Текст книги "Единственная"
Автор книги: Юрий Трифонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
– Вам идет, – отрезал он, – а ей – нет. Вы, Женя – особенно с вашим вкусом, можете одевать наших женщин, а она вечно в черном, как кикелка, куда ей.
Маруся тогда надулась. Ее васильковые глаза потемнели, вздернутый носик, казалось, стал еще независимей. Сашико и Марико, приняв "кикелок" на свой счет, тоже смотрели угрюмо. И лишь невозмутимо благодушный Алеша ел с аппетитом, тайком делая ей знаки: "Мол, не тушуйся, выглядишь отлично", а Нюра, как всегда, сказала правду и как всегда неуместную:
– Я помню марух в семнадцатом. Некоторые были очень красивые, особенно те, что из гимназисток.
– Вот и она у нас из гимназисток, сбежавших из дому.
Она вспомнила тот полдень, террасу в Зубалово, пронизанную узкими лучами солнечного света, родные лица, и печаль и давняя обида сжали сердце. И тут же вспыхнула боль в висках и затылке.
Она вынула из сумочки эмалевую коробочку с драконами, достала таблетку, запила горьковатой водой, оставшейся на дне поильничка с картинкой колоннады.
Вышла на балкон. Эта овальная, чуть покатая площадь всегда была как открытие занавеса после увертюры. В этот знойный час пополудня – пустынная, словно приготовившаяся к появлению сладчайшего тенора:"На призыв мой нежный и страстный, о друг мой прекрасный..." – и роза, упавшая с балкона.
Ее любимый цветок – чайная роза. Когда-нибудь, когда она научится выходить на люди с накрашенными губами, она сошьет себе платье из бежевого крепдешина и в волосы приколет чайную розу. Это будет лучший день в ее жизни, и Иосиф неотрывно и восхищенно станет смотреть, как она танцует армянскую лезгинку. Маленький и ладный Анастас Иванович, выпятив грудь будет кружить вокруг нее, а она, застенчиво прикрывая лицо согнутой рукой, ускользает, плывет и снова ускользает. Как когда-то весной в Зубалове.
Ужинали на даче. Гости разъехались, и они остались в доме вместе с Мякой и спящими детьми. Они с Мякой убирали со стола, он вышел в темный сад, и только медовый запах табака в трубке выдавал его присутствие.
Весна была очень ранней и теплой, окна и двери террасы раскрыты, и вдруг в тишине раздался его сладкий тенор:
Ничь така мисячна
Ясная зоряна
Видно хочь голки сбирай
Выйды, коханочка, працею зморена
Хоть на хвылыночку в гай.
Мяка застыла с посудой в руках:
– Вот ведь как прекрасно поет. Истинный Иосиф – песнопевец. Сегодня же день его ангела. И журавль кричит впервые и сверчок голос подаёт, и он как дивно, словно знает. Да вы пойдите к нему, я без вас управлюсь.
Она спустилась во тьму и тихо окликнула: "Ты где?"
– Иди сюда.
Она пошла на голос и, привыкнув к темноте, увидела его светлый френч.
– Иди, иди, моя радость.
По чуть заплетающемуся голосу поняла, что выпито много, и когда он обнял, прижал к себе, почувствовала сильный винный запах.
– Таточка моя, маленькая моя девочка, моя спасительница, – он целовал ее осторожно и нежно, как в давние дни в Петрограде. – Только тебя люблю, только тебе доверяю.
В детской юрте пахло овцами и чуть-чуть псиной. Он снял френч, постелил на землю.
В доме обслуги патефон пищал тоненьким женским голосом:
"Он пожарник толковый и ярый, он ударник такой деловой, он готов потушить все пожары, но не может тушить только мой..."
– Давай сюда, ко мне, а то простудишься, тебе нельзя, а вот так можно, – он как-то очень ловко взял ее к себе на колени и начал, обняв, баюкать, укачивать.
– Давай теперь отмечать каждый год этот день. Это будет только наш день, хорошо?-прошептала она.
– Хорошо. Но только пусть вся страна тоже отмечает.
– Как это?
– А мы им праздник придумаем. День пожарного. Ты – мой пожарный, спасла меня при пожаре, вот пусть и отмечают.
– Ты пьяненький, глупости говоришь.
Когда же это было? Три года назад. После возвращения из Ленинграда. Точно три года, потому что помнит три подарка: кисет, который сшила из куска старого бархата, повязку козьей шерсти (пряла Мяка) на ревматическое колено, простудил, когда в двадцать восьмом ездил в Сибирь. Мяка подарки одобрила, а то все переживала из-за перламутрового перочинного ножичка, который он носил на поясе. Однажды похвалился:
– Это мне Наденька подарила, красивый, да?
Мяка поджала губы и кивнула. Но ей сказала:
– А хоть красивый ваш ножичек, только больше ножей дарить не надо. Не дело это. Примета есть.
А последний подарок оказался неудачным. Решила привести в порядок его библиотеку. Пригласила библиотекаря, он расставил книги по темам, и Иосиф пришел в ярость.
– Испохабили все к чертовой матери, не могу ничего теперь найти. Философия, психология, дипломатия, – передразнил ее, тыча пальцем в таблички, прикрепленные к полкам, – на хер мне эти бумажки, я раньше с закрытыми глазами любую книгу мог выбрать, дура – баба!
Площадь понемногу оживала. Из отелей, перед закрытием колоннады, выползали постояльцы, чтобы не упустить вечерних глотков целительных вод. Последнее развлечение, и обычно впереди длинный вечер, чтение бесед Гете с Эккерманом и мучительная бессонница, сменяющаяся жуткими видениями. Они стали реже, но не ушли, они по-прежнему мучают ее, она просыпается и в темноте, обхватив раскалывающуюся от боли голову, бормочет:
– Что это было? Что это было?
Часы на старинной базилике пробили семь раз. Она вернулась в комнату, поморщилась от вида тяжелых портьер, кресел с золочеными ножками, подошла к шкафу и вынула платье-пальто из тонкого кашемира – изделие лучшей портнихи закрытого ателье на Ильинке.
"В нем будет тепло. Тепло где? В конце концов должна же она знать, почему он отказывается лечить ее. Что за тайны Мадридского двора, что за туманные намеки! Если больна неизлечимо, пусть скажет об этом. Решил подсластить пилюлю жизнерадостными звуками джаз-банда... Неприятный человек и ассистентка противная. Зловещая парочка. И вообще, в этой странной истории есть что-то от кабинета доктора Калигари. Но становится безумным чудовищем или тихой печальной страдалицей наподобие страдальца Феди?! Если человек сознает, что безумие сторожит его – значит, он здоров и пусть доктор докажет, что это не так!"
Элегантный наряд всегда придавал ей уверенности. Она спустилась в ресторан, села за стол, и сосед, подняв голову от тарелки, поперхнулся.
– Вы сегодня ослепительны. Жаль, что вы не танцуете, очень жаль.
Его заячьи глаза, увеличенные мощными линзами очков, смотрели ошеломленно.
– Мне тоже жаль, – вежливо ответила она.
Если бы это было возможно, она объяснилась бы в любви этой площади. Площадь заключала в своем овале некий хронотоп жизни Старой Европы. Фонтан, храм и отели. Искусство, Вера и Жизнь – триединство, три источника, три составных части.
В Москве все рушили, перестраивали. Снесли фонтан на Лубянской площади, собираются разрушить Храм Христа Спасителя. На его месте Сергей Миронович предлагает построить Дворец Советов. Наверное, это правильно. Но как было бы обидно, если бы вот эта приземистая мощная базилика исчезла тоже, и фонтан вместе с ней, а отели превратились бы в общежития для победившего пролетариата. Конечно, они лучше, чем бараки в Серпухове. Но неужели нельзя Дворец Советов построить на другом месте? На Воробьевых горах, например? А общежития – внизу у реки на Усачевке?
Здесь тоже, наверняка, есть трущобы, вроде Выборгской стороны, где живут трудящиеся, а вся эта красота – маска, прикрывающая социальную несправедливость.
Она вспомнила утренние трамваи в Москве и лица людей, едущих в них, очереди за молоком и мясом, крестьян в лаптях, строящих на болоте Дом Правительства, ледяные аудитории Промакадемии, где они зимой сидели в пальто, грязных, изнуренных людей, лежащих на земле возле Биржи труда, на ступнях босых ног – номера, написанные чернильным карандашом, как у мертвецов в морге. Все это показалось отсюда жутким кошмаром, а ведь там в Москве – не пугало, не вызывало боли. Правда, сама она никогда не ездила в Академию на машине, и надевала всегда одно и то же черное платье с белым отложным воротничком. Многие даже не знали, что она – жена Генсека, хлопали по плечу, называли Надюхой. Правда, видимо, им все-таки кто-то объяснил, что Аллилуева – фамилия девичья, потому что с "Надюхи" переходили на Надю. И все-таки подобострастия не было, возможно от того, что дух в Академии был "правым". Глядя на парк, открывшийся перед ней, на огни ресторанов и кафе за ним, она подумала о ненужности и неуместности здесь мыслей о зимней московской жизни, тем более, что и дома она скрывалась от картин этой жизни, ступив через Троицкие ворота за стены Кремля. Вот уж в действительности ее дом – ее крепость. Она любит мужа, растит детей образованными и трудолюбивыми, а все эти уклоны, платформы, эти "левые", "правые" – все это неинтересно и непонятно. Доклады и записки Иосифа перепечатывает автоматически, не вникая в смысл, и поражается, как он может в этой скуке находить смысл и биение жизни. Однажды сказала ему об этом, он засмеялся и ответил: "Я люблю скуку, я очень ее люблю".
Коля Бухарин так никогда бы не ответил, и Серго тоже, да, пожалуй, никто из их окружения, кроме Вячеслава Михайловича, не сказал бы такого, но при этом, все они обожают Иосифа, считают его самым умным. Даже Марья Ильинична как-то сказала: "После Владимира Ильича самый умный – Сталин", а ведь она его терпеть не может. Иосиф говорит, что неприязнь старая, с семнадцатого года, когда имела на него виды. Наверное, он прав, потому что ощущала всегда ничем другим не объяснимую ее неприязнь и к себе.
Марья Ильинична никогда не была хороша собой (это у Нюры все, кто был близок к Ленину, умники и красавцы), а с возрастом близко посаженные маленькие глазки и приплюснутый нос сделали ее похожей на мопса.
Из огромных окон казино донеслись звуки настраиваемых инструментов оркестра. Это было так неожиданно и так соответствовало разноголосице ее мыслей, что она остановилась.
Помпезный дом был расположен за цветником, чуть ниже уровня тротуара, и она увидела черное и белое музыкантов, мелькание смычков, отблески валторн и труб.
Публика была не видна, дирижер тоже – только часть оркестра, но вот тишина и первые звуки симфонии. Она узнала сразу – Девятая Дворжака, одна из любимых. Таинственная, обещающая другую жизнь, зовущая к этой жизни, и, под самый конец, с горечью отвергающая обман, говорящая о невозможности этой другой жизни. Они с Иосифом слушали ее в исполнении студенческого оркестра консерватории: тогда он взял ее с собой, и они засиделись заполночь. Студенты смотрели на него с таким обожанием, а он был с ними так прост, так по-отечески ласков и внимателен. Это вечер она никогда не забудет.
Вот, они эти звуки далекого поезда, поезда несбывшихся надежд, как тот паровичок, уходящий в Лесное, как поезд из ее сна. И другой...
Вокзал в Ленинграде.
Иосиф приехал без предупреждения. Вошел неуверенно, какой-то новый, в незнакомом светлом пальто и светлой фуражке. Она стояла со Светланой на руках в передней, но он обратился к отцу.
– Сергей! Отдашь жену и детей добром?
– Сосо! Иосиф! Какая неожиданность, какая приятная неожиданность, отец смотрел на нее умоляюще, помогая гостю снять пальто. А она только и могла, что разглядывать жадно все вместе: похудевшее лицо, загорелую шею, начищенные до блеска сапоги, и этот знакомый жест, когда он пригладил волосы, сняв фуражку.
– Ну, Татка, давай до дому, засиделась у отца.
Он тоже рассматривал ее быстрыми короткими взглядами.
– Дай! – протянул руки к Светлане.
Она передала дочь, и руки их соприкоснулись. Никогда, даже в первые дни их близости она не испытывала такого: ее словно окатила и оглушила волна нежности.
– И ты иди ко мне, – сказал он дрогнувшим голосом. – Ну, ну... в обморок не падать, у меня на руках ребенок. – Обхватил свободной рукой за плечи. Больной рукой. Но и сквозь оглушенность она вспомнила, что держать поднятой левую руку ему больно, и, увернувшись, обняла сзади.
– Татка...
И тут с диким криком "Папка!" вылетел из комнаты, где отбывал наказание, выпущенный отцом Вася, повис на ногах.
На вокзал приехали Сергей Миронович с Чудовым и еще кто-то. Окружили Иосифа, она с Васей стояли чуть поодаль.
Сергей Миронович стоял к ней лицом и как-то странно щурился, хотя день был пасмурным. Она объясняла Васе устройство железнодорожного полотна и чувствовала, что и поза ее, и интонация неестественны. Хотелось скорее уйти в вагон, но предстояло торжественное прощание.
А они уже попрощались два дня назад.
Пригласил их с Васей в Зоосад посмотреть нового жильца – слоненка.
Вася, как всегда, отличился. Увидев в клетке огромного кабана, громко крикнул: "Самец!" и бросил в кабана галькой, поднятой с земли. Зоосад был пустынен, но редкие посетители подходили к Миронычу, чтоб пожать руку. Она был в белой рубашке с расстегнутым воротом и в кавалерийских галифе.
– Вам не холодно? – спросила она.
– Жарко, – ослепительная белозубая улыбка.
Подошли к карусели, и Вася тотчас заныл, что хочет покататься.
– Но карусель не работает, – объясняла она. – Ты же видишь, она стоит.
– А я хочу.
Сергей Миронович подозвал охранника, деликатно стоящего в отдалении, что-то ему сказал. Через пять минут Вася и охранник восседали на лошадках из папье-маше, и карусель, заскрежетав, тронулась.
– А вы не хотите? – спросил он.
– Нет. Я и в детстве не любила.
– Я нашел для вас работу в Смольном, в Наркомпросе. По-моему это ваше. Руководит товарищ Лазуркина, вы поладите, она дама интеллигентная... И вот еще что: ничего и никого не бойтесь, здесь хозяин я. И стоит вам только пожелать... в общем, где бы я ни оказался здесь или... в Москве... всякое может произойти... стоит вам только захотеть... вы для меня как награда... как..., – он отвернулся.
– Я?! – она задохнулась. – Я не переходящее Красное знамя и не орден, чтобы вы... могли говорить о награде.
– Надя! Поймите меня, – он обернулся, смотрел жалко. – Ситуация...
– Ситуации нет. Забудем этот разговор, его не было.
И вот на перроне он стоял, переминаясь, словно жмут сапоги, и среди смеющихся его широкое лицо с прищуренными глазами выделялось полным отсутствием оживления.
Иосиф несколько раз оборачивался и коротко взглядывал на них с Васей. Он тоже раскачивался, но это было обычное: он не умел долго стоять на одном месте.
Потом группа двинулась вдоль перрона от нее, и мимо вслед прошел человек в кепке. Он прошел торопливо, даже чуть не задел ее плечом, как это бывает с посторонними, но она узнала его: он был одним из тех, кто в Зоосаде подходил к Сергею Мироновичу поздороваться. Та же кепка восьмиклинка, те же усики "а la" Ягода. Просвистел свисток дежурного по перрону, она помахала приближающейся компании, подсадила Васю в вагон и вошла следом.
Смешно и неловко слушать музыку, стоя под окнами, но она не могла уйти, не дослушав, так и стояла, не обращая внимания на удивленные взгляды фланирующих курортников. Кто-то осторожно тронул ее за плечо, она обернулась и увидела доктора Менцеля. Он молча, жестом показал, что будет ждать ее на скамейке через дорогу. Она кивнула и снова обернулась к окну.
Через несколько минут она забыла, что ее ждут, помнила только одно плакать нельзя, нельзя плакать, потому что музыка сжала ей горло спазмом, потащила за собой в ту страну, где никогда не сбываются надежды и не приходят поезда, на которых можно уехать в другую жизнь. Когда музыка закончилась, она немного постояла, глядя, как скрипачи постукивают смычками по струнам под аплодисменты зала, потом повернулась и перешла дорогу. Доктор поднялся навстречу ей со скамьи: "Здравствуй! Как живешь, Надя?" сказал он.
Глава V
Первой мыслью была "Провокация!" То, о чем предупреждал Иван Павлович Товстуха. Он стоял перед ней в черном сюртуке, белый шелковый шарф, оттенял смуглость лица, глянец набриалиненных волос.
– Добрый вечер, доктор Менцель, – медленно произнесла она и двинулась вверх к отелю.
– Нам сюда, – он мягко взял ее за локоть и повел вниз к главной улице. – Разве вы не Надя? Надя со странной фамилией Алли-лу-ева. Впрочем, для русских эта фамилия, наверное, нестранная. Подожди, не говори ничего. Мы уже близко от кафе. Сядем, ты меня разглядишь и вспомнишь.
– Я уже вспомнила. Богородское. Торфяные разработки. Шестнадцатый год. Вы были пленным. Вас зовут...
– Эрих, – подсказал он.
– Здравствуйте, Эрих, – она остановилась, откровенно разглядывая его лицо в свете фонаря. – Вы очень изменились.
– Прошло четырнадцать лет, а ты...
– Но это "Здравствуй" осталось прежним без вэ и с раскатистым немецким эр. Какой странный случай.
Они подошли к кафе и к ним тотчас бросился метрдотель, провел к столику. "Как раз под горелкой, даме не будет холодно".
Метрдотель отодвинул для нее стул.
– Нет, этой чести я вам не уступлю, – сказал ему с улыбкой Эрих и помог ей сесть, ловко пододвинув под нее стул.
Сел напротив.
– Ты сказала – странный случай. Нет, это странный век. После работы с торфом я попал в чешский корпус, воевал на Урале, остался жив и вернулся на родину. Ты любишь Дворжака? Он любил железную дорогу и все, что с ней связано. Несколько лет моя жизнь была сплошной железной дорогой. Ты голодна? Советую форель. Этот оркестр, что ты слушала, не очень хороший. Они приезжают из Карловых Вар, так по-чешски называется Карлсбад, а Мариенбад, где нас с тобой свела судьба, по-чешски – Марианские Лазни, – он говорил без остановки, слова так и сыпались, при этом он сидел очень прямо и не сводил с нее глаз.
– Вы меня не гипнотизируете сейчас?
– О нет! Зачем? Я и так многое о тебе уже знаю, вернее понимаю. Под гипнозом ты говорила по-русски.
Она вздрогнула.
– Нет, нет, не беспокойся. Никаких тайн ты не выдала. Но сначала я подумал, что ты – русская шпионка. Я ведь узнал тебя сразу. Разве можно тебя забыть? Твои глаза, твои волосы, твои брови и эту расщелинку между передними резцами? Я был очень долго влюблен в тебя, я мечтал о тебе, как истинный Вертер. Ты помогла мне не умереть, не погибнуть, вернуться домой. Ты хочешь, чтобы я говорил о твоей болезни сразу?
– Нет. Потом. Я хочу красного вина, мы должны выпить за нашу неимоверную, необъяснимую встречу. Я ведь приехала в Карлсбад и не собиралась сюда, а потом доктор Стары посоветовал, я не собиралась следовать его советам, но вдруг села на поезд и приехала...
Метрдотель налил в его бокал немного вина, он попробовал, кивнул; метрдотель разлил вино в другие бокалы.
– Хорошее, старое, немецкое рейнское вино, но тебе можно только один бокал.
– Почему?
– Потому что сегодня ты приняла много кофеина, – очень легко сказал он. Поднял бокал, посмотрел его на свет. – Оно такого же цвета как твоя брошь. Кстати, откуда у тебя чешские гранаты? Они тебе к лицу.
– Это старая семейная вещь.
– А камешек в кольце выпал, когда тебя ударили?
– Да. Когда меня ударили.
– Муж? Любовник?
– Муж.
– Он тебя часто бьет?
– Один раз.
– Как твой брат? Я помню он приезжал к вам, хороший юноша.
– Он болен... Психически.
– Ах так... А сестра? Ее звали Анна, не так ли?
– Да, Анна. С ней все хорошо.
– Ты замужем?
– Да. Я замужем, и у меня трое детей.
– Ты говорила – двое.
– Третий – пасынок. Сын моего мужа.
– Я понял. Сколько ему лет?
– Двадцать три.
– Ты хорошая мачеха? Впрочем, глупый вопрос. Раз ты сказала трое детей – значит, хорошая. Тебя не смущает допрос?
– Нет, мне с вами почему-то легко.
– Легко? Но ведь у тебя есть тайна. Она спрятана очень глубоко, я мог бы узнать ее, но я пощадил тебя, а, может, себя. Я не хотел узнать ее против твоей воли. И не стану этого делать, поэтому мы с тобой здесь. Ты можешь быть спокойна и доверять мне. Я – друг. Друг, который когда-то тебя любил. Ты помнишь тех баб, которые работали с нами?
– Конечно.
– Знаешь, нас привезли на рассвете. Они уже работали, черные, огромные, я не сразу понял, что это женщины, а когда услышал их голоса и понял, то подумал – какой ужасной должна быть страна, где такие женщины...
Метрдотель стоял в отдалении и не сводил с них глаз.
– ... мы должны заказать, он идет. Вот карта. Нет, вот для тебя.
– Какая разница?
– Ты не знаешь? Эта называется "дамской", в ней нет цен, чтобы не смущать даму... да, я подумал так о твоей стране... Это оказалось правдой, но люди, люди – перфектные. Столько хороших и добрых людей в ужасной стране! Абсурд. Ты была лучшей. Да, да. И не только хлеб и молоко, которые ты нам приносила, ты была как... как... золотой луч. И странно – это чувствовал не я один. Я – понятно. Я был влюблен и, кроме того, люди вообще для меня имеют цвет, но тогда в этих черных торфах все пленные чувствовали твой свет. Он замолчал и, поглаживая подбородок, молча смотрел на нее. В кафе, окна в которое были распахнуты, тихо замирал джаз; глухой ритм контрабаса.
– Ты любишь своего мужа? Какой он?
– Он... простой, добрый, скромный, очень скромный, не умеет скрывать своих чувств. Вспыльчивый... Очень обаятельный... когда хочет. Женщинам очень нравится. Любит детей, и они любят его. Очень хорош в застолье...
– В застолье?! Я слышал у вас голодают. Хорошо, но мы не должны голодать. Что ты выбрала?
– Я не хочу есть.
– Я так и знал. У тебя нет лишнего веса. Тебе надо есть рыбу, понимаешь, рыбу, фосфор, много артишоков, ты знаешь, что такое артишоки? Не знаешь, я покажу, много кольраби... козье молоко, у тебя что-то с кишечником, ты очень запущена... ты не любишь жаловаться? Да. Вообще не любишь: ни на здоровье, ни на судьбу. Но ты почти инвалид. Ты сильная, я могу не делать реверансов. Ты очень сильная, ты можешь только сломаться, но не согнуться. Профессор Стары фроппирован, я не фроппирован. Я знаю, как помочь. Массаж. Да, обязательно массаж и не быть одной. С собой тебе плохо, и это очень плохо, что с собой тебе плохо. Вот рыба, ты должна ее съесть, она без костей. В отелях дают много киедликов, это экономно. Киедлики есть не надо... Приятного аппетита.
Он замолчал, и начал есть. Ел сосредоточенно, аккуратно подбирая на большой тарелке разнообразный гарнир.
Она смотрела на этого лощеного (даже ногти, кажется, с маникюром) уверенного господина и никак не могла его представить таким, каким знала там в Богородске: вымазанные в черной торфяной жиже, они все были одинаковы.
Есть совсем не хотелось, но чтобы не заставлять его платить за нетронутую еду, не уговаривать ее, она принялась за рыбу.
Джаз заиграл какую-то бойкую мелодию, и ей стало смешно: сидят двое и, почти в ритм музыке, молча насыщаются.
Видели бы ее сейчас домашние! Там уже, наверное, укладывают детей спать, Иосиф ушел в кабинет и, лежа на диване, углубился в бумаги. А, может, пришли гости, и все сидят за столом; Маруся, как всегда элегантная и как всегда – вся внимание. Она наблюдает, кто как на кого посмотрел, с какими интонациями ответил. Главный объект наблюдения – Иосиф. Иногда кажется, что она влюблена в него. Алеше тоже, видимо, так кажется, потому что он часто перебивает жену, когда она обращается к Иосифу кокетливо-усталым голосом. Она – балованная красавица из богатой еврейской семьи, получила хорошее экономическое образование на Высших женских курсах, поэтому говорит только "об умном" и немного презирает простодушную Нюру, которая, наоборот, любит поговорить "о простом". Иосифа это забавляет, и он задает им совершенно разные вопросы – "умные" Марусе и "бытовые" Нюре. Сестры Като – Сашико и Марико всегда выглядят немного бедными родственницами. Они боятся Маруси, которая виртуозно третирует их и ловко настраивает против них Иосифа. Особенно ненавидит она Марико, непонятно почему. Ведь нельзя ненавидеть золовку за то, что та может сказать простонародное "Вай-ме, швило!" или побежать за Иосифом в кабинет, чтобы попросить что-нибудь. Чаще всего – деньги для Яши.
Иосиф никогда не понимал, что Яше нужны деньги. Она выкраивала для него, что могла. Но и сама иногда оказывалась в тугих обстоятельствах, а Марико и Сашико клянчили откровенно, а куда им было деваться: то ботинки у Яши прохудились, то костюм износился. В магазинах ничего нет, нужны талоны в спецраспределители, иногда выпросят записку у Авеля, иногда у Иосифа, так и крутились, пока Женя не уехала в Германию к Павлу и не стала присылать с оказией посылки. Женя помнила обо всех, а Маруся, заказывающая себе платья у дорогих портных чуть ли не каждый месяц, никогда не пропускала случая спросить в присутствии Иосифа Яшу или кого-нибудь из золовок:
– У тебя опять новые ботинки, Яша? – или: – Какая на тебе красивая блузочка, Сашико, это чистый крепдешин.
Алеша, всегда элегантный с иголочки, вспыхивал:
– А этот костюм от Ламановой сколько нам стоил, Маруся?
Она научилась гасить маленькие пожары, вспыхивающие все время в огромной семье, жалела незадачливых сестер первой жены Иосифа и всегда незаметно совала им "с собой" пакеты со снедью.
Но как она устала от всего этого! В каком постоянном напряжении жила, да еще отец с матерью. Она знала – если отец с утра занялся у токарного станочка, значит, ссора и несколько дней они будут словно бы не замечать друг друга. И все распри, все жалобы домочадцы тащили к ней.
Но самым невыносимым было молчание Иосифа. Тут все жались друг к другу, смотрели на нее жалобно и старались держаться возле нее. Как ни странно, но конец этому ужасу положил Иосиф.
Полтора года назад зимой после работы пришла Ирина. Мрачная, без всяких своих обычных сплетен и шуточек. Сидели в столовой, Ирина курила, коротко и нервно затягиваясь, сидела нога на ногу, дергался фетровый ботик.
– Это Трещалина нарочно устроила, она меня терпеть не может.
Речь шла о том, что Ирину отправляли в отпуск среди зимы.
– Она вообще слишком власть взяла. Запретила нам одеваться, как нам нравится, теперь все в английских костюмах на работу приходим, только на блузках и туфельках отыгрываемся.
Вошел Иосиф с бронзово-красным от мороза лицом.
– Хо-ло-дно. Здравствуй шаромыжница, как дела?
– Я не шаромыжница, я работник ЦИК-а, – отрезала Ирина.
– Чего она такая злая? – миролюбиво спросил он.
– Дали отпуск, не знает, куда ехать.
– Поезжай куда-нибудь за границу, – он сел напротив Ирины, как всегда широко расставив колени. – Обед скоро? Голоден, как волк.
– Сейчас будем обедать. А куда ей ехать за границу?
– Да я откуда знаю! К родственникам. Есть у тебя кто-нибудь за границей?
– Брат Бори работает в Финляндии в торгпредстве.
– У Трифонова – он поморщился. – Терпеть его не могу. Еще с Царицына, мы там сильно не ладили, помнишь, Надя?
– Такой чернявый в очках?
– Из донских казаков, поэтому самомнение необыкновенное. Неважно. Боря, это кто?
– Муж моей тетки Веры Николаевны Кольберг.
– Какая же красивая у тебя мать была. Я встретил ее в Иркутской ссылке. Красивее женщин не видел... Дядя, так дядя. Надя, дашь ей анкету, а ты заполнишь и принесешь.
Ирина сразу погасила папиросу, словно приготовилась заполнить анкету.
– Ой, замечательно! Просто замечательно. Спасибо.
– Как работа? У вас там один княгини и графини бывшие. Авель набрал аристократок, а на самом деле – курятник. Никакого роста. Бросай. Иди учиться. Куда хочешь?
– Я не знаю...
– Я знаю. Ты в театре хочешь работать. Учись на театральном.
Ирина обедать не осталась, не терпелось порадовать мать и тетку. За обедом он сказал:
– Там семейка гнилая. Одни эсэры и меньшевики.
– Ну и что? Ирина-то причем?
– В том-то и дело, что ни при чем. Это ж надо, чтоб у Каллистрата и Юлии родилось существо, которое кроме тряпок, театра и шаромыжников ничего не признает. Ты тоже хороша. Нашла подругу. Неужели интересно сплетни ЦИК-а слушать? Она и тебя курить научит.
– Сплетни слушать действительно неинтересно, а курить можно научиться и у тебя...
– Ты никогда не смолчишь. Пришел муж усталый с работы, ворчит, ну смолчи, послушай, что он скажет, спроси, когда он в Сибирь собирается, как идет чистка московского аппарата.
– А я не понимаю, почему его надо чистить.
– Потому что у них неясная постановка вопроса о правой опасности. Они – главная опора бухаринской группы. Кстати, твоего Бухарина осмеяли на комиссии пэбэ. А Зиновьев по телефону женушке своей рассказывал, как Рютин, Угланов пришли к нему, мол, как нам действовать дальше, а он, – улыбка, расплакался. Говорит: "Я чувствую себя буквально обмазанным с головы до ног говном", и опять в рев, так они и не получили никакого совета.
– Подожди. Я не поняла. Зиновьев, это рассказывал по телефону, как же...
– Это неважно. Важно вот что. Ты превращаешься в бабу. Посиделки с Ириной, няни, дом, немножко попечатала, пошила, проверила у Васи уроки. Наденька, машинистка.
– Мне самой надоело быть машинисткой.
– Вот и иди, учись. В Промакадемию – мило дело, – он встал.
– Подожди, я хотела с тобой поговорить о Васе, о Яше.
– Мне некогда на эту ерунду тратить время, – пошел к двери.
– Тебя не интересует ни семья, ни дети.
– Пошла на хуй! – бросил, не обернувшись.
* * *
– Расскажи о своем брате подробней.
– О каком?
– О том, кто болен. Какой он?
– Федор очень застенчивый и очень одинокий. Некрасивый, нет, глаза красивые... Неопрятный. До болезни он был гардемарином. Писал пьесы, статья, учился на математическом факультете. Любит моих детей.
– Твоих – родных, так надо понимать.
– Да. Именно так. У него бывают просветления. Например, он мне помогал готовиться к экзаменам.
– Ты учишься?
– Да, на химическом факультете. Моей специальностью будет вискоза.
– А Федор?
– Работает на фабрике. Забыла еще об одном мальчике. Очень хороший мальчик, живет с нами, отец умер, а мать – директор фабрики, очень занята. Федор работает у нее на фабрике.
– Как ты думаешь, от чего он заболел?
"Господи, неужели в этом кафе, заполненном нарядными жующими и пьющими людьми, под звуки джаза можно рассказать, что происходило в Царицыне..."
– Вы ведь видели Гражданскую, даже участвовали, а он в девятнадцать лет был начальником Особого отдела.
– Представляю, скольких он расстрелял, виновных и безвинных, от этого можно сойти с ума, ну, а твой пасынок тоже воевал на Гражданской?
– Он был мальчиком и жил в Грузии. Его мать умерла, когда он был грудным младенцем, и его растила тетка.
– Если хочешь, можешь называть меня "на ты".
– Не хочу и не могу.
Выпитое вино отдало не радость, а печаль, она жалела о своей ненужной откровенности и думала только, как поскорее уйти. Вид взбитых сливок с клубникой вызывал тошноту. В кафе уже было шумно, и джаз играл громко.
– Мне пора. Я привыкла рано ложиться.
– Первая неправда. Ты засыпаешь поздно, просыпаешься среди ночи и не спишь до утра. Просыпаешься от кошмаров и в первые минуты не понимаешь, явь это или сон, а потом у тебя начинает болеть голова.
– Пускай это так и есть, но я все равно хочу уйти.
– Хорошо. Сейчас пойдем.
– Я могу дойти до гостиницы сама.
– Здесь, – он подчеркнул, – здесь, так не принято.
