Текст книги "Южный Урал, № 27"

Автор книги: Юрий Трифонов

Освальд Плебейский
ТАК НАЧИНАЕТСЯ САРБАЙ
Стихи

 
«Быть по сему!» —
                       и в землю туго
Рабочий вбил смолистый кол.
И всколыхнулась вся округа
До самых отдаленных сел.
Дома раскинулись нестройно,
Палаток разошлись бока.
Здесь все пока что недостроено,
Все только начато пока.
Электросварки брызжут искры,
Тяжелый бур гудит в руках.
По лужам топают министры
В больших солдатских сапогах.
За горизонт ушли отвалы,
И взрывы ухают кругом,
И выползают самосвалы
Величиной с хороший дом.
А за палаткой чьи-то тени,
И страстный шепот: «Не балуй!»
И глаз горячее цветенье,
И тихий смех, и поцелуй.
И где-то слышно: «Баю, бай!».
Так начинается Сарбай…
 

 
От Кустаная до Сарбая
Обветренная степь лежит,
От Кустаная до Сарбая
Дрезинка легкая бежит.
По неустроенной дороге
Она бежит, как по волнам.
И только травы-недотроги
Учтиво кланяются нам.
Хохочет сварщица Алена:
– Гляди, гляди, рабочий люд!
На экскаватор изумленно
С холма уставился верблюд.
В его глазах вопрос тревожный:
«Какую пищу это ест?
С такой прожорливостью можно
Все травы съесть в один присест!»
Нет, не понять скотине древней,
Зачем в глухую степь везут
Через казахские деревни
Железо, камень и мазут,
Зачем, невиданные сроду,
Столбы торчат, как вертела,
Зачем врываются в породу
Машин горячие тела,
И установка буровая
Зачем долотами жужжит…
…От Кустаная до Сарбая
Дрезинка легкая бежит.
 

 
Узкоколейки полотно
Среди холмов едва видно.
Всю зиму воевал буран,
Он рельсы начисто занес,
Он миллионы рваных ран
Хозяйству нашему нанес,
И стоном стонет целина:
Там ни бензина, ни зерна.
 
 
Как ледоколы, до утра
В сугробах бьются трактора.
Упрямо воют вдоль реки
Тяжелые грузовики,
По самый дифер в снег засев.
 
 
А на носу весенний сев.
И стоном стонет целина:
Не обойтись без полотна.
 
 
Но лишь расчистили пути —
За горло вновь берет беда:
Неукрепленный мост снести
Грозит весенняя вода.
Уже земля, как вязкий мед.
Ну что же, кто кого возьмет!
 
 
Вот экскаватор погрузил
Стальные челюсти в песок.
Вот он, качнувшись, откусил
Земли увесистый кусок.
 
 
Вот от натуги задрожал
Груженный камнем самосвал,
Вот грейдер к насыпи прижал
Сырой земли упругий вал.
Усталость – прочь! Болезни – прочь!
Ревут моторы день и ночь,
Грохочут взрывы там и тут,
И дамбы крепнут и растут.
 
 
Стоит рабочий на мосту.
Под ним гудит водоворот.
Вода бросает в высоту
Сухой ковыль и очерет.
Она неслась дорогой бед,
Путем разбойничьих побед
И вот, споткнувшись о гранит,
В бессилье стонет и звенит.
 
 
А уж горячий паровоз,
Теплом рабочего обдав,
Промчался гулко через мост,
И промелькал за ним состав.
Несется поезд на восток,
Через пустынную страну,
И заливается гудок:
– На целину!
                  На целину!
 

Владислав Гравишкис
ДВЕНАДЦАТЬ ВЕДУЩИХ
Рассказ

1

Двери цеха широко распахнулись, и глазам слесарей-сборщиков предстала запряженная в телегу буланая лошадь. На телеге – большой письменный стол, широкое полумягкое кресло и плетеная корзинка для бумаг.

Рядом шагала девушка в круглой фетровой шляпе причудливой формы и несла настольную лампу и телефонный аппарат, шнуры от которых волочились по полу, позвякивая на чугунных плитах.

– Вот так явление! – изумился молодой кудреватый сборщик Витя Червоненко.

– Красавица! – крикнул он девушке. – Ошиблись адресом: здесь цех, а не контора!..

Девушка сердито молчит. Стол, кресло и корзинку устанавливают неподалеку от головного участка, девушка водружает на стол лампу и телефон. Начинают орудовать монтеры, подключая провода.

– Товарищи, не ломайте ваши головы! – кричит Витя. – Я уже догадался: это станок новой конструкции. Теперь сборка пойдет…

Вскоре появляется и хозяин имущества – начальник производства Семен Яковлевич Школяр. Он сбрасывает кожаное пальто на спинку кресла, нажимает на край стола, чтобы убедиться, что он не качается, затем усаживается, раскрывает папку и начинает работать, делая вид, что не замечает удивленных взглядов рабочих.

Диковато выглядит массивный письменный стол, уютное кресло и домашняя лампа в суровой обстановке работающего конвейера. Воздух насыщен запахами металла, ацетона и горячего масла, под потолком гудят краны и подъемники, со всех сторон несется визг электродрелей, клекот пневматических молотков, треск испытываемых агрегатов.

Но долго любоваться новым «явлением» не приходится – напряжение на главном конвейере нарастает с каждым часом, сборщики берутся за работу. С встревоженными и усталыми лицами вдоль конвейера бегут мастера и диспетчеры. Сломя голову, пронзительно сигналя, мчится кургузый электрокар – везет «прорывные» детали на первый участок. Побрякивая инструментом, бегут ремонтники: что-то случилось с прессом на клепке. Поставив на плечи железные коробки, полные серебристых гаек, точно черкешенки с кувшинами воды, – идут девушки. Одеты чисто, даже нарядно, видимо, канцелярский служивый народ.

– Ага, всех табельщиц мобилизовал! – усмехнулся довольно Школяр: – Выкручивается Сюдайкин, понял, кто у него на конвейере сидит… Правильно, надо спасать план!..

Он взглядывает на конвейер и вдруг замечает, что сборка остановлена. На тележках неподвижно чернеют корпуса полусобранных агрегатов. Неприятно! Дернуло же их остановить конвейер как раз в то время, когда он, Школяр, перебазировался в цех!

«Что это еще там за заминка?» – думает Школяр, привстав с кресла и вглядываясь в дальний конец конвейера, где виден размахивающий руками высокий начальник цеха Сюдайкин.

«Чего он там развоевался?..»

Школяр ждет, когда Сюдайкин подойдет поближе, чтобы потребовать у начальника цеха объяснений. А пока он ждет, опираясь на стол кончиками пальцев. На его глазах происходит невероятное: конвейерные тележки начинают двигаться обратно. У изумленного Школяра невольно отвисает челюсть и открывается рот. «Что за дичь? – размышляет он. – Уж не насмешка ли: я, Школяр, здесь, а конвейеру дан обратный ход? Или это мне мерещится?..»

Но нет, не мерещится: полусобранные агрегаты медленно ползут обратно, и Школяру даже кажется, что расхаживающие вокруг них сборщики начали их разбирать. Школяр хочет бежать к Сюдайкину, но в это время пронзительно звонит телефон, только что подключенный монтером, и Семен Яковлевич машинально хватается за трубку:

– Начальник производства Школяр слушает!

У телефона – директор, и у Школяра в одно мгновение ладони становятся потными.

– Я слушаю вас, Иван Трофимыч.

– Почему долго не отвечали?

И прежде чем Школяр успевает сказать, что телефон был отключен по случаю переезда в цех, он слышит деловитый вопрос:

– Как на сборке? Все нормально?

«Что ответить? Конвейер неумолимо движется обратно!.. Что же ответить?»

– Не совсем, Иван Трофимыч, не совсем! – бормочет Школяр.

Слышно, как учащается дыхание у директора и даже голос становится другим – напряженным, звенящим:

– Что случилось? Остановились?

– Обратно пошел, – в замешательстве произносит Школяр, не спуская глаз с конвейера.

– Кто обратно пошел?

– Конвейер обратно пошел…

– Ну, знаете! Бредите вы, что ли? Положите трубку! Я сейчас приду.

Школяр послушно кладет трубку и тупо оглядывается: в цехе словно потемнело, радостного настроения как не бывало. Вдали мелькает долговязый Сюдайкин, и Школяр бежит к нему.

– Какого черта! – кричит он, задыхаясь. – Что вы делаете? Прекратите безобразие!

Его вывело из себя медленное и неотвратимое движение конвейера назад. Он, Школяр, в цехе, а конвейер пошел обратно – никакой логики, бессмыслица, сумасшествие!

Сюдайкин оборачивается, узнает Школяра и замирает: случилось что-то серьезное, если всегда добродушный и ласковый Семен Яковлевич даже позеленел от гнева. Сюдайкин – работник старательный, но никогда не отличался храбростью, всякие столкновения с вышестоящими товарищами вызывали в нем мучительный внутренний трепет. И сейчас возникло неприятное, щемящее чувство пустоты – словно сердце сорвалось с места и куда-то укатилось. Помрачнев, он оторопело смотрит на Школяра.

– Почему у вас конвейер идет назад?

– Ведущих нет, Семен Яковлевич, – выдавливает из себя Сюдайкин. – Мы прогнали вперед… чтобы, значит, снять которые готовые. Которые без ведущих мы теперь, значит, обратно гоним… То есть на место ставим… Сначала туда, потом сюда…

Сюдайкин еще что-то мямлит, а Школяр уже досадует: «Боже, как глупо получилось!»

– Туда – сюда, туда – сюда! Недаром вы Сюдайкин! – раздраженно бросает он и идет к себе обратно.

Вот, вот до чего доводит эта дикая штурмовщина – ум за разум заходит, человек перестает понимать самые простые вещи. Ведь все ясно: прогнали вперед конвейер, чтобы снять собранные агрегаты, а потом те, которым не хватило ведущих шестерен, вернули обратно. Только и всего. А ему померещилась всякая чертовщина, закатил истерику. Ах, как глупо он отвечал Ивану Трофимычу! Что теперь будет? Директор идет сюда. Почему нет ведущих? Термический цех выдал 72 штуки, – вот она, сводка… Должно хватить почти на весь график, а проработали только полсмены…

2

Первым обнаружил нехватку ведущих мастер отделения зубчаток Иван Фомич Горюнов.

– Постой, постой, как же так? – встревоженно бормочет он, перебирая бумажку на своей конторке. – Из термички пришло семьдесят два, шестьдесят отправили на сборку. А двенадцать-то где?

Он водружает на нос старенькие очки со спаянными оглобельками и еще раз просматривает документы. Ивану Фомичу лет под шестьдесят, виски густо затянуты сединой. Седые усы нависли над ртом и, по их движению можно понять, что старик не переставая покусывает губу. Есть отчего нервничать: сегодня 28 число, у сборщиков аврал, по графику нужно сдать 80 ведущих. Не хватало восьми, а теперь неизвестно куда исчезло еще двенадцать. Где они?

«Опять Силачев», – мелькает в уме старика. Он смотрит вдоль пролета, туда, где виднеется стол контрольного мастера. Потом вздыхает, снимает очки и, еще раз вздохнув, семенит к контрольному мастеру.

Григорий Силачев, заметив Фомича, усаживается на большой железный ящик – изолятор брака, и делает вид, что не замечает старого мастера.

– Фокусничаешь? – спрашивает тот, искоса посматривая хмурым взглядом.

– Прискакал, Фомич? – благодушно усмехается Силачев и начинает закуривать.

– Ты смешки свои оставь! Оставь, говорю!

– Пожалуйста! С удовольствием! – соглашается Григорий и делает серьезное лицо.

Несколько мгновений они молча глядят в разные стороны. Наконец уже другим тоном Фомич произносит:

– Есть у тебя сердце, Алеша?

– Я не Алексей, а Григорий. Григорий Алексеевич, – назидательно поправляет его Силачев. – Не путай, Иван Фомич!

Немудрено и спутаться, у Силачева в цехе много прозвищ. Девчата прозвали его Алексеем Ивановичем: уж очень он похож на артиста, исполнявшего главную роль в картине «Падение Берлина» – такой же высокий, плечистый, с могучей шеей, с широким, крупным и таким же курносым лицом. Одно отличает его от артиста: у Силачева нет левой руки, он потерял ее в боях на Курской дуге. Поэтому-то он, большой и сильный человек, вынужден работать на такой сравнительно легкой должности – мастером технического контроля.

Так прозвали девчата, а вот те, кому приходится сталкиваться с Григорием по служебным делам, зовут его иначе: каменным. Он непоколебим, когда приходится изымать бракованные детали из потоков, текущих к сборочному конвейеру. Вырвать из его рук бракованную зубчатку совершенно невозможно.

Фомичу это известно, но другого выхода у него нет, и он продолжает попытку:

– Ладно, Григорий так Григорий. Сердце у тебя есть, Григорий Алексеич?

– Неужели потерял? – Григорий озабоченно щупает левую сторону груди: – Нет, кажется, тут еще…

– Ты смешки брось! Брось, говорю! – сердится Фомич. – Двенадцать ведущих опять в сундук закрыл?

– Закрыл.

– По какой причине?

– Искривление зуба.

– А ты проверил? Каждую проверил?

– Само собой. Не в бирюльки играю, а на производстве нахожусь, – на этот раз серьезно, даже с горечью говорит Григорий.

Фомич молчит. Можно, конечно, потребовать, чтобы проверил еще раз, но какой смысл контролеру врать? Искривление зуба – изъян явный, шестеренкам теперь одна дорога – в вагранку, на переплав. Прохлопал кто-то из станочников. Плохо дело!

– Послушай-ка, Григорий Алексеич… Гриша! – вкрадчиво продолжает старик. – Может быть, ничего, а? Может, отклонение – пустяк какой-нибудь?

Силачев молча качает головой.

– Выдай, а? Сам знаешь – положение серьезное, сборка останавливается…

– Не выдам, Иван Фомич. Напрасный разговор.

– Эх, ты! Правильно народ тебя зовет – каменный ты! – грустно произносит Иван Фомич и уходит, весь как-то поникнув и сгорбившись.

Силачев смотрит ему вслед. Жалко старика: ветеран завода, поседел в этих стенах, у этих станков, которые знает, как свою задубевшую ладонь. Нетрудно догадаться, что будет через полчаса: остановится сборка, побегут диспетчеры, мастера, всякое начальство, будут требовать, ругать, угрожать всякими карами…

Но сделать ничего нельзя: шестерни никуда не годятся. Попробуй поставь такие в агрегат – все поломают. Выхода же следующей партии шестерен из термички нельзя ждать раньше завтрашнего утра, закалка длится двадцать четыре часа…

О себе Силачев не думает, хотя и ему предстоит кое-что пережить. Не привыкать! Он только кладет к себе поближе зубомер – пригодится.

3

Директор Невзоров на заводе недавно и еще не решался ни разговаривать круто, ни принимать крутые меры, хотя многое ему не нравилось. Не нравился ему и этот круглый, как шар, сияющий добродушием и лысиной Школяр. Беспечен, ленив, с воробьиным кругозором – ни масштаба, ни решительности. Надо же умудриться выкинуть такую штуку – вместе с письменным столом переселиться на конвейер. И мусорную корзину не забыл, канцелярская душа! Насмешил весь завод и теперь довольнехонек: большое дело сделал, сомкнулся с производством, поправил положение… Дурак, не дурак, а на дурака похож.

И еще этот мастер из технического контроля, о котором только и слышишь: задержал, не дает, не пропускает. Тоже деятель: в самые трудные дни задержал двенадцать ведущих. Сегодня 28 число, а 31 – выходной день. Как хочешь, так и выкручивайся. И никто из уважаемых руководителей, – злой взгляд в сторону Школяра, – не потрудился разобраться, почему задержаны шестерни. Бездельник! Премиальные получать – тут он мастер, из горла вырвет!

Сконфуженный Школяр семенит почти рядом. Он видит, что директор взбешен, и решил, что лучше всего сейчас молчать – пусть перекипит! Шурша кожаными пальто, они подходят к отделению зубчатки. На окованном стальными листами столе Силачев перебирает груду мелких шестеренок.

– Фокусничаешь? – так же, как и Фомич, начинает Невзоров.

Подняв глаза, Григорий спокойно говорит:

– Здравствуйте, Иван Трофимыч. Что вы оказали?

Губы Невзорова смыкаются так плотно, что, кажется, их и не стало на лице. Что это? Отпор? Насмешка? Или контролер в самом деле не слышал? Смотреть на громадного Силачева приходится снизу вверх – тоже неприятно. Но как бы там ни было, Невзоров чувствует, что тон взят неправильный и его надо менять.

– Ну, здравствуй! – хмуро, говорит он. – Что это ты за штуки тут выкидываешь?..

– Вы о ведущих, Иван Трофимыч? Да, точно, пришлось закрыть дюжину – искривление зуба.

Как он возмутительно спокоен! И это подчеркнутое «вы»! Раздражение с новой силой охватывает Невзорова. Чиновник! Закрыл шестерни – и горя ему мало. Как будто не знает, что остановилась сборка, месячный план на волоске.

– Закрыл? А ты знаешь, что происходит на заводе?

– Как не знать! 28 число – аврал и штурмовщина, – горько усмехается Силачев. И вдруг, блеснув глазами, в упор говорит Невзорову: – Не вам бы, Иван Трофимыч, за шестеренками бегать… как мальчишке.

Это звучит так неожиданно, и несколько мгновений Невзоров растерянно молчит. Кажется, этот верзила совсем обнаглел. Как его фамилия? Турначев? Мохначев? Надо поинтересоваться в отделе кадров…

– Да? Неужели? Вы так думаете? – машинально произносит Невзоров, не зная, что еще можно сказать.

– Не я один так думаю – все рабочие так думают. Месяц на исходе, пора готовиться к следующему, а о заделах никто не заботится, все за детальками бегают. Пройдет первое число и опять будет – шаг вперед, два назад, – спокойно рассуждает Силачев.

Голос у контролера негромкий, но раскатистый, и Невзорову кажется, что слышно Силачева далеко, что слушает весь цех, что даже станочники остановились и прислушиваются к этим обидным и горьким словам. Невзоров припоминает, что недавно видел Силачева на собрании партийного актива. Он выступал неторопливо, рассудительно и, кажется, крепко критиковал заводоуправление. «Ну, вот ему и еще материал для выступления – директор, как мальчишка, за шестеренками бегает. Конечно, выступит… И будет прав! – неожиданно для себя признается Невзоров. – Черт меня дернул впутаться в эту глупую историю!»

– Ну, хватит разговоров! – сухо обрывает он Силачева, стараясь найти выход из положения. – Открывайте изолятор!

Силачев несколько мгновений молчит. Потом тяжело, с усилием, произносит:

– Вы приказываете?

– Да! Приказываю…

Силачев смотрит на него тяжелым свинцовым взглядом. Что ж, раньше бывало и это: старый директор приказывал открыть изолятор, брали бракованные детали и ставили в агрегаты. Считалось, что заводу выгоднее выпустить несколько бракованных агрегатов, чем не выполнить месячный план. Не беда, что потом будут рекламации, возврат продукции: можно составить акты и продукцию заменить, а на рекламации – отписаться. «Неужели и этот осмелится? Да что же это такое, в самом деле? Неужели все наши разговоры о качестве – болтовня?» – напряженно думает Силачев.

– Значит – приказано? – еще раз спрашивает он Невзорова.

– Да, приказано, – коротко подтверждает тот.

Губы у Силачева белеют, под скулами начинают играть желваки. Он медленно достает ключи и соображает, куда придется идти, когда унесут шестерни. В партком? Или в горком? И туда, и сюда, а не поможет – и в Центральный Комитет можно написать.

Все так же медленно, точно ожидая, что директор одумается,, он открывает изолятор.

Школяр, оживившись, манит к себе стоящего неподалеку мастера:

– Парочку рабочих. Пусть несут на сборку шестерни. Быстро! – шепчет он ему на ухо.

Шестерни ровным рядком лежат на дне изолятора. Они омеднены и кажутся отлитыми из червонного золота – так красив их желтоватый мерцающий блеск.

– Зубомер! – отрывисто командует директор.

Он наугад вырывает из ряда одну ведущую, делает промеры, откладывает в сторону, берет вторую, третью. Потом отдает зубомер, долго и хмуро смотрит на погубленные детали.

Подходят двое молодых рабочих в черных фуражках со значками ремесленного училища. Переводя глаза с Силачева на Школяра, со Школяра на Невзорова, старший угрюмо говорит:

– Мастер послал. Шестерни велено отнести.

Никто ему не отвечает, и парень, помявшись, начинает ворчать:

– Что такое, в самом-то деле: гоняют, гоняют с работы на работу. Ни тебе заработку, ни тебе чего… Штурмовщина называется.

Дрогнув, Невзоров быстро оборачивается – так быстро и гневно, что рабочий оторопело делает шаг назад.

– Кто вызвал? – резко спрашивает Невзоров.

– Я думал… Мне показалось… – бормочет Школяр.

– Вы… – говорит Невзоров и умолкает: не в его привычках ругать подчиненных. В конце концов тут руганью дело не поправишь: контролер прав, надо браться за заделы…

– Можно закрыть изолятор, Иван Трофимыч? – деловито спрашивает Силачев, с трудом пряча улыбку: все повернулось в другую сторону, не придется идти ни в партком, ни в горком.

Невзоров задумчиво осматривает его громадную фигуру, скользит взглядом по пустому рукаву, и глаза его теплеют: уж если придется кое-что поломать на заводе, то опираться надо на этаких вот кряжей. Они не подведут, помогут…

– Закрывайте. Да покрепче! А то ходят тут разные… граждане…

Даже не взглянув на Школяра, он круто поворачивается и уходит.

Но Школяр не отстает, семенит у его плеча. Всем существом он чувствует, что тучи над его головой почему-то сгустились и что молчанием ему не отделаться. Он начинает говорить каким-то особенным обмирающим голосом:

– А я, Иван Трофимыч, сегодня приказал свой стол перенести на конвейер. Так сказать, поближе к производству, хе-хе…

– Полагаете, что поступили умно?

«Не понравилось!» – внутренне ахает Школяр и старается хоть как-нибудь оправдаться:

– Попробуем, Иван Трофимыч! Попытка не пытка, как старые люди говорят.

– Вот что, Школяр… – Невзоров останавливается и смотрит на начальника производства такими глазами, что тот невольно начинает ежиться и подергиваться. – Стол отправьте обратно, а сами оставайтесь в цехе. Ну, там табельщиком, нормировщиком – присмотрите себе по способностям. Всё. Можете меня не провожать.

Школяр остолбенело смотрит вслед директору. Стоит он с минуту, не меньше. За спиной у него пронзительно сигналит электрокар, но Школяр ничего не слышит. Он размышляет. Мыслей не так уж много, всего одна: что скажет жена? Боже, что скажет Люся? Как она гордилась, что он так ловко выбрался в начальники производства! А теперь? Табельщик? Боже, что скажет Люся!

Электрокарщица, круглолицая блондинка в лихо заломленном красном берете, из-под которого всем напоказ рассыпались мелкие золотые кудряшки, сигналит властно и нетерпеливо. И в самом деле – что это за тумба в кожане стоит на пути, не дает проехать? Пусть лучше убирается сам, пока не поддала ему «нечаянно» бортом электрокара.

И когда Школяр отстраняется, блондинка, проезжая мимо, склоняется к его потному, бледному лицу и кричит прямо в ухо молодым звонким голосом:

– Не мешайте работать, гражданин!