Текст книги "Единственная"
Автор книги: Юрий Трифонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
– Неужели ты и это помнишь?
– Это было ужасно. Какая-то пытка: ты – папа и дядя Мирон одновременно. Когда я лежала в больнице со скарлатиной, меня преследовал кошмар один и тот же. Ты входишь, я ужасно рада, прошусь к тебе на руки, ты берешь и вдруг – ты это не ты, а дядя Мирон, и у него вместо лица – рыло, и волосы растут так низко у самых свинячих глазок.
– Бедненькая, тебя там обрили, и ты не хотела отдавать свои волосы. Почему?
Она не ответила, потому что думала о том, что сон с "дядей Мироном" снится ей иногда и сейчас, и еще потому, что не знала, стоит ли задавать ему один важный вопрос. Но они выпили много крюшона, и она спросила.
– Вот скажи, ты сидел по тюрьмам, бедствовал из-за своей революционной деятельности, хотя у тебя золотые руки, и ты мог жить благополучно... Я знаю, что ты скажешь – это потому что жалел народ, живущий в нищете. А нас тебе не было жалко? Ведь в Урюпино летом мы собирали утиль, сдавали за несколько копеек. Павлуша заболел туберкулезом желёзок, у Нюры до сих пор фурункулез, не говоря уж о бедном Феде... Как можно было допустить, что он отправился на фронт, да еще к этому Камо? Ведь он окончил гимназию с золотой медалью.
Отец молчал.
– Ты не знаешь ответа?
– Не знаю. Знаю только, что мы очень любили вас... мама любила тебя больше других детей... и разве вы были несчастны?
Она взяла его сухую тонкую руку, поцеловала:
– Нет, мы не были несчастны. Я хотела спросить о другом, другое... Но не сумела. Извини.
В августе жили совсем туго. И вдруг – серый конверт из ВСНХ. Первая мысль: "Иосиф! Но почему ВСНХ?" Распечатала, чувствуя, как сжало от волнения горлом: "Он способен на любую неожиданность. Забирает детей?" В бумаге было вот что.
г. Ленинград. Улица Гоголя "Петроток".
Н.С.Аллилуевой
О причитающемся содержании П.С.Аллилуеву 543 р. 75 к.
Высший Совет Народного хозяйства.
Административно-финансовое управление.
Отдел – финансовый. Пл. Ногина, Деловой Двор.
т. 3-88-05 для справок 2-33-12.
Ваш брат П.С.Аллилуев имеет быть отчислен по службе в ВСНХ с 1-го сентября с.г., а потому финансовый отдел АФУ ВСНХ СССР просит Вас сообщить, куда надлежит перевести Вам, на основании доверенности брата от 10/VIII п.г. причитающееся ему содержание за время с 16-июня по 31 августа с.г. в сумме 556 р. 15 к. за исключением подоходного налога, подлежащего удержанию за II половину 1925-1926 г. – 12 р. 40 к.
________________
руб. 543, 75
Зав. финотделом Павлов
Зав. опер. Расч. отделом Цаузмер.
Огромные деньги. Женя и Павлуша еще год назад решили отдать эти деньги ей. Предчувствие? Совпадение? А теперь, зная, что она у отца, Павел из Берлина напомнил этому АФУ о своей, годовой давности, доверенности.
Из денег, присланных удивительно быстро Павловым и Цаузмером, она купила на толкучке новые скороходовские ботинки отцу и Васе, теплую юбку Мяке и у поблекшей красавицы "из бывших" – темно-вишневую бархатистую жакетку – себе, специально для походов зимой в театр.
И один, неожиданный для нее самой, вывод из этой истории с павлушиными деньгами, – решение поступать в институт и приобрести специальность. Не век же ей в машинистках-стенографистках на крошечную зарплату и на благодеяния близких.
Примчалась из Москвы в командировку Ирина Гогуа. Элегантная, вся в романе с начальником кремлевского гаража, теперь она работала в "Межкниге" на Кузнецком, в Кремле бывала редко, лишь иногда забегала к Авелю.
– А в гараж? – чуть не вырвалось у Надежды.
– Он все такой же педант и аккуратист. Я возьму пепельницу, а он ее на то же место ставит, откуда взяла. Я – "Авель, я же курю". Снова заберу пепельницу, а он снова, как только зазеваюсь, на прежнее место ставит. Бред!
Бредом был весь разговор о туалетах, которые Маруся Сванидзе привезла из Франции, о том, что Федор работает на текстильной фабрике, а Ольга Евгеньевна по-прежнему травит обслугу, а Яков по-прежнему целыми днями играет в волейбол. В Зубалове без хозяйки пустынно и скучно... У Иосифа появился новый телохранитель по фамилии Власик и, кажется, уже бодается с комендантом Ефимовым.
– Да, меня оставили ужинать, и на столе стояло печенье фабрики "Большевик". Микоян подвинул ко мне вазу: "Попробуйте, это новый сорт", а Иосиф: "Она есть не будет, потому что там написано "Большевик". Но ты же меня знаешь, я за словом в карман не лезу. "Если с такой точки зрения, на которую вы намекаете, то я их тысячами должна есть". Но вообще-то Иосиф выглядит плохо и мрачный. За весь вечер пошутил вот только раз. Когда я сказала, что еду в Ленинград, это уже, когда прощалась, он вдруг тихо: "Как бы я тоже хотел поехать туда, но меня там никто не ждет". Ты еще долго думаешь здесь оставаться?
– Не знаю.
И снова безудержный поток: о непрекрающемся пьянстве Максима, о безразличии Тимоши и страданиях Екатерины Павловны, о том, что Авель в жутких отношениях с Ягодой, а Леля Трещалина взяла огромную власть в ЦИК-е.
–Она теперь начальник Протокольного отдела, и у нее прямой телефон к Иосифу, ее теперь все боятся, даже Калинин и Авель. И Ягода хочет, чтоб охрана Кремля подчинялась ему, а не Авелю, говорит, что не может отвечать за целостность вождей, когда по Кремлю бегает табун каких-то непонятных баб. Ха-ха-ха, оказывается главная опасность идет от красоток из Секретариата Авеля...
Задело упоминание о Трещалиной. Она ее помнила по Царицыну: не поймешь то ли мужчина, то ли женщина, но муж есть, армянин и зовут, кажется, Варлаам. Член ВЦИК-а.
– Надя, ты меня слушаешь?
– Да. Авель ссорится с Ягодой. А как у Яши с учебой, у него же переэкзаменовка осенью?
– Не знаю, наверное. Сашико и Марико за этим следят. Надя... ты очень похорошела, похудела, почти как прежняя, петроградская, гимназистка, записавшая мне в альбом:
Писать плохих стихов я не хочу
Хороших я не знаю
А потому, не тратя слов,
Счастливой быть желаю.
Вот и я, не тратя лишних слов, желаю тебе быть счастливой. Он замечательный, его здесь все просто обожают, а что маленького роста, так и Иосиф – не великан.
– Ты о ком?
– Ты всегда была шкатулочкой с секретом, но в Москве ходят слухи, что у вас роман с Сергеем Миронычем.
– Ну что ты, Ирина. Это невозможно.
– Что невозможно слухи или роман? Ну не хочешь – не говори. Но по-моему Иосиф именно это имел ввиду, когда сказал "Меня там никто не ждет". Ты же видаешься с ним?
– Иногда он заходит, иногда приглашает меня в театр. Что тут такого необычного?
– Я сказала. И я была бы рада за тебя, если бы мне не было так страшно. Я командировку специально выпросила, чтоб увидеть тебя.
Пришел с работы отец, и разговор пошел о Каллистрате, о работе Юлии Николаевны в Красном Кресте. Ягода вдруг арестовал ее за связь со ссыльными меньшевиками. Она передавала им помощь от заграничных родственников. Выручил, как всегда, Авель. Юлия Николаевна была в Суздале, отвозила посылки, там лучше, чем в Ярославских Коровниках. Двери комнат не запирают, красивый зеленый двор...
Надежда думала: "Я сказала тоже слово, что и ему "невозможно".
Утром она по совету доктора отправилась в горы. Широкая тропа поднималась вверх через парк. Парк назывался Геологическим, потому что вдоль теренкура лежали глыбы разных пород с железными табличками-названиями. Она прошла мимо маленького водопада и увидела на склоне каменный крест. У его подножья тоже лежали камни с надписями на железных табличках. Но на табличках готическим шрифтом были выбиты не названия пород, а фамилии и имена. Маленький мемориал – в память тех, кто не вернулся в свой Мариенбад с Мировой войны. Она читала имена погибших, даты их рождения, смерти и названия маленьких украинских и белорусских местечек, где они остались навсегда. И вдруг перед ней всплыли лица, нет, не ушедших, их она не могла знать, а тех, кто попал в плен и остался жив. Они работали на торфяных болотах под Богородском. Белые белки глаз, белые зубы – все остальное покрыто черной жижей. Кажется шестнадцатый год, да, шестнадцатый, она, Нюра и отец в конце мая приехали на первую в России электростанцию на торфах. Перед этим месяцы мучительных для всех отношений мамаши с отцом. Наконец, мамаша куда-то ушла, квартиру на Сампсониевском освободили, и они двинулись к Красину под Москву. Там отцу предложили работу.
Совершенно иной мир. Коттеджи, сосновый бор, по вечерам у Красиных самовар. Крокет, теннис и удивительная красавица-хозяйка – Екатерина Васильевна Красина.
Была очень ласкова с девочками, но почему-то, приходя на веранду с белыми полотняными занавесями, она чувствовала себя нелепой и униженной. И не в стареньких платьях было дело, а в неумении легко, весело обращаться с другими гостями.
Ей было свободнее и, пожалуй, интереснее с "торфушками" – русскими и мордовскими бабами, приехавшими на заработки. Бабы складывали торф для просушки, а вечерами надевали длинные белые холщевые рубашки и пели. У торфочерпалок работали пленные австрийцы и венгры.
Завидев ее, они кричали: "Здравствуй! Как живешь?".
Они с Нюрой подкармливали их ржаными лепешками и молоком. Но чаще приходила она одна. Нюра бегала на электростанцию проверить, все ли в порядке с отцом. Он был очень плох. Частые обмороки, бессонница. Работал он по ночам, но днем совершенно не мог спать, хотя они уходили из дома на весь день и возвращались к вечеру, чтобы покормить его. Она старалась изо всех сил, изобретая новые блюда, но он ничего не ел, сидел безучастный, бледный. Руки его мелко дрожали, и он прятал их под стол. На ночную смену брел пошатываясь, и они очень боялись, что он снова попадет под ток.
Однажды пришла Екатерина Васильевна с доктором. Доктор – московская знаменитость, приехал в гости к Красиным, отдохнуть, поиграть в теннис, но Екатерина Васильевна, с легкостью избалованной красавицы, привела его к ним в коттедж, в качестве гонорара пообещав, что попросит Надю ("она у нас лучше всех играет") составить ему партию в теннис.
Доктор сказал, что у отца полное истощение нервной систему, ему надо на воды и полный покой.
По карману им был только Липецк, с его водами и целебным климатом, и отец уехал, обговорив, что девочки до конца лета останутся в своем маленьком коттедже. Но получилось по-другому: через два дня их попросили освободить домик, он был необходим для нового работника, приглашенного на место отца.
Они собрали свои корзинки, попросили разрешения оставить до вечера на террасе и побрели к Красиным. Положение было аховое. В Петербурге дома нет, мамаша неизвестно где, отец – в Липецке.
У Красиных, как всегда, полно гостей. Красиво, весело, вкусно. Нарядные дамы в батистах и кружевах играют в крокет с мужчинами в шелковой чесуче, а во главе щедро накрытого стола, восседает, сияя красотой и добротой хозяйка. Тотчас усадили пить чай.
– Потом, потом, – мило отмахнулась Екатерина Васильевна от девочек, потом расскажете. Сейчас – ешьте ватрушку, пейте чай, – и забыв, что девочки знают французский, обратилась к соседу:
– Милый Ржевский, вы ведь живете один, бирюком, возьмите девочек к себе в мезонин, они и обстирают, и обед приготовят. Девочки – великолепные хозяйки, особенно Надин. Взяла бы к себе, но это неловко.
Ржевский оказался не только управляющим торфяными разработками, но и братом того самого Ржевского, в семье которого она жила в Москве в девятьсот пятом. К тому же действительно очень милым человеком, и вечером они с Нюрой уже сидели на балкончике мезонина, читали и смотрели на закат.
Она готовила для Ржевского, Нюра прибирала дом, и вместе стирали и крахмалили белье.
Через несколько дней пришла Екатерина Васильевна, осмотрела дом, их комнату в мезонине, попробовала котлет и осталась очень довольна.
– Но, пожалуйста, не грустите вечерами одни как тургеневские барышни. К нам съехалось много молодежи, приходите, играйте в крокет, в лаун-теннис и просто в гости. Не чинитесь, мои хорошие.
Нюра радостно пообещала не чиниться и уже на следующий вечер стала собираться к Красиным.
– А ты, Надя, ты не переоденешься?
– Я не пойду.
– Отчего же? Они звали.
– Я знаю. Они добрые, вежливые люди. Но зачем мы им?
– Странный вопрос. Просто для компании, Екатерина Васильевна ведь сказала, что молодежь...
– Той молодежи мы, Нюра, не компания. К тому же пленным надо что-то отнести.
– Какая ты гордая! Ты – странная. Одновременно застенчивая и страшно самолюбивая. Ну ладно, тогда пошли слушать торфушек, иди в погреб за молочком.
"Здравствуй! Как живешь?"– крикнул, увидев ее один из пленных.
"Как же его звали? Забыла. И лицо забыла", – а вот как кричал с раскатистым немецким "р" помнилось.
Она вышла на маленькую поляну, поросшую малинником и перед ней открылись холмы и долины, залитые солнцем, с пятнами от теней облаков. Тени перемещались, и казалось, что чудная панорама движется, проплывая медленно перед ее взглядом.
Я хочу подняться в горы,
Где маячат только ели,
Где кричат орлы, и птицы
Вьются в облачной купели – тихо продекламировала по-немецки стихотворение, выученное в гимназии.
"Недаром говорят, что над этими местами витает тень Гете".
И, как нарочно, по дороге проехала коляска. На заднем сидении господин в черном сюртуке, черной шляпе. То ли Гете, то ли доктор Менцель. Но ведь разглядеть лицо доктора в полутьме кабинета было невозможно, к тому же, он сидел спиной к окну.
"Значит, это был Гете", – она развеселилась и, торопливо, почти вприпрыжку вниз по дороге. Пора на прием.
Где кричат орлы и птицы, – повторяла в такт шагам.
"Мой орел кричать не любит. Говорит всегда тихо, ровным голосом. Он орел, так его назвал в стихах какой-то казахский старец. "Горный орел", а я птица, вроде... сороки. Еще в детстве мамаша говорила, что у меня сорочий взгляд. А один человек говорил, что я лебедь, которого заколдовали".
Он говорил это всего четыре года назад, а кажется – прошла вечность. Он бывает у них в доме, и иногда она ловит на себе то ли насмешливый, то ли вопросительный взгляд. Для всех – он лучший друг Иосифа, его ближайший сподвижник. Иосиф приводит его в детскую, показывает спящих детей. Но ее не обманешь. Она помнит ту светлую ленинградскую ночь, и как они с отцом стояли, затаив дыхание, у двери.
– Вы поднимались сегодня в горы?
– Да.
– Панорама не обманула ваших ожиданий?
– Она прекрасна.
– Говорят, что такие же прекрасные виды есть в Грузии, в Карпатах тоже. Вы уже принимали кофеин?
– Да.
– У вас уже с утра болела голова?
– Не сильно.
– То есть почти не болела. В этих случаях принимать не надо. Я надеюсь, к концу курса, вы совсем откажетесь от кофеина.
– Это невозможно.
– Это совершенно возможно.
– Нет. То чего хотите вы, и чего хочу я – невозможно.
– Эту фразу вы сказали кому-то, и вы вспоминали об этом человеке недавно...
– Да.
– Но вот Вы снова рядом с ним.
Это антракт, потому что он пригласил ее и Чудова с женой в комнату за ложей. Накрыт стол, фрукты, вино. Она стесняется своего поношенного костюма, поэтому сидит в глубине маленькой ниши, куда почти не достигает свет канделябра.
Он сидит напротив. Взял яблоко и начал сосредоточенно спиралью срезать кожуру. Руки – маленькие, крепкие и очень загорелые. Время от времени он поглядывает на нее. В отличие от Иосифа, никогда не смотрящего в глаза, у него прямой, но, то ли с усмешкой, то ли с вопросом, взгляд.
Чудовы восхищаются Улановой, она кивает, поддакивает иногда невпопад, потому что вдруг возникает неловкое ощущение от того, что он чистит это яблоко для нее. Конечно же для нее, и что-то в медлительности маленьких рук – слишком интимное, почти шокирующее. Почему-то кажется, что именно так он медленно и очень нежно раздевал бы ее. Возможно, это действовал кофеин, который она приняла перед выходом из дома, чтобы унять мигрень.
И когда он протянул тарелку с очищенным и мелко нарезанным яблоком, рука его чуть дрожала.
Второе действие обернулось мукой. Ей казалось, что с детства знакомая музыка звучит сейчас по-другому – трагически и непоправимо. Особенно мучительны были звуки флейты – это были звуки навсегда потерянного счастья, потому что Иосиф иногда играл для нее на флейте старинные грузинские напевы.
"Мне всего лишь двадцать пять лет, а я потеряла любовь, потеряла мужа, потеряла дом, меня околдовали, я теряла волю и делала то, чего никогда, ни за что не должна была делать. Я, наверное, преступница, может быть – самая ужасная из всех, поэтому ищу спасения в кофеине. И никогда не придет уже тот, кто снимет с меня злые чары, и когда-нибудь станет известно, что у меня черная душа, и меня проклянут все, даже мой родной, горячо любимый отец".
– Не стесняйтесь ваших слез. Их никто не видит...
Она чувствовала, что лицо ее мокро от слез.
– Надя, пересядьте сюда, здесь вам будет удобнее, – прошептал в ухо хрипловатый тенорок. Она вздрогнула, глянула на Кирова. Он жестом показал на стул в глубине ложи. Она пересела, вынула из сумочки платок, промокнула глаза, щеки.
– Вам очень жалко себя. Очень, очень жалко...
– Что с вами? Неужели на вас так действует Чайковский? – он дотронулся маленькой крепкой горячей рукой до ее щеки. – Вы просто горите. У вас жар, может, лучше уйти?
– Да, да. Я пойду.
– Мы пойдем, – он наклонился к Чудову, что-то шепнул, она встала, он отодвинул бесшумно стул, освобождая ей проход.
Чудовы сочувственно и понимающе закивали, прощаясь.
Охрана было двинулась им вслед, но он на ходу, отмахнулся: "Мол, ждите здесь, сейчас вернусь".
В машине сел рядом с ней на заднее сиденье.
– Хотите домой, или поездим немного, вы успокоетесь.
– Давайте поездим. Если можно на Выборгскую, на Сампсониевский.
– Теперь это проспект Карла Маркса.
На Гренадерском мосту почему-то горели ненужные фонари. Уродливый Ловизский тупик с вечно светящимися желтыми окнами фабрики.
– В соседнем доме окна желты, а по утрам, а по утрам гремят заржавленные болты... – тихо продекламировал он. – Наверное, об этой фабрике, ведь Блок жил на той стороне прямо у моста. О чем вы плакали? О ком? Хотите выйдем?
– Сергей Мироныч! – тревожно сказал водитель. – Не надо выходить. За нами едут.
– Это в каком смысле?
– В самом прямом. Следят.
– Ну-ка развернись и назад.
Водитель резко развернулся, и ее бросило к нему. Он обнял ее и, не отпуская, прошептал:
– Так лучше. В целях вашей безопасности.
Машина мчалась по набережной на бешеной скорости.
– Не бойтесь! Доверьтесь этому человеку.
– Я вас украду, и никакая погоня нас не настигнет. Вы – заколдованный лебедь...
– Мне надо домой. Уже, наверное, беспокоятся.
– Давай, на Гоголя, – он отпустил ее. – Ну что едут за нами?
– Да вроде нет. Но честное слово, от самого театра ехали.
– Тебе показалось, или совпадение.
В подъезде он сразу опередил ее, поднялся на несколько ступенек.
"Как Иосиф. Привычка людей маленького роста".
– Надежда Сергеевна, Надя...
– Сергей Миронович, у меня шалят нервы, извините меня за то, что вам пришлось уйти из театра...
– Я о другом. Как долго вы еще пробудете в Лениграде?
– Не знаю. Я ничего не знаю. Но сколько бы мы здесь ни пробыли, то, чего хотите вы и то, чего хочу я – невозможно.
– Я не понял, – он положил маленькие легкие руки ей на плечи. – Это "то", о котором вы говорите, это...
– Надя! Сергей Миронович – раздался сверху тревожный голос отца, Почему вы не поднимаетесь?
Сергей Миронович молча уступил ей проход на узкой лестнице.
– Добрый вечер и спокойной ночи, Сергей Яковлевич! – громко сказал он.
– Надя, я места себе не нахожу, – почему-то почти шепотом сказал отец, закрыв за ней дверь. – Подожди, тсс! – Он прилип ухом к двери.
– Вам страшно? Кому-то страшно? Кто-то за дверью? Да, там кто-то есть.
Ей тоже послышались за дверью осторожные шаги. Человек был в сапогах. Этот звук она могла отличить от любого другого, потому что Иосиф всегда ходил в сапогах: зимой, летом, в спальне, в лесу – везде. Отец за руку потянул ее на кухню.
В молочном свете матового шара его лицо показалось ей лицом старика ("а ведь ему только шестьдесят, и он только на тринадцать лет старше Иосифа – сравнить нельзя").
– Стой здесь. Я посмотрю из столовой.
Вернулся нескоро, а, может, для нее ошеломленной всем происшедшим за вечер, время изменило ритм.
– Они ушли. Вам ничто не грозит.
– Они ушли, – отец сел на старый кожаный диван с полочкой на спинке.
На этой полочке она когда-то играла, стоя на сидении дивана и прогуливая на полочке свою единственную куклу.
– Кто ушел? Чем ты так взволнован?
– За тобой следят.
– Папа, это у тебя воображение играет. Это же не одиннадцатый год, когда на Сампсониевский за Иосифом притащились шпики. Помнишь, мы все по очереди, бегали в лавочку за всякой ерундой, чтобы удостовериться. Я, Нюра, Павел, а они были такие смешные – оба маленького роста и в одинаковых пальто.
– Перестань, что ты лепечешь. Ты, видимо, решила, что в результате подпольной деятельности я повредился в рассудке. Эти тоже довольно одинаковые.
– Вашего мужа зовут Иосиф?
–Когда машина повезла тебя в театр, я остался на балконе и увидел, как через минуту из подворотни из того двора, где сапожник, выехала машина и поехала вслед. Я старый подпольщик и знаю, что случайностей не бывает. Разволновался, конечно, – он кивнул на пузырек с валерианой и рюмочку, стоящие на столе. – Но потом взял себя в руки, позанимался с Васей, кстати, он совершенно не интересуется сказками, стали играть в шашки. Проигрывать он тоже не умеет – злится.
– Ну хорошо, хорошо. О Васе потом. Почему ты так взволнован?
– Вашего мужа зовут Вася?
Незадолго до вашего возвращения на улице появились эти – в сапогах. Один вошел в наш подъезд и поднялся на этаж выше. Двое других, прогуливались, курили и наблюдали. Очень непрофессионально, впрочем. Царские это делали лучше. А перед самым вашим приездом по улице на бешеной скорости промчалась машина. Сначала к Адмиралтейству, потом обратно. А когда вы подъехали, эти двое зашли в подъезд, ну, знаешь, в тот, где дверь со стеклом. А потом эти шаги на лестнице. Третий ушел из нашего подъезда.
Надя, на Сергея Мироновича готовится покушение. Надо сообщить Иосифу, ведь он его ближайший друг, поверь мне, так готовят покушение.
– Кто? Зачем? Его здесь так любят.
– Кто-нибудь из Закавказья, или из меньшевиков...
– У кого и машина, и люди в сапогах в распоряжении. Нет, папа, – это Иосиф. Он следит за мной.
– Кто такой Иосиф?
– Зачем? Он же знает, что ты живешь у меня. И потом... он так давно не звонит и не пишет тебе...
– Именно потому и следит. Ты ведь знаешь его болезненную подозрительность.
– Он подозревает тебя и Сергея Мироновича? Да ты что, Надя, ты слышишь, что говоришь?
"Бедный папа!"
– Нет. Он просто хочет знать, как я провожу время. Пойдем спать.У меня ужасно болит голова.
– Волосы стягивают вам голову. Распустите их.
Потом вдруг больница. Ее бреют наголо. Она плачет, сопротивляется, и вдруг видит, что это не больничная палата, а комната без мебели на Забалканском проспекте. Окно смотрит в стену, и из этого окна, как из двери, выходит мать и говорит: "Воли мне, воли!" Она просит мать вмешаться, освободить от тех, кто бреет ей голову наголо, но мать проходит, даже не взглянув на нее. Но она вырывается, убегает от мучителей, и видит, что Иосиф, Федя и Анна сидят на крыше двухэтажного вагончика паровичка, и паровичок вот-вот тронется. Она бежит, кричит, они ее не слышат, сердце колотится бешено, паровичок тронулся, не догнать, и тут Иосиф кидает ей конец своего длинного клетчатого шарфа, она хватается за него и бежит за вагоном.
– Не забудь и для меня комнату! – кричит ей Иосиф сверху.
– Бегите, бегите быстрее. Надо догнать!
– Не могу.
Она очнулась. Колотилось сердце. Волосы распущены.
Ассистентка протягивает ей мензурку с пахучим лекарством: валериана и что-то еще терпкое.
– А где доктор?
– Он сейчас придет. Вы можете привести себя в порядок за ширмой.
– В порядок! – она испуганно оглядела себя.
– Я имею ввиду – причесаться.
Дрожащими руками она закручивала волосы в пучок.
"Этот сон повторяется часто, и я никогда не могу догнать вагон".
– Этот сон повторяется часто? Вы бежите за поездом? – спросил доктор.
– Да. Но это не совсем сон. Что-то похожее было со мной в юности, такой же поезд, те же люди, но в действительности я не бежала за поездом.
Она оставалась за ширмой. Так было легче разговаривать с ним.
– Вы пережили стресс, очень глубокий, у вас образовался внутренний конфликт и поэтому вы находитесь в психологическом перенапряжении. Но... впрочем об этом потом. Что вы делаете сегодня вечером?
– Ничего.
– Я приглашаю вас в кафе послушать джаз-бенд. Европа помешалась на Америке. Кафе называется "Классик", это близко, напротив почти. Можно слушать внутри, но это громко, можно – на улице, но тогда оденьтесь чуть теплее. Вечера здесь прохладные. Как вы предпочитаете? Я закажу столик.
– Наверное, на улице. Вы хотите сказать мне что-то неприятное?
– Не думаю.
– Вы больше не хотите лечить меня?
– Это зависит от вас.
– От меня? – она, наконец, вышла из-за ширмы.
– Я не претендую на вашу полную откровенность, фрау Айхгольц, но вы оказываете мне очень сильное сопротивление. Попробуем обсудить это вечером в восемь. Хорошо?
Он придвинул к себе бумаги, давая понять. Идеальный пробор, ухоженные руки. Вспомнила как Ферстер и Кемперер ждали в особняке Наркоминдела на Софийской набережной чемодан с лакированными туфлями, чтоб идти консультировать Ленина, а чемодан где-то застрял, и они сменили белые галстуки на синие. И это, когда казалось, что каждая минута имеет значение, когда все вокруг были безумны и безумнее всех она. Но об этом доктор Менцель не узнает – не сможет помочь и значит незачем вечером идти в кафе.
Она шла через парк к коллонаде.
Ферстер был симпатичнее Кемперера. Высокий, худой, застенчивый. Один раз слышала, как Владимир Ильич кричал Лидии Александровне: "Ваш Ферстер шарлатан! Укрывается за уклончивыми фразами. Что он написал? Вы сами это видели?
Лидия Александровна что-то неразборчиво ответила.
– Идите вон!
Дверь открылась, и Лидия Александровна уже на пороге:
– Ферстер не шарлатан, а всемирно известный ученый, – и закрыла за собой дверь.
Накануне вечером Иосиф говорил, что она приходила к нему с просьбой от Ленина дать яд.
Они ужинали, когда вошла Каролина Васильевна и сказала, что пришла Фотиева.
– Что эти старые бляди от меня хотят? – процедил он, и громко отодвинул стул, вставая.
Каролина все никак не могла привыкнуть к его привычке материться, поэтому в шоке пожала плечами и сказала: "Я не знаю".
В коллонаде к ней пришаркал на изогнутых ревматизмом ногах сосед по столу господин Рецлаф и сообщил, что после ужина в отеле танцевальный вечер, и он рассчитывает на нее как на партнершу.
"Слишком много приглашений".
– Я не танцую герр Рецлаф.
– Как жаль, это так полезно танцевать.
Помещение для грязевых ванн напомнило торфоразработки под Богородском. Женщина в синем халате вытаскивала ведерком грязь откуда-то из преисподней и обкладывала ей шею, колени, бедра. Было неловко лежать на кушетке бревном, она пыталась помогать, женщина отшучивалась по-чешски, и потом, после душа отвела в соседнюю комнату, укутала ласково, как ребенка, в простыню, уложила на кушетку и укрыла теплым пушистым одеялом.
– Спайте, – сказала на ломаном немецком и легонько погладила по голове.
У нее навернулись слезы. Уже очень давно никто не укрывал ее одеялом, не гладил по голове. Нет, год назад, когда поступила в Академию, по студенческой традиции устроили вечеринку в общежитии. Красное вино, закуска – винегрет и селедка. Вечеринка удалась, но она еле дотащилась домой. От красного вина всегда хмелела быстро, а от того сомнительного, просто заболела. Выворачивало до стона, до замирания сердца. Он уложил, принес чаю с лимоном, называл пьянчушкой, растирал ледяные руки.
– А все-таки ты меня немножко любишь, – прошептала она, положив голову на его ладонь.
– Я думал, что женился на гимназистке, на девочке из хорошей семьи, а оказалась гуляка и пьянчушка. Как же ты в таком виде через весь город добиралась, бедная моя.
– Ты же не разрешаешь вызывать машину, вот и добиралась.
– Тебе разреши, ты целыми днями пьяная будешь разъезжать, как Маруся Никифорова.
– Маруся Никифорова училась в Смольном, она не пила.
– Пила, пила и кокаин нюхала. И ты кофеином балуешься, знаю, знаю, брось ты эту бузу...
– Брошу. Только ты люби меня.
– А ты не убегай. Это у вас семейная привычка, чуть что – убегать. Мамаша твоя все бегала, она бы и сейчас непрочь, да не к кому. А тебе есть к кому? Узнаю – убью.
ГЛАВА IV
"Знает ли он о втором свидании? И о третьем – совсем недавно?"
В ту ночь она не могла уснуть. "Неужели он действительно установил за ними слежку? Не доверяет никому. Всех мучает Зачем я тогда уговорила Нюру идти к нему? Моя жизнь повернулась бы иначе. А тогда он понял, что без него не могу жить, потому был такой веселый. Жил у какой-то учительницы. Хорошо бы ее увидеть. Но как найти... У него всегда кто-то был, в Курейке – Лидия, тоже совсем молодая, и в Вологде – Полина... Авель как-то проговорился, но я поклялась, что никогда, ни за что... И эта Трещалина, почему у нее к нему прямой телефон? Говорят, как только он позвонит, все бросает и мчится... Авель ее боится не напрасно...
Зачем возвращаться в Москву? Чтобы мучиться от ревности к мужиковатой Трещалиной? Она бесконечно одинока среди дам "ближнего круга", все они чем-то руководят, в чем-то "участвуют", а она – простая необразованная машинистка.
Только Екатерина Давидовна Ворошилова искренне любит ее, и, кажется, искренне жалеет... Павлуша в Берлине... Его нет в этом вагоне... Паровоз тронулся с места, и она побежала за ним изо всех сил. Нюра и Федя смеялись и махали ей с крыши вагончика, а он бросил конец своего длинного клетчатого шарфа... Она схватила, но сил дышать нет, она задыхается...
Проснулась от страшного сердцебиения. Отодвинула штору. Светло, сеет дымно-серый дождь. В квартире тихо, дети спят. Пора кормить Светлану. Она зашла в спальню, Мяка тотчас подняла голову с подушки. Надежда, погладила ее по плечу, взяла из кровати Светлану и ушла к себе.
Странно, почти именно так и было почти десять лет назад. Он все повторял: "Обязательно в новой квартире оставьте комнату для меня. Слышите, обязательно оставьте".
Осень шестнадцатого года. Отец в Липецке лечит нервы, она с Анной – в поселке под Богородском, мать – у своего друга.
Куда возвращаться? Квартиру на Сампсониевском освободили. Екатерина Васильевна Красина сказала, что в крайнем случае заберет их с собой в Москву. "В крайнем случае". И вдруг – письмо от отца. Он в Питере. Снял квартиру за Невской заставой, напротив фабрики "Т-во шерстяных изделий "Торнтон", конечно же Электропункт, до центра надо добираться на паровичке.
Уложили пожитки в корзинках и к отцу. Квартира ужасная, мрачная, запущенная. Но им не привыкать. Через неделю они превратили ее в чистенькое скромное жилье: ситцевые занавески, этажерка с книгами (хорошая этажерка, вращающаяся, оставил прежний хозяин) и неизменный абажур над обеденным столом.
