощью специальной компьютерной программы. Зимой понтоны вмерзали в лед и держались несокрушимо, а летом не тонули в болоте, легко выдерживали трубы. Самое удивительное, что «водяной дым» при изменении контура давления начинал работать как огромной мощности насос. Новая технология позволяла не только подавать воду, тепло и энергию в самые недоступные места, но и осушать в этих самых местах болота, вымывать или, наоборот, намывать грунт, даже убирать посредством холодного нейтринного синтеза жидкие отходы и твердый мусор, то есть решать мировую экологическую проблему загрязнения Севера. «Водяной дым» не только разлагал мусор на атомы, но (теоретически) мог преобразовывать их в энергию. Новая технология, в сущности, подтверждала ленинскую, а до Ленина древнегреческих философов-материалистов мысль о вечном круговращении в природе так называемого «первоначала» – «матери всех вещей».

Тогдашний президент велел шефу посмотреть, можно ли использовать такую технологию в России.

…За несколько часов до отлета в Москву шеф заглянул в номер к Вергильеву и сказал, что на несколько дней задержится в Канаде. Через два часа прилетит вертолет, и – за Полярный круг, на белого медведя. Только что звонил посол, с лицензией улажено. Вергильев пожелал шефу удачной охоты. Они попрощались. Взявшись за ручку двери, шеф вдруг обернулся: «Хочешь со мной?». «На медведя?» – Вергильев не хотел, но не знал, как отказаться. «Его уже сфотографировали со спутника, – сказал шеф. – Он нас ждет. Отличный экземпляр».

Вергильев посмотрел в окно. Был май, светило солнце, но за окном было минус двадцать девять. Вергильев служил срочную в армии на Чукотке. Он представлял, как сейчас за Полярным кругом в провинции с обманчивым женским именем Нуна, за тысячу километров от их пятизвездочного отеля. «Брать с собой плавки?» – полюбопытствовал он. «Минус сорок два плюс несколько дней лыжной гонки», – ответил шеф. «Конечно, хочу, – засмеялся Вергильев. – Не представляю, кто бы смог отказаться от такого предложения».

Экспедиция продлилась пять дней.

Она запомнилась Вергильеву незаходящим солнцем, диким обжигающим холодом, непрерывным скольжением на лыжах, мучительным – поочередным – бурлацким каким-то волоком саней с провизией и необходимыми вещами. И – полным отсутствием спиртного. Лежа в спальном мешке в палатке, как в ледяном доме – от дыхания троих мужиков на стенках и потолке мгновенно образовывалась искрящаяся наледь, он мечтал о глотке водки, коньяка, текилы, да хоть дрянного канадского виски, которое рекомендовалось употреблять с кока-колой. Но ничего не было.

Сопровождающего их егеря звали Слава. Как понял Вергильев, Слава был русским, родившимся и жившим в Канаде. Он разговаривал, как на родных, на трех языках. Хотя, может быть, их было больше. На русском – с Вергильевым и шефом. На английском и французском – по рации с людьми из фирмы, организовавшей охоту. Это была серьезная фирма. Позволить себе охоту на белого медведя могли немногие.

Вергильев поинтересовался у Славы, на каком языке он думает. Слава ответил, что в основном на русском, но иногда, когда о чем-то глубоко личном – на французском. А если о деньгах, о работе, то исключительно на английском.

«А о бабах?» – неожиданно заинтересовался полиглотом-Славой шеф.

«О бабах почему-то на украинском, – признался Слава. – У меня дед по отцу и бабка по матери – украинцы».

«Это правильно, – одобрил шеф. – Податливый язык. Да и украинки… – покосился на Славу, – тоже не из камня. В хорошем смысле слова».

Несмотря на молодость, Слава был опытным егерем. Он безошибочно вел их по следу, а когда след терялся – его заметало снегом, или медведь плыл сквозь свежие проломы во льдах, Слава выходил по рации на спутник, отслеживающий обреченного медведя, получал точные координаты и вел их дальше. Он четко и удивительно точно (по социалистически) – от каждого по способностям – распределил обязанности в их небольшом коллективе, большую часть возложив на себя. Он отвечал за безопасность, здоровье и настроение клиентов, а потому был не только егерем, но и штурманом, лоцманом, доктором, психологом, спасателем. Вергильев не сомневался, что Слава умеет делать все, что должен делать человек в экстремальных ситуациях.

Вергильев, когда была очередь шефа волочь сани, а они со Славой бежали чуть впереди, прокладывая лыжню, спросил у Славы, сколько стоит их мероприятие и кто за него платит? Не мой вопрос, ответил тот, в каждом случае принимается отдельное решение. Мы работаем под контролем правительства, добавил после паузы, у них пятьдесят один процент акций.

Преследование медведя оказалось таким тяжелым делом, что им было не до разговоров все эти дни, особенно поначалу. Даже сквозь закрытые глаза, перед тем как заснуть, Вергильев видел ослепительно-белый лед, голубое небо без единой звезды, лохматый пульсирующий круг посреди неба, как если бы солнце было (в прямом и переносном смысле) «моржом» и, выбравшись из полыньи, обмотало свои чресла махровым белым полотенцем.

Слава сказал, что в радиусе тысячи километров, кроме них, нет ни одного живого человека.

В последний день они отдыхали в палатке перед решающим броском. Вергильев никак не мог поверить, что через несколько часов он будет в номере отеля, где душ, сауна, бассейн, а в баре, возможно, пиво – в северных провинциях Канады, где жили индейцы и эскимосы, спиртное, как говорится, «ходило в красных сапожках». Он поинтересовался у шефа, что за радость страдать пять дней ради того, чтобы убить бедного медведя?

«Начнем с того, что он отнюдь не бедный, – ответил из своего угла палатки шеф, – а по медвежьим понятиям очень даже „упакованный“. Мы идем не за медведицей, выхаживающей медвежат, не за молодым мишкой, которому жить да жить, а за матерым самцом во цвете сил и наглости. У него, кстати, и сейчас есть шанс оторваться от нас, уплыть на льдине. Мы преследуем его на лыжах, а не на вертолете. Но он не хочет менять маршрут, ставит на кон собственную жизнь, потому что считает, что в этом мире ему позволено все».

«А наша цель – убить его за это, отнять жизнь у красивого, сильного зверя, занесенного, если я не ошибаюсь, в Красную Книгу?» – уточнил Вергильев.

«Это как посмотреть, – возразил шеф. – Да он силен и красив, но он уже выполнил свою биологическую миссию, оставил после себя потомство. Новое его потомство уже будет качеством хуже, слабее. По законам эволюции он, как баба после климакса – в тираже. Знаешь, куда с такой энергией прет эта тварь? За молодыми самками, родившими медвежат от молодых самцов, которые пока слабее его. Он их отгонит, превратив тем самым в отверженных одиночек, убьет медвежат, чтобы у самок началась течка, и начнет их драть, а потом, когда те залягут рожать, отвалит прочь, предоставив им самим заботиться о потомстве. Так что, – усмехнулся шеф, – я бы не стал однозначно утверждать, что этот симпатичный зверь украшает своим присутствием Землю. На этом свете он поимел все, что только возможно для белого медведя, и сейчас живет в свое удовольствие, не просто мешая жить другим сородичам, но в прямом и переносном смысле заедая их век».

«Но мир устроен так, – возразил Вергильев, – что подобные особи, как среди медведей, так и людей всегда наверху. Они управляют миром. Законы природы защищают именно их».

«Я бы назвал это законами перевернутых пирамид, – ответил шеф. – Они воткнуты острием в тело народов. На вершинах пирамид засели сверхуспешные и сверхбогатые ублюдки – лидеры государств, международные чиновники, невидимая финансовая сволочь, позорные олигархи. Они ничего не могут дать своим народам, да, собственно, и не собираются ничего давать, это не входит в их планы. Они только берут. У них все есть, но они все время чего-то хотят, куда-то все время лезут, вернее, не позволяют другим залезть на пирамиду, не говоря о том, чтобы вернуть ее в нормальное положение. Прольют реки крови, умрут, но не уступят. Они не понимают, что все от них устали, а потому тупо демонстрируют свою силу и неуязвимость. Совсем как… наш медведь, который идет под пули, хотя может уплыть на льдине».

«На пенсию, а еще лучше в зоопарк», – Вергильев подумал, что он на двенадцать лет старше шефа, но, в отличие от того, отнюдь не поимел все, что возможно, и живет далеко не в свое удовольствие.

Вергильев точно не знал, сколько денег у шефа, но точно знал, что деньги не были для шефа главным в жизни. Он тратил их, не считая, иногда на совершенно нелепые политические проекты, помогал всем (не только плачущим женщинам) кто настойчиво просил, даже откровенным проходимцам. Входя по протоколу в десятку высших чиновников страны, шеф если и не был на вершине перевернутой пирамиды, то был в шаге от вершины. Но почему-то хотел ее перевернуть.

А вот Вергильев просто хотел жить, не считая копейки, заниматься, чем ему нравится, и плевать ему было на пирамиду. Однако по «медвежьей» теории шефа получалось, что не видать ему этого, как своих ушей, пока пирамида не перевернется. Только и шеф, и Вергильев прекрасно понимали, что она не перевернется никогда. Едва ли в мире существовало что-то более устойчивое, чем перевернутая пирамида, она же Ванька-встанька, кукла-неваляшка, вечный двигатель и философский камень. Народная революция могла поколебать ее, как сумасшедший творец божественный треножник, но не перевернуть.

Впрочем, степень понимания шефом непреложности закона «перевернутой пирамиды» ускользала от Вергильева. Иногда ему казалось, что шеф, как и любой политик, играет с огнем, потому что таковы правила игры. Оппозиция, как дитя малое, но вредное дразнит власть спичками. Власть (если демократическая) легонько шлепает ее по попе, если этого мало – обдает пеной из огнетушителя, а если власть авторитарная – давит пожарной (судебной) машиной. А иногда казалось, что спички у шефа в руках так, для вида, пусть, если захотят, отнимают, а где-то в укромном месте он прячет канистры с бензином, про которые никто не знает. А иногда, вообще, казалось, что если не получится перевернуть проклятую пирамиду, шеф обольет себя бензином и подожжет спичкой, чтобы, значит, народ в свете живого факела наконец-то увидел, какую неподъемную зловредную махину надо опрокинуть. На худой конец – снести ей вершину. Чем? Да чем угодно, хоть… острогой!

Вергильеву вспомнилась дурацкая присказка: «Лучше быть молодым и здоровым генералом, чем старым и больным солдатом». По жизни Вергильев как раз и был старым больным (пока, впрочем, еще относительно здоровым, но это дело времени) солдатом при молодом, здоровом, хотя и не без странностей, генерале.

«С вершины перевернутой пирамиды добровольно никто не уходит, – заметил Вергильев, мучительно мечтавший о глотке виски. – Нельзя убивать медведя только за то, что он не хочет отказаться от своих привилегий, уплыть на льдине в… монастырь, постричься в монахи, отказаться от… спиртного».

Почему-то ему казалось, что если бы на медведя охотился не шеф, а какой-нибудь другой дядя с вершины неправильной пирамиды, с виски бы не было проблем.

«Уже не имеет значения, добровольно они уйдут, будут драться до последней капли нашей крови, или, вообще, сделают вид, что никакой пирамиды не существует. По любому все закончится плохо, – зевнул шеф. Вергильев понял, что дискуссию пора заканчивать. – Для них и для… нас, – добавил шеф. – Ты застал СССР, ты помнишь, до чего довели страну эти старцы. Вцепились во власть… А эти – в деньги. Но деньги, когда их слишком много, начинают заживо разлагаться, как… эти самые старцы. Поэтому»… – смолк на полуслове, то ли внезапно заснув, то ли утратив интерес к разговору.

«Выходим на точку, – разбудил их через несколько часов Слава. – Идем только с карабинами, вещи остаются в палатке».