Текст книги "Мистика московских кладбищ"

Автор книги: Юрий Рябинин

А ведь песни Дербенева когда-то знали и любили решительно все. Да и теперь немало поклонников творчества Леонида Петровича. Известность пришла к Дербеневу в 1960-е годы, когда на экраны вышел фильм «Кавказская пленница», со знаменитой его «Песенкой о медведях». А уже затем появились «Остров невезения», «А нам все равно», «Маруся», «Счастье вдруг в тишине…», «Есть только миг» и другие. Всего Дербенев написал песни более чем к ста кинофильмам. И большинство из них выдержало испытание временем – они популярны и теперь. Их знает и с удовольствием слушает уже третье поколение. Еще больше песен он написал для эстрады. Редко кто из певцов 1960–90 годов не исполнял песен Дербенева.

В вышедшей недавно книге воспоминаний «Между прошлым и будущим…» жена поэта Вера Ивановна излагает весь жизненный путь Леонида Дербенева – с детства до самой его кончины. Но Леонид Дербенев не единственный герой этой книги. Не меньшее внимание в ней уделяется еще одному, очень небезынтересному персонажу – нашей современной эстраде. Незадолго до смерти, уже в 1990-е, Леонид Дербенев так отзывался о нынешних исполнителях композиций: «Невозможно слушать то, что сейчас поют. Прежде этот мутный поток пошлости хоть как-то сдерживали худсоветы, а теперь нашу эстраду заполняет бездарь и безвкусица. И, самое ужасное, что публика глотает эту дрянь, ей нравится любая глупость – лишь бы смахивала на западную». На заграничную, добавим устами Владимира Максимова.

Чтобы совсем уже смахивать на западных коллег, эти наши мастера фонограмм устраивают время от времени между собой «звездные» войны, о которых затем повествуется в разных «светских хрониках», или эпатируют какими-нибудь индивидуальными чудачествами и т. д. И действительно, пока вся эта публика кривляется на сцене и на газетных полосах, обыватель проявляет к ней живейший интерес. Но стоит им хотя бы на время исчезнуть – лечь, например, на очередную косметическую операцию, – о них мгновенно забывают, будто и не было их никогда прежде. Может быть, из них кто-то только тем и будет памятен, что ему посчастливилось озвучивать стихи короля песенной поэзии Леонида Дербенева.

Теперь можно относиться как к забавной нелепости к факту, что Леонид Дербенев не был членом Союза писателей. Он однажды подал в Союз заявление о приеме, но на комиссии решили: песенника в СП принимать не годится, – здесь подобает состоять авторам серьезных произведений. Так и не приняли. Как бы хотелось узнать поименно членов той комиссии. Чтобы, наконец, представить себе: что же это такое настоящая серьезная поэзия?

Впрочем, на них жалко время тратить. И о настоящей поэзии мы будем судить по сочинениям других авторов.

Настоящий большой поэт Леонид Мартынов – не песенник, не придерешься! – видимо, мог быть похоронен и на Новодевичьем кладбище. Потому что в 1980 году Востряковское было совсем не тем, чем оно является теперь. Тогда это кладбище на дальней московской окраине считалось местом упокоения самого простого, нетитулованного народа, трудящихся масс, как тогда говорили.

Но всего за год до смерти Леонид Николаевич потерял жену. В то время еще нельзя было авансом, «под себя» приобрести место на Новодевичьем или Ваганьковском кладбищах, как это теперь часто случается, и похоронить там умершего близкого. Поэтому Мартынов похоронил жену Нину Анатольевну – кстати, героиню его лирики – на Востряковском. К тому же они с женой и жили от кладбища не так далеко – на Ломоносовском проспекте. И, естественно, муж, пусть и достойный более престижного некрополя, пожелал быть похороненным рядом с женой. Что и случилось, спустя год.

В стихотворении «С улыбкой на устах» Леонид Мартынов изобразил Востряковское кладбище:

 
Унылые места,
Где в небе пустота
И вся земля в крестах,
А солнце и луна
Валяются в кустах.
 
 
Но так не навсегда!
Настанут времена
И станут на места
И солнце, и луна.
А облаков стада
С цветами на рогах,
С кометами в хвостах
Пойдут пастись в лугах
С улыбкой на устах!
 

Чувствуется, что стихотворение написано в пору, когда самому автору было не до улыбок, если ему очаровательный вековой востряковский сосняк с белками на ветках показался унылым местом. Но обратим внимание на строчку: «Вся земля в крестах». Это же написано в позднее советское время. В те годы уже не было открытых гонений, но существовала хорошо налаженная система негласных запретов и отчуждения людей от веры и церкви. Помнится еще в начале 1980-х какие-то комсомольские пикеты не пропускали лиц моложе шестидесяти на Крестный ход, за венчание или за крещение ребенка смельчакам грозила строгая выволочка на работе, крестик на шее был поводом, чтобы перевести новобранца из элитной подмосковной части в самые глухие дебри – в 1982 году автор очерка был этому непосредственным свидетелем, – и т. д. И единственное, куда власть все-таки совестилась вмешиваться, это в обряды, связанные со смертью и похоронами. Оттого в советские годы отпевание, хотя бы и заочное, было не таким уж редким явлением. А крест на могиле вообще всегда был основным типом надгробия. Верно это заметил Леонид Мартынов.

Похоронен на Востряковском кладбище еще и поэт Осип Яковлевич Колычев (1904–1972), автор многих замечательных, известных стихотворений о Великой Отечественной войне: «Эшелонная», «Святое ленинское знамя» и самого знаменитого – «Несокрушимая и легендарная». Сомнительную славу этому поэту принес роман «12 стульев», в котором он изображен поэтом-халтурщиком Никифором Ляписом-Трубецким. Осип Колычев, действительно, сотрудничал со многими изданиями, предлагая каждому стихи на злобу дня.

Но самое потрясающее открытие ждет дотошного посетителя Востряковского кладбища во 2-й секции колумбарной стены: там покоится урна с прахом главного героя упомянутого романа Ильфа и Петрова… самого Остапа Бендера! Прототипом этого персонажа стал близкий знакомый авторов, сын одесского коммерсанта Осип Вениаминович Шор. Кстати, в одном месте «Двенадцати стульев» авторы очень аккуратно, почти незаметно открывают настоящее имя прототипа. В погоне за стульями, как мы помним, концессионеры оказываются на Кавказе. И там неугомонный великий комбинатор предлагает подельнику написать на скале: «Киса и Ося здесь были». Ося, – вероятно, может быть уменьшительным вариантом и от Остапа, но уж от Осипа – прежде всего!

Осип Шор был вторым ребенком в семье владельца магазина колониальных товаров Вениамина Шора. В 1906 году он поступает в известную в Одессе гимназию Илиади. Спустя годы именно в этом заведении будет учиться и герой Ильфа с Петровым – Остап Бендер, запомнивший, по версии авторов «Золотого Теленка», на всю жизнь «латинские исключения, зазубренные… в третьем классе частной гимназии Илиади». Затем Осип Шор поступил в Петроградский политехнический институт. Но закончить его не сумел. Пришла революция, разруха. От постоянного недоедания и переохлаждения у него развился тяжелый бронхит, и Осип Шор вынужден был уехать на родной юг – к теплому морю. В дороге, которая заняла целый год, с ним произошло множество самых невероятных приключений, – именно они впоследствии составили основу романам Ильфа и Петрова. Например, эпизоды о пожарном инспекторе в доме собеса и о ловком мнимом художнике – выпускнике ВХУТЕМАСа, взявшемся за изготовление наглядной агитации на пароходе, записаны авторами именно со слов Шора.

В 1918 году Осип Шор был принят на работу в одесский угро. В то время в городе у Черного моря орудовала банда известного налетчика Мишки-Япончика. Шору удалось нанести этой шайке существенный урон: он раскрыл дела об ограблении двух банков, мануфактуры, устраивал засады и брал налетчиков живьем и с поличным. Япончик объявил Осипа своим личным врагом и божился жестоко расправиться с ним. Несколько раз бандиты пытались убить Шора. А однажды им удалось схватить его. Полагая, что теперь он никуда от них не денется, они решили не убивать его на месте, а устроить ненавистному сыскному экзекуцию по всем правилам: с приговором, речами, стенкой. Но когда они вели Осипа в подходящее для этого место – в портовые доки, – он устроил скандал с каким-то знакомым биржевым маклером, сидевшим на улице за чашечкой кофе. Скандал вылился в потасовку. Кто-то вызвал милицию. Видя, как разворачиваются события, бандиты предпочли незаметно исчезнуть. Великий комбинатор был спасен.

После того как погиб его брат – тоже сотрудник одесского угро, – Шор оставил службу и отправился в путешествие по стране. Судьба привела его в Москву. Здесь он стал появляться на литературных вечерах, где встречался со своими преуспевшими в изящной словесности земляками. Кстати, именно в это время появилась знаменитое бендеровское выражение: мой папа был турецко-подданный! Шор говорил так по всякому случаю. Но отнюдь не случайно. Дело в том, что по прежним законам, дети подданных иных стран освобождались от воинской повинности.

В романах об Остапе нельзя не заметить, как бесподобно герой знаком с уголовным кодексом. И это естественно, – ведь прототип сам в прошлом был сыщик. В главе «Голубой воришка» Бендер четко формулирует нарушение закона завхозом Альхеном, пытающемся сунуть ему в руку какую-то бумажку: взятка должностному лицу. В другом месте Бендер строго наставляет подельника Ипполита Матвеевича: только без уголовщины, кодекс мы должны чтить. В главе о васюковской шахматной школе Бендер имитирует составление протокола с места происшествия. Он деловито произносит, будто диктует: «Если бы вчера шахматным любителям удалось нас утопить, от нас остался бы только один протокол осмотра трупов: «Оба тела лежат ногами к юго-востоку, а головами к северо-западу. На теле рваные раны, нанесенные, по-видимому, каким-то тупым орудием».

Осипу Шору принадлежит и еще одна известная «бендеровская» фраза. Встречаясь со своими друзьями одесситами – Ильфом, Петровым, Олешей – он нередко говорил: у меня с советской властью возникли за последний год серьезные разногласия, она хочет строить социализм, а я нет.

В 1978 году вышел роман Валентина Катаева «Алмазный мой венец», в котором автор поведал историю создания «12 стульев». Прототип любимца миллионов наконец-то был открыт. А в конце этого же года Осип Шор умер. Он дожил до такого возраста, когда лучи славы уже не продлевают жизни…

На старой территории Востряковского кладбища похоронено еще много известных людей. Вот только некоторые:

Генерал-лейтенант Петр Федорович Малышев (1898–1972), ни много ни мало спасший в 1941 году Россию от блицкрига. В начале войны он был комендантом Смоленска. И когда немцы неожиданно прорвались к Днепру, Малышев приказал немедленно взорвать мост через реку. Такие объекты ликвидировались только по согласованию со Ставкой Главковерха. Паникеров, которые взрывали мосты без соответствующего согласования, обычно казнили. Арестовали и Малышева. Но события на фронте вскоре показали, что генерал поступил исключительно верно и своевременно. Его «своеволие» позволило советскому командованию выиграть время и возвести к западу от Москвы оборонительные рубежи, которые, в конечном итоге, и сорвали гитлеровский план молниеносной войны.

Альберт Александрович Гендельштейн (1907–1981), режиссер-кинодокументалист, сценарист и кинооператор, – он первым в апреле 1945-го заснял горящий рейхстаг.

Владимир Сергеевич Семенихин (1918–1990), ученый в области автоматики и телемеханики, академик АН СССР. НИИ автоматической аппаратуры, который он много лет возглавлял, теперь носит его имя.

Крупный писатель-фантаст Еремей Иудович Парнов (1935–2009), автор романов: «Ларец Марии Медичи», «Третий глаз Шивы», «Пылающие скалы» и других.

В глубине старой территории есть целая аллея, на которой похоронены знаменитые спортсмены: футболисты, кумиры болельщиков 1930–40 годов, Петр Тимофеевич Дементьев (Пека Дементьев, как любовно называли его поклонники; 1913–1998) и Алексей Гринин (1919–1988); хоккеисты – Николай Сологубов (1924–1988), Иван Трегубов (1930–1992), Дмитрий Уколов (1929–1992), Сергей Капустин (1953–1995).

В 1960-е годы Востряковскому кладбищу была передана значительная территория, расположенная к северу от Боровского шоссе. В плане эта новая территория представляет собой почти равносторонний треугольник.

В последние годы именно в этой части кладбища были похоронены многие выдающиеся люди.

Несомненно, если могила Мессинга самая знаменитая на старой востряковской территории, то на новой таковая – могила академика Андрея Дмитриевича Сахарова (1921–1989). Крупнейший физик, А. Д. Сахаров был одним из создателей советского термоядерного оружия – водородной бомбы. Это выдающееся достижение превратило Советский Союз в непобедимую в военном отношении державу. Тогда даже появилась такая шутка: если мы погибнем, то только со всем миром.

Но почему же трижды Герой Социалистического Труда оказался похороненным не на Новодевичьем? На Востряковском был родовой участок его жены, и последняя распорядилась похоронить титулованного мужа именно здесь.

Ровно по той же причине, что и Леонид Мартынов, на Востряковском кладбище оказался известный поэт Павел Григорьевич Антокольский (1896–1978). Он похоронил здесь жену, актрису театра им. Вахтангова Зою Константиновну Бажанову (1902–1968). И завещал положить в свое время рядом с ней и его самого.

Еще один очень значительный поэт, покоящийся на Востряковском – Анатолий Константинович Передреев (1934–1987). По всей видимости, у него не осталось никого из близких. Потому что могила талантливейшего поэта крайне запущена.

Янина Болеславовна Жеймо (1909–1987) прославилась ролью Золушки в одноименном художественном фильме. Никаких других заметных ролей у нее не было. Но Янине Жеймо и одной Золушки хватило, чтобы стать любимицей нескольких поколений.

Самые выдающиеся достижения отечественного футбола связаны с именем тренера Гавриила Дмитриевича Качалина (1911–1995). Именно под его руководством наша сборная выиграла Олимпийские игры в 1956 году и стала чемпионом Европы в 1960-м. Когда Качалина отстранили от руководства сборной, он возглавил тбилисское «Динамо» и, на удивление всего спортивного мира, привел эту команду, никогда не почитавшуюся фаворитом, к первому месту в чемпионате СССР. Где наши современные Качалины?..

На новой территории еще похоронены: историк, специалист по российскому революционному движению Исаак Израилевич Минц (1896–1991); бывший первый секретарь Краснодарского крайкома Сергей Федорович Медунов (1915–1999); укротитель львов, народный артист России Иван Федотович Рубан (1913–2004).

Мы с Алексеем Николаевичем Алякринским бродили по кладбищу полдня, но едва ли осмотрели и сотую его часть, – так, лишь самые знаменитые могилы, и то только те, что нашли. Не всякий город сравнится по территории с Востряковским кладбищем. А уж городов, превосходящих его по численности населения, в России отыщется совсем немного.

Доковыляв кое-как до кладбищенской конторы, мы без сил рухнули на скамейку. Меня все не оставляла безответная мысль: в чем же своеобразие Востряковского кладбища? Что в нем особенного, отличающего его от прочих московских погостов? Ведь у каждого кладбища есть собственное лицо, нечто свое едва различимое неповторимое.

Пока я размышлял таким образом, мне на колени забрался кот. Вспрыгнул так уверенно, будто мы с ним были старыми добрыми знакомыми. Он сразу заурчал, стал тереться щеками об мои руки, да подставлять голову, чтобы его погладили.

К конторе лихо подкатил на «мерседесе» заведующий кладбища. На нас он почему-то задержал взгляд. Мне показалось, я понял, что увидел заведующий. Он увидел знакомую картину, какую наблюдал, наверное, множество раз: сидят напротив его конторы праздные посетители и, непременной, кот на коленях у одного из них. Так вот, может быть, в чем своеобразие Востряковского кладбища, – белка-то нас не случайно встречала на главной аллее; а сколько видов птиц мы здесь перевидали, пока бродили, – не счесть. Прямо-таки, заповедник, национальный парк со своими четвероногими и крылатыми обитателями – неожиданно богатым для кладбища животным миром.

Кот совсем было надумал устраиваться спать у меня на коленях. Но мы уже собрались уходить и пришлось его согнать. Он, кажется, нисколько не обиделся, – уверенно направился к другим посетителям и стал тереться и ластиться у них в ногах.

ВСЁ НЕ ПО-РУССКИ

Memento mori

Введенское (Немецкое) кладбище

В Москве в разное время существовало несколько кладбищ для иноверцев латинского и лютеранского исповеданий, – выходцев из Европы, поступивших в русскую службу или промышлявших в России производственным или торговым делом. Такое кладбище было когда-то в Марьиной роще. Там хоронили московских иноверцев в XVII–XVIII вв. Последние беспризорные надгробия лежали там еще в начале XX столетия. Еще более раннее (XVI века) «немецкое» кладбище находилось в Замоскворечье, за Серпуховскими воротами. Теперь на его месте расположена Морозовская детская больница.

В Лефортове иноверческое кладбище появилось отнюдь не случайно. Яуза начинает активно обживаться при Иоанне Грозном. Причем уже тогда эта часть приобретает характер «гетто», то есть специально выделенного квартала, население которого по тем или иным соображениям не должно смешиваться с основным населением города. И первыми иностранцами Немецкой слободы, как называли Лефортово при Грозном, были пленные, взятые русскими на Ливонской войне. Там же Грозный и Годунов стали расселять всяких иноземных мастеровых, которых приглашали в Россию на государеву службу. Делалось это совершенно в соответствии с политикой и моралью тех лет – с целью оградить русских людей от иноверцев и не допустить проникновения «латинской» или «жидовской» ере-

^{Ю. Клевер. Забытое кладбище}

си в православную среду. В 1675 году один из европейских послов, бывший при московском дворе, писал о слободе на Яузе: «Вне столицы, в получасе пути лежит немецкий город, большой и людный…»

Первый лютеранский храм появился на Яузе в 1576 году. Но просуществовал недолго, – вскоре по прихоти Грозного он был вместе со всей слободой разорен и уничтожен. Еще один московский протестантский храм находился в первой половине XVII века в районе Садово-Черногрязской, где жило тогда много выходцев из Европы. Но впоследствии, когда возрождалась Немецкая слобода на Яузе, он был перенесен туда. Причиною этому послужил курьезный случай. Однажды мимо храма проезжал царь Алексей Михайлович и, приняв его за православный, перекрестился на него. И чтобы впредь кирха не смущала православный люд, царь повелел перенести ее подальше с глаз. Всего в Новой Немецкой слободе существовало две лютеранские церкви, реформаторская и латинский храм, при которых, естественно, возникли и приходские кладбища.

При лютеранской кирхе на Яузе в 1602 году был похоронен жених Ксении Годуновой принц Иоанн Датский. А при другой кирке – святого Михаила на Гороховом поле – был погребен соратник Петра Первого генерал-фельдмаршал Яков Вилимович Брюс (1670–1735), ученый, механик и астроном, наводивший ужас своими опытами на московских обывателей, называвших его «колдуном», «чародеем», «чернокнижником» и т. п. Это по его предложению («прожекту») Петр учредил знаменитую школу навигационных и математических наук в Сухаревой башне, в которую, вместе с самыми учеными людьми того времени – Феофаном Прокоповичем, Леонтием Магницким и другими, Брюс же и был назначен преподавателем. За заслуги Петр пожаловал Брюса графским титулом, произвел в сенаторы, дал чин фельдмаршала и наградил орденом Андрея Первозванного. А «дурная слава» пошла о Брюсе на Москве после того, как он, на потеху царю и его гостям, смастерил механического водяного с вилами вместо рук. Это страшилище всплывало на Москве-реке из проруби, крутило головой, разводило руками-вилами и старалось кого-нибудь схватить и увлечь за собою в омут. Радости собравшихся и самого Петра не было предела. Такого чуда царь не видел нигде в Европе. А уже окончательно Брюс подтвердил свою репутацию чародея в 1709 году. В тот год должно было произойти затмение солнца, и Брюс, как человек ученый, прекрасно знал об этом. Он пригласил к себе на Сухареву башню наблюдать затмение многих знатных москвичей. И, естественно, слух о предстоящем «светопреставлении» моментально разнесся по столице. Когда же затмение действительно произошло, весь простой московский люд вообразил, само собою, что это устроил «сухаревский колдун». Что любопытно, – всякие легенды о Брюсе распространялись среди москвичей еще очень долго после его смерти. Рассказывали, что «чернокнижник» так, по-прежнему, и обитает в своей башне, бродит там по ночам, смотрит с высоты на Москву. Иные будто бы видели его своими глазами. Понятно, с легендами интереснее жить. Лишь с 1920-х годов, когда Сухареву башню снесли, Брюс перестал быть темой московского фольклора. На самом же деле Яков Брюс для своего времени был настоящим большим ученым. Он перевел на русский язык множество книг, сам написал несколько научных работ по географии, составил карту Московского государства, выпустил календарь, названный в его честь Брюсовым, заведовал московской типографией. Кроме того, Брюс был одним из организаторов русской артиллерии и участвовал во всех петровских войнах. И, конечно, свои титулы и чины он получил не за усердие в развлечении царя при помощи механического водяного и тому подобного, а вполне заслуженно. В 1929 году на месте Михайловской кирхи и приходского кладбища стали строить аэрогидродинамический институт (ЦАГИ). И когда рабочие рыли котлован, они наткнулись на какой-то древний склеп. Чей это склеп, и кто именно там был похоронен, не могли сказать даже прибывшие на стройку ученые. Когда же они вскрыли склеп, то обнаружили в нем останки двух людей – мужчины и женщины, – причем мужские останки были облаченными в дорогой парчовый кафтан с орденом Андрея Первозванного. Несомненно, это был Брюс.

Реформаторская церковь в Лефортове находилась на углу Немецкой (Бауманской) улицы и Денисовского переулка. При этой церкви был похоронен самый, пожалуй, знаменитый московский иноземец – швейцарец адмирал Франц Яковлевич Лефорт (1656–1699), ближайший петровский соратник, именем которого впоследствии стала называться вся Немецкая слобода на Яузе. Могила его пропала еще до сноса церкви. Возможно, это произошло в 1812 году, когда Лефортово со всеми церквами совершенно выгорело. Возможно, еще раньше – при Елизавете Петровне, которая приказала упразднить все приходские погосты на пути ее следования из Кремля во дворец на Яузе, чтобы видом похорон и самих кладбищ не расстраивать своих чувств. А Немецкая улица как раз и являлась одним из таких путей. Во всяком случае, в 1817 году Н. М. Карамзин, в «Записке о московских достопамятностях» упоминает могилу Лефорта, как «достопамятность» исчезнувшую, пропавшую: «Друг Петра Великого, Лефор погребен в московской Протестантской церкви; но мы, к сожалению, не знаем его гроба».

^{Сухарева башня}

В некоторых источниках говорится, что Лефорт похоронен на Введенском кладбище. Но это неверно. Может быть, его и перезахоронили бы по чести в советские годы, – все-таки это не «колдун» Брюс, а по-настоящему крупная фигура отечественной истории, – но сделать это невозможно было при всем желании, – могилы Лефорта давно уже не существовало.

Другой известный сподвижник Петра шотландец генерал Петр Иванович (Патрик Леопольд) Гордон (1635–1699) был похоронен также в Лефортове при латинском костеле Петра и Павла, находившемся на углу Немецкой и Кирочного. Он приехал на службу к царю Алексею Михайловичу в 1661 году, обучал русских передовому военному искусству, а затем и командовал полками «нового строя», как тогда говорили, то есть устроенными на европейский манер. Гордон участвовал во всех войнах, которые вело Московское царство в 1670–1690-е годы. В сущности, он был главным, после шведов, может быть, учителем Петра в военном деле. Патрику Гордону повезло больше, нежели Лефорту и Брюсу, – его останки перенесли на Введенское кладбище. На его могиле теперь стоит довольно невзрачный необработанный черный камень, напоминающий кусок угля, с длинной надписью на немецком, сообщающей, что здесь лежат останки полковника Гордона, современника Петра Великого и Лефорта, в 1877 году перенесенные сюда из бывшего дома вблизи Немецкой улицы. «Бывший дом» – это, как можно понять, немецкая метафора, означающая прежнее место упокоения.

^{Монумент на могиле Патрика Гордона}

Среди многих новых кладбищ, появившихся в Москве в моровом 1771 году, было устроено и особенное кладбище для иноверцев, умерших чумою. Расположилось оно вблизи Немецкой слободы – на Введенских горах. С тех пор и до 1917 года оно оставалось единственным кладбищем в Москве, где хоронили т. н. «западных христиан». Только уже в советское время, когда погребение чаще всего не имело значения религиозного обряда, на Введенском кладбище стали хоронить без разбора конфессий. И теперь там даже больше захоронений русских и еврейских, чем латинских и лютеранских.

Кладбище находится на высоком северном берегу реки Синички, впадающей в Яузу слева. Правда теперь Синички не найти, – ее давно уже постигла участь большинства московских малых рек: она заключена в коллектор и течет под землей. Но живописное «прибрежное» расположение кладбища так и не изменилось: рельеф Введенских гор заметен здесь вполне отчетливо, причем он эффектно подчеркивается характерными ориентирами – величественными памятниками и часовнями.

Уже от самых ворот, выполненных в готическом стиле, Введенское кладбище неизменно производит впечатление нерусского и неправославного. Его дореволюционное «иноверческое» прошлое сохранилось почти в целостности. Восьмиконечный крест здесь едва увидишь. Зато во множестве стоят латинские «крыжи», распятия, аллегорические скульптуры, всякие портики с дверями в загробный мир, часовни, имитирующие разные западноевропейские архитектурные стили и т. д.

Тому, что на кладбище так хорошо и в таком количестве сохранились старые немецкие захоронения, изумляются даже приезжие немцы. Однажды нам повстречался здесь пожилой человек, который бродил по аллеям и проливал слезы почти над каждой могилой с немецкой надписью. Вот что он рассказал. Сейчас он живет где-то в западной части ФРГ, но родился в другом конце Германии – в небольшом немецком городке неподалеку от Данцига (Гданьска). Раньше эта местность называлась Западной Пруссией, и там проживало смешанное немецкое и польское население. Причем и те, и другие жили в этих местах веками. И для поляков, и для немцев эта земля была родной. На сотнях «иноверческих» кладбищ – и латинских, и лютеранских – там было похоронено много поколений их предков. Но в 1945 году Западная Пруссия, вместе с Померанией, Силезией и другими землями, была передана Польше. И поляки, по словам этого немца, в первые месяцы 1945-го, когда фронт ушел на запад, учинили гражданскому немецкому населению натуральное истребление. Убить мирного немца в этот период в Польше можно было совершенно безнаказанно. Это почиталось чуть ли не доблестью. И немцы искали защиты в это время у Красной Армии! Еще не наступил мир, Красная Армия была с Германией в состоянии войны, и тем не менее немцы, оставшиеся в тылу наших фронтов, именно у русских искали спасения. Так неистовствовали поляки.

Через много лет этому немцу удалось побывать на родине. Он без труда узнал свой городок, – тот почти не изменился, он легко нашел свой дом, – там теперь жили поляки. Единственное, чего ему не удалось отыскать, это хотя бы одну немецкую могилу на кладбищах, на которых веками хоронили немцев. Иные лютеранские кладбища стали теперь польскими, а иные вообще были безжалостно срыты. Поляки старательно уничтожили всякое напоминание о каком-то инородческом присутствии в своей стране.

И вот этот человек, оказавшись в Москве на Введенском кладбище был совершенно потрясен тем, что у русских, у которых, казалось, имеется претензий к немцам больше, чем у какого-либо другого народа, в их столице находится большое немецкое кладбище, благополучно пережившее и «Германскую», и Великую Отечественную, и до сих пор не утратившее свой колоритный «немецкий» облик.

На Введенском кладбище есть целый мемориал германским солдатам. Правда, это не гитлеровцы. Это братская могила участников Первой империалистической, попавших в русский плен, а затем умерших здесь. Но, кстати сказать, есть в Москве и кладбище, на котором похоронены пленные гитлеровские солдаты, – оно находится в Люблине. А на Введенском, у восточной стены, огорожен довольно просторный, исключительно ухоженный, участок с обелиском посередине. На обелиске надпись по-немецки: Здесь лежат германские воины, верные долгу, и жизни своей не пожалевшие ради отечества. 1914–1918.

На другом конце кладбища, ближе к руслу Синички, находятся две французские братские могилы – летчиков из полка Нормандия – Неман и наполеоновских солдат. Над могилой французов, погибших в Москве в 1812 году, установлен величественный монумент, огороженный массивной цепью. Вместо столбов эту цепь поддерживают пушки эпохи наполеоновских войн, вкопанные жерлами в землю.

Одно из самых почитаемых захоронений на Введенском кладбище – это могила Федора Петровича Гааза (1780–1853), врача, прославившегося своей бесподобной филантропией. Доктор Гааз сделался в России примером самого беззаветного, самого жертвенного служения людям. Его выражение «Спешите делать добро» стало девизом российской медицины. Мало того, что он не брал с неимущих плату за лечение, он сам иногда безвозмездно одаривал своих нуждающихся пациентов деньгами и даже собственной одеждой. Особенно Гааз прославился своим радением о заключенных в тюрьмах и ссыльных в каторгу. На оградке могилы Гааза укреплены настоящие кандалы, в каких гнали когда-то ссыльных в Сибирь. Эти кандалы должны напоминать об особенной заботе «святого доктора», как его называл народ, об узниках. Кстати, о кандалах. Гааз добился, чтобы, вместо неподъемных двадцатифунтовых кандалов, в которых прежде этапировали ссыльных, для них была разработана более легкая модель, прозванная «гаазовской» (именно эти «вазовские» кандалы теперь и украшают его могилу), и еще, чтобы кольца на концах цепей, в которые заковывались руки и ноги арестанта, были обшиты кожей.

Любопытный эпизод, характеризующий доктора Гааза, приводит В. В. Вересаев. Однажды на заседании Московского тюремного комитета, членом которого был и московский владыка митрополит Филарет, Гааз так ревностно отстаивал интересы заключенных, что даже архиерей не выдержал и возразил: «Да что вы, Федор Петрович, ходатайствуете об этих негодяях! Если человек попал в темницу, то проку в нем быть не может». На что Гааз ответил: «Ваше высокопреосвященство. Вы изволили забыть о Христе: он тоже был в темнице». Филарет, сам, к слову сказать, много усердствующий для нужд простого народа, и причисленный впоследствии к лику святых, смутился и проговорил: «Не я забыл о Христе, но Христос забыл меня в эту минуту. Простите, Христа ради».