Текст книги "Мистика московских кладбищ"

Автор книги: Юрий Рябинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

Посреди своих детей покоюсь от людей

Пятницкое кладбище

От проспекта Мира, сразу за Крестовским путепроводом, уходит направо короткий, но почти всегда многолюдный переулок, живописно завершенный стройной трехъярусной колокольней. С 1922 года этот переулок именуется Дроболитейным, а прежде назывался Кладбищенским, потому что он ведет к воротам Пятницкого кладбища, одного из тех московских «чумных» кладбищ, что были основаны по указу Екатерины II в 1771 году.

^{Церковь Живоначальной Троицы на Пятницком кладбище}

Сразу же в ограде здесь бросается в глаза редкостная даже для старых кладбищ теснота. От ворот до паперти Троицкой церкви буквально с десяток шагов. Тут же справа очень миниатюрный и исключительно ухоженный мемориал погибшим в Великую Отечественную. Этот мемориал, появившийся, по всей видимости, не так давно, наконец-то устроен без вечного огня – этого языческого, совершенно чуждого русской православной традиции символа. Кстати, на других кладбищах, где аналогичные мемориалы были с вечным огнем, теперь из экономии огонь повсюду затушен.

Первое захоронение, которое видит всякий посетитель Пятницкого кладбища, – это склеп-часовня над могилой семьи Смирновых, известных производителей винно-водочных изделий. Здесь же, возле склепа, на стене кладбищенской конторы установлена большая мемориальная доска самому «водочному королю» – Петру Арсеньевичу. К сожалению, могила его не сохранилась: странным образом именно на ней позже встало здание конторы. А на доске написано: Петр Арсеньевич Смирнов (1831–1898) коммерции-советник, выдающийся российский винозаводчик и благотворитель. Чаще всего теперь Петра Арсеньевича вспоминают как человека, чья фамилия – Smirnoff – стала понятием нарицательным и известным во всем мире брендом популярного продукта. Но, увы, почти никто уже не помнит о его благотворительности. А ведь благодаря щедрым пожертвованиям Петра Арсеньевича в Москве существовали и расширяли свою деятельность многие приюты, больницы, учебные заведения. Некоторые из них действуют до сих пор. Последние годы своей жизни он был старостой и псаломщиком Благовещенского собора в Кремле. И также делал немалые взносы в приходскую казну. Поэтому надпись на камне – Среди живых да не забыт будешь – звучит с некоторой иронической двусмысленностью. За что же именно Петр Арсеньевич не будет забыт? Неужели только за «Smirnoff»?

За склепом Смирновых начинается главная аллея Пятницкого кладбища, с левой стороны которой привлекает внимание оригинальный памятник – большая гранитная голова на белом постаменте. Здесь похоронен поэт Борис Абрамович Слуцкий (1919–1986), автор многих замечательных стихотворений о войне.

^{Монумент на могиле Б. А. Слуцкого}

Главная аллея выходит к маленькой красной церкви Симеона Персидского, построенной в 1916–17 годы в псевдорусском стиле. За апсидой этой церкви находится могила, которая без преувеличения имеет для Москвы важнейшую историческую ценность. В просторной кованой часовне под большой каменной плитой покоится московский главнокомандующий, граф Федор Васильевич Ростопчин (1763–1826). Прославился этот политический деятель в войну 1812 года. Впрочем, иногда считается, что слава графа недобрая. При том, что он очень много сделал для защиты Москвы, для спасения московских ценностей, он блестяще осуществил невиданную для того времени по своим масштабам эвакуацию. Наконец, за последующие два года Ростопчин в значительной степени восстановил почти полностью сожженную Москву, тем не менее, сам этот злосчастный московский пожар, как считают многие, остается на его совести. Но, как бы то ни было, бесспорно, Ростопчин крупная фигура российской истории. И, очевидно, могила его должна почитаться соответствующим образом. Но сейчас она едва ли не в запустении. На надгробии даже нет никакой надписи. Нет самого имени погребенного. И можно лишь методом исключения определить, что Ростопчин лежит именно под этим камнем: справа от него надгробие его дочери Натальи Федоровны Нарышкиной, слева – сына Сергея Федоровича и жены другого сына – Андрея Федоровича – известной поэтессы Евдокии Петровны Ростопчиной (1811–1858), следовательно, под безымянным камнем между ними – сам Ростопчин. Историк А. Т. Саладин в 1916 году, давая описание могилы Ростопчина, между прочим, приводит эпитафию, заранее сочиненную для себя самим графом, и бывшую еще в то время на камне: Посреди своих детей покоюсь от людей. Но нельзя же это понимать, как завещание бывшего мэра столицы. Не до такой же степени Ростопчину покоиться от людей, чтобы люди не смогли даже разыскать его могилы теперь.

В 1812 году Ростопчин выпускал так называемые «афиши», которые тиражировались и распространялись по всей губернии. Вот, например, одна из них.

«Вчерашний день 26-го, было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощию Божиею Русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель с отчаянием действовал против его. Завтра надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на Московскую Святыню, с новыми силами с ним сразиться.

Потеря неприятеля неизчетная. Он отдал в приказе, чтоб в плен не брать (да и брать некого), и что Французам должно победить или погибнуть. Когда сего дня, с помощию Божиею, он отражен еще раз будет, то злодей и злодеи его погибнут от голода, огня и меча.

Я посылаю в Армию 4000 человек здешних новых солдат, провианта. Православные, будьте спокойны. Кровь наших проливается за спасение отечества. Наша готова, если придет время, то мы подкрепим войска, Бог укрепит силы наши, и злодей положит кости свои в земле Русской.

Граф Растопчин.

^{27 августа 1812 г.».}

^{О. Кипренский. Федор Растопчин}

Обладая бесспорным сочинительским даром, граф писал и проникновенные обращения к москвичам, которые, как он полагал, должны были пробуждать в народе героизм, патриотизм и, в конечном итоге, вовлекать людей в самое широкое сопротивление неприятелю. Он писал так: «Крестьяне. Жители Московской Губернии! Враг рода человеческого, наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой Француз взошел в Москву, предал ее мечу, пламени. Ограбил храмы Божии, осквернил алтари непотребствами, сосуды пьянством, посмешищем. Надевал ризы вместо попон, посорвал оклады, венцы со Святых икон, поставил лошадей в церкви православной веры нашея. Разграбил домы, имущество, наругался над женами, дочерьми, детьми малолетними. Осквернил кладбища и до второго пришествия тронул из земли кости покойников, наших родителей. Заловил кого мог, и заставил таскать вместо лошадей им краденное. Морит наших с голоду, а теперь, как самому пришло есть нечего: то пустил своих ратников, как лютых зверей, пожирать и вокруг Москвы, и вздумал ласкою сзывать вас на торги, мастеров на промысел, обещая порядок, защиту всякому…»

Какая яркая, насыщенная картина бесчинств оккупантов изображена в коротком отрывке! И при всем высоком эпическом стиле здесь нет ложного пафоса: Ростопчин тонко чувствовал, какие мотивы должны звучать, чтобы пробудить в мужике ярость благородную, чтобы поднялась дубина народного гнева – это разорение города, святого для всех русских, кощунство, святотатство врага, его глумление над беззащитными, слабыми и т. д. Как это напоминает другое обращение, прозвучавшее почти через полтора столетия – к «братьям и сестрам». Одни мотивы, один стиль.

Поэт пушкинской поры Михаил Александрович Дмитриев в воспоминаниях «Мелочи из запаса моей памяти» рассказывает, как Растопчин прореагировал, когда вместо него в 1814 году московским генерал-губернатором был назначен граф Александр Петрович Тормасов. Ростопчин сказал по этому поводу: «Москву подтормозили! Видно, прытко шла!». Тормасоов, узнав об этом каламбуре, отвечал: «Ничуть не прытко: она, напротив, была совсем растоптана!».

Русская поэтесса первой половины XIX века Евдокия Петровна Ростопчина невесткой московского главнокомандующего, собственно говоря, побывать не успела, потому что она вышла замуж за младшего сына старого графа спустя семь лет после смерти последнего. Жили они с Андреем Федоровичем вначале в старинном ростопчинском особняке на Большой Лубянке, а потом в собственном доме на Садовой – Кудринской. Хотя Ростопчину, как поэтессу, очень высоко оценили Пушкин и Лермонтов, прославилась Евдокия Петровна все-таки не сочинениями своими, а, прежде всего, как создательница крупнейшего в России литературного салона. Наверное, не было в то время ни одного сколько-нибудь известного русского писателя, кто бы ни побывал на «субботах» в доме Евдокии Ростопчиной на Садовой. Среди постоянных участников этого самого элитного российского лито были Глинка, Вельтман, Гоголь, Загоскин, Погодин, Тютчев, Полонский, Островский, Толстой, Мей, Григорович, Тургенев, Майков, Щепкин и многие другие. В салоне Ростопчиной впервые встретились и познакомились Островский и Толстой. Евдокия Петровна писала к Островскому в январе 1856 года: «Душа моя Александр Николаевич, с вами желает познакомиться удивительно симпатичное существо, а именно – граф Лев Толстой, знакомый всем нам с «Детства»; он здесь на малое число дней, обедает завтра у меня… Граф без отговорок ждет вас». Сейчас бывший особняк Евдокии Ростопчиной – одно из зданий Софийской детской больницы имени Н. Ф. Филатова.

Гостем Ростопчиной незадолго до ее смерти был Александр Дюма. Он рассказывал потом об их встрече: «Когда она узнала, что я в Москве, то нарочно приехала из деревни, чтобы со мной видеться, и тотчас дала мне знать, что она меня ожидает. Я к ней побежал и нашел ее очень больною и очень расстроенной тем, что болезнь, которою она страдала, считалась смертельной. Сознаюсь, она на меня произвела тягостное впечатление; на ее прекрасном лице уже отражался тот особый отпечаток, который смерть налагает на свои жертвы…Я пришел к ней с записной книжкой и карандашом, для внесения заметок – политических и литературных…но вместо того, чтобы писать заметки, мы стали беседовать. Разговор с очаровательною больною был увлекателен; она обещала прислать все то, что найдет достойным моего внимания. Когда я собирался уходить, после двухчасовой беседы, почувствовав, что она устала от нашей продолжительной болтовни, она взяла мою записную книжку и на первой странице написала одну строчку: «Никогда не забывайте ваших русских друзей и между ними Евдокию Ростопчину. Москва. 14/26 августа 1858 года».

Умерла Евдокия Петровна спустя три месяца. Историк и литературовед Николай Путята так описывал ее похороны 7 декабря 1858 года: «…На Басманной, у церкви святых Петра и Павла, толпился народ. Церковь была полна молящихся: совершался обряд отпевания усопшей графини Е. П. Ростопчиной. Она скончалась 3 декабря, после долгой, мучительной болезни, на 47-м году от роду…Тело ее предано земле за Троицкой заставою на Пятницком кладбище, возле праха свекра ее, знаменитого градоначальника Москвы в 1812 году».

В 1855 году на Пятницком кладбище состоялись самые, пожалуй, многолюдные за всю его историю похороны. Весь Московский университет вышел хоронить профессора истории Тимофея Николаевича Грановского. По воспоминаниям, лекции Грановского имели невиданный успех. Не только студенты, но вообще многие москвичи ходили «на Грановского», как спустя полвека люди шли «на Шаляпина» или через сто лет «на Стрельцова». Теперь трудно даже вообразить, какими же это должны быть лекции, чтобы аудитория не в состоянии была сдержать своих чувств: у многих на глазах блестели слезы, а иные чувственные эмансипанки просто рыдали, как на концерте Паганини.

Поэт Н. М. Языков в письме к брату, накануне Рождества 1843 года, рассказывал: «Число посещаемых лекции Грановского растет сильно; зала, в которой он их читает, битком набита. Вчера была последняя лекция перед праздниками… Кончив ее, Грановский сказал публике несколько слов в оправдание себя против обвинения, которое на него возводится…Говорят, что он пристрастен к Западу и к некоторым новейшим системам философии. Публика приняла его оправдание с таким восторгом, что гром рукоплесканий потряс окна аудитории, и несколько раз возобновлялся – сильнее и сильнее! Вот каково!» Спустя несколько месяцев Языков опять пишет брату: «Лекции профессора Грановского делают такого шуму в Москве! Преподает он мастерски…Публика слушает жадно…Бывало ли когда доселе, чтобы на балах девицы и дамы с кавалерами разговаривали о средней истории? Лет 15 тому назад они едва ли знали, что она есть на свете. А теперь это вошло в моду, вошел в моду и разговор по-русски. Факт тоже первой важности. Успех лекций Грановского подстрекает и других профессоров выступить на то же поприще, – горячатся уже Шевырев и Погодин».

Прожил Грановский совсем недолго, – умер он сорока двух лет. Отпевали его в университетской церкви св. Татианы, и от самой Моховой до Пятницкого кладбища шесть верст студенты несли на руках гроб с телом любимого профессора! По всему пути были рассыпаны цветы и лавровые листья.

^{Т. Н. Грановский}

Рядом с могилой Грановского похоронен его друг – знаменитый актер Михаил Семенович Щепкин (1788–1863), которого называют отцом русского сценического реализма. Во времена Щепкина не существовало ни кино-, ни даже фотосъемки. Поэтому, увы, мы никак не можем теперь судить о его творчестве. Разве по воспоминаниям. Но все источники об этом актере неизменно сообщают, что Малый театр, где он служил и «во многом определил его идейные и художественные позиции», бережно хранит щепкинские традиции, несет их из поколения в поколение. Поэтому, наверное, по игре нынешних актеров Малого в какой-то степени можно судить и о даровании самого Щепкина. К столетию со дня смерти М. С. Щепкина его именем была названа улица вблизи Пятницкого кладбища, на которой он жил – бывшая 3-я Мещанская.

И здесь же, вблизи Грановского и Щепкина, находится могила человека, на похоронах которого присутствовало всего несколько самых близких друзей. А между тем, знает его, наверное, каждый. Полтораста лет в России редкое застолье обходится без песен на его слова. Это автор стихотворений «Что шумишь, качаясь, тонкая рябина», «Вот моя деревня, вот мой дом родной», «В степи» (в народном варианте – «Степь да степь кругом…») Иван Захарович Суриков (1841–1880), поэт-крестьянин, как написано на памятнике. Как и многие поэты, при жизни Суриков признания не удостоился. Вынужденный зарабатывать торговлей углем и кровельным железом в отцовской лавке на Тверской-Ямской улице, он так всю жизнь и не мог выбиться из нужды: в конце концов, хоронил его на свой счет издатель К. Т. Солдатенков. Кстати, Сурикова совсем не случайно похоронили именно на Пятницком кладбище. Раньше существовал такой обычай в Москве – хоронить землячествами и на кладбище, расположенном по дороге в родную губернию покойного. Поэтому, например, смоленских часто хоронили на Дорогомиловском кладбище, калужских и тульских – на Даниловском и т. д. Вот и И. З. Сурикова, уроженца Ярославской губернии, похоронили на кладбище при дороге, ведущей на его родину.

На Пятницком кладбище похоронено еще довольно много деятелей культуры: семья известных актеров Малого театра XIX–XX вв. Садовских; фольклорист, собиратель и издатель русских сказок А. Н. Афанасьев (1826–1871); мать знаменитого российского журналиста Власа Дорошевича – писательница Александра Ивановна Соколова (могила ее не сохранилась), историк Павел Михайлович Строев (1796–1876), обнаруживший в хранилище одного из монастырей так называемый «Изборник Святослава» – книгу трудов Святых Отцов, составленную в 1073 году; москвовед, историк церкви Николай Павлович Розанов (1809–1883), автор сочинения «О московских городских кладбищах»; журналист и издатель Евгений Федорович Корш (1809–1897), возглавлявший в течение тридцати лет крупнейшую российскую библиотеку – Румянцевского музея.

Вряд ли можно отнести к деятелям культуры похороненного на Пятницком Александра Яковлевича Бакулина (1813–1893). Ему хотя и принадлежат какие-то литературные сочинения, но в памяти он остался лишь как дед Валерия Яковлевича Брюсова. Сам Брюсов в книге «Из моей жизни» так вспоминает о дедушке:

«…Александр Яковлевич Бакулин был довольно замечательным человеком. С внешней стороны он занимался сельским хозяйством. Впрочем, работать пробовал многое – арендовал землю и т. п. Но это была его внешняя жизнь, за ней же скрывалась иная. Он был поэт. Родился в 1813 году и лично пережил пушкинскую эпоху.

Подобно тысяче других он был увлечен силой нашего величайшего поэта. Для него только: Державин, Крылов, Пушкин и его современники – Дельвиг, Баратынский, кое-кто еще из плеяды. Остальных он не признавал, особенно новых.

Дед мой считал себя баснописцем. Он написал несколько сот, может быть, несколько тысяч басен. Собрание, где они переписаны, разделено на 12 книг, но там их не больше половины. Кроме того, он писал повести, романы, лирические стихи, поэмы. Все это осталось почти без надежды на читателя.

В 40-х годах он издал маленькую книжечку басен под заглавием: «Басни провинциала». Иногда ему удавалось пристроить басню или стихотворение в какой-нибудь сборник или газету.

Но огромное большинство его писаний оставалось в рукописях, терялось, рвалось, потому что все в семье относились с сожалением к его творчеству, старались не говорить о нем, как о какой-то постыдной слабости».

Это последнее свидетельство Брюсова особенно любопытно. Вот как в старину домочадцы относились к своему семейному графоману – с сожалением, стыдились этакой его слабости. Теперь, чаще всего, относятся ровно наоборот, – будто у них в семье завелся собственный Кузнецов или Бродский. А уж если этому одержимому излагать письменно или рифмовать удается иногда, всякими правдами и неправдами, тиснуть что-нибудь из своих сочинений в каком-то изданьице или пробубнить его по радио, ну это уж вообще для домашних триумф – своего классика вырастили! Люди, чаще всего теперь даже не понимают, как стыдно это публиковать или озвучивать.

Хотя на Пятницком и прежде хоронили немало людей творческих занятий, но все-таки преимущественно оно было кладбищем купеческим. Причем, могилы эти до сих пор встречаются здесь во множестве. И в глубине кладбища, но особенно вокруг Троицкой церкви стоит довольно много обелисков черного гранита в виде часовенок – обычных купеческих надгробий XIX века. Любопытны некоторые надписи на этих памятниках.

Нет, не эпитафии. На купеческих могилах вообще, как правило, нет эпитафий. Там, если и выбит какой-то текст, то чаще всего это молитва или цитата из Писания. Но вот, например, простая, «формальная» надпись на одном из пятницких обелисков: Московский купец Алексей Федорович Фролов. Родился 11 февраля 1827 года в 4 часа утра. Скончался 21 января 1894 года в 4 часа утра. Жития его было 69 лет, 2 месяца, 11 дней. Какая тут нужна еще эпитафия! Эта надпись, состоящая, в сущности, из одних цифр, характеризует покойного предпринимателя и его семью лучше всякой эпитафии, любого некролога. Как истинный аккуратный коммерсант, наследник подсчитал продолжительность жития своего родителя с точностью до часа! Это уже прямо по купеческой заповеди: когда верен счет, тогда и в руках приход. А когда добывание прихода является образом существования, тут уж решительно во всем ведется верный счет.

А какие колоритные купеческие имена попадаются – Иаков Финогенович Финогенов, Ефим Максимович Урусов, или жены купцов – Параскева Арефьевна, Пелагия Федоровна, Матрена Семеновна, Марфа Степановна.

Эпитафии же надо искать на могилах у людей «благородного звания». На надгробии «потомственного дворянина» Николая Васильевича Орехова, скончавшегося в 1876 году, написаны очень такие мстительные по отношению к оставшимся в живых слова: Прохожий, остановись. Обо мне, грешном, помолись. Я был, как ты. А ты будешь, как я. Подобная эпитафия, правда, за сто с лишним лет до того пришла в голову Сумарокову: «Прохожий! Обща всем живущим часть моя: Что ты, и я то был; ты будешь, что и я».

Всяких чиновников, действительных и просто статских советников на Пятницком кладбище также довольно много. Старинные их гранитные или мраморные памятники, кроме как надписью, особенно ничем не отличаются от надгробий «третьего сословия».

В 1901 году на Пятницком кладбище прошли одни из самых необычных похорон: там была предана земле человеческая голова. Просто отдельная голова. Без всего прочего. На могиле головы установили большой четырехгранный обелиск, на нем было написано: Здесь погребена голова инженера путей сообщения Бориса Алексеевича Верховского казненного китайцами-боксерами в Маньчжурии в городе Ляоян в июле 1900 г. Останки привезены в Россию в 1901 г.

В 1899-м в Китае вспыхнуло так называемое Боксерское восстание, направленное против иностранной колонизации империи. Русский военный министр Куропаткин назвал Боксерское восстание «патриотическим антихристианским движением». В таком его определении содержалось очевидное лукавство: министру ли не знать, что, прежде всего, китайцы ополчились на русское своевольничанье в их стране, – но как в этом можно было сознаться? Назвав восстание «антихристианским», Куропаткин тем самым подчеркивал, что оно было направлено в равной степени против всех европейских стран, участвующих в захвате Китая. А от Китая тогда отщипнули по куску, кроме России, Япония, Германия, Англия и Франция. Разумеется, у китайцев не могло не быть претензий и к другим незваным своим гостям, но особенные претензии у них были к России.

Еще прежде чем завладеть в 1898 году Квантунским полуостровом с Порт-Артуром и Дальним, Россия добилась от дружественного в то время китайского правительства концессии на постройку в Маньчжурии железной дороги. Эта дорога должна была пройти от Читы, через всю Маньчжурию, до Владивостока, с веткой на Порт-Артур. Но если основная линия – до Владивостока – проходила преимущественно по степным, почти безлюдным районам Маньчжурии, то ветка на Порт-Артур, напротив, строилась в местах густо населенных, порою прямо по крестьянским угодьям, причиняя населению всякого рода неудобства, а зачастую и прямой ущерб. Но особенное раздражение у китайцев вызывали даже не частные их неудобства, а та пугающая, предвещающая самые дурные последствия, перспектива, которую сулила всему Китаю эта дорога. Во-первых, строилась она по русскому стандарту – пятифунтовой ширины. В Китае таких дорог не было. Кроме того, при дороге стали селиться русские колонисты. В месте ответвления путей на Порт-Артур появился даже немалый город, населенный целиком русскими людьми, – Харбин. По всей дороге была размещена русская охранная стража – целое войско. Все эти приметы с предельною очевидностью указывали на то, что Россия не долго будет считать Маньчжурию заграницей. И скорее рано, нежели поздно аннексирует ее. Как в этом случае поступят прочие державы, китайцам хорошо было известно – их страну просто разделят, как Польшу за сто лет до этого.

Поняв, что самое существование их государства находится под серьезною угрозой, тут уже все китайцы выступили единодушно. Это было редкостное единение черни и привилегированных, состоятельных сословий, вплоть до министров и принцев. Но восстание Китая было не войной армий и народов, а схваткой цивилизаций – высокою развитою европейскою и крайне отсталою азиатскою, – соперничеством древнейшего, почти чингисхановского, оружия с пулеметами и броненосцами. И удивительно, что восстание длилось довольно долго – более двух лет. Это свидетельствует, как же велико было воодушевление восставшего народа. И в некоторых случаях действия восставших были очень небезуспешными. Кстати, особенно неистово они разрушали русскую железную дорогу в Маньчжурии, справедливо полагая, что эта дорога – основа присутствия России в Китае. Если в руки к ним попадались европейцы, они расправлялись с ними по-восточному безжалостно. Угодил к ним как-то и инженер Б. А. Верховский и тотчас был обезглавлен. Тело китайцы спрятали, а голову специально подбросили русским для устрашения. Так одна голова, без тела, и поехала в Москву, где и была похоронена на Пятницком кладбище.

Само собою, европейским армиям с их совершенным вооружением мятежники не могли не уступить. Их восстание было подавлено с необыкновенною для европейцев жестокостью. Особенно неистовствовали германцы. Сколько тогда в Китае ими было устроено Хатыней, никто не считал. В те времена за этим особенно не следили, – на войне, как на войне. Китайский императорский суд, в угоду победителям, приговорил многих главарей боксеров к весьма суровой каре, между прочим, и к такой чисто китайской мере – к самоубийству. Суд положил им день, когда они должны были покончить собой. И все приговоренные истово исполнили приговор. А в Москве в память об этих событиях осталась могила головы инженера Б. А. Верховского.

Много замечательных людей было похоронено на Пятницком кладбище в советское время. На одном из отдаленных участков, в третьем ряду от края, стоит неприметная белая плита. Здесь покоится профессор Александр Леонидович Чижевский (1897–1964). Это выдающийся биофизик и основоположник науки гелиобиологии, ученый, намного опередивший свое время, чье наследие еще не вполне изучено и не востребовано. Его иногда называют Леонардо да Винчи XX века. Сейчас это имя стало знакомым многим по рекламе т. н. люстры Чижевского – бытового ионизатора воздуха. Но, в сущности, вся жизнь и деятельность этого выдающегося ученого для большинства остается неведомой. А, например, среди его научных разработок было открытие зависимости между циклами солнечной активности и многими явлениями, происходящими в отдельных земных живых организмах и в биосфере нашей планеты в целом. Более тридцати заграничных Академий наук избрали его своим почетным членом. Советская же АН воздержалась признавать заслуги Чижевского. В 1939 году ученый был выдвинут на Нобелевскую премию. В 1942 году Чижевский был репрессирован и отправлен, как и полагается советскому ученому, работать в одну из «шарашек». И он там до такой степени увлекся своими экспериментами, что, когда ему вышел срок, Чижевский отказался покинуть «шарашку» до завершения работ. Возвратился из ссылки и был реабилитирован Чижевский только в начале 1960-х. Последние годы он жил неподалеку от Пятницкого кладбища – в крошечной квартирке на Звездном бульваре.

Наверное, многие еще не забыли голоса диктора Всесоюзного радио Ольги Высоцкой. Придя на радио почти одновременно с появление этого средства массовой информации, она прослужила там вплоть до 90-х годов и установила своеобразный рекорд долгожительства в эфире. Во время войны только ей и Ю. Б. Левитану доверяли передавать самые важные сообщения. Умерла Ольга Сергеевна в 2000 году и похоронена здесь же – на Пятницком.

За алтарем Троицкой церкви почти сплошь могилы духовенства. Здесь похоронен и бывший настоятель этого прихода протоиерей Василий Романков (1891–1963), и настоятели других московских храмов, и даже несколько архиереев. Сама церковь построена в 1835 году по проекту архитектора А. Г. Григорьева. А когда-то здесь была деревянная церковь Параскевы Пятницы, по имени которой и кладбище стало называться Пятницкам. Но после того как эта церковь была разобрана, во имя св. Параскевы был освящен один из пределов Троицкой церкви (второй – Сергия Радонежского). Так что название кладбища не стало рудиментарным топонимом, а имеет реальное обоснование. Проект Григорьева вообще оказался необыкновенно удачным. О таких храмах говорят: он внутри кажется больше, чем снаружи. И, как ни удивительно, до сих пор его стройная колокольня остается важным ориентиром, доминантой всей местности за Крестовской заставой – ее видно отовсюду и издалека.

Может быть, это звучит несколько странно по отношению к кладбищу, но Пятницкое не лишено некоторого уюта. И даже не потому, что администрация здесь, очевидно, с большим усердием поддерживает порядок, нежели это делается на других московских кладбищах. Но старина, сохранившаяся на Пятницком лучше, чем на других его кладбищах-ровесниках, придает ему очаровательный вид заповедного некрополя…