Текст книги "Единственная"
Автор книги: Юрий Трифонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Они шли через парк молча, но когда поднялись на освещенную площадку перед колоннадой, он сказал:
– Давай посидим немного, еще не поздно.
– Нет, нет, – испугалась она, – я не выдержу больше допроса.
– Хорошо. Я буду говорить в движении.
(Иногда его немецкий был слишком правильным).
– То, что ты называешь допросом – необходимо тебе. У нас с тобой только два пути: продолжить завтра наши сеансы или встречаться, как друзья.
– Есть и третий.
– Я понял. Но без моей помощи тебя ждет участь твоего брата.
– Я так серьезна больна?
– Ты еще не больна, но находишься в пограничном состоянии. Понимаешь граница, с одной стороны, одна жизнь, с другой – другая. Как твоя страна и Чехия. Впрочем, здесь тоже когда-то все изменится. Немцы обязательно заберут Судеты назад. Судеты – это край, где мы находимся. Это – Судеты, он обвел рукой площадь, – и это лучшее место в мире. Для меня. Я ведь чех. Не немец, не австриец, я – чех. Это для вас все мы были пленными австрийцами. Завтра утром ты пойдешь на массаж, моя ассистентка тебя проводит. Массажистка тебе понравится, если захочешь, можешь с ней говорить по-русски. У нее был русский муж, но он сбежал куда-то. Она ухаживает за моей матерью и убирает мою квартиру, захламленную квартиру холостяка.
– Мой крестный тоже холостяк, но он очень аккуратный. Иногда даже смешно до чего аккуратный, если что-то возьмешь в его доме или передвинешь, у него на лице просто страдания.
– Я его полная противоположность. Ты пьешь минеральную воду?
– Иногда.
– Надо пить. Крестовый источник, полтора литра в день, не меньше.
Они подошли к ее отелю. В открытые окна справа от входа видны были медленно кружащиеся пары.Там, в маленьком вестибюле, танцевали под патефон.
– Мой сосед по столу сказал, что танцевать очень полезно.
– Ты хочешь танцевать? – он был изумлен.
– Я не умею.
– Слава Богу, а то я испугался. Ненавижу танцы, хотя это, конечно, лучше, чем стоять в очередях за хлебом. Завтра я заканчиваю прием в три. Я бы мог показать тебе старый монастырь или одно очень интересное место здесь неподалеку, или пойти в казино, русские ведь любят рулетку...
– Я не совсем русская.
– Правда! – он сразу как-то очень молодо оживился. – Я хочу угадать, подожди, подожди...
Швейцар разглядывал их с почтительном любопытством, и она пожалела, что затеяла этот разговор.
– ... в тебе есть красное, ярко красное, это не цвет коммунизма, это цыганский цвет.
– Правильно. А еще, кроме русской и цыганской, есть польская кровь, немецкая, украинская, грузинская...
– Ты уверена?
– Я знаю.
– Это же почти радуга, а все вместе – свет, луч. Вон там,за отелем "Веймар" есть маленькая улочка, называется узка, а на этой улочке маленький ресторанчик, только для своих со своим пивом, я опрокину кружечку, а ты только попробуешь, пойдем, цыганка, смотри, какая ночь, "Вы мне жалки звезды-горемыки... – та-та-та – светло горите... вы не знаете тоски и ввек не знали..." Гете.
– Гейне.
– Нет Гете.
– Генрих Гейне.
– Иоганн-Вольфганг Гете, а может, Цедлиц, только не Гейне. Так принимаешь приглашение?
– Завтра. Спокойной ночи.
– Нет, я все-таки загляну на Узку улочку, а ты перед сном прими вот этот порошочек и будешь спать, как младенец.
– ... вы не знаете любви и ввек не знали" Гейне.
– Какая разница, тоски – любви, одно и то же, – он взял ее руку и, низко наклонив голову, поцеловал в ладонь.
* * *
Она сидит в приемной, между квартирой Ленина и его кабинетом. В дверях квартиры и кабинета, как обычно, стоят часовые, но она пришла не работать, ей обязательно нужно попасть в кабинет, и она занимает очередь в череде других посетителей. Их почему-то очень много, но все они незнакомы, и все на одно лицо. Что-то с длинным носом и очень черными бровями. И одеты одинаково – в темные косоворотки.
Лидия Александровна тайком делает ей знаки, чтоб шла без очереди, но ей неловко, к тому же очередь продвигается споро: человек входит и тотчас выходит, входит следующий. Она нервничает, что у нее нет с собой карандаша и бумаги, и она не сможет записывать, но попросить у Лидии Александровны почему-то нельзя.
Наконец, она входит в кабинет. Ленин лежит совершенно неподвижно, но глаза его смотрят осмысленно и недоброжелательно. Она вдруг забывает для чего пришла: то ли что-то взять, то ли что-то положить. Она в панике, тянет время и нервничает, зная, что долго ей здесь находиться нельзя, что в приемной ждут другие. Начинает медленно ходить по кабинету, чувствуя, как он неотрывно следит за ней маленькими блестящими глазками.
Пора уходить, а она не может, не может, не может вспомнить для чего она в этом кабинете. Чтобы скрыть замешательство спрашивает:
– А где рекомендация мне в партию? Я должна восстановиться, вы обещали похлопотать за меня.
Он глазами показывает на стол. Она подходит к столу и видит на нем единственный чистый лист бумаги. Она берет этот лист.
– Диктуйте, я запишу.
– Почему-то она знает, что может писать просто пальцем, потом это проявиться.
Он вдыхает глубоко воздух, шея его удлиняется, и он издает петушиный крик. Она выбегает в ужасе, навстречу ей Лидия Александровна, протягивает бокал, наполненный маслом. Она с отвращением отворачивается и видит, что приемная пуста. Она одна, и Лидия со своим бокалом исчезла тоже. Но она не удивлена, она знает, что все ушли, потому что увидели: она НИЧЕГО не взяла и НИЧЕГО не оставила в кабинете.
За окном действительно кричал петух. Он стоял, раскачиваясь, на краю маленького мраморного фонтана виллы напротив и с каким-то неистовством повторял свои прерывистые вопли.
Такое случилось впервые. Вилла имела нежилой вид, фонтан не работал, и она часто наблюдала, как черные дрозды спокойно пасутся на зеленом запущенном газоне. А тут такое грандиозное представление. Петух был очень красив: с длинным хвостом – султаном, с иссиня-лиловым оперением и ярко красным гребнем. Но торжеству его наступал конец – от отеля бежал швейцар, заранее размахивая руками. Петух не только ничуть его не испугался, а принял боевую стойку: растопырил крылья, увереннее утвердился на мраморном круге и вытянул шею по направлению к приближающемуся врагу. Но швейцар действовал хитро: из-за невысокой ограды он принялся швырять в петуха галькой. Один камешек попал, петух покачнулся и вдруг быстрыми мелкими шажками ринулся вперед к изгороди. Швейцар отскочил и пригрозил ему кулаком, но было ясно, что победа осталась за птицей. Петух издал клекот, явно выражающий что-то вроде: "Пошел вон! И чтоб больше никогда", нырнул в живую изгородь соседнего владения и исчез.
Швейцар оглянулся – видел ли кто-нибудь его поражение, увидел ее в окне и развел руками. Она перешла в другую комнату, из которой открывался вид на площадь и, стоя на балконе, послушала, как швейцар, смеясь, возбужденно рассказывает о своем поражении или победе кельнеру, протирающему столы под полосатой маркизой.
Площадь была залита солнцем и на скамейке у фонтана уже уселась ловить утренний загар образцовая немецкая компания – две дамы в белых вышитых блузах и два господина в каких-то странных детских замшевых коротких штанах на бретельках, с замшевыми нагрудниками.
Такие штаны только из сукна были у Васи. Сейчас он, наверное, с Томиком совершают пробежку по территории, подбадриваемые командами Наталии Константиновны на немецком.
Мяка повела Светлану вглубь леса, туда, где еще стынет ночная лиловая тень, искать "фиалочки для папочки", а Иосиф с отцом пьют чай, уткнувшись в газеты и, время от времени, вычитывая что-нибудь друг другу. Если бы было можно перенестись туда, в Зубалово, сесть на теплые доски крыльца, закрыть глаза и слушать родные голоса! Почему она не умеет выражать свою любовь к ним: Иосифу всегда противоречит, с детьми строга и суховата. Чего боится? Только в отцом уверена, что забота и нежность ее не удивят, не будут встречены с рассеянной небрежностью. Эта боязнь, эта необходимость дистанции между ней и людьми, даже близкими, были совсем несвойственны ей в детстве и юности. Это возникло после Царицына, где ей было одиноко и страшно, а Иосиф отстранял ее, как отстраняют ветки в лесу. Она думала о том, что когда вернется изо всех сил постарается стать прежней, не боящейся скрывать своих чувств, своей любви и своего страха за близких.
Страх возник от "видений" – этих мгновенных, как вспышки, картин, где близкие представали либо мертвыми, либо в каком-то ужасном виде в ужасных обстоятельствах.
От страха надо освободиться, тогда уйдут и видения, или наоборот избавится от видений, уйдет страх. Пограничное состояние – это когда надо сделать усилие и перешагнуть через... Границу? Себя? Обстоятельства?
Эрих поможет, он друг, можно довериться ему, потому что вернуться надо здоровой и потому что довериться больше некому.
Она сидела возле двери кабинета, не решяась постучать, сидела до тех пор, пока ассистентка, выпуская пациента, не увидела ее. Он вышел тотчас: собранный, сухой.
– Ага. Сначала на массаж, потом...
– Я хочу продолжать сеансы.
– Прекрасно, – в голосе неожиданно разочарование и даже растерянность.
– Тогда, как обычно, в три.
Ассистентка молча вела ее по коридорам, на повороте, в обширной полукруглой нише стоял рояль и кадка с пальмой. Нестерпимо захотелось остаться одной в этом глухом закоулке, коснуться клавиш и, может быть, тихонько этюды Шопена. Но она покорно зашагала за мослатой теткой.
– Это здесь. – Короткий стук в дверь. – Зоя, мы пришли.
И вышла тоненькая, как мальчик-подросток в шапке золотых вьющихся волос, с огромными испуганными глазами лемура.
– Да, да, я жду.
Худющие руки прижаты к груди, губы, дергаются от испуга.
Когда Надежда раздевалась за ширмой, лепетала детским голоском:
– Я могу говорить по-русски, хотя конечно потерял цвик1, но если вы хотите по-немецки...
– Нет, лучше по-русски.
– А...Ну тогда хорошо, вот, ложитесь, доктор Менцель сказал лицо тоже, такой немножко восточный массаж, хотя я давно не делала, и наверное, потеряла цвик, но доктор сказал... – все это она бормотала, расправляя идеально гладкую простыню.
Но хрупкие, исхудалые руки ее оказались неожиданно сильными. Иногда они причинял боль, но Надежда терпела, боясь спугнуть это и без того чем-то перепуганное насмерть существо.
Сеанс длился долго, и Зоя лишь один раз прошелестела:
– Доктор Менцель – великий врач, и великий человек. Вы имеете большую удачу, попав к нему.
Надежде было неловко, что она не развлекает трудящуюся над ней крошку разговором, но никак не находила темы. Спрашивать, откуда знает русский глупо и бестактно, ведь Эрих сказал, что был русский муж, был и сплыл.
– Это точка очень важная, потерпите, она держит весь ваш костяк.
Было очень больно, Надежда зажмурила крепко глаза.
– Хорошо, хорошо, – тут же испугалась Зоя, – на первый раз сильно не будем.
Судя по всему, она обретала некоторую смелость, не видя собеседника, потому что, когда Надежда ушла за ширму, сказал неожиданное:
– Вы похожи на Марию Магдалену.
– Разве?
– Да. Такой она нарисована в книге, которую я сейчас читаю. О загадочном племени, которое жило неподалеку отсюда в Квадрубе. Иисус Христос пришел к ним, вместе с Марией Магдаленой, и у них были дети. Теперь надо найти тех людей, которые от этих детей, и когда найдут молодых, и они поженятся, снова, появятся Иисус Христос, – последние слова она прошелестела еле слышно.
– А что это за книга, что вы сейчас читаете?
– Я выписала ее из Вены. Она на немецком, вы тоже можете прочитать. Это время вам удобно?
– Совершенно удобно.
– Ну тогда хорошо.
Ее маленькое скуластое личико побледнело от тяжелой и честной работы.
– Кому мне заплатить? Вам? В кассу?
– Нет, нет! – кулачки снова прижаты к груди, взгляд умоляющий. – Это доктор все сделает, он все знает. Мне нельзя.
– Зоя, скажите, там рояль, на нем играют?
– Иногда доктор играет, иногда кто-нибудь из пациентов.
– А мне можно поиграть?
– Это я не знаю. Нужно спросить доктора.
– О чем ты думаешь?
– Ни о чем. Так всякая ерунда.
– Не хочешь сказать? Тебе неприятно об этом говорить?
– Да, неприятно, потому что я думала о деньгах.
– Ты не должна пренебрегать никакими мыслями.
– Но это неважно, это бессмысленно. Можно уточнить потом.
– Что уточнить?
– Гонорар, который я должна уплатить Зое.
– Ты думала об этом все время, пока шла сюда?
– Да, пожалуй. А нельзя сделать так, чтобы я видела вас? Вы где-то сзади...
– Нет, это ненужно. Деньги... К ним относятся как к сексу – с такой же двойственностью, осторожностью и ханжеством. Массаж пошел тебе на пользу, лицо как персик. Ты любишь персики?
– Терпеть не могу.
– Почему?
– Их все хотят съесть. В детстве я боялась, что меня съедят.
Она подумал, что у нее слишком высоко открыты ноги, привстала на кушетке и поправила юбку. Снова легла.
– Мои дети любят персики, муж присылает им с Кавказа.
– Ты любишь своих детей?
– Не знаю. Иногда нет. Меня многое в них раздражает: их безделье, то, что они часто ссорятся друг с другом...
– Ты не была бездельницей. Ты много трудилась.
– Да. Мы с сестрой ходили по домам, собирали деньги и вещи для тех, кто был в ссылке, чинили эти вещи, стирали, упаковывали и посылали посылки. Мои дети слишком много тратят времени на игры.
– А твой пасынок тебя тоже раздражает?
– Нет. Я его жалею. Два года назад он пытался покончить с собой из-за несчастной любви. Стрелял в себя, ранил... Это было ужасно, потому что... Мне было очень жалко его.
– Ужасно только поэтому?
– Не только.
– Почему еще?
– Я не хочу говорить.
– Ты его любишь больше, чем пасынка.
– Нет, нет! Просто его отец смеялся над ним, очень жестоко.
– Как жестоко?
– Он сказал: "Даже застрелиться не можешь, как следует".
– Твой пасынок – способный юноша?
– Не очень. Учиться ему трудно, но ведь он вырос в провинции... А все-таки вы не могли бы сесть так, чтобы я вас видела?
– Ты хочешь меня видеть? Зачем?
– Просто трудно разговаривать, когда не видишь собеседника.
– Я не собеседник. Я – врач. Собеседником я буду вечером. Значит, твоя семья помогала большевикам?
– Да.
– Но ведь ты знаешь, что ваша революция сделана на немецкие деньги, что Ленин был немецким шпионом.
– Это неправда!
– Это знают здесь все.
– Так говорили летом семнадцатого в Петрограде в очередях, в трамваях, но это неправда.
– Ну вот видишь. Я говорю, на улицах говорили, а ты говоришь неправда.
– Потому что я точно знаю, что это неправда. Я один раз пришла домой, меня стали расспрашивать об обстановке на улицах, это было после июльского восстания. Вот тогда и говорили, что виновники восстания – тайные агенты Вильгельма, что они убежали на подводной лодке в Германию. Я была девчонка. Не понимала, что эти глупости повторять не следует, и очень смутилась, узнав...
– Узнав что?
– Это неважно. У меня болит голова.
– Ты боготворишь Ленина, как все коммунисты?
– Зоя сказала, что в книге, которую она читает, написано, что Иисус не умер, он ходил по миру и даже здесь есть место, где он бывал. Мне показалось, что Зоя не очень здорова.
– В некотором смысле она более здорова, чем многие другие, считающиеся здоровыми, люди.
– Мы сможем посмотреть то место, о котором говорила Зоя?
– Конечно. Но закончим нашу тему.
– У меня болит голова.
– Последнее. Значит, все-таки тогда даже ты, воспитанная в семье большевиков, повторила, что Ленин – агент Вильгельма.
– Я была глупой девочкой, а вот то, что правительство утверждало это и требовало, чтобы большевики отдали себя в руки правосудия – это была провокация. И один человек сказал, что Ленина юнкера до тюрьмы не доведут, убьют по дороге.
– Кто был этот человек?
– Неважно. Бессмысленно называть его. Я устала.
– Хорошо. Закончим.
Возник перед ней, высокий, в безукоризненном сером костюме, ослепительный воротничок рубашки оттенял смуглость лица. Помог ей встать. И, увидев близко его лицо, она удивилась тонкости и красоте его, огромностью глаз и чуть впалыми веками оно напомнило голову породистой лошади.
– Мы поедем в маленький старинный немецкий город, – сказал он, подойдя к столу. – Ты предпочитаешь на машине или на поезде?
– Не люблю машин. Мне неловко ездить в них.
– Неловко? Перед кем? Здесь машина – не такая уж роскошь. Значит, поездом. Я тоже люблю поезд. Иди гуляй, пей воду. Зайди в гостиницу, прихвати что-нибудь теплое, возвращаться мы будем вечером, в три я за тобой заеду.
Ее давно уже не спрашивали, что она предпочитает, давно никто так не опускал перед ней глаза, и давно ее походка не была такой легкой, когда с высокого крыльца лечебницы она спускалась в парк.
ГЛАВА V
Он сел напротив нее, вынул тонкий унылого вида журнал.
– Тебе интересно, что за окном, а я это видел много раз. Полчаса почитаю.
Она чуть не фыркнула от возмущения, отвернулась к окну. Там была обыкновенная красота летнего полудня: молодые сосновые леса сменялись полями, покрытыми каким-то цветущим желтым злаком или корнеплодом. Она хотела спросить, что же это за такое желтое растение, взглянула на него и, пораженная выражениям его лица, промолчала. Он не читал, он просто смотрел в свой скучный журнал, и на лице его была такая скорбь, что она едва преодолела желание дотронуться до его худого, торчащего под идеально отглаженной брючиной колена. Она откинула голову на изголовье кресла, закрыла глаза.
– Тебя укачивает? – сухо поинтересовался он. – Может быть, попросить сельтерской?
– Меня не укачивает, сельтерской не хочу.
Она решила сквозь полузакрытые глаза понаблюдать за ним, но выдержала недолго: что-то томило, то ли страшный сон, то ли досада на его безразличие.
– Мне сегодня снился неприятный сон, – сообщила она.
– Это интересно, – сухо сказал он и перевернул страницу.
– Рассказать?
– Если хочешь.
– А вам... не очень интересно?
– Мы ведь не можем заниматься анализом постоянно, – он закрыл журнал, аккуратно заложив кожаной ленточкой страницу. – Итак, к какому периоду жизни относится время сна?
– Начало двадцатых годов. Но это неважно. Человек, которого я очень уважаю в этом сне кричал петухом. Правда, говорят, что он и в действительности кричал петухом, он умер от склероза...
Она рассказала сон, и как проснулась и увидела петуха, сидящего на краю фонтана, и про швейцара, потерпевшего фиаско. Рассказывала живо, но он смотрел холодно и как-то недоброжелательно.
– А зачем ты заходила в комнату к этому человеку, ты помнишь?
– В том то и дело, что нет. Я вдруг забыла, надо ли мне что-то взять из комнаты, или наоборот оставить там, мне было очень неловко.
– Неловко или страшно?
– Скорее неловко, потому что он за мной следил, и я взяла чистый лист бумаги и вышла, и его... одна женщина протянула мне стакан с маслом, было очень противно.
– Значит, она видела, как ты входила или выходила?
– Не знаю. Неважно. Мне ведь все это приснилось, потому что за окном кричал петух.
– Кто это женщина, которая протянула тебе стакан, ты ее знаешь?
– Конечно. Мы вместе работали когда-то.
– А кем ты работала?
– Машинисткой.
– Слишком много сопротивлений и связанных с лечением и реальных. Но дело не в этом. Мы не будем много говорить о твоих сновидениях, потому что это один из способов уйти от лечения, и чем лучше, подробнее мы будем истолковывать сны, тем непонятнее будут следующие. Ты мне будешь сопротивляться еще сильнее. Кроме того, нас поджидает еще одна трудность... Мой учитель... нет, это сложно. Ты любишь своего отца, своего брата?
– У меня два брата. Они и отец – мои самые близкие люди.
– Я так и думал, – он снова открыл журнал и сделал вид, что поглощен чтением.
Она прикрыла глаза и стала рассматривать его и думать, расскажет ли она все Иосифу об этой встрече и об этой поездке.
Павлу, конечно, расскажет, а вот Иосифу вряд ли. Все зависит от того, как они встретятся. Иосиф непредсказуем. Может, выслушает с интересом, а, может, и оскорбить самым грязным словом.
Этот доктор и Иосиф совершенно разные люди. Невозможно представить, чтобы доктор харкнул на пол или на стену, а Иосиф делает это постоянно. Она повесила на стену коврик, он стал очень ловко харкать мимо.
Это лечение бессмысленно, потому что она никогда не скажет, кто она, чья жена, и каков ее муж. Доктор прав – сопротивление огромно. Надо сказать ему, что лечение не имеет смысла, но это будет означать, что они перестанут видаться. Нет, этого она не хочет. Жить рядом и не видеть этот высокий лоб, эту строгую, почти жесткую складку губ, замаскированную усами. Это, пожалуй, общее с Иосифом, у Иосифа восточный жесткий рот, когда он злится, рот превращается в щель. Щель, из которой он извергает бог знает что. Однажды, давным-давно, пришел мрачнее тучи, отшвырнул ногой стул, не стал обедать, ушел в кабинет и завалился на диван. Она была совсем молоденькой недавно девятнадцать исполнилось, хотела бежать за ним, но отец остановил. Шепотом рассказал, что был вечер воспоминаний о революции, его не вспомнили ни разу, что было несправедливо, ему обидно. Она хотела сказать, что действительно тогда они встречались ежедневно, это потом он пропадал в Смольном днями и ночами. Но говорить этого отцу было нельзя: означало напомнить о болезненном, об их тайном романе, о ее бегстве. Вечером отец решился и прошел к нему в кабинет, и она, накрывая чай, слышала, как Иосиф раздраженно сказал:
– Не золоти пилюлю, Сергей! Два года назад на заседании ВЦИК эти слюнтяи почтили память Плеханова вставанием.
Они сидели в кафе на большой площади – неправильный прямоугольник, образованный маленькими старинными разноцветными домами. Он уже объяснил ей, что этот город по-немецки называется Эгер и, если она помнит, у Шиллера есть пьеса, где действие происходит в этом городе. Еще они осмотрели огромный храм и черные башни старого замка. Ей это все было не очень интересно, потому что хотелось говорить о нем, о его прошлой и нынешней жизни.
Они были одни в кафе, соседние столики пусты. И площадь была пустынна, лишь несколько аккуратных мальчишек вдохновенно гоняли свои обручи. Вспомнилось, как Бухарин учил Васю этому веселому делу на дорожках Зубалова. Какой хорошей тогда была их жизнь!
Бухарин и красавица Эсфирь заботились о больной Надежде Михайловне, это вызывало одобрительное удивление даже у Иосифа, хотя сама ситуация печального "треугольника" была ему непонятна.
– Если с женой случилась такая тяжелая беда – надо нести свой крест, как-то сказал он ей.
Но он тогда любил Бухарчика и не позволял себе злобных выпадов, таких, как два года назад во время "Шахтинского дела". Процесс шел, кажется, в мае, Иосиф был страшно возбужден, говорил о чрезвычайных мерах, тогда впервые она попробовала вмешаться.
– О каком вредительстве буржуазной интеллигенции ты говоришь? Они делали революцию, давали деньги тебе и таким, как ты, на посылки в Сибирь. Красин, Винтер, сколько добра они сделали, а вы требуете расстрела.
Может быть, этот разговор сыграл какую-то роль, потому что, вернувшись с пленума, сообщил:
– Я предложил не расстреливать, а твой Бухарик голоснул против моего предложения. Поняла цену буржуазной интеллигенции? И вообще он натравливает на меня членов пэбе.
И год назад после пленума Коминтерна, когда Бухарин попросил освободить его от работы, назвал его "мимозой, выебанной на углу". А ведь раньше садились на всех заседаниях рядом, перешептывались. Что-то у них там наверху зрело, гнило, бродило. Никогда не хотелось вникать в это. И сейчас не хочется. Какое отношение имеет эта площадь, дети с обручами и человек, сидящий напротив нее к их пленумам, съездам, революциям. Теперь доктор читал газету, вежливо повернувшись к ней в профиль.
– Что пишут?
– Что у вас мрут от голода, едят траву.
– Это неправда. Буржуазная пропаганда.
– А ты совсем не знаешь, что происходит в твоей стране? Где ты живешь, в каком захолустье.
– Я живу в Москве.
– Ну да. В захолустье ты бы знала, а в Москве, если только читать газеты...
– Я не только читаю газеты. Да, у нас очереди за мясом, за молоком, люди плохо одеты, но это временные трудности....
Зачем она это говорит? Ведь Женя рассказывала, что в двадцать четвертом они в Новгороде ели траву, а когда после родов она тяжело заболела, ей в матку через ружейное дуло вливали спирт, но это, кажется, было в экспедиции Урванцева. Неважно. Красавице Жене !
– Ваши временные трудности длятся уже тринадцать лет. Но они не для всех. Я знаком с Кемперером, он пользовал вашего Ленина, и он рассказывал мне, что пациент очень любил черную икру. Кстати, очень неполезная еда, сплошной холестерин, и их с Ферстером и Штрюмнфелем закармливали, да и вообще – комфорт обеспечили невиданный. И это какие годы? Самое начало двадцатых, так что, как говорят у нас в Чехии "Кому пироги и пышки, а кому тумаки и шишки".
Она вздрогнула: одна из поговорок Иосифа.
– Что еще... Состоялся шестнадцатый съезд, на нем добивали левых, видимо, добили окончательно, взялись за правых... так... бегут из колхозов... не сеяли... в деревнях принялись за бедняков, кулаки уже сбежали в город. Умные кулаки. Карательные экспедиции с применением артиллерии и самолетов... Какой-то Киров выступил на съезде против правых, очень предусмотрительный товарищ, а какой-то Каганович – против какого-то Лосева. Но тут интересная деталь – этот Лосев уже находится в лагере... Да, натворят большевики дел, Европа долго будет репья обирать. Америке сейчас не до России – кризис, да и здесь тоже неладно, особенно в Германии. Хорошо, то есть плохо. Ты давно хочешь меня о чем-то спросить. О чем?
Она молчала, потому что смысл исчез. Он ничего не понимал в их жизни, не знал, какого нечеловеческого напряжения стоило прожить тринадцать послереволюционных лет, какие проблемы раздирают партию и страну.
– Я был бестактен? Но ты сама спросила: "Что пишут?"
– Были еще и комментарии, – тихо сказала она. – Но дело не в них, дело в том, что вы ничего не знаете, а, значит, и не понимаете в нашей жизни.
– Возможно. Но возможно, что и ты не знаешь страны, в которой живешь. Я лечил здесь сына пролетарского писателя. Интересная компания. Сын алкоголик, невестка – красавица. Они приезжали много раз, снимали роскошные апартаменты, где жили все вместе, ты скажешь – это вас не касается, и будешь не права, потому что тяжелейший психоз сына вызван именной этой ситуацией. Видишь, как я с тобой непозволительно откровенен.
– Что такое психоз?
– Мм... Если очень приблизительно: психоз – это тяжелый отказ от желаний, связанных с реальностью – мотивировка разрыва с внешним миром, это не только утрата реальности, но и замещение ее, например, галлюцинациями, фантазиями.
– Значит, у меня психоз. Я не знаю реальности. В которой живу, и у меня бывают галлюцинации.
– Не следует торопиться с выводами, мы только в начале пути. Будем пока считать, что у тебя невроз, хотя твои побеги, о которых ты мне рассказывала – это ведь тоже бегство от реальности. И все же я говорю о неврозе.
– Это менее опасно?
– Тяжелый невроз не уступает другому тяжелому заболеванию.
– А это правильно, что вы со мной так откровенны?
– Не знаю. Такое со мной случилось в первый раз, но все дело в том, что твое сопротивление очень сильно и еще... в другом.
– В чем?
– Видишь ли, моя задача состоит в том, чтобы твоя душевная жизнь срослась. Это происходит во время анализа и устранения, скажем, твоего сопротивления. Разложение симптомов и осознание вытесненного... останови меня.
– Разве для этого недостаточно гипноза?
– Гипноз – временное излечение, он не показывает сопротивления, поэтому я сочетаю анализ, внушение и гипноз. Гипноз необходим, потому что у тебя присутствует "военный синдром". У меня он тоже был, "на войне – как на войне".
– И вы мне можете внушить все, что захочется?
– О нет, далеко не все. Ведь ты личность. И личность – удивительная. Ты даже не осознаешь, какая ты редкостная драгоценность. Просто смотреть на тебя – это уже счастье. Ты похожа на мадонну Джорджоне, такая же длинноносенькая, тебе говорили об этом? Когда смотришь на тебя, замирает сердце.
– Поэтому вы весь день читаете газеты и журналы.
– Самозащита, обыкновенная самозащита. Хочешь еще раз обойдем площадь, я подробнее расскажу тебе о домах, вон в том бывал Гете, он, как всегда, был влюблен, а вон тот, коричневый – одна из самых старых аптек Европы, в витрине выставлены старинные банки ядов.
– Настоящих ядов? И их продают?
– О, нет, конечно. Просто склянки с названиями.
Возвращались в пролетке. Взяли, чтобы доехать до вокзала, но когда уже почти доехали, он сказал:
– Давай не на поезде, на поезде мы уже покатались.
– Я не возражаю, тем более, что в пролетке вам будет невозможно читать журнал.
– Ты хочешь, чтобы мы разговаривали?
– Да.
_ О чем?
– О ком. О вас.
– Не получится.
– Почему?
– Потому что это такая же уловка, как и сны.
– Вы сказали, что вы мне друг, друзья за искренность платят искренностью, за доверие – доверием. О какой уловке идет речь?
– Об уловке твоей болезни.
– Я не хочу больше говорить о моей болезни. Эти разговоры оставим для вашего кабинета, для сеансов, а кроме – пожалуйста, не напоминайте мне о ней.
– Хорошо. Но я скажу последнее: ты не должна презирать своей болезни, она твой достойный противник, часть твоего существа, в ней есть и ценное, и это ценное нужно извлечь из нее для твоей будущей жизни.
– Моя будущая жизнь? Иногда мне кажется, что для меня нет места нигде.
Он что-то сказал очень тихо.
– Что вы сказали, я не расслышала.
– Как говоришь ты – неважно. Важно другое: что бы ни случилось, ты всегда найдешь помощь здесь, у меня.
– В детстве я очень любила историю про льва и гладиатор, солдат когда-то в пустыне вылечил льву рану, и за это много лет спустя лев его не съел в Коллизее.
– Значит, я – лев, а ты – гладиатор, и твой хлеб и молоко то же самое, что излечение льва в пустыне. Я действительно был тогда как в пустыне, и мои душевные раны были очень глубоки. Я даже хотел покончить с собой, и если бы не ты, наверное, осуществил бы свое намерение, но когда появилась ты в каком-то необычайно красивом белом платье, я стал ждать твоих визитов, и естественно откладывать суицид со дня на день, ведь мне было всего двадцать пять.
– Платье было старое, мамаша перешила из своего...
– А вот твою сестру я совсем не помню, как она живет?
– Хорошо. У нее сын, она любит мужа, и он ее любит.
Ответила рассеянно, потому что была занята неожиданной мыслью.
Однажды в плохую минуту мать сказала: "Для тебя Иосиф – свет в окошке, а он, между прочим, подумывал, кого из вас двоих выбрать тебя или Анну, в семью-то надо было втереться. Кем он был? – перекати поле".
Она научилась не запоминать злых слов матери, но однажды Иосиф сказал, будто в шутку.
– Хорош бы я был, женись на Анне: вместо меня, моя радость, рядом со мной это чучело, и как только Стах ее терпит.
