Текст книги "Мистика московских кладбищ"

Автор книги: Юрий Рябинин

В наше время фамилия – Ф. П. Решетников – памятна разве что специалистам-искусствоведам. Но стоит лишь напомнить кому-нибудь, что это автор картины «Опять двойка», человек тотчас вспоминает: ах, это он! как же, как же, – знаю! Но когда-то Решетников был известен, прежде всего, другой своей работой. В свое время он нарисовал И. В. Сталина. И портрет этот, названный автором «Генералиссимус Советского Союза», растиражированный многими тысячами экземпляров, висел решительно повсюду – в кабинетах, в учреждениях, в школах, просто в домах у людей. Об этом произведении в то время писали: картина Решетникова – это яркая повесть о кипучей деятельности великого вождя в годы Великой Отечественной войны, – она раскрывает образ Сталина, как образ великого полководца и стратега.

Если бы Решетников умер раньше – в брежневские, предположим, времена, – может быть, он удостоился бы места не на самой глухой ваганьковской окраине рядом с легендарным «человеком с ружьем» – Борисом Михайловичем Тениным (1905–1990), а на Новодевичьем, или, по крайней мере, имел бы могилу, оформленную в соответствии со статусом народного художника СССР и академика АХ. Но ему выпало умереть в разгар т. н. перестройки, когда тираноборчество с давным-давно умершим тираном, сделалось приоритетным, да и, кажется, единственным, вопросом государственного строительства. И, конечно, эти, как их тогда называли, перестроечные прорабы ни в коем случае не могли похоронить с почестями художника, когда-то изобразившего «во славе» главный объект реализации их мародерских инстинктов.

Могила Решетникова представляет собой сейчас в высшей степени печальное зрелище: на ней нет ни памятника, ни ограды, но лишь скромнейшая мраморная плитка с именем погребенного. Еще недавно над этой плиткой крепилась еще более скромная табличка, свидетельствующая о захоронении в этой же могиле жены Решетникова – художницы Лидии Исааковны Бродской (1912–1991). Но где-то в начале 2000-х табличку кто-то разбил – осколки едва держались в металлическом обрамлении. Ваганьковские работники рассказали нам, что это следы случившегося как-то на кладбище погрома: однажды ночью здесь самовыражались некие идейные ненавистники мест погребения, – они разбили или повалили много надгробий, еще больше разрисовали некими символами своего вероучения. Когда же мы в конце 2008-го снова навестили могилу четы Решетниковых, от таблички Л. И. Бродской не осталось уже и следа. Будто художница не похоронена здесь. Так пропадают в Москве знаменитые могилы…

Есть тут и камни богатых; но что-то вокруг них не людно! – рассказывает Дмитриев о Ваганькове XIX века. Очень похожее отношение к «богатым камням» и нынче. Речь не идет, конечно, о надгробиях известным людям: к могилам артистов или спортсменов, а их на Ваганькове похоронено не меньше, чем писателей и художников, любопытные приходят во множестве; на такие могилы ловкие предприниматели в последние годы стали возить автобусами экскурсии от трех вокзалов. Но на кладбище относительно недавно стали появляться целые мемориалы каким-то безвестным личностям. Если не принимать во внимание междоусобное соперничество этих надгробий вычурностью архитектурных решений, то, в сущности, все они очень стандартные. Они все иллюстрируют единственную идею – свидетельствуют об имущественном цензе покойного и его родни. Как правило, такой мемориал включает ростовой портрет на граните двадцати-тридцатилетнего молодца величиной не менее натуральной с неизменной дилетантской эпитафией, а также каменный отполированный стол и каменную же скамейку при нем. И что удивительно! – такие ансамбли почти никогда не устраиваются в глубине участка, – для них как-то находятся места по краям главных дорожек. Особенно любопытно понаблюдать, какие эмоции они вызывают у живых гуляющих лиц. Если на них кто-то и обратит внимание, то лишь мимоходом, – и скорее прочь. А иной раз кто-нибудь и усмехнется, глядя на это добро. Во всяком случае, сочувственного, сострадательного взгляда их обычно никто не удостаивает.

Самый популярный нынешний экскурсионный маршрут на Ваганькове – новые захоронения вокруг колумбария. Там в последние лет десять хоронят самых известных российских деятелей культуры и спорта. Причем интересно заметить: на этих помпезных надгробиях почти всегда отсутствует отчество покойного. Одно имя с фамилией, – и будет с него.

Массовое отсутствие отчеств на могилах творческих работников, казалось бы, легко объясняется: имя и фамилия художника – это его своеобразный бренд, как сейчас говорят. По отчеству этого работника, как правило, никто и не знает. У миллионов на слуху лишь его имя с фамилией. И этот «бренд», естественным образом, с обложек книг, из титров, с афиш перекочевывает на надгробие. Если на камне написать «Григорий Израилевич Горин», то, пожалуй, не все еще и догадаются, кто это такой, – что за Израилевич? А так все-таки кто-нибудь, да вспомнит.

Но вряд ли эта недавняя «безотеческая» традиция объясняется таким образом. Что же, выходит, у прежних творческих работников их имя не было «брендом»? Было, – точно так же, как теперь. Но, тем не менее, у них на камнях обычно выбито и отчество. Дело, скорее всего, в другом: в наше время отчество как-то вышло из моды. Оно теперь у многих почитается «неевропейским», «нецивилизованным» анахронизмом. Часто даже при непосредственном обращении к человеку, а уже, когда говорят о нем в третьем лице, то непременно, отчество опускается. Возможно, когда-нибудь будут в очередной раз менять паспорта, и тогда кто-нибудь придумает еще исключить и графу «отчество», так же как теперь исключили «национальность». В западных демократических странах нет никаких отчеств, следовательно, и нам надо держаться тех же традиций. А там можно и на латиницу перейти.

Вокруг колумбария лежат многие любимцы публики. Отчества в списке отсутствуют в соответствии с оригинальной надписью, выбитой на камне. Там похоронены: Юрий Богатырев (1947–1989), Марк Лисянский (1913–1993), Владимир Ивашов (1939–1995), Николай Старостин (1902–1996), Лев Ошанин (1912–1996), Юрий Левитанский (1922–1996), Дмитрий Покровский (1944–1996), Владимир Мигуля (1945–1996), Булат Окуджава (1924–1997), Георгий Юматов (1926–1997), Евгений Майоров (1938–1997), Гелена Великанова (1923–1998), Станислав Жук (1935–1998), Владимир Самойлов (1924–1999), Игорь Нетто (1930–1999), Петр Глебов (1915–2000), Анатолий Ромашин (1931–2000; на его надгробии надпись – русский актер), Эмиль Лотяну (1936–2000), Алла Балтер (ум. в 2000), Георгий Вицин (1917–2001), Михаил Глузский (1918–2001), Григорий Чухрай (1921–2001), Станислав Ростоцкий (1922–2001), Евгений Светланов (1928–2002), Валентин Плучек (1909–2002), Григорий Горин (1940–2000), Виталий Соломин (1941–2002), Андрей Ростоцкий (1957–2002).

Можно еще понять отношение к отчеству людей нерусских, а таковых в списке немало, – хотя и среди них есть такие, чьи родственники все-таки отдают дань традициям той страны, в которой они живут, – но «русские актеры» без отчеств! – это что-то уже за пределами понимания.

К слову сказать, Ваганьково – это самое «актерское» кладбище в столице. Существует даже такая шутка: где в Москве лучшая труппа? – на Ваганькове.

^{Надгробие на могиле актера Петра Глебова – незабываемого Григория Мелехова в экранизации С. А. Герасимова «Тихий Дон»}

Кладбища и самая смерть вообще всегда удивительным образом были предметом шуточного словотворчества. Примеры этому можно найти еще в античности и средневековье. Но что далеко ходить! Вспомним почти современника – Николая Алексеевича Заболоцкого (1903–1958). Тем более его стихотворение «Счастливец» имеет самое непосредственное отношение к нашему очерку:

 
Есть за Пресней Ваганьково кладбище,
Есть на кладбище маленький скит,
Там жена моя, жирная бабища,
За могильной решеткою спит.
Целый день я сижу в канцелярии,
По ночам не тушу я огня,
И не встретишь на всем полушарии
Человека счастливей меня!
 

Там же у ваганьковского колумбария в начале 1990-х появился мемориал, который работники кладбища между собой называют «Три партизана». Там похоронены жертвы давки на каком-то митинге, что в ту пору без счета собирались в Москве. Похороны этих трех несчастных тоже, по сути, были устроены в виде митинга. Организаторам похорон, – они тогда назывались демократами, – требовалось во чтобы то ни стало превратить их в собственную пиар-акцию, как теперь говорят.

Нужно заметить, что у живых гуляющих лиц к «партизанам» отношение еще более безразличное, чем к «богатым камням». Редко кто из посетителей на них хотя бы оглянется. Сколько мы бывали на Ваганькове, хоть бы раз повстречался человек, кто бы восхищался заслугами «партизан». Да и мало кому известны, судя по всему, их заслуги. Возле их мемориала чаще всего можно услышать слова: а кто это такие? что за люди?

Есть на Ваганьковском кладбище еще один замечательный участок, который, после непродолжительного периода забвения, вновь стал вызывать интерес, привлекать к себе внимание. Это группа захоронений участников русских революций и гражданской войны. Центральный монумент этого участка – стела над могилой Николая Эрнестовича Баумана (1873–1905). Кроме него здесь похоронено еще несколько русских революционеров: Самуил Пинхусович Медведовский (1881–1924), Соломон Захарович Розовский (1879–1924), Владимир Семенович Бобровский (1873–1924), Владимир Нестерович Микеладзе (погиб в 1920-м), Василий Исидорович Киквидзе (1895–1919), Алексей Степенович Ведерников (1880–1919).

На одном из памятников написано: Герой гражданской войны Анатолий Григорьевич Железняков (партизан – Железняк) 20. IV. 1895–1919. 26. VII. «Имена таких народных героев, как Чапаев, Щорс, Руднев, Пархоменко, Лазо, Дундич, матрос Железняков и многих других будут постоянно жить в сердцах поколений. Они вдохновляют нашу молодежь на подвиги и героизм и служат прекрасным примером беспредельной преданности своему народу, Родине и великому делу Ленина…» К. Ворошилов. 1950 г. Это цитата из речи красного маршала «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии и Военно-Морского Флота», произнесенной 22 февраля 1938.

Матрос Железняк вошел в историю благодаря знаменитой своей реплике «Караул устал!», с которой он – в то время начальник караула Таврического дворца – в ночь на 6 января 1918 года обратился к Учредительному собранию Российской республики. После чего эсеровская «учредилка» была распущена.

Надпись на камне Железнякова в годы хрущевской реакции на «культ личности» несколько подправили: раньше там было написано – «…и великому делу Ленина – Сталина». Теперь на месте последнего слова в ворошиловской цитате этакое небрежно сработанное углубление прямоугольной формы, наспех, по всей видимости, выбитое зубилом.

В Москве было довольно много монументальных цитат с упоминанием Сталина или из самого Сталина. На удивление, некоторые из них сохранились. Но только, как и в случае на Ваганькове, имя вождя и учителя нигде больше не значится. Например, в 1930-е годы в Хамовниках было построено новое здание для Военной академии РККА им. Фрунзе по проекту архитекторов Л. В. Руднева и В. О. Мунца. Основной объем его композиции составляет восьмиэтажный корпус цвета мокрого бетона, стоящий на глухом, ассиметрично вытянутом вправо белом стилобате. В эту вытянутую правую часть стилобата врезан огромный куб того же цвета. Когда-то куб служил пьедесталом для макета танка довоенного образца. Танк простоял недолго: он был выполнен из дерева и, когда начал разрушаться, его убрали. Зато на кубе сохранилась подлинная московская достопримечательность – выбитое на камне и покрытое золотом изречение Сталина:

 
НИ ОДНОЙ ПЯДИ
ЧУЖОЙ ЗЕМЛИ
НЕ ХОТИМ,
НО И СВОЕЙ ЗЕМЛИ
НИ ОДНОГО ВЕРШКА,
НЕ ОТДАДИМ НИКОМУ
 

Раньше под текстом стояла подпись «И. В. Сталин». Но в тот же период хрущевского «волюнтаризма» надпись была зашлифована. И теперь там осталось лишь пятно, более светлое, нежели остальная часть куба.

Когда-то участок революционеров на Ваганьковском кладбище был одним из элементов системы идеологической обработки масс. Сюда приходили и возлагали венки всякие делегации – из райкомов, от трудовых коллективов, от ветеранов и т. д. Сюда приводили целыми классами пионеров и внушили, что им надо бы быть похожими на Баумана и Железняка. Естественно, никто этим внушениям не внимал. В поздний советский период всем уже было ясно, и пионерам в первую очередь, что эти райкомовцы-агитаторы сами давным-давно не верят в идеи, которые по долгу службы им приходится проповедовать. И лишь они побросали райкомовские кабинеты и обосновались в офисах, в ими же заранее подготовленных кормушках – банках, совместных предприятиях, фирмах, у подросших к этому времени пионеров ничего кроме антипатии к атрибутам прежней их идеологии быть уже не могло. Но в последние годы к участку революционеров на Ваганьковском кладбище вновь приходит довольно много любопытных. Теперь уже не по принуждению, а по доброй воле. Чаще всего это люди, которые к революции и гражданской войне относятся лишь как к занимательным событиям нашей истории. Но иногда здесь можно встретить и реликтовых сторонников дела Баумана и его соседей по участку. Бывает, что здесь расчехляются красные знамена, произносятся соответствующие речи. А какие-то активисты из «Трудовой России» – коммунистической партии небезызвестного Виктора Анпилова несколько раз устраивали субботники на участке революционеров: убирались, подстригали кусты и даже для чего-то красили гранитный памятник Бауману, хотя каменные монументы обычно не красят. Потом кладбищенским работникам пришлось устраивать ответный субботник и соскабливать краску.

На другом, менее известном, «революционном» участке внимание к себе непременно привлечет надгробие с именем, знакомым каждому бывшему советскому школьнику. На Липовой аллее стоит монумент, на котором написано: Теодор Нетте дипкурьер геройски погибший на боевом посту 1896–1926. И здесь же выбита эпитафия из Демьяна Бедного: Сраженный вражеским свинцом… Раньше в школах непременно учили наизусть стихотворение Маяковского, посвященное этому деятелю: «…Внаших жилах – кровь, а не водица. Мы идем сквозь револьверный лай, чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, в строчки и в другие долгие дела». Но сейчас прежняя патетика не в моде.

Теодор Нетте был красным латышским стрелком и в 1918–1919 гг. сражался за советскую власть в Латвии. Его отца казнили сепаратисты. В советской России латыши были этакой революционной гвардией, самыми элитными красными частями. И после гражданской, за их беспримерную храбрость и абсолютную неподкупность, им доверяли исполнять самую ответственную службу, – например, дипкурьерскую. Теодор Нетте возил диппочту в родную Латвию. Маяковский вспоминал о своем друге: «Нетте – наш дипломатический курьер в Латвии. Погиб при исполнении служебных обязанностей, отстреливаясь от нападавших на него контрразведчиков в поезде на латвийской территории… Я хорошо знал товарища Нетте. Это был коренастый латыш с приятной улыбкой, в больших роговых очках…В Ростове, на улице я услышал – газетчики кричат: «Покушение на наших дипкурьеров Нетте и Махмастля». Остолбенел. Это была моя первая встреча с Нетте уже после его смерти. Вскоре первая боль улеглась. Я попадаю в Одессу. Пароходом направляюсь в Ялту. Когда наш пароход покидал гавань, навстречу шел другой пароход, и на нем золотыми буквами, освещенными солнцем, два слова: «Теодор Нетте». Это была моя вторая встреча с Нетте, но уже не с человеком, а с пароходом».

Удивительно, но теперь красные латыши не в почете ни в самой Латвии, ни у нас. С Латвией-то, с той все ясно: у них теперь национальные герои – легионеры СС. Но почему у нас перестали почитаться латыши, служившие России и погибшие за Россию?

Как бы в противовес «революционным» участкам в 1990-е годы на Ваганькове появился участок «монархический». У самой паперти церкви Воскресения Словущего стоит теперь несколько невзрачных, испещренных надписями, крестов и камней. Кажется, кроме выбитого на камнях, никаких больше комментариев к этому уголку восторжествовавшей монархической идеи не требуется: Сей первый в России мемориал царственных страстотерпцев освящен 16 IV 1991 г. в день Радонецы настоятелем храма Воскресения протоиреем Валентином Дагомоновым; Памяти замученных и убиенных безбожными большевиками; Памяти царственных страстотерпцев и новомучеников Российского Императорского дома Романовых; Государю – Императору Царю Николаю Александровичу Романову память во веки веков; Вечная память русским офицерам, отдавшим жизни свои за государя Николая II; Офицерам союза защиты Родины и Свободы группы князя М. Лопухина, казненным в мае – июне 1918 года; Вечная слава сербским офицерам, погибшим при спасении княгини Елены Сербской, жены великого князя Ивана Романова. От офицеров Российского ополчения движения Память. И тут же еще присовокуплен для чего-то лозунг: «Правда о смерти царя – Правда о страданиях России». В 1997 году какие-то лихие молодцы – может быть, последователи партизана Железняка – устроили взрыв прямо на самом потешном мемориале. Так монархисты теперь этим очень гордятся. Если они в своих театральных юнкерских костюмчиках проводят здесь линейки, как прежде пионеры возле Баумана, то кто-нибудь из их главных непременно расскажет зевакам, что они истинные патриоты России, и для злых поработителей отечества – всяких жидо-масонов – они будто кость в горле, и что те исходят на них злобою и строят им всяческие козни – покушаются на дорогие каждому русскому сердцу святыни. В доказательство будет предъявлен еще некий скол на камне, – от взрыва-де!

На кладбище очень часто можно услышать от людей всякие любопытные истории и байки, одновременно связанные с их умершими родственниками и с какими-то известными личностями или с важными историческими событиями. В продолжение «монархической» темы писательница Надежда Горлова, у которой на Ваганькове похоронена ее бабушка Татьяна Георгиевна Триандафилова (1890–1995), рассказала нам забавный эпизод из жизни покойной. В юности ее бабушка училась в гимназии в Новочеркасске. И однажды, где-то перед Германской войной, в столицу Всевеликого войска донского приехал сам государь Николай Александрович. Осчастливил он своим августейшим визитом и новочеркасских гимназисток. По такому случаю девицы устроили в гимназии бал. Причем некоторые были удостоены особенного внимания со стороны обожаемого монарха – Николай Александрович изволил танцевать с ними. Оказалась среди этих счастливиц и Татьяна Триандафилова. Пройдя с государем тур, гимназистка осмелилась попросить у него что-нибудь подарить ей на память. Но у Николая Александровича не оказалось при себе никаких личных вещей. «При мне нет ничего своего, – отвечал он, – все казенное. А, впрочем, вот, если позволите…» – он снял перчатку с левой руки и подал ее восхищенной красавице. После бала девицы изрезали царскую перчатку на кусочки. И, вероятно, хранили их всю жизнь. Во всяком случае, бабушка Надежды Горловой не только сохранила этот драгоценный клочок, но и завещала похоронить ее вместе с ним. Что родственники и исполнили. Поэтому теперь можно небезосновательно утверждать, что на Ваганьковском кладбище могила Татьяны Георгиевны Триандафиловой имеет большее отношение к царственному страстотерпцу и вообще к монархической идее, нежели самодеятельный мемориал возле храма.

Тут же у паперти Воскресенской церкви стоит скромный деревянный крест с табличкой – Протоиерей Валентин Амфитеатров. Под этим памятным знаком на самом деле никто не похоронен. А могила известнейшего в Москве священника отца Валентина Амфитеатрова находится в глубине кладбища прямо посреди воинского мемориала.

После того, как на Даниловском кладбище были обретены и перенесены в Покровский монастырь мощи святой Матроны, могила отца Валентина на Ваганькове стала самой почитаемой у православных верующих в Москве. Собственно могила Валентина Амфитеатрова выглядит довольно необычно: добротный высокой деревянный крест стоит среди приземистых единообразных обелисков над братскими захоронениями воинов. Причем он стоит перпендикулярно воинским могилам. То есть крест-то стоит правильно – «в ногах» «на востоке». А вот памятники умершим раненым почему-то установлены «на севере». Но уже совсем удивительно будет обнаружить здесь же рядом… еще одну могилу отца Валентина Амфитеатрова. А если считать с кенотафом у Воскресенской церкви, то значит уже третью.

Родился отец Валентин в 1836 году в Орловской губернии в семье священника уездного города Севска. Он окончил Киевскую семинарию и Московскую духовную академию. После нескольких лет служения в провинции, он был приглашен в Москву, а вскоре назначен самим Высокопреосвященным Иннокентием, митрополитом Московским, священником в кремлевскую Константино-Еленинскую церковь. И вот тогда его узнала и полюбила вся столица. Как многие петербуржцы стремились попасть на богослужение и на исповедь к Иоанну Кронштадтскому, так же точно и москвичи шли в Кремль к Валентину Амфитеатрову. Бывало даже так, что когда какие-нибудь москвичи приезжали к Иоанну Кронштадтскому, батюшка встречал их такими словами: «Что вы бегаете ко мне? У вас есть отец Валентин, который лучше меня, к нему и обращайтесь».

 ^{Крест над могилой о. Валентина Амфитеатрова}

В одной посмертной статье о Валентине Амфитеатрове в «Церковных ведомостях» автор так написал: «У подошвы Кремлевского холма, со стороны Москвы-реки, у древней стены, окружающей Кремль, стоят два храма. Темно там, сыровато. На этой широкой дороге, оттененной всегда стеной и холмом, и храмы были малопосещаемы. Отец Валентин доказал, что ревностный священник может привлечь молящихся в покинутые, бесприходные храмы. Даже по будням в его храме было тесновато. Народ стекался к нему не только, чтобы помолиться, но и чтобы открыть ему душу, излить накопившееся горе, спросить совета. Начиная Литургию в девятом часу (он служил сам ежедневно), он после службы с чрезвычайной «истовостью» совершал молебны и панихиды (по нескольку тех и других, по желанию пришедших), затем объяснялся с ожидавшими его, так что из церкви уходил обычно в третьем часу, уставший и голодный, но добрый, радостный и оживленный. Записки, подаваемые «о здравии» или к панихидам, прочитывал, сколько бы их ни было – внимательно, громко, без пропусков. И, конечно, богомольцы этим утешались. Нигде больше я не слышал, чтобы за «отпустами» произносилось столько имен святых, как это делал отец Валентин».

Наверное, для многих нынешних попов это свидетельство об отце Валентине будет очень неудобным. Потому что теперь духовенство, особенно приходские священники, превратились в высшей степени привилегированное сословие, так устроились, что не они теперь слуги для паствы, какими были Валентин Амфитеатров и Иоанн Кронштадтский, а напротив, паства у них в услужении. Сколько раз приходилось наблюдать, как сразу после богослужения из храма в трапезную батюшка буквально бежит, и не дай бог у него чего-нибудь спросить в эту минуту, – в лучшем случае не повернет в вашу сторону и головы, а то и разгневается, что кто-то еще тревожит его своими нуждами, в то время как у него подошел срок насыщаться земными благами.

Константино-Еленинская церковь стояла в Кремле «на подоле» – под холмом, чуть в стороне от памятника Александру II. В 1928 году она была разрушена. А в 1989-м на ее месте появилось здание, относящееся к службе охраны правительства КГБ – т. н. 9-е управление.

^{Константино-Еленинская церковь в Кремле}

В 1892 году отец Валентин получил новое назначение, которое для многих клириков было, наверное, пределом их мечтаний, – его перевели в кремлевский же Архангельский собор. И не простым священников, а настоятелем храма – усыпальницы русских царей. Вот что по этому поводу отец Валентин писал своему доброму знакомому, известному русскому юристу, Анатолию Федоровичу Кони (1844–1927): «Со мной поступили, как если бы поступили с работником, который нашел болото, осушил его, очистил, культивировал и начал видеть результаты своих восемнадцатилетних забот, – и вдруг у этого работника взяли бы его ниву и прогнали с нее». И хотя Архангельский собор не был приходским храмом, большая часть прежней паствы отца Валентина из Константино-Еленинской церкви перешла вслед за любимым пастырем в собор.

Среди москвичей Валентин Амфитеатров прославился не только как редкостный подвижник, но и как провидец, целитель, молитвенник, по заступничеству которого происходили всякие чудесные свидетельства веры. Особенную известность на Москве отец Валентин приобрел благодаря своему чудесному дарованию предвидеть. Его удивительная прозорливость способна была иногда просто-таки обескуражить собеседника. Потому что батюшка мог неожиданно спросить или завести разговор о чем-нибудь таком, что прихожанин хранил в самой глубине своей души, отнюдь не полагая каким-нибудь образом это обнародовать.

Однажды в храм к отцу Валентину пришла некая молодая вдова. Похоронив мужа, она вознамерилась теперь зажить вольготно и весело. Она стояла в храме и думала про себя: «Заживу я теперь, как захочу, – тетки слушаться не стану, она стара, на что она мне, а сестер я не боюсь, они мне не указ. По гостям теперь выезжать начну, – размышляет вдовица, – заведу граммофон Патэ и буду музыки заграничные слушать…». После службы она вместе с прочими богомольцами подошла к батюшке благословиться. Отец Валентин всех отечески благословляет, наставляет, а когда подошла очередь вдовы, он вдруг посуровел и строго так высказал ей: «Это что же ты, матушка, надумала? на какую такую вольготную и веселую жизнь благословения спрашиваешь? Тетки слушаться не станешь?! – стара, дескать, она! Сестер не боишься?! – не указ они тебе уже, думаешь? По гостям теперь разъезжать собралась? Граммофон Патэ завести хочешь?! и музыки заграничные слушать?! Не буду я тебя благословлять. Ступай себе с Богом». Обомлевшая вдова тут же покаялась в неразумных своих помыслах, повинилась, разрыдалась и пообещала вести жизнь благочестивую. Тогда уже батюшка отпустил ей грехи и, наконец, благословил. С тех пор эта женщина стала одной из самых прилежных его прихожанок.

Обо всех чудесах, явленных по его молитвам, собрано уже несколько книг. За шесть лет до смерти батюшка совершенно ослеп, но продолжал принимать людей у себя дома. А незадолго перед кончиной произнес такие слова: «Когда я умру, идите на мою могилу и поведайте мне все, что вам нужно, и я услышу вас, и не успеете еще отойти от нее, как я исполню и дам вам. Если кто даже за версту от моей могилы обратиться ко мне, то и тому я отзовусь». Умер отец Валентин 20 июля 1908 года. Его отпевали в храме святителя Николая вблизи Смоленского рынка, где он долгие годы прожил. Это были одни из самых многолюдных похорон в Москве: до Ваганьковского кладбища гроб с телом покойного провожала огромная толпа. Все переулки по пути следования процессии были забиты людьми.

Его могила сразу стала очень почитаемой. И это сослужило ей недобрую службу. Потому что установившаяся вскоре новая власть, проводившая политику воинствующего атеизма, распорядилась уничтожить могилу, к которой шли тысячи верующих. А во время Великой Отечественной войны на этом месте вообще был устроен воинский мемориал. И, казалось, могила отца Валентина навсегда пропала. К счастью, нашлись люди, у которых имелись вполне достоверные и точные сведения о ее местонахождении. И когда стало возможным подобные святыни восстанавливать, они указали, где именно могила отца Валентина находится. Это там теперь стоит могучий деревянный крест.

Но незадолго перед этим на воинском же участке, но в совершенно произвольно выбранном месте почитатели Валентина Амфитеатрова насыпали холмик и поставили крест с его именем. В сущности, эта могила – такой же кенотаф, как и у паперти Воскресенского храма. Когда же нашлась настоящая, «ненастоящую» решили оставить тоже. Ведь лучше иметь две могилы, чем не иметь ни одной.

К обеим могилам каждый день идут сотни людей. Молитва не умолкает здесь все время, пока открыто кладбище. Считается, что если взять с могилы отца Валентина горстку песка и приложить его к больному месту, наступит исцеление. Разные свидетельства чудесного батюшкиного заступничества появляются то и дело. Можно просто стоять возле могилы и слушать бесконечные рассказы о том, как кто-то о чем-то попросил отца Валентина, и ему – просящему – это чудесным образом вдруг было дадено. Этих свидетельств можно в месяц набирать по книге. Один работник кладбища рассказал нам свою историю. Совсем недавнюю. В свое время он развелся с женой, но целых семь лет, как ни пытался, все не мог с ней разъехаться, потому что этой своевольной даме, как героине фильма «Покровские ворота», доставляло удовольствие жить с новым мужем, но не отпускать от себя и старого. Понятно, существование этого человека сделалось невыносимым. Он уже совсем было впал в уныние. И тут ему кто-то посоветовал: у вас же на Ваганькове похоронен батюшка, который всякие чудеса совершает, ступай – попроси, авось поможет. Пошел этот работник к могиле отца Валентина, свечку поставил, ко кресту приложился, просьбицу свою прошептал потихоньку. А через три дня, откуда ни возьмись, появился юрист, который помог ему разделить с бывшей женой лицевой счет, невзирая на противление последней. И вскоре этот человек мог, наконец, съехать с квартиры, оставив окончательно озлобленную на жизнь женщину при своих интересах.

Не так далеко от могилы отца Валентина, но на другом участке, похоронена его дочь – Вера Валентиновна Амфитеатрова (1876–1948). А вот его сын, известный в свое время писатель Александр Валентинович Амфитеатров (1862–1938), покоится очень вдалеке от батюшки. Он прославился на всю страну в 1902 году, когда в газете Власа Дорошевича «Россия» появился его фельетон «Господа Обмановы», в котором автор очень иронично и остроумно изобразил царскую семью. В результате «Россия» была закрыта, а сам Амфитеатров отправился в ссылку в Минусинск. Тем не менее, у него до революции вышло очень много сочинений самых разных жанров – повести, романы, «литературные статьи», драмы, и Амфитеатров считался довольно популярным беллетристом. В «Новом Брокгаузе» ему отведена немалая статья и, между прочим, написано так: «…известный писатель, сын протоиерея Архангельского собора, по матери племянник А. И. Чупрова». Как ни был отец Валентин любим москвичами, но вне церковной сферы, в жизни светской, он оставался безымянным протоиереем Архангельского собора, который и упоминался-то лишь в связи с его сыном. Отдельной статьи в словаре он не удостоился. Теперь все ровно наоборот: о сыне памяти почти не осталось, – да он оказался не таким уж и значительным литератором; как писала о нем критика, в его сочинениях «легкость манеры преобладает над художественною выдержанностью», – а отец посмертно сделался знаменитым и уже, вероятно, никогда не будет забыт.