Текст книги "Единственная"

Автор книги: Юрий Трифонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

А человек, сидящий рядом не помнит Анны, а ее помнит вместе с батистовым, единственно нарядным, летним платьем.

– О чем ты думаешь?

– Какая странная жизнь. Мы случайно встретились в Богородске, потом была революция, гражданская война, мы стали другими людьми и вот снова встретились в маленьком городе... Я уже говорила, что об этом городе рассказал мне писатель, которого ты помянул сегодня, ты лечил его сына, а у меня с его сыном тоже был общий врач. У моей подруги несчастный роман с этим несчастным человеком.

– С врачом?

– Нет, с сыном писателя. Его лечили от алкоголизма.

– А тебя?

– Не помню. Кажется, это называлось нервным истощением... умирал один человек... слишком долго...

– Слишком?

– Ну вообще – долго, мучительно, невыносимо для него самого и для близких.

– Если врач, который лечил вас обоих, лечил тебя так же, как сына писателя, то он – никакой не врач, а безграмотный коновал.

– Это был эпизод, я его больше никогда не видела.

– У парня очень хорошая конституция, и алкоголизм будет долго добивать его , если увидишь его – передай привет, я не смог ему помочь, потому что я не волшебник и переделать реальность не могу. Ему надо было бы просто уехать, жить отдельно от отца, он очень манкировал лечением...

– Он манкирует не только лечением.

Они ехали через сосновый бор. Тонкие стволы молодых деревьев исчертили почти ровными квадратами светлый песок, усыпанный хвоей, какая-то птица вскрикивала тревожно и равномерно, почти в такт качанию удивительно мягких рессор.

Бор. Боровицкие ворота. Через них Ирина убегала к Максиму, он поджидал ее со своим автомобилем возле Пашкова дома, и весной свиданку чуть не сорвал Иосиф. Ирина рассказала, смеясь.

– В Кремле – новое правило: когда Иосиф идет по коридору, никто не имеет право выходить из комнат. Все замирает, а мне – срочно в туалет, а потом к Максиму. Вот я и выскочила, бегу по коридору, а из-за поворота -Иосиф навстречу. У меня сердце в пятки, ну, думаю, – не видать мне сегодня не только Максима, еще и с работы выгонят. Трещалина такого случая не упустит, она меня ненавидит, но Иосиф был в хорошем настроении: "Ты что так похудела, шаромыжница?", – спрашивает с улыбкой. Я отвечаю: "Болею", а он: "Нет, это у тебя, – говорит, – наверное, головокружение от успехов". И пошел дальше. Повезло мне на меня не цыкнул и Трещалиной ничего не сказал. Но ты представляешь – ему известно все.

– Ты молчишь...."Умирают песни скоро, словно тени от узора густолиственного бора", не будешь спорить, что это Байрон?

– Я не знаю этих стихов. Прочитайте целиком.

– Лучше другие.

Есть в пустыне родник, чтоб напиться

И сосна есть на голой скале.

В одиночестве вещая птица.

День и ночь мне поет о тебе, – знаешь, что есть главное для каждого человека, Чтобы его кто-то любил.

– Возможно я урод, но для меня важнее – любить. Всех моих близких, пока хватит сил. Это такое счастье – любить, люди редко позволяют любить их, но все равно надо стараться...

– Ты сейчас вспоминала о чем-то смешном и не неприятном. О чем? Расскажи мне.

– Забавный эпизод из жизни моей подруги. Зачем мы так много говорим о чепухе, о моих подругах, о моей работе, моей работой было находиться в подчинении и выполнять распоряжения, у меня не было никакой квалификации, но теперь, через два года, у меня будет квалификация инженера...

– Значит, все-таки мы говорим не о чепухе, раз тебя не устраивало твое прежнее положение.

– Не только меня, моего мужа тоже. Но ответьте мне на очень важный для меня вопрос: чем отличается просто несчастливый человек, который в разладе с собой и с окружающим миром от больного? То, что все время вспоминаю? Это симптом? Но у меня никогда не было времени для воспоминаний.

– Желание вспомнить свою жизнь – это норма. Воспоминания и восприятие – так точнее. Но есть одна особенность сознание – стремление забывать неприятное. Когда человек осознает, помнит это неприятное – он, как и все мы, несчастен. Но в случае, когда это забытое ускользает, когда оно как бы даже не забыто, потому что не было осознано, не было замечено, и может быть даже не достигло сознание, тогда оно гноится и делает человека больным. Иногда такой неприятный эпизод вспоминается случайно во время разговора о чепухе, как ты сказала.

– Неприятного было так много... Я вас обидела, назвав чепухой наши разговоры?

– Нисколько. Это тоже сопротивление. Но мы, кажется, договорились разделить анализ и наше дружеское общение.

– Зачем же вы меня спрашиваете, о чем я думаю?

– Виноват. Просто у тебя очень изменяется лицо в зависимости от мыслей и настроения. Иногда оно вдруг грубеет, тяжелеет, а вот недавно было совсем, как у той прежней девочки. Я и спросил. Больше не буду.

– Я сегодня в лечебнице видела рояль. На нем можно играть?

– Можно, но зачем. У меня дома неплохой рояль, ты можешь приходить и играть, Зоя тебе откроет, и живу близко – на Русской улице, видишь, какое совпадение.

– Мне будет неловко находиться в вашем доме в ваше отсутствие.

– Ты не столкнешься с тайной. На Востоке оберегают жилище от посторонних глаз, на Западе – нет, потому что моя тайна здесь, – он довольно сильно постучал себя костяшкой пальца по лбу. Сегодня вечером мне нужно работать. Встретимся завтра; я распоряжусь насчет ключа, Зоя тебя проведет.

Остаток пути проехали в молчании и, начался невыносимо длинный вечер. Она не могла понять, почему прежние одинокие вечера пролетали быстро, а теперь такая тоска и маята. Да еще духовой оркестр играл у колоннады печальные вальсы и обрывки музыки, залетая в окно тревожили, напоминая о войне. Так они играли на перроне, когда провожали Павлушу на фронт. Мешанина звуков: солдатская "Соловей, соловей пташка" и надрывный металл "На сопках Манчжурии", звяканье чайников, с которыми солдаты бегают за кипятком, чей-то смех, чей-то плач. Мировая война, революция, гражданская. Он сказал: "Прошло тринадцать лет, а у вас все временные трудности", и еще сказал что-то важное, когда ехали в коляске. Она не совсем расслышала, а теперь это томит, нужно обязательно вспомнить. Говорили о Максиме, о том, что у нее с ним был общий доктор. Странный человек. Молчаливый и сумрачный. Приходил к ним домой, выслушивая ее, выстукивал, потом давал таблетки. У Васи заболели кролики, доктор посоветовал и им дать его чудодейственное лекарство. Не помогло. Кролики умерил, Вася рыдал и не разрешалал уносить из детской окоченевшие тушки – надеялся, что они проснутся и снова станут копошиться в деревянном ящике. Видеть горе крошечного сына было невмоготу, она вышла, на улицу, оставив Васю с Анной.

Весна двадцать четвертого. Кажется, май, потому что после мертвящих морозов января весна не приходила очень долго и, время от времени, ночами падал огромными хлопьями снег. Сквозь его пелену мутными пятнами проступали окна старых двухэтажных особнячков. Снизу от Боровицких ворот шли двое, она слышала их приглушенные голоса, видела расплывчатое темное пятно. Пятно приблизилось, и она узнала Иосифа и Ягоду. Ягода – в длинной шинели, а Иосиф – в своей, крытой оленьим мехом тужурке, в потасканной ушанке. Жалость сжала сердце: эта тужурка с подкладкой из вытертого беличьего меха служила ему со времен ссылки, да и ушанке бог весть сколько лет. Сиротский вид, да он и есть сирота: Ильич умер, не с кем посоветоваться, и вся ответственность за огромную страну легла на него. Увидев ее на крыльце, они замолчали. Иосиф подошел, поцеловал в щеку, что редко бывало при посторонних. От него пахло вином, и она подумала, что вечер пройдет мирно, без грубостей. Она уже заметила, закономерность в изменении его настроения от мрачного, агрессивного "до" и благодушного "после".

– Что случилось? Почему ты здесь?

– У Васи умерли кролики, он плачет, я его оставила с Нюрой.

– А мы вот с заседания ЦКК идем, ввели твоего крестного, пусть сам себя и контролирует, он ведь падок на роскошь и молоденьких девушек, правильно я говорю Енох Гершенович?

Ягода угодливо склонил голову. Видимо, выпито было немало, раз перепутал имя, этого неприятного с землистым цветом лица, чрезмерно почтительного человека.

– Как вы себя чувствуете, Надежда Сергеевна?

– Раз стоит без пальто на холоде – значит хорошо, – Иосиф обнял ее, пошли, замерзнешь.

– Спасибо Генрих Григорьевич, я себя чувствую гораздо лучше, чем летом.

– Очень рад. Очень, очень рад. Поклон вашему батюшке, – и растворился в белом кружении вместе со своей длинной шинелью и усиками.

– Зачем ты при нем так об Авеле? – упрекнула она, стряхивая снег с его тужурки в передней. – Они ведь недолюбливают друг друга.

– Да что я сказал? Что Авель любит щупать молодых девчат? Так это всем известно.

– Грех невелик. Да и не он один любит, как ты говоришь, щупать. Я тому – живой свидетель.

– Лучше бы мертвый, – тихо и быстро шепнул на ухо и ушел в столовую. Она застыла с оленьей дохой в руках: "Послышалось? Кто-то из них двоих безумен".

– Надежда Сергеевна, – прошелестел нянькин голос из кухни.

Она подошла к двери.

– Что?

– Надежда Сергеевна, Васеньке надо травки успокоительной дать, ведь эти кроли прыгали перед смертью, как шамашедшие.

– Хорошо. Сварите. Унесли их?

–Унесли, унесли. Анна Сергеевна его отвлекла, а я и унесла.

Ночью она спросила, зачем он прошептал ей на ухо ЭТО. Он смеялся: "Ну опять тебе слышится-видится несуразица. Сказал, "пошли домой, хочу тебя", что тут ТАКОГО? Нет, сделай так, как раньше, и вот так, и еще так, и еще так..." Потом неразборчиво, по-грузински.

Она здесь совсем не скучала по нему душой, скучала телом по широким плечам, твердому сильному подбородку, настойчивым рукам и губам.

Разве они разговаривали когда-нибудь так, как с Эрихом обо всем, что с ней происходит и что происходит рядом? Его интересовали только Пленумы, группировки, фракции. Нет, это несправедливо: его интересовали дела ее семьи. Когда у Павла с Женей наступил разлад, и Павел один уехал в Германию, он, встретив Женю на каком-то праздники в Кремле, грозно спросил: "А ты почему здесь?"

– А я не знаю, нужна ли я ему там, – дерзко ответила Женя.

– Нет, уж давай поезжай, нечего тебе здесь ошиваться, когда муж бобылем в чужой стране.

Можно сказать, способствовал воссоединению семьи. И, действительно,кажется, в Германии все у них наладилось, и машинистка из ВСНХ была забыта обоими.

И еще его очень интересовало здоровье Владимира Ильича. Весь года ежедневно спрашивал, как выглядит, как память, как речь. Когда наступало ухудшение, огорчался: "Мучается старик", цокал, качал головой, а летом двадцать третьего просто места себе не находил, так волновался. Она утешала, говорила, что Ильичу лучше, возвращается речь, начал понемногу диктовать, осенью переедут в Кремль. Но он боялся верить, выспрашивал все новые и новые подробности, заставлял ездить в Горки по несколько раз на неделе, что было ненужно и неудобно. Мария Ильинична и Надежда Константиновна с помощью Фотиевой справлялись и без нее. Хорошо, что Владимир Ильич всегда радовался ей. Помня, что она большая любительница собирать грибы, рассказывал, как его пытаются надуть, расставляя грибы вдоль дорожки.

Иногда она ловила на себе его взгляд, точно прикидывая что-то, и все не решался что-то спросить или о чем-то попросить.

Вдруг охватило необычайное беспокойство, почти лихорадка: накинула кофту, спустилась вниз. Площадь была безлюдна (час ужина) и молчаливо. Оркестр уже не играл, но в одном из домов кто-то неумело бренчал на пианино "Полонез" Огинского. Она посмотрела вдаль, там на вершине длинной горы на фоне – заката отпечатался частокол высоких елей, на склоне горы белели дома (где-то там улица Русская), ниже уже светились огни кафе и ресторанов на Главной улице (где-то там "Классик"), еще ближе – темный парк, где под ее взглядом зажглись пунктиры круглых фонарей вдоль дорожек; оттуда поднимался сумрак, но площадь была еще полна меркнущим светом. У фонтана кто-то сидел на скамье, к подъезду отеля "Веймар" подъехала пролетка, швейцар вынес чемоданы, следом за ним вышла высокая дама, дала швейцару на чай и повела пуделя на газон возле фонтана погулять перед дорогой. На скамейке кто-то сидел.

Она ношла торопливо вниз, под уклон площади, миновала "Веймар", свернула на дорожку влево, села на скамью.

– Зачем ты пришла? – не повернув головы, спросил доктор.

– Не знаю.

Он накрыл ее руку ладонью. Осторожно, как птицу.

– Мы будем продолжать лечение?

– Не знаю.

– Ты должна решить.

– Не могу.

– Может, мы найдем тебе другого врача?

– Нет. Другого не хочу.

– Но ты должна продолжать все процедуры и пить воду.

– Хорошо.

– Тогда пошли.

– Куда?

– Пить воду.

Странная пара появилась на колоннаде. Доктор Менцель, как всегда безукоризненно элегантный, словно бы насильно вел под руку красивую, но очень провинциального вида, женщину в вязаной кофте с обвисшими локтями и полами. Вид у обоих был несколько сомнамбулический: доктор механически кивал в ответ на почтительные приветствия пациентов и знакомых; гладко причесанная женщина смотрела вниз на носки своих довольно поношенных туфель.

Потом женщина стояла внутри ротонды, а доктор приносил ей воду. Кто-то сунулся было с любезным разговором, но доктор смотрел так холодно, почти дико, что любезник быстро отскочил и, удаляясь, даже оглянулся в недоумении.

– Теперь куда? В ресторан, в казино... ко мне. Ты хотела музицировать.

– Нет, не сегодня. Если можно – в геологический парк.

– В парк?! Конечно можно, но там темно и сыро. Впрочем, терренкур, кажется, освещен.

– Я хочу, чтобы мы пошли на кладбище.

– А... это не кладбище, это мемориал моих бедных товарищей, тем кому не так повезло, как мне. Ты не допила воды.

– Я больше не хочу.

– Нет, надо допить. Это лечение. Твои анализы меня огорчили, я не говорил тебе об этом?

– Нет, и не надо больше о лечении.

– Хочешь сказать, что оно не удалось. Авторитет оказался дутым. Но это не так. Просто я попался в ловушку.

– Ловушку? Какую ловушку?

– Объясню в другой раз. Вот пришли.

Они молча стояли под фонарем у заросшего склона с небольшими камнями. Железные таблички выделялись темными прямоугольниками на светлых валунах. Она чувствовала, как сверху с горы стекает пахнущий утренним заморозком воздух.

– Наши матери не подавали нам щитов, нас просто гнали, как баранов.

– Каких щитов, почему?

– Ну как же: у Плутарха в книге "Изречения лакедемонянок" есть эпизод: мать, провожая сына на войну, подает ему щит...

– Вспомнила: "С ним или на нем".

– Скажи, как по-твоему, выжив, я вернулся с ним или на нем?

– Вы просто вернулись. Как Одиссей.

– Одиссей, которого никто не ждал. Нет, неправда, мама ждала. Хочешь, поедем завтра навестим мою матушку? Или послезавтра?

– А здесь никого нет, кто был тогда в Богородске?

– Никого. Оттого, что ты встретила здесь меня, у тебя ощущение, что мир очень мал. Это в Европе тесно, многолюдно, а в Сибири, в Америке хватит места всем...

– Я вспомнила!

– О чем?

– Я вспомнила. Я сказала, что иногда мне кажется, что для меня нет места нигде, и вы что-то заметили на это очень тихо. Что? Мне показалось, вы сказали: "Мне тоже". Это так?

– Идем, ты можешь простудиться, заболеть, у тебя в семье наверняка есть туберкулезные.

– Брат болел туберкулезом желез. Он тоже воевал в Мировую.

– Ну, вот видишь, пошли. Скорее, скорее на улицу Узку, это здесь, рядом, там ты согреешься, поешь, – он тащил ее вниз по довольно крутому спуску, без дороги и говорил, говорил, как горячке. – Тебе понравится, там не шумно, это настоящее чешское без джазов.

У самого подножья холма, она споткнулась и почти упала ему в руки. Он обнял ее с такой силой, что она тихо вскрикнула.

– Прости, прости, – бормотал он, целуя ее шею, – прости сразу за все, что было, что будет... Я тебя мучал, я тебе не верил, я тебя подозревал, я обижал тебя и мучал, мучал, я – вор, я преступаю законы...

Ей почудилось, что он безумен, уперлась руками в его грудь. Теперь они смотрели друг на друга глаза в глаза. На его лицо падала странная тень, будто от решетки. И она увидела это лицо. Только очень изможденное, с огромными глазами, глядящее сквозь эту решетку. Свисток паровоза, деревянная теплушка дернулась, и лицо поплыло вбок.

– Что с тобой?

Она очнулась. Они сидели на скамье, ее голова у него на плече. Свет фонаря кружился колесом все медленнее, медленнее. Остановился, и тотчас нестерпимая боль в висках, в затылке. Она прикрыла ладонью глаза от света.

– Погоди. Сиди так, – он осторожно отстранился и легчайшими прикосновениями пальцев стал массировать ее виски, лоб. – Сейчас будет легче, потерпи.

Теперь каждое утро, слушая сквозь дрему лепет Зои о жизни загадочного племени, лежа в ванне с минеральной водой или укутанной после грязей, она думала о том, что все это лечение – для нее лишь способ убить время до трех часов.

В три Эрих заканчивал прием, и они отправлялись то в монастырь Тепла, то в какое-то загадочное место в темном лесу, куда идти нужно было по доскам, проложенным через пружинящую под ногами зеленую топь, то в соседней ближний курорт, то в дальние Франтишковы Лазни. Ей уже казалось, что она живет в Мариенбаде очень давно и возвращение в отель стало привычным, как возращение домой, а человек, рядом с которым протекали дни – из чужого и странного превратился в понятного и близкого, видится с которым было так же естественно и необходимо, как жить в Мариенбаде.

О том, что произошло в Геологическом парке, они словно не помнили, но были за эту неделю несколько эпизодов, когда вместо веселого, остроумного заботливого друга она видела иного человека, и этот человек и пугал и делал счастливой.

Особенно поразил визит к его матери – худой, элегантной, с прической, словно отлитой из серебра. Так же благородно блестели и щипчики, спиртовка, сахарница, молочник, кофейник. Накрахмаленная горничная разливала чай в чашки тончайшего фарфора, раскладывала лопаточкой удивительно вкусный яблочный пирог. Эрих очень умело вел беседу, избегая, как в детской игре "черное с белым не берите", подробностей, касающихся Надежды. Говорили о детях вообще, о пользе лечения на водах, о Богородске, фрау Менцель много слышала об этом красивом местечке от сына, о превратностях судьбы, так счастливо устроившей встречу бывшего пленного и его спасительницы.

Надежда протестовала, никакого "спасения" не было, просто посильная помощь, это так естественно.

Потом осмотрели розарий фрау Менцель. Надежду поразило, что крыша дома, обставленного антикварной мебелью, крыта камышом.

– Это не признак бедности, как в России – пояснил доктор, – это старая немецкая традиция. Особенно распространена в Голштинии, мой отец купил эту усадьбу у немца.

После осмотра розария гуляли по парку и около пруда с купальней. Эта высокая с прямой спиной дама, своим спокойствием, достоинством, благородством жестов напомнила другую старуху – бывшую прачку, мать Иосифа, только в отличие от отношений Кэкэ и Иосифа здесь чувствовались и глубокая душевная близость и привязанность сына. Они обменивались простыми фразами: "Это починит Ежи" или "На будущий год хочу здесь посадить яблони", но звучали слова как объяснение в любви. Потом был изысканный обед, приготовленный самой фрау Менцель, снова пили чай и кофе, но уже с другим пирогом – с малиной. Эрих сказал, что ему нужно что-то взять из библиотеки и ушел. Наступило молчание. Надежда судорожно придумывала тему разговора, а фрау Менцель, чуть улыбаясь, смотрела на нее очень спокойно, но с некоторым оттенком сострадания. Она знала о ней что-то большее, нежели обнаружила в простенькой беседе.

Наконец, словно музыкант, дождавшийся своего такта в партитуре, она, не спуская с Надежды глаз, тихо сказала:

– Эрих очень хороший.

– Я знаю.

– Нет. Вы не можете знать, насколько он хороший. Вы просто поверьте мне, – и, заслышав шаги сына: – Это естественно, что наши дети кажутся нам самыми лучшими.

– Мне не кажутся. Мой сын огорчал меня с двух лет. Я не всегда могла справиться с ним.

– Но ты говорила, что у него хорошие руки, и он любит животных, особенно лошадей. Это отличная терапия – общение с лошадьми. Есть даже термин – ипотерапия.

Эрих медленно налил себе кофе, добавил молока и лишь потом поднял на нее глаза. Он вообще избегал смотреть на нее, а если она случайно встречалась с ним взглядом, то тоже отводила глаза.

И была еще одна особенность: ни одного вопроса о муже, словно бы его не существовало, а ведь для нее Иосиф, их отношения значили больше, чем родственники и дети.

Был еще странный эпизод, как раз там, где и можно было ожидать непонятного. Она пересказывала ему то, что услышала от Зои, пока он мягко не остановил ее.

– Я читал эту книгу. Зоя воспринимает ее слишком буквально, в то время, как метафизика этой гипотезы очень глубока. Но я вижу, что ты не подготовлена к восприятию непознанного, поэтому мы посетим одно загадочное место. "Загадочным местом" как раз оказалась маленькая поляна, на которую они пришли через лес, ступая по доскам, проложенным через болото. На поляне росли огромные, никогда ею не виденные цветы на высоких трубчатых стеблях, стояла абсолютная тишина. В центре маленькой дощатой площадки (дальше дороги не было) стоял крест из темного, словно обугленного камня. Изредка под ногами или рядом раздавался странный звук, будто что-то лопалось.

– Что это?

– "Земля как и вода имеет газы, и это были пузыри земли". Посмотри вон туда.

Она увидела, как под зеленой поверхностью что-то вздулось и лопнуло со звуком открываемой бутылки.

– Это место древнего разлома породы, и под нашими ногами – прямая дорога к центру Земли. Здесь мощнейший канал связи с Космосом, из которого можно черпать духовные силы. Но это возможно только после полного очищения духовного и физического. Ты готова под моим руководством подготовить себя?

– Я в этом ничего не понимаю. А так как человеку свойственно опасаться непонятного, то отвечаю – не знаю. Скорее нет, не готова. Мне очень жаль.

На самом деле жаль было другого. Того, что не может рассказать ему, что однажды уже слепо доверилась мужчине, поверив в его идеалы, и теперь рядовой член ВКП-бе имеет в лице мужа и "крестного отца" и вождя миллионов людей, так же, как и она, на слово поверивших в заповеди большевизма. Вождем он был назван в прошлом году на свое пятидесятилетие, которое отмечали с необычайной помпой.

Калинин назвал его "рулевым большевизма", а Ворошилов – "организатором всех побед Гражданской войны". Даже Серго и Анастас Иванович не избежали угодливости. И вот теперь ей снова предлагают новую религию, и она, как тогда в семнадцатом, должна уверовать. Но она уже не влюбленная отчаянно девочка, а...

– Надя, пожалуйста, не смотри вниз и не шевелись.

Она конечно посмотрела: огромная змея медленно пересекала дощатый настил.

– Это полоз. Он не опасен, но укус его болезнен, поэтому не двигайся. Это так называемая эскулапова змея, то есть мой друг, он не причинит нам вреда. Смотри, как он красив, какие у него большие глаза. Какая чудесная шкура....

Полоз медленно вытек под дно настила.

По дороге в Мариенбад он то и дело поглядывал на нее удивленно, видимо ожидая подробных расспросов и описания переживаний при виде такой огромной гадины. Но она только поинтересовалась:

– Это действительно был полоз, а не змея.

– Классический. Именно он изображен на жезле древнеримского бога Эскулапа. Чудесное совпадение, правда?

– Но ведь вы наверняка уже видели его не раз?

– Видел. Поэтому и не испугался.

В один из вечеров пошли в казино. Он понемногу проигрывал, пока не поставил на красное и на двадцать один и выиграл. Она стояла сзади и видела его сухие, крупные и смуглые руки с длинными пальцами спокойно лежащие на зеленом сукне. Потом пили шампанское в маленьком полутемном зале, освещенном лишь светом свечей. Он предлагал ей пойти поставить, потому что ему интересно знать, какое число и цвет выберет она. Его здесь знали и не удивились тому, что заказал вторую бутылку.

– Иногда я здорово напиваюсь. Не бойся – сегодня нет. Дело в том, что нам, врачам, тоже необходимы сеансы анализа, время от времени. Но не всегда есть возможность пройти его с моими великими учителями. Алкоголь – хорошая релаксация.

Он сидел, положив руку на спинку дивана, красивая сильная кисть свисала свободно и как бы безвольно. В другой руке – широкий бокал.

– Ты всегда выбираешь защищенную позицию. Избегаешь садиться спиной к двери или к окну. Тебя много предавали?

– При мне много предавали. А меня... Я мало кому интересна, чтоб меня предавать.

– Ну все-таки.

– Возможно, но я не помню.

– Ты за эти дни загорела, твое лицо...

– Только не говорите "как персик".

– Я помню. Нет, оно – как лампа темной ночью на подоконнике чужого окна. Знаешь, иногда ночью, когда дождь, холодно, вдруг увидишь в окне лампу с красивым абажуром и, кажется, что там, за окном, протекает прекрасная жизнь. Там тепло и уютно, много хороших книг, прелестная женщина, дети...

– Почему вы...

– Подожди, я не закончил. Возможно для меня в тебе соединились все образы героинь русской литературы: Настасья Филипповна и Наташа Ростова, Татьяна Ларина и княжна Мери. Подожди! Возможно – это мечта, но допускаю, что так оно и есть. Шесть лет назад я здесь познакомился с великим писателем, извини, – не чета вашему пролетарскому. В одной его книге есть великолепная сентенция, слушай внимательно: "Если ты не можешь изменить судьбу – измени себя, чтобы ты понравился судьбе". Вот я и стараюсь изменить себя, и судьба меня отблагодарила встречей с тобой. Великая фраза. Ты тоже должна изменить себя, это совсем нетрудно, тебе нужно только вернуться к себе прежней, в этом твое спасение или... гибель. Я все-таки уже пьян, не слушай меня. Пойдем отсюда. Сейчас самые короткие ночи.

Казалось, время остановилось, пока они были в казино. Стояли все те же светлые сумерки, лишь над темной горой за Геологическим парком светились розовым перламутром легкие перистые облака. На ступеньках храма сидел человек, курил и смотрел на них с откровением тяжелым вниманием.

– Странный человек. Не чех и не немец, у нас никто не посмел бы курить в таком месте. Хочется с кем-нибудь подраться. Может, привязаться к нему?

– Ой, не надо! – она испуганно схватила его под руку. – Идемте лучше к колоннаде. Будем гулять там одни без людей.

– А я знаю, о чем ты хотела меня спросить. Я не буду отвечать на этот вопрос.

– Отчего?

– В ответе на "отчего" и есть ответ,

Когда время мое миновало,

И звезда закатилась моя,

Недостатков лишь ты не искала,

И ошибкам лишь ты не судья,

– Когда минет мое время, тебя со мною не будет. А вдруг? Не уезжай! Там тебе гибель. Там всем гибель.

Она отшатнулась от него. Он быстро прошел вперед остановился перед ней, заложив руки за спину – высокий, узкий – темный восклицательный знак на фоне кремовой стены колоннады.

– Я пьян. Иначе я не говорил бы такого. Но я знаю, что говорю. Я веду себя, как бурш. Читаю стихи... не сплю ночью и тебе не даю спать. Это твой единственный шанс, твой и твоих детей. Я не верю, что ты любишь его.

– Еще люблю.

– Его "еще", а меня "уже". Завтра я тебя передам профессору Голдшмидту. Он – хороший врач.

– Меня нельзя передать.

– Но у нас с тобой лечения больше не получится, и не только из-за меня, из-за тебя тоже. Мы запустили нашу болезнь, слишком запустили. Господи, как трудно двум несчастливым людям лечь в постель! Только не делай, пожалуйста, вид, что ты шокирована.

– Я не шокирована. Дело в другом, в том...

– Не надо! Я все знаю. Я знаю твою карту наизусть. Одиннадцатого декабря прошлого года тебе делали аборт без наркоза, аборт с осложнением эндометриозом и лечили препаратами, которые тебе абсолютно противопоказаны, – он схватился за голову, – Да что ж эта за страна такая! Зачем они тебя калечат! И почему он не жалеет тебя... два раза в год, без наркоза! У нас крестьянка, поломойка, батрачка жалеют себя больше, чем ты... Вы что? Вы там все заколдованы что ли?! Неужели это будет продолжаться...

Он раскачивался и мычал, как от зубной боли.

– Тише, тише, не надо, – она подошла к нему, встала на цыпочки, отвела его руки. Вместо загорелого, глянцевого от ухода, на нее смотрело серое лицо старика.

"Это свет. Он пепельный, и я тоже выгляжу так же".

– Тебя нельзя было не полюбить. Образец света и гармонии, образец радости и чистоты, неужели ты слепа – ведь у них лица упырей и вурдалаков!

Она взяла его за руку и как ребенка повела за собой. Широкий партер, спускающийся к Главной улице пирамидами и шарами подстриженных кустов напоминал пейзаж бредового сна. Он шел рядом покорно.

– Иди домой, – сказала она, остановившись на Главной улице . – Выпей аспирина и ложись спать.

– А ты?! – испуганно спросил он.

– А я тоже пойду к себе и лягу спать. Иди, – она чуть подтолкнула его. – Мне надо побыть одной.

Шла медленно; снова партер с шарами и пирамидами; поднялась по ступенькам; брусчатка площади была поделена тенью горы на серо-стальное, как френч Иосифа, и искрящееся бенгальским огнем розово-голубое.

Она, медленно и осторожно ступая, пересекла вспыхивающие крошечные фейерверки и ступила в тень. От дверей отеля ей махал швейцар, давая понять, что видит ее.

– У нас очень спокойное место, – сказал он, следуя за ней через вестибюль, – но жаль, что профессор не смог проводить вас. За вами шел какой-то человек. О, я абсолютно убежден в его доброжелательности, но все-таки, – он бесшумно закрыл дверь лифта.

Она сказал, что ей надо в Карлсбад на почту и что путешествие в маленьком поезде с мужественным паровозиком, бойко пробирающемся сквозь туннели и заросли – настоящее приключение.

– Мы не успеем вернуться поездом. Нужно поужинать, может быть пойти в концерт, а последний поезд уйдет через час после нашего приезда.

– Ты снова хочешь рела, рела, что?

Он опять был застегнут на все пуговицы в прямом и переносном смысле, отутюжен, набриалинен и, лишь услышав "ты", вскинул на нее словно обведенные тушью из-за черноты густых ресниц глаза. В их мраке вспыхнул то ли испуг, то ли торжество. Она не успела понять, снова – взгляд мимо нее.

– Нет, не хочу. Хочу послушать музыку, это тоже хорошая релаксация, если только не Брамс. Брамс отнимает энергию.

– С этих пор, слушая Брамса, я буду думать только об этом.

"Ты" вырвалось случайно, и теперь она не знала, как вернуться к прежнему обращению "на вы", чтобы не вышло суеты.

Они пили кофе в холле гостиницы. Когда она взялась за кофейник, он сказал "минуту", щелкнул пальцами, официант подскочил тотчас, он попросил кипятка и разбавил ее кофе.

– Но это какая-то бурда, – неожиданно капризно сказала она.

– От этого еще никто не умирал. Главное запах. Чувствуешь, какой чудесный запах.