Текст книги "Конец вечного безмолвия"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Ты поживи у родичей, – наставлял Армагиргин Теневиля, – погляди, каково им там, послушай их речи. Сходи к чуванцам. Отдай шкуру Ване Куркутсщрму. Скажи – от меня. Пыжик на малахай передай Анемподисту Парфентьеву.

В Ново-Мариинск ехали на двух нартах.

Олени чуяли собак и неохотно шли вперед. На подходе к крайним домам отпрягли оленей, и второй каюр умчался на них в стойбище, оставив с грузом одного Теневиля.

Теневиль держал путь прямо на ярангу Тым-нэро, стоявшую поодаль.

Однако некоторое расстояние все же пришлось пройти мимо деревянных домов Ново-Мариинска. Анадырские хозяева выходили и с любопытством разглядывали оленевода. Иные окликали, здороваясь:

– Етти!

– Какомэй!

Высоченный тангитан Волтер, которого раньше Теневиль видел вместе с Кашириным, кинулся к нему, схватил правую руку" и стал сжимать и трясти, словно намереваясь что-то выжать или вытряхнуть из рукава кухлянки. Пастух не сразу сообразил, что именно таким образом и здороваются тангитаны и для них схватить за руку лучшего друга и жать и трясти – самое сердечное и радостное выражение приветствия.

– Здравствуй, друг… Очень рад тебя видеть… Глэд ту си ю! Вери мач!

Теневиль отнял руку и показал смятой рукавицей вперед.

– Тымнэро! – громко сказал он.

Возле одного из домиков его остановил знакомый голос:

– Теневиль! Етти, кыкэ!

Теневиль сразу и не узнал Милюнэ. Прав был Армагиргин – мало того что Милюнэ стала танги-танской женщиной, она, видать, не последняя тут.

Если бы не она сама окликнула его, так бы и прошел мимо Теневиль.

– Какомэй! – только и мог произнести Теневиль, остановившись в изумлении перед девушкой.

Одета она в матерчатое, теплое, опушенное рыжей лисой. На голове цветастый платок. На ногах тангитанская обувь – валенки. Словом, вся она с ног до головы настоящая тангитанка, и только чукотская речь выдавала ее.

– Маша! Маша!! – послышалось из дома, и на крыльцо вышла русская женщина. Хоть дородством она и превосходила Милюнэ, но казалась рядом старой и некрасивой.

Потом на крыльцо вышел другой тангитан, с которым у Теневиля в прошлый приезд была торговля.

– Етти, – сказал торговец по-чукотски, однако протягивать руку не стал, а так стоял поодаль, разглядывая оленевода.

Решительно натянув на себя упряжь я бросив на ходу: "Я поехал, к Тымнэро", – зашагал вперед.

– Я приду вечером! – крикнула вслед Милюнэ.

Тымнэро встретил Теневиля радостно:

– Бтти! А я уже собрался ехать к вам в стойбище.

В этих простых словах, в широкой улыбке чувствовалась искренняя радость, от которой на душе сразу же становилось тепло.

Теневиль подтащил нарту ближе к порогу.

Тынатваль помогла внести в чоттагин оленью тушу, связки шкур. Потом мужчины убрали на подставку нарту и только после этого вошли в чоттагин, где уже пылал костер и Тынатваль варила в большом котле свежее оленье мясо.

– Я рад тебя видеть, – повторил Теневиль. – Надеюсь, у тебя дома все хорошо?

– Сынок ушел сквозь облака, – спокойно произнес Тымнэро.

– Легкая была дорога? – учтиво спросил Теневиль.

– Ясный день был. Правда, с утра было пасмурно, но потом прояснилось.

Он вытащил из засаленного кисета кусочек табачного корня и принялся мелко нарезать на краю дощечки.

Теневиль с готовностью подставил свою трубку.

– Хорош все же русский табак, – сказал он. – Настоящий табачный дух и крепость в нем.

– Однако русского табака осталось совсем мало, – сказал Тымнэро. – "Нынче совсем не было русского товара – все американское. И табака в жестяных банках – полно. Вон, гляди!

Тымнэро подал плоскую жестяную баночку американского табака.

– И сахар тоже американский, – продолжал Тымнэро. – С виду такой же, но слабый на зуб и тает быстро.

Мужчины покурили, потом плотно поели, ловко орудуя ножами, и так очистили кости, что собакам осталось только разгрызть их.

За чаепитием пошел разговор.

– Армагиргин хочет знать, что же случилось с тангитанами, – сказал Теневиль. – В душе не верит, что скинули Солнечного владыку.

– Говорят такое, – кивнул Тымнэро. – Куркутский рассказывал, ссорятся тангитаны, особенно когда начинают заседать.

– А случилась ли какая перемена в самой жизни? – спросил Теневиль.

– Да все осталось как было! – сердито ответил Тымнэро. – Своими глазами не видишь!

Теневиль помолчал: действительно, что тут спрашивать, когда и так видно – перемен в яранге Тымнэро нет.

– Оттого что власть меняется, нам, лыгъоравэтльанамг никакой пользы и никакого вреда – все по-прежнему, – продолжал Тымнэро. – Тут был один, который говорил о переменах. Да ты знаешь его – Кассира.

– А где он?

– Уехал, повез в сумеречный дом Царегородцева и Оноприенко… Да что-то задержался, не вернулся. Сказывают, что сам угодил в сумеречный дом…

– Как же можно? – удивился Теневиль.

– Могли и посадить. Он такое говорил, что мне страшно становилось… Всеобщий дележ, раздача богатств бедным.

– Разве такое возможно? – удивился Теневиль и ближе придвинулся к Тымнэро.

– Говорит – можно. Не будь охотников, не будь пастухов, откуда были бы мясо нерпичье да моржовое, кожи на покрышки яранг, олени, оленьи шкуры?.. Если бы женщины не "шили, откуда бы были торбаса, кухлянки?.. Это на нашей, чукотской земле. А в России, говорил Каесира, рабочий человек делает все, что потом купцы сюда привозят, – табак, чай, сахар, ткани, ружья…

– И даже ружья! – удивился Теневиль.

– Есть такие умельцы, – подтвердил. Тымнэро. – Торговцы захватили все эти богатства, мастерские, где делают ружья и другую железную утварь, землю, где растет сахар, и чай, и хлеб, захватили оленьи стада, байдары и вельботы и заставляют работать на себя трудового человека, который как бы в рабстве находится…

– Вроде пурэль? [Раб] – переспросил Теневиль. Тымнэро кивнул.

– Ну хорошо, поделят все богатства между собой, раздадут оленей по ярангам, там, сахар, чай… Первое время, конечно, будет хорошо, а дальше?

– Что дальше? – не понял Тымнэро.

– Дальше что будет? Все съедят, искурят, износят, а как дальше жить?

Тымнэро в сомнении покачал головой:

– Коо! Про дальнейшую жизнь Кассира не говорил.

– Дальше можно и с голоду подохнуть, – сказал Теневиль.

– Да-а, кэйвэ, – протянул Тымнэро, представляя весь ужас будущей жизни после всеобщего дележа. – Да и когда начнут делить, тут тоже без драки не обойтись. Одному захочется одно, другому другое. – Те, кто проворнее и сильнее, похватают лучшее да побольше!

– Да еще оружием будут угрожать, – дополнил картину будущего всеобщего дележа Тымнэро. – Такой жадный народ. А тангитаны в драке дичают.

– Слышали мы и про большую тангитанскую драку – войну, – вспомнил Теневиль. – Тучи вооруженных людей выходят на открытое поле, вроде тундры, и начинают друг в друга стрелять, словно на моржовом лежбище. Иные даже из пушек палят – огромных таких ружей, из которых анкалины [Приморские жители, в отличие от кочующих] китов бьют.

– Да. уж лучше подальше от них, от танги-танов, – заключил Тымнэро.

Милюнэ прибежала на следующее утро с. узелком тангитанских лакомств.

– Почему Раулена не приехала? – спросила она, развертывая на столике гостинцы.

– Тяжелая она, – солидно ответил Теневиль, – ребенка ждет.

Милюнэ вскинула голову и с тоской произнесла:

– Как я ей завидую… Если бы я осталась в твоей яранге и ты взял меня второй женой, у меня уже тоже был бы ребенок…

– Разве тебе плохо живется здесь? – спросил Теневиль, ощутив неожиданную печаль.

Милюнэ не сразу ответила. Она задумчиво смотрела на Теневиля, на его загорелое лицо.

– Мне хорошо живется, – тихо ответила она. – Видишь – я сыта и одета. Постель теплая, возле самой плиты. Да и работа не тяжелая – помыть, постирать. Научилась готовить тангитанскую еду.

– Замуж тебе надо, – заметил Теневиль.

– Надо, – вздохнула Милюнэ. – Только никто не сватает.

Это была правда: никто не сватался к Милюнэ. Многие анадырские тангитаны считали, что она тайная наложница Тренева, хоть и удивлялись, как он устраивается при такой бдительной и ревнивой жене. А свои люди считали ее недоступной: она жила в тангитанском доме, одевалась во все матерчатое и раз в неделю ходила в баню.

– Я пойду, – заторопилась Милюнэ. – А вы попробуйте этот кавкав [Хлеб], который я сама пекла. Я еще увижу вас, а мне надо торопиться. Хозяйка не любит, когда я надолго отлучаюсь.

Милюнэ ушла, и, глядя ей вслед, Теневиль повторил, уже обращаясь к Тымнэро:

– Замуж ей надо. Совсем дозрела.

– Ии, – кивнул Тымнэро, – и я задумываюсь об этом.

На третий день пребывания в Ново-Мариинске Теневиль решил поторговать. К тому же пора было возвращаться к стоянке. Никто оттуда не приезжал, никаких известий не было.

Возле лавки Бессекерского он увидел старого Кымынто. Пастух лежал и стонал.

Теневиль нагнулся над земляком, и в нос ему ударил крепкий запах дурной веселящей воды.

– Какомэй! Как ты тут оказался?

– С вечера подняться не могу, – простонал Кымынто, садясь на снег с помощью Теневиля. – Крепкая здешняя веселящая вода. Бисекер обещал еще бутылку…

С помощью Теневиля Кымынто доплелся до лавки и ввалился внутрь, вызвав приветственный возглас торговца:

– Амын етти!

Кымынто заискивающе улыбался и даже пытался кланяться.

– Что принес? Чем будешь торговать?

– Вотька, – сказал Кымынто, – вотька давай…

У Теневиля сердце сжалось от жалости к старику. Он знал, какую власть имеет над человеком дурная веселящая вода. Сам пробовал, пристрастия к этому зелью не имел, однако хорошо понимал страдания других.

– Вотька, вотька, – заворчал Бессекерский, – сказано тебе – дуй отсюда, дикоплеший!

Кымынто уловил в голосе торговца гнев и постарался улыбнуться еще шире, еще преданнее и умоляюще.

Бессекерский взглянул на жалкую физиономию, на которой смешалось все – пьяные слезы, размазанные сопли, подобострастие, немая мольба в широко раскрытых, налитых кровью глазах, и его передернуло от отвращения.

Выйдя из-за прилавка, Бессекерский схватил за пЛечи полупьяного старика и вытолкал из лавки, приговаривая:

– Нет тебе вотьки… Нету… Пушнина нет – И вотька нет… Заруби себе на носу…

Бессекерский возвратился в лавку, ухмыляясь и довольно поглядывая на Теневиля.

– Так, – сказал он, потирая руки, словно смахивая с них невидимую грязь, приставшую от Кымынто. – Что ты хочешь? Экимыл [Водка] варкын и много разных патронов… Есть чай, сахар, табак… Табак американский, видишь, какие красивые банки?

Кымынто в стойбище Армагиргина был далеко не последним человеком. В общем стаде у него паслось немало своих оленей, и почитали его за ум, за то, что старик знал тундру и был добрым.

Теневиль собирал и запихивал в мешок пушни-.ну под удивленным и недоуменным взглядом торговца.

– Ты что? Не хочешь со мной торговать?

– Нет, – решительно мотнул головой Теневиль, – в другом месте поторгую.

Теневиль уже шел к двери, за которой царапался и просился обратно Кымынто.

– Постой! Стой! – кинулся вслед Бессекерский. – Одно слово, дикоплеший! Вернись, оленья морда! – Теневиль хлопнул дверью. Уже на улице он помог Кымынто встать и вместе, с ним отправиться к Тымнэро.

Тымнэро сидел у костра и перебирал собачью упряжь.

– Сходи ты поторгуй, – попросил его Теневиль. – Мне товару купишь. И для дяди Кымынто бутылочку дурной веселящей воды возьми.

Тынатваль подала Кымынто ковшик холодного оленьего бульона. Старик выпил, посидел несколько минут с закрытыми глазами и признался Теневилю:

– Когда ты уехал, многим тоже захотелось во Въэн. Набрали шкурок и пошли – кто пешком, а кто с нартой. Многие сейчас отлеживаются по домикам да по ярангам. Поторговали. Да и сами анадырцы пошли толпой в стойбище. Сейчас, должно быть, там большое веселье…

Тымнэро вернулся с покупками, Кымынто хлебнул водки. На нарте Тымнэро отправились втроем в стойбище.

Еще издали заметили полыхающие в зимней ночи костры.

Чем ближе к стойбищу, тем слышнее были глухие удары бубна. Иногда долетали вскрики, протяжное пение, переходящее в вой.

Теневиль встревоженно прислушивался: что могло произойти в стойбище во время его отсутствия?

Тымнэро потянул носом и заметил:

– Это наши анадырщики веселятся…

Перед входом в первую ярангу пылал большой костер, и над огнем на треножнике висел дорожный котел хозяина стойбища. Сам Армагиргин сидел на беговой нарте, отяжелевшая голова опустилась на грудь. Но он часто вскидывал ею и кричал молодому пастуху Анкакымыну:

– Пой и пляши! Пой и пляши на потеху тангитанам! Все равно крепкой власти у них нет, зато вдоволь дурной веселящей воды!

Анкакымын, веселый и пьяный, держал взмокшими пальцами бубен, ронял его на снег, подбирал и затягивал старинную тундровую песню о молодых оленях, отбившихся от стада и уведенных от людей дикими оленями.

Тангитаны, прибывшие из Анадыря, веселые и раскрасневшиеся на легком морозце, подбадривали Анкакымына охрипшими голосами, иные сняли рукавицы и хлопали в ладоши, словно били попавших невесть откуда комаров.

Теневиль соскочил с нарты и подбежал к Ар-магиргину. – Како! Это ты прибыл! Гляди вокруг, Теневиль, как в старину! Когда был жив Солнечный владыка, когда мои друзья, русские, были сильны и крепко держали власть… Как на Анюе! Словно в старые добрые времена!

Теневиль видел, что в стойбище нет ни одного человека, который бы не хлебнул дурной веселящей воды. И женщины и мужчины – все были одинаково пьяны и веселы, улыбались русским гостям, которые тут же на снегу при свете огромного костра торговали пушнину, пыжики, оленьи шкуры, крепко замороженное мясо.

Кымынто, приехавший вместе с Теневилем, быстро соскочил с нарты и побежал в свою ярангу, крича на ходу:

– Подождите, подождите! У меня есть еще три песцовые шкурки! – Он опасался, что на его долю уже не достанется дурной веселящей воды.

Гости из Ново-Мариинска громко переругивались, а двое тангитанов даже успели подраться, разбив друг другу носы.

Теневиль заглянул в ярангу Армагиргина: там тоже шел торг. Теневиль бродил от яранги к яранге, не зная, что делать, как отрезвить стойбище.

В раздумье он остановился у яранги Кымынто. Там слышались приглушенные голоса, звон посуды. Кымынто взял с собой в путешествие двух дочерей, молоденьких девушек, в прошлую зиму оставшихся без матери – она в осеннем переходе через замерзающие реки простудилась и в середине зимы в морозную тихую ночь ушла сквозь облака.

В пологе слышались возня и стоны. Обеспокоенный Теневиль приподнял переднюю меховую стенку и увидел двух бородатых тангитанов.

– Кымынто! Кымынто! – закричал Теневиль. – Гляди, к твоим дочерям пристают! Слышишь, Кымынто!

Он сильно тряхнул старика за плечи, и Кымынто на некоторое время пришел в себя.

– Кто пристает! Не-не! – мотнул головой Кымынто. – Девочки попробовали дурной веселящей воды. Первый раз в жизни.

– Что ты говоришь, Кымынто? – в ужасе закричал Теневиль.

Кымынто посмотрел на Теневиля неожиданно прояснившимися глазами и сказал:

– Ну что ты кричишь? Они что – не люди? Теневиль разыскал Тымнэро. Родич уже был навеселе и обнимался с пастухом.

– Послушай, Тымнэро, – сказал Теневиль. – Я ухожу в стадо. Боюсь – олени уйдут. Там, кажется, никого не осталось.

И вправду, у стада был лишь паренек Сэй-вын. Он обрадовался приходу Теневиля;

– Что они там делают? Мне бы тоже взглянуть.

– Лучше тебе этого не видеть, – мрачно сказал Теневиль. – Будем вдвоем караулить стадо, иначе беда.

– Граждане, то, что произошло на стоянке Армагиргина, – позор для нашего уезда, – говорил Тренев на заседании комитета. – Если так будет продолжаться, мы восстановим против себя всех чукчей и эскимосов. По существу, ограбили целое стойбище и оскорбили главу его, Армагиргина.

Желтухин держал трясущимися руками телеграмму и пытался Овладеть вниманием:

– Граждане… Тут дело поважнее…

Несколько дней назад утаенная телеграмма все же стала известна: кто-то снял копию с нее и распространил среди членов комитета. Телеграмма была подписана Лениным.

В телеграмме говорилось о том, что Всероссийский съезд Советов объявил о переходе всей власти в руки Советов. Все учреждения перешли в руки Советского правительства.

Желтухин при всеобщем тягостном молчании зачитал и следующую телеграмму, предписывающую создание Совета рабочих и крестьянских депутатов.

…А тем временем вверх по реке Анадырь уходил аргиш, за которым следовало сильно поредевшее стадо оленей.

Теневиль, оглядываясь, еще долго видел на горизонте мачты анадырской радиостанции…

Глава вторая

Так как имущих классов в Анадырском уезде, как, например, фабриковладельцев, заводовладельцев, домовладельцев, нет, а есть только коммерсанты-пушнинники, у которых к весне весь капитал затрачивается на покупку пушнины, налогов на содержание Совета будет достаточно только на 2 – 3 месяца…

Ответ Анадырского Совета на телеграмм!) Петропавловского Совета. Государственный архив Магаданской обл.

Тымнэро снял с перекладины яранги возле хса-мого дымового отверстия последний кусочек оленьего мяса. Он ссохся, почернел, прокоптился дымом от костра, но все еще сохранял едва уловимый запах настоящего мяса. Какой уж год весна оставалась самым тревожным временем года: съедали всю рыбу, моржовое мясо, а главное – во время таяния снегов разрушалась нартовая дорога, кончалась для Тымнзро работа, он убирал на высокую подставку нарты, распрягал и распускал собак.

По древнему чукотскому календарю в это время, время начала лета, надо было принести богам жертвы.

С утра в яранге Тымнэро начались хлопоты, и вот они завершились жертвоприношением и скромным пиршеством в ознаменование наступившего лета.

Тынатваль уже скатала зимний полог и повесила маленький летний, в котором шкуры были сшиты шерстью внутрь. На костре варились остатки давно убитой нерпы – ласты и несколько позвонков, однако главное угощение дня – это кусок оленьего мяса, пролежавший за деревянной перекладиной у дымового отверстия.

Тымнэро положил кусок мяса на деревянную дощечку и вынул нож. Надо нарезать мяса для домашнего бога, который висел в углу спального полога. Ждет жертвенного угощения бог удачи, примостившийся в чоттагине в виде странного четвероногого животного – то ли собаки, то ли волка, то ли медведя, выструганного из твердого неизвестной породы дерева. Наконец, надо было бросить хоть несколько кусочков морским богам, тундровым и самому главному – Тэнантом-гыну.

Дочка, облизываясь, наблюдала за отцом, орудующим хорошо отточенным ножом. Тымнэро поймал себя на том, что старается резать тонко, оставляя людям больше, чем богам.

Искрошенное мясо Тымнэро положил на деревянное жертвенное блюдо, украшенное орнаментом, и вышел из яранги.

Бродячие собаки, среди которых были, и его псы, насторожились" и двинулись следом за ним к морскому берегу.

Пока Тымнэро шептал заклинания, собаки чинно и спокойно стояли поодаль. Но едва только на землю были брошены первые крошки настроганного мяса, как свора собак с лаем и рычанием бросилась подбирать жалкие кусочки.

Тымнэро услышал смех за спиной и обернулся.

Это был Николай Кулиновский.

– Ну что, накормил богов?

Тымнэро ничего не ответил: он не любил, когда чуванцы или другие тангитаны насмехались над чукотскими богами.,

– Да ты не обижайся. Я все понимаю. Кулиновский зашагал рядом с Тымнэро и вошел вместе с ним в ярангу.

– Пришел к тебе с разговором, – сказал чуванец. – Затеяли мы рыбалить совместно.

– Как это – совместно? – не понял Тымнэро.

– Ты про Советы ничего не знаешь? мьшнэро отрицательно мотнул головой.

– Тогда слушай. – Кулиновский примостился на краешке бревна-изголовья. – Власть-то снова переменилась у нас в Ново-Мариинске, и теперь знаешь как называется? Совет рабочих, крестьян и солдат.

– А какая разница? – спросил Тымнэро, Кулиновский некоторое время помолчал, ч

– Разницы-то, конечно, почти что никакой. Но Волтер сказал мне, что если такая власть, то можно артель для рыбалки сделать. Понимаешь? Те, у кого нет сетей, нет места, для рыбалки, объединяются и совместно ловят рыбу.

– Места-то нет для нашей рыбалки, – заметил Тымнэро.

– Вот это и главное, – оживился Кулиновский. – Раз Совет солдатских, рабочих и крестьянских людей, то и место нам должны дать.

Тымнэро в сомнении покачал головой.

– Ты нынче к Сооне не ходи, а к нам, в нашу артель. Артель рабочих, крестьянских и солдатских людей…

– А что это – солдатских? – спросил Тымнэро.

– Военных, вооруженных людей, – пояснил Кулиновский.

– Охотников?

– Охотников, – усмехнулся Кулиновский, – на людей охотников… Да ты что? Не знаешь, кто такой солдат?

– Казак?

– И не казак, хотя и похож, – ответил Кулиновский. – Солдат – это вооруженный человек, который на войне стреляет во врага.

– И враги тоже стреляют? – спросил Тымнэро.

– Они-то и начинают, – уверенно сказал Кулиновский, – а потом на них солдаты идут.

– А кто эти враги? – заинтересовался Тымнэро. – Тоже тангитаны?

– Германцы, – сказал Кулиновский, – Тоже тангитаны, но не русские.

– Путаюсь я в них, – смущенно признался Тымнэро. – Что Волтер, что Тренев – для меня они одинаковые тангитаны.

– Нет уж, – мотнул головой Кулиновский, – большая разница среди них есть, может быть, даже больше, чем у нас с тобой. Ну так как – будешь в артели нашей рыбу ловить? – еще раз спросил Кулиновский.

– Не солдат я, – с сомнением сказал Тымнэро, – оружие мое неважное, да и стрелять никуда не хочу. Нету у меня врагов.

– Тьфу ты, – махнул рукой Кулиновский, – не стрелять тебя зовут, а рыбачить вместе.

– Если у вас есть невод и сети, лодка, то почему не пойти?

– Значит, договорились?

– Коо, – опять засомневался Тымнэро.

Куликовский ушел, а Тымнэро остался в яранге в растерянности: что он там наговорил? Как же они собираются ловить? Где сети и невод возьмут? Да и место рыбалки где? Все занято неводами Сооне да Грушецкого.

Михаилу Куркутскому, собственно, не пришлось учительствовать, и занимался он тем же, что и его старший брат, – собачьим извозом и рыбалкой. Зимой ставил капканы у подножия горы Святого Дионисия на песца и лисицу.

Учительское звание чуванец получил от настоятеля марковской церкви, где научился грамоте и счету до такой степени, что церковное начальство посчитало возможным присвоить ему звание народного учителя с правом обучать чтению и письму представителей местного населения. Однако в Ново-Мариинске школы для местного населения не было.

Летом, когда нартовая дорога превращалась в талую воду и все анадырские каюры распускали собак на вольный промысел, Михаил Куркутский превращался в рыбака. Обычно он нанимался к Грушецкому.

Грушецкий страшно удивился, когда Михаил заявил, что в нынешнюю путину он не собирается рыбачить у него.

Куркутский говорил тихо и застенчиво, мял в руках обтрепанную кепку.

– Чем же ты будешь ловить рыбу, лодырь? – сердито спросил Грушецкий, презиравший заодно с чукчами и эскимосами и чуванцев. – Дырявыми штанами? Или обзавелись снастью?

Грушецкий поднял глаза и подозрительно посмотрел на чуванца.

– Ежели есть снасть, то еще надо разрешение получить на рыбалку. Не дури, Миша, начинай работу. В нонешнюю путину, если рыба хорошо пойдет, так и быть – заплачу тебе больше.

Куркутский все еще топтался.

– Ну, что раздумываешь? – заорал на него Грушецкий. – А ежели не хочешь, так катись отсюда в тундру!..

На берегу лимана Арене Волтер смолил свой баркас, прилаживал керосиновый мотор, который всю зиму ремонтировал, изредка заводил, пугая анадырцев непривычным ревом.

– Гляди, Михаил, какой у нас баркас, – похвалился Волтер. – Будет невод, можем ловить рыбу аж на Русской Кошке.

Единственное незанятое место для рыбалки находилось на далеко выдававшейся в море косе – Русской Кошке. Место было неудобное, далекое, да и не всякий год рыба подходила к берегу.

Михаил Куркутский и Николай Кулиновский отправились к Сооне торговать у него невод.

Завидя Михаила и Николая, он еще издали начал кланяться и широко улыбаться, так что глаза его превратились в узкие щелочки, а широко оскаленный рот с большими желтыми зубами занял все лицо.

– Здравствуй, хоросий дорогой гости! – кланялся Сооне. – Хороси погода, хороси будет путина.

– Это, мольч, еще как бог пошлет, – ответил Коля Кулиновский.

Сооне отодвинулся в сторонку, высвобождая место на ступеньках чисто вымытого крыльца.

– Сооне-сан, – начал, откашлявшись, Михаил, – пришли мы к тебе просить невода… Можем его купить по сходной цене, а можем и в кредит взять и после путины рассчитаться… А еще лучше, если ты нам дашь его в аренду…

– Кому? – вежливо спросил японец. – Вам лично?

– Не совсем лично, – ответил Куркутский, – а нашей артели.

– Но моя сама лови рыба, – сухо ответил Сооне, – моя имей три невод, больше нет.

– Врет, гад, – нисколько не стесняясь Сооне, словно тот ничего не понимал, сказал Николай Кулиновский.

– Тогда продай, – настаивал Михаил.

– Моя не продавай, моя не давай аренда, моя говори – пошел вон! – Японец показал коротким холеным пальчиком с полированным ногтем в сторону тундры.

– Пошли. – Николай решительно поднялся с крыльца и нехорошо выругался.

– Я все понимай, – многозначительно проговорил Сооне-сан.

– Понимай, понимай, допонимаешься, – погрозил в его сторону кулаком чуванец.

К вечеру собрались у Аренса Волтера,

Набились так, что в тесной комнате не повернуться. Двоим даже пришлось усесться на столик.

Норвежец радостно сообщил, что баркас готов, мотор работает и можно хоть завтра отправляться на Русскую Кошку.

Ермачков обещал дать свою палатку и запас соли, оставшейся от прошлого года.

– А бочки, бочки где мы возьмем? – с беспокойством спросил Мефодий Галицкий, служивший у Грушецкого на неводе.

– Будем солить пластом, – предложил ингуш Мальсагов.

Мальсагов недавно поселился в Ново-Мариинске, придя в уездный центр с севера. Хотел пристроиться к своему земляку торговцу Магомету Гулиеву, но поссорился с ним и снова ушел в тундру искать золото. Однако ему, как и большинству золотоискателей, не везло, и он окончательно переселился в Ново-Мариинск, увеличив число бедных тангитанов.

Невод достать не удалось, решили ловить малыми ставными сетями.

Во второй половине июля 1918 года от берега Анадырского лимана во время отлива отплыл баркас Аренса Волтера с артельными рыбаками, таща на буксире небольшую байдарку Тым-, нэро.

На баркасе сидели Николам Куликовский, Михаил Куркутский, Ермачков, Галицкий, Мальсагов, раздобывший где-то чукотекий плащ из моржовых кишок, и Арене Волтер.

Тымнэро устроился в своей байдарке.

Волтер возился с мотором, который никак не хотел заводиться.

Мальсагов нетерпеливо наблюдал за норвежцем и тихо ругался:

– Что это за керосинка дурацкая! И плащ воняет, и твой мотор, знал бы, не поехал!

Однако мощным течением баркас с байдаркой несло именно туда, куда надо: мимо острова Алюмка, мимо зеленых берегов левого берега в синеющую ширь Анадырского залива.

Тымнэро смотрел назад, на низкий берег ново-мариинской стороны, на свбю ярангу, на высокие мачты радиостанции. А впереди открывалась пугающая ширь океана. Для оленевода Тымнэро море всегда казалось таинственным, полным коварства и опасностей. Зимой, когда ему приходилось выслеживать нерпу или лахтака, он чувствовал, как под толстым слоем льда мощно дышит океан.

Волнение стало чувствоваться уже за Алюмкой. Аренсу Волтеру удалось завести мотор, и баркас, как пес, поднятый пинком каюра, вдруг судорожно рванул.

Брызги хлестали по лицу, заливали байдарку. Улучив минуту, Тымнэро схватил деревянный ковш и принялся вычерпывать воду.

Арене Волтер, стоя на корме баркаса, что-то кричал Тымнэро ободряющее, даже веселое.

Промок не один Тымнэро, и поэтому первым делом на берегу разожгли большой костер.

– Однако рыбка есть! – весело кричал Галицкий. – Раз белуха да нерпа ныряют, значит, кета пошла.

Поставили короткую сеть и не успели закрепить конец на берегу, как сеть задергалась и на гальку легли первые рыбины – жирные, отливающие серебром.

Одежда у костра быстро просохла, свежая жирная уха прибавила сил, и даже Тымнэро повеселел.

Глядя на ныряющих у берега белух; Тымнэро жалел, что не взял ружье, – запросто было подстрелить жирную белуху. Хватило бы мяса на целый месяц для упряжки и жира для светильника надолго.

Сети вытаскивали часто, и улов был так велик, что к разделке приступили сразу. Нашли выброшенные волнами доски, приспособили их вместо столов, и пошла работа.

К концу первого дня распластанные, щедро посыпанные солью рыбины образовали заметную горку.

– Если и дальше так пойдет, – возбужденно сказал Галицкий, – то Грушецкому и Сооне придется худо. Все рыбаки увидят, что можно обойтись без хозяев, уйдут от них, и останутся они с сухими неводами и пустыми бочками.

Мальсагов вызвался угостить рыбаков невиданным блюдом, которое называлось шашлык. Он нарезал большими кусками кетину, надел их на выструганные палки и положил эти палки на два камня так, что куски оказались над жаркими углями. Жирная рыба зашкворчала, закапала на угли топленым жиром, распространяя вокруг аппетитный запах.

– У нас на Кавказе, – рассказывал Мальсагов, – такой шашлык жар-ят из молодого барашка… А барашек – это такой животное, ростом с собаку…

– Собаку едят, что ль, у вас? – недоверчиво спросил Кулиновский.

Он был оживлен, похлопывал каждого по спине, громко покрикивал, когда тащили на берег сети с рыбой.

– Да не собака, а барашек, – ответил Мальсагов. – Если б знал, как это вкусно! Я пробовал делать шашлык. из оленины, моржатины, нерпы и даже китового мяса – это совсем не то!

Арене Волтер и Михаил Куркутский сидели чуть поодаль.:

– Почему всем не организоваться вот в такие трудовые объединения? – с недоумением спрашивал Волтер. – Это ведь так просто.

Михаил с сомнением покачал головой:

– Это просто на первый взгляд. Так объединены морские охотники-чукчи. Они сообща бьют китов и моржей, потому что одному такого большого зверя не одолеть. И все же в каждом таком объединении людей есть хозяин. Ему принадлежит байдара или вельбот, гарпунная пушка. Он и получает большую часть добычи, хотя может и вовсе не ходить, на охоту.

– Можно же вельботы, и байдару, и гарпунную пушку приобрести сообща в общественное владение.

– На, какие средства?!

В крохотной палатке Ермачкова места всем не хватало. Однако и на воле было неплохо – ночи стояли удивительно теплые и тихие. Слышался плеск проходящей одинокой рыбы, но большого косяка все не было. Исчезли белухи и нерпы, и все это начало тревожить и старого рыбака Ермачкова. С каждым днем он становился все молчаливее. Приуныл и Кулиновский.

Еще накануне не было никаких признаков непогоды – лишь на самом горизонте к полуночи проявилась темная полоса, похожая на черную жирную черту. Тымнэро проснулся среди ночи, почувствовав на лице холодные капли дождя.

Костер угасал, заливаемый водой. Ветер трепал палатку. Волны выкинули сети на берег и подбирались уже к баркасу и маленькой кожаной байдарке.