Текст книги "Конец вечного безмолвия"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– А я не умный?

– Ты не обижайся, – умоляюще попросила Милюнэ. – Если не хочешь сердиться, не говори, что Земля круглая… Хорошо?

– Да круглая же она!

– Ну, хорошо, – примирительно сказала Милюнэ, – если уж очень тебе хочется, пусть Земля будет круглая.

– Да не я хочу, а она действительно такая!

Безруков собрался ехать на угольные копи.

В комнату вошел Тымнэро, одетый по-зимнему. Он был аккуратно подпоясан, на поясе в ножнах висел нож, а в руках он держал хорошо сплетенный кэнчик.

Еще должен подъехать Ваня Куркутский. Поездка была обставлена как перевозка продуктов из государственного продовольственного склада в тамошнюю лавку. Оттуда нарты должны были привезти уголь в мешках.

– Садись сюда, – позвала Милюнэ Тымнэро, показывая на лавку у стола.

– Ничего, я здесь постою, – ответил Тымнэро.

– Да ты не бойся, не стесняйся, – с улыбкой произнесла Милюнэ. – Тут все свои.

Милюнэ налила ему чаю и положила рядом большой кусок хлеба, намазанный маслом и еще чем-то желтым поверху.

Тымнэро отхлебнул чаю и осторожно откусил хлеба. Было невообразимо вкусно и сладко. Наверное, это и есть американская патока.

Хлебая чай, Тымнэро искоса поглядывал на собравшихся. Однако никто на него не обращал особого внимания. Может, Милюнэ и права на этот раз, утверждая, что эти тангитаны совсем другой породы, чем те, которые сидят в доме уездного правления.

Подъехал с нагруженной нартой Ваня Куркутский, и упряжки двинулись берегом за старую рыбалку Сооне, где лед должен быть крепче. Возле Алюмки из открытых полыней еще поднимался пар.

Безруков сидел на нарте Тымнэро, примостившись немного бочком. Этот тангитан, по всему видать, впервые ехал на собаках. Он ерзал, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, искал удобное положение. Под скалами Второй бухты Тымнэро остановил нарту и подстелил пассажиру клок шкуры белого медведя, Безруков поблагодарил каюра:

– Спасибо, друг.

А седок смотрел на широкую спину каюра, и беспокойные мысли одолевали его. Найдет ли он на угольных копях нужных людей?

В этой монотонной белизне особенно хорошо думалось.

Давно ли все это было? А сколько событий, встреч, какие расстояния преодолены!..

Еще учеником ремесленного училища в родных Горах на Могилевщине деревенский паренек мечтает о Петербурге. На Путиловском заводе с первых дней знакомится с революционно настроенными рабочими и посещает марксистский кружок. После службы на флоте механик машинно-, го отделения крейсера «Олег» отправляется на Дальний Восток. Во Владивостоке становится членом подпольной марксистской группы, а легально – директором-распорядителем Приамурского товарищества кооператоров.

Трудно, наверное, было бы разобраться во всем. Но рядом были хорошие товарищи: и Всеволод Сибирцев – опытный подпольщик, большевик, и порывистый Костя Суханов, и совсем еще юный, стройный, Саша Фадеев-Булыга.

Дальневосточники избрали бывшего балтийского моряка в Учредительное собрание. В Петрограде он встретился со старыми друзьями с Путилов-ского завода.

Учредительное собрание просуществовало только один день. Посланец революционеров Дальнего Востока стал активным участником Третьего Всероссийского съезда Советов. Слушал речь Владимира Ильича Ленина, и, удивительное чувство тогда охватило его: каждое слово, каждая мысль пролетарского вождя, казалось, уже были им самим продуманы…

В середине лета 1918 года во Владивостоке состоялся Седьмой съезд уполномоченных Союза приамурских кооперативов. Ему предстояло рассказать о съезде Советов, о речи Ленина. Слушали внимательно. Тогда многим казалось, что победа близка. Но уже волны белочешского переворота докатились до Владивостока. Последовали аресты… И вот они в тюрьме – Михаил Гу-бельман, Константин Суханов, Всеволод Сибирцев…

Лагерь охраняли белочехи и японские солдаты.

Первая годовщина Октябрьской революции… Митинг и речь Кости Суханова, Кажется, и сейчас в белой тишине можно услышать его глуховатый голос: "Я поздравляю вас, товарищи, с первой годовщиной Великого Октября. Вся наша страна празднует в этот день дату победы народа над властью помещиков и капиталистов! И хотя советская родина охвачена огнем гражданской войны с интервентами, перед народом открылись светлые перспективы будущего строительства нового, социалистического государства".

Это была последняя речь Кости Суханова. Через несколько дней по дороге из лагеря в тюрьму Костя Суханов и еще несколько товарищей были застрелены якобы при попытке к бегству.

Полгода готовились к побегу оставшиеся в живых. Им удалось вырваться из лагеря.

Первое время скрывались на чердаке дома. большевика Николая Матвеева. Но из Владивостока надо было уходить. Они были слишком хорошо известны колчаковцам и всем разведкам, интервентов… Так возникла идея отправить группу на Чукотку.

Перед отъездом встретились со Всеволодом Сибирцевым.

"Чукотка, – сказал Сибирцев, – на западе граничит с Якутией, а на востоке – с Соединенными Штатами Америки. В Ново-Мариинске мощная радиостанция. На самый крайний случай можно через Якутск организовать связь с Советской Россией, а через радио Ново-Мариинска передавать обращения к мировому пролетариату. Словом, действуйте по обстановке. Задачи революции остаются прежними".

Чукотка… Вот она лежит, покрытая снегами, таинственная й молчаливая.

Нарты шли по льду медленно, почти на ощупь.

Куркутский часто притормаживал упряжку, уходил вперед и палкой с острым наконечником пробовал крепость льда.

Лишь к вечеру вышли на твердую землю – из-за тонкого льда сделали изрядный крюк – и теперь круто повернули на восток, через замерзший залив на мыс Обсервации, который в ясную погоду каждый день Безруков видел в окошко своего склада.

Ближе к шахте снег заметно темнел. А возле огромного махового колеса лебедки он был сплошь покрыт угольной пылью и кусками породы.

Шахтеры радушно встретили путников и тут же повели их греться в небольшую конторку, где от железной печки, сделанной из бочки, полыхало нестерпимым жаром. Быстро разгрузили нарты, артельщик принял товар и стал раздавать нетерпеливым сахар, чай, табак.

Пока каюры пили чай, Безруков знакомился с небольшой лавкой, скорее кладовкой, где шахтеры брали нужные им товары.

Когда в комнатушке остались втроем, Безруков улыбнулся и тихо сказал:

– Вам привет от Каширина.

Один из шахтеров подал руку:

– Ну вот, наконец свиделись… Сергей Кошелев…

Второй тоже назвался. Это были именно те люди, которых знал Волтер.

– Ну, как вы тут? – спросил Безруков, всматриваясь в лицо Сергея Кошелева – крупное, скуластое, с въевшимися в крылья носа точечками угольной пыли.

– Мы ждали вас, – ответил Кошелев. – Группа у нас небольшая, но оружие есть всякое – дробовое, пулевое.

– Товарищи, без особого распоряжения из Ново-Мариинска – никаких выступлений, – предупредил Безруков. – Гибель безвинных товарищей – это жестокий урок. Надо строго соблюдать конспирацию.

На обратном пути в Ново-Мариинск Безруков ехал на нарте Куркутского. Он мысленно подсчитал соотношение сил. Если не принимать во внимание крохотного милицейского отряда Громова, то, в общем-то, на стороне колчаковцев остается немного. Даже торговцы и те начинают поговаривать, что при старом комитете было куда вольготнее: Громов установил непомерно высокий налог на торговцев и промышленников якобы для нужд уездного правления. Причем брал налог в твердой иностранной валюте. Многие подозревали, что эти деньги оседают отнюдь не в сейфе канцелярии, но помалкивали и скрепя сердце платили. Японский рыбопромышленник Сооне, который поначалу отказался платить налог, ссылаясь на свое иностранное подданство, был подвергнут превентивному аресту и после суток, проведенных в тюрьме, согласился, хотя и торговался, предлагая китайские юани и японские иены.

Пересекали лиман в глубине, в верхней его части, где лед был надежен… Собаки бежали дружно. Глядя на них, на их быстрый бег, Безруков улыбнулся: думал ли он когда-нибудь, что ему доведется ехать на собачьей упряжке? Революция распространяется по всему миру, как ураган. И если не Безруков, то кто-то из товарищей, может, уже совсем скоро будет ехать не на собаках, а на слонах в жаркой Индии… Да, там будет полегче. Все-таки тропическая растительность и всякие там кокосы и манго. Может, попроситься туда, когда здесь, на Чукотке, все будет налажено?

Безруков думал об этом с улыбкой, понимая, что уж в Индии-то найдутся свои силы, чтобы пойти по дороге свободы.

Безруков облизал усы: на них быстро нарастал лед и неприятно натягивал верхнюю губу… Да, там, в Индии, такого не будет. Интересно, каково на слоне ездить? На узкой нарте сидеть несподручно, да еще при долгой. дороге. А вот на широкой слоновьей спине… Видел Безруков это чудное животное в петроградском зоопарке. Однако спина у слона, должно быть, теплая, как печка. Сидишь, едешь, словно сказочный Емеля на русской печке: сверху солнышко греет, а под тобой слон. У такой громадины и температура должна быть соответствующая.

Чем больше Безруков думал об Индии, тем холоднее ему становилось, и когда заговорил, он едва разжал стянутые стужей губы:

– Слушай, Куркутский, ты про Индию что-нибудь знаешь?

– А хто он? – живо отозвался каюр.

– Не человек, а страна такая.

– Китай, что ли? Али Япония?

– Индия, Какой Китай, какая Япония? На слонах там ездят.

– По скольку запрягают? – с интересом спросил Куркутский.

– Не запрягают, а верхом влезают на них, – ответил Безруков.

– У нас ламуты тоже верхом на оленях ездят, дикоплешие, – сообщил Куркутский, – оннак от этого у них ноги кривые становятся, свободно пролезть меж них можно.

Безруков понял, что ему не соблазнить жителя холодного края индийской жарой, и он умолк, с трудом сомкнув опухшие от мороза губы.

Вечная мерзлота… От кого же он это слышал? Да уж точнее и не скажешь. О чем Тымнэро думает? Что у него на душе? Как он воспринимает новую власть, власть, которая должна принести ему истинную человеческую жизнь? Кто-то сказал, что сами чукчи себя чукчами не называют, а как это…

– Куркутский, как чукчи сами себя называют?

– Грех сказать, – ответил Куркутский, – народ-то сам дикоплеший, а звание себе взяли – лыгъоравэтльан.

– Что это означает?

– Истинно, доподлинно люди, – ответил Куркутский, – а остальные, мольч, мусор человеческий, не настоящие. Добро бы истинно жили по-людски, а то ведь дикоплешие…

– Слушай, Куркутский, я тебя прошу, при мне это слово «дикоплеший» больше не употребляй. Нехорошо это. Чем ты лучше чукчи, если так относишься к ним?

– Так я к. ним со всей душой и уважением! – даже как-то сердито ответил Куркутский. – Только вот что скажу, господин Безрупэв, больно несправедливо к ним относитесь вы, тангитаны. Народ доверчивый, как ребенок, каждый готов, помочь, разделить последний кусок, так мало вам того деленого куска, вы еще у него из глотки последний вынимаете. Разве это справедливо?

Да, работы тут после взятия власти будет непочатый край. Школы открыть, обучение наладить… Люди способные к этому, вон Булат хвастался, что Милюнэ уже почти всю азбуку выучила. Врачей нет: больно много кашляющих, видно, чахотка тут свирепствует. Да и с жильем у них худо. Безруков вспомнил ярангу Тымнэро. У иной собаки конура получше, чем яранга.

Впереди показались прочертившие небо мачты анадырской радиостанции. А уже за ними – черные дымки из труб и желтые глазки окошек.

Подъехали к домику Булатова. Хваан встретил их на воле, пытливо взглянул в глаза товарищу.

Безруков с ободряющей улыбкой ответил на его спрашивающий взгляд:

– Рано еще нам в Индию собираться!

Вихри враждебные веют над нами…

– А что такое – веют? – спросила Милюнэ.

Булатов задумался. Почему, действительно, веют? Веют зерно на току, вот это он доподлинно знал.

– Так надо, – твердо ответил Булатов. – Песня революционная, и каждое слово проверено и поставлено для дела.

Милюнэ понимающе кивнула.

Они вполголоса еще раз спели первый куплет:

Вихри враждебные веют над нами, Черные силы нас злобно гнетут, В бой роковой мы вступили с врагами, Нас еще судьбы безвестные ждут..

– А что такое – роковой?

– Ну что ты все выспрашиваешь? – сердито ответил Булатов. – Ты должна понимать – песня-то революционная, а что в революционном движении главное? Что Безруков говорил – конспирация! Тайна. Чтобы враг заранее не распознал намерения пролетариата…

– А мне нравится это слово – "пролетариат", – тихо сказала Милюнэ.

Булатов вопросительно посмотрел на свою по-другу.

– Я вот кем была? – продолжала Милюнэ. – Сначала Треневы просто кричали мне – эй! А са" ми друг другу говорили – господин, госпожа, а то и мадам… А мне – эй! Даже когда дали танги-танское имя Маша, все равно чаще кричали – эй! Будто собаку окликали… А это хорошо – пролетарий. Пролетарий Милюнэ. Знаешь, когда захочешь меня нежно-нежно назвать, говори мне – пролетарий. Так тихо, нежно произнеси – пролетарий Маша… Хорошо?

Булатов почесал голову. Милюнэ частенько озадачивала его неожиданными суждениями. Способная она, уже бойко складывала слоги и читала по складам.

– Есть такой лозунг, – сказал Булатов, поглаживая плечо Милюнэ, – его выдвинул вождь рабочего класса Карл Маркс: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"

Милюнэ широко раскрытыми глазами посмотрела на Булатова:

– Так и сказал – пролетарии всех стран, соединяйтесь?

Булатов кивнул.

– Как хорошо сказал! – с изумлением прошептала Милюнэ. – Так это же он про нас с тобой!

– Да не в этом смысле говорил Карл Маркс, – усмехнулся Булатов. – Смысл этого призыва в том, чтобы пролетарии всех стран, всего мира объединились для борьбы против богатых, против тех, кто сосет кровь рабочего класса. Поняла?

По вечерам в домик к Булатовым приходили Безруков и Хваан.

В этот вечер они оба были озабочены и молчаливы. Поев и принявшись за чаепитие, Безруков как бы походя спросил:

– Ну как, Машенька, твои успехи в грамоте?

– Уже слоги складывает, – с гордостью за жену ответил Булатов. – Вот тут тетрадка. Страсть как любит писать! Просто удивляюсь!

– Это правда? – с интересом спросил Безруков, быстро переглянувшись с Хвааном.

– Правда, – бесхитростно ответила Милюнэ. – Как будто вышиваю по оленьей шкуре что-то красивое…

– После победы революции, может, и писателем станешь, – заметил Хваан.

– А это что? – нахмурившись, спросила Милюнэ.

– Человек, который пишет книги, – пояснил Хваан.

– Так сколько надо знать, чтобы книгу написать! – ответила Милюнэ.

– Выучишься! – уверенно ответил Хваан.

– Учитель у меня хороший, – с гордо-" стыо произнесла Милюнэ. – Хорошо меня учит. Рядом. Когда он рядом, я хорошо понимаю все…

– Машенька! – укоризненно заметил Булатов.

Ему и впрямь было неловко перед товарищами, но он не сердился на Милюнэ. Слушая ее болтовню, поглядывая на нее, он снова чувствовал комок в горле и подступающие к глазам слезы.

– Ты, Булат, наоборот, должен гордиться, что твоя жена так политически выросла, – наставительно сказал Безруков. – Это же важно. У нас не так много людей, которые могут принести настоящую, реальную помощь общему делу. А события решительные приближаются.

– Так она не все в правильном смысле понимает, – смущенно признался Булатов, виновато глядя на Милюнэ.

– Все как. надо понимает! – решительно заявил Безруков.

Пока Милюнэ мыла посуду, мужчины вполголоса разговаривали.

– Пришли какие-то особо секретные телеграммы на имя Громова, – говорил Хваан. – По глазам Учватова видел, что это так. Когда принимал, запер комнату и один сидел. Даже охрану выставил за дверь. Сам лично понес в канцелярию, никому не доверил. Обычно ленится по холоду ходить, посылает кого-нибудь из охраны. А тут сам поперся.

– Пьяный Струков проговорился, будто предупреждение пришло из Петропавловска о существовании заговора в Ново-Мариинске. Даже сообщили имена возможных участников заговора. Но это только предположение.

– Громов распорядился усилить охрану канцелярии, да и к своему дому приставил милиционера на ночь. Ходит, топчется, бедняга, всю ночь, мерзнет.

– Да и Струков зашнырял кругом. Чуть ли не все дома обошел. Должно быть, ищет заговорщиков.

– Любым способом нам надо разузнать содержание этих телеграмм, – сказал Безруков.

– Не влезешь ведь в сейф, – заметил Хваан. – Думать надо, – вздохнул Безруков.

По свежему снегу Тымнэро пошел к Алюмке.

Поравнявшись с островом, он вынул из тюленьего мешочка мелко накрошенное мясо и кинул в сторону темных берегов, мысленно проговорив: "Будь милостив, дух, ко мне. Ничего мне от тебя не надо, только доброты и понимания. Иду я на кромку льда караулить нерпу… Что для твоих богатств одна-единственная нерпа? Будь милостив ко мне…"

Молитва несколько ободрила Тымнэро. Да еще мысль о том, что за его плечами новый винчестер, заработанный в трудном путешествии с торговым человеком тангитаном Писсекером. Винчестер хороший, Тымнэро пристрелял его за Второй бухтой, установил прицел и убедился, что оружие надежное и точное. Только была бы нерпа.

Дальше лед был тонок, и Тымнэро нацепил лыжи-снегоступы.

День сыроватый, обычный, когда свет убывает и приближается время темных ночей и полярных сияний. Анадырский лиман уже крепко замерз во вею ширину, и от угольных копей пролегла привычная колея нартовой дороги, по которой возили уголь.

Тымнэро скользнул снегоступами по льду, прислушался, не трещит ли где-нибудь, попробовал наконечником посоха лед.

У кромки Тымнэро соорудил из кусков льда убежище, чтобы нерпы не могли его заметить, и уселся в ожидании. Иной раз можно было просидеть весь день и не увидеть ни одной нерпы, и поэтому, Тымиэро приготовился к долгому сидению, стараясь устроиться поудобнее, чтобы ноги не затекали, но при случае можно было бы быстро и легко прицелиться и выстрелить.

Но не успел он угнездиться в своем убежище, как с легким всплеском у самого края льда вынырнула нерпа. Тымнэро даже вздрогнул от неожиданности. Нерпа смотрела прямо на него. Охотник осторожно выдвинул ствол винчестера, навел мушку. Он видел большие круглые нерпичьи глаза сквозь прорезь прицела. Они смотрели прямо в его глаза. Какие удивительные, человеческие глаза! Большие, круглые, и было в них выражение доверчивого любопытства, как у ребенка. Тымнэро вдруг вспомнил глаза умершего сына…

А нерпа медленно плыла, не уходя с прорези прицела и глядя прямо в глаза Тымнэро. А те двое, расстрелянные у скал? У них тоже светились глаза на исхудавших и почерневших лицах…

Тымнэро с глухим стоном откинулся, свалил ледяную преграду, закрывавшую его от воды. Неизвестно, сколько времени он просидел так, приходя в себя, набираясь сил. Он сидел с закрытыми глазами, а когда открыл их – увидел пустынное море с плывущими льдинами. Начинало темнеть. Солнце давно село, и долгие зимние сумерки надвигались на землю.

Тымнэро оглянулся. Темная громада Алюмки зловеще вырисовывалась на фоне красноватого, от вечерней зари неба.

Охотник торопливо засунул в чехол винчестер, надел лыжи-снегоступы и спешно двинулся обратно.

Он миновал Алюмку, даже не вспомнив о злых духах, и круто повернул к берегу, чтобы поскорее выйти на твердую землю.

Тымнэро вышел как раз на тангитанское кладбище. Он снял лыжи-снегоступы, которые ему уже не были нужны, и побежал к своей яранге мимо покосившихся крестов и вспученных мерзлотой могил. Споткнувшись, упал на колени, и ужас охватил холодом все его тело: он был как раз на том еле заметном бугорке, который сам насыпал вад телами двух несчастных. С диким воем Тымнэро поднялся и побежал, волоча за собой лыжи-снегоступы.

Еще издали он увидел, что в чоттагине горит огонь. Может, кто приехал в гости? Неужто Те-невиль из стойбища Армагиргина?

Тымнэро услышал чьи-то громкие голоса в яранге, и вдруг сердце его пронзили плач ребенка и Тынатваль.

Он рванулся вперед и ворвался в чоттагин, остановившись в изумлении у порога.

В яранге было полным-полно тангитанов, и посередине на китовом позвонке сидел сам глава милиции Струков. Двери в кладовые были распахнуты, бочки с припасами опрокинуты, и на земляном полу обрадованные собаки грызли куски нерпичьего жира, вылизывали заквашенные с осени листья, доедали китовую кожу – осенний подарок знакомого эскимоса с Уэлькаля.

У полога, прижавшись друг к другу, сидели Тынатваль с дочерью и ревели в голос.

Струков был сильно пьян и покрикивал на них:

– А ну перестаньте реветь! Предписано обыск делать – значит, так полагается! Голова трещит от вашего плача, а ну замолчите!

Тымнэро первое время никак не мог сообразить, что творится в его яранге.

Струков увидел его и криво улыбнулся:

– А вот и хозяин явился!

– Что вы тут делаете? – сердито по-чукотски спросил Тымнэро.

Он чувствовал, что гнев темной волной захлестывает его сердце, поднимается к голове.

Дрожащими руками он выпростал из кожаного чехла винчестер и взвел затвор.

– Ну-ну! – испуганно выкрикнул Струков, ладонью прикрывая лицо, будто это могло спасти от пули. – Не шути с оружием…

Он видел перед собой искаженное гневом лицо Тымнэро.

– Ребята! – крикнул Струков. – Кончай обыск! Раз ничего не найдено – значит, ничего и нет!

– Одна тухлятина, – проговорил милиционер, пнув ногой кусок старой моржатины, вывалившийся из бочки.

– Да уж, запашок не приведи господь, – сказал другой, усатый.

– Кончай, ребятки, кончай, – торопливо говорил Струков, продолжая заслоняться рукой от наведенного на него винчестера.

На этот раз Тымнэро был готов нажать спусковой крючок. Одно его удержало: на линии выстрела сразу за Струковым у полога сидели жена и дочь. Понемногу рассудок возвращался, прояснялась голова. Он понял, что Струков собирается уходить, и опустил ствол винчестера.

– То-то! – строго произнес милицейский начальник. – А то наставил ружье!

И вдруг Тымнэро сзади получил такой удар в голову, что все потемнело вокруг, и он упал лицом вперед прямо на растоптанный нерпичий жир…

Когда он очнулся, в чоттагине тангитанов не было. Всхлипывающая Тынатваль стояла на коленях и осторожно обтирала сырой тряпкой его измазанное жиром, разбитое лицо.

Возвращалось сознание, хотя в голове гудело.

– Ушли они, ушли тангитаны! – всхлипывая, как бы утешала мужа Тынатваль. – Ушли проклятые!

– Что они тут искали? – с трудом произнес Тымнэро.

– Большака, – произнесла незнакомое, чужое слово Тынатваль.

– Что это такое?

– Не знаю. Но они все время говорили это слово – большак, мантрака… Так много говорили, что я запомнила. Сначала думала – еда какая-нибудь. Открыла им бочки, а они их повалили прямо на землю… Вижу – это не то. Тогда сообразила: наверное, эта большак и мантрака – шкурки. Достала прошлогодние пыжики, что нам подарил Теневиль, песцовые… А они этими шкурками меня по лицу! И все рыщут. А этот ихний главный сел на китовый позвонок и оттуда распоряжался.

Тымнэро сел. Потер голову. Сзади нащупал большую шишку. А крови вроде бы не было, и даже ощущение пустоты стало проходить.

– Взбесились они, – сказал он.

– Хуже бешеных собак, – согласилась жена.

– Что такое большак и мантрака? – спросил Тымнэро у Милюнэ.

Женщина испуганно оглянулась.

– Откуда ты знаешь эти слова? – шепотом спросила Милюнэ.

– Потому что Струк искал у меня в бочках с нерпичьим жиром и квашеной зеленью большака и мантрака! – сердито ответил Тымнэро. – Все переворошил. Перепугал насмерть жену и ребенка. Я такой сердитый был – чуть не застрелил его…

– Да ты что! – испуганно произнесла Милюнэ.

– И застрелил бы, – мрачно повторил Тымнэро, – да на линии выстрела Тынатваль с дочкой были.

– Да что они так? – с горечью произнесла Милюнэ. – Зачем такое делают? Взбесились совсем.

– Истинно, – подтвердил Тымнэро. – Как бешеные собаки, рыскают везде, только нюхают, а не едят…

– Худое нынче время, – вздохнула Милюнэ. – Раньше тангитан был совсем другой, – вспомнил Тымнэро. – Он не лез в ярангу, не мешался в наши дела. А нынче! То одна власть, то другая! И чего Солнечный владыка не удержался на своем золоченом сиденье?

– Есть другие тавгитаны, – мягко заговорила Милюнэ. – Они стоят за бедных, говорят: бедные люди пусть всегда будут вместе и вместе пойдут на богатых, отберут у них все и поделят поровну между собой. Так будет по справедливости.

– А я не пойду! – решительно заявил Тымнэро. – Мне чужого не надо. Что я – разбойник?

– Так ведь богатства, которые у торговцев, сделаны трудовыми людьми. Ты ловишь рыбу, а у тебя ее отбирают, продают и деньги берут себе…

– Так это у тангитанов, – заметил Тымнэро. – А у меня пусть попробуют отобрать даром!

Милюнэ посмотрела на своего родича с откровенным сочувствием. Тымнэро огляделся и увидел на столе тетрадку, карандаш.

– Твой тангитан балуется этим, как Теневиль? – Это я пишу, – смущенно сказала Милюнэ.

– Какомэй! – воскликнул v Тымнэро. – Зачем же это тебе?

– Грамота нужна каждому человеку, – наставительно произнесла Милюнэ. – Чтобы знать настоящую правду жизни.

– Правду жизни только шаманы знают, – возразил Тымнэро.

– А для чего Теневиль придумывает свои знаки? – спросила Милюнэ.

– Чудачество, конечно, это, но полезное дело, – ответил серьезно Тымнэро. – Новость далеко сообщить можно таким способом.

– Вот и тут! И новость сообщить, и мудрость вызнать!

– У отца Михаила хочешь взять книгу? – спросил Тымнэро.

– Зачем у отца Михаила? Есть другие книги, где написана настоящая правда.

– Настоящую правду знают только шаманы, – убежденно повторил Тымнэро.

Он еще раз рассмотрел каракули и поднял взгляд на Милюнэ:

– Так это что такое – большак, мантрака? Почему искали это у меня в HpaHfe, в кладовой, в пологе, в бочках?

Милюнэ отвела в сторону взгляд и ровно, бесстрастно ответила:

– Не знаю, что это такое.

– Кто-то украл у них это самое, – убежденно сказал Тымнэро. – Худо смотрят за домом. Раз проходил мимо – двери настежь, а охранник Кожура валяется, и собака лижет его в лицо. Конечно, так можно не то что большака и мантрака украсть, и денежный ящик унести можно".

Громов сидел за столом, закапанным фиолетовыми чернилами, и мутно смотрел на Струкова. Начальник колчаковской милиции снял фуражку, лысина потела, и он рукавом шинели пытался вытереть ее. – Вот смотрю я на тебя, господин Струков, и думаю – дурак ты.

– Ваше благородие!

– Дурак, – повторил Громов. – Круглый причем. Ну кому как не дураку придет в голову искать Мандрикова в яранге? Вы, господин Струков, каким были неудачником-бакалейщиком, таким и остались…

– Так китайцы разорили меня, – виновато оправдывался Струков, – открыли напротив лавку да цены снизили…

– Мне нужна настоящая военная разведка! У тебя даже нет ни одного досье!.. Ты знаешь, что такое – досье?

– Что-то французское, – пробормотал Струков.

– Французское! – передразнил его Громов. – Досье – это специальное дело, заведенное на подозреваемое лицо. Понял?

– Понял, ваше благородие! Заведу эти досье на всех анадырцёв, язви их в душу мать!

– Господин Струков! Что это за ругань в присутственном месте? Как вы себя держите? Ругаетесь да шарите по хижинам дикарей!

– Так, ваше превосходительство, – заискивающе заговорил Струков, – я ведь как рассуждал. Этот большевик, то бишь Мандраков."

– Мандриков.

– Так точно, Мандриков тоже, видать не прост. Он заховался так, что его не обнаружить. И вот я смекал, где он тут понадежнее мог укрыться? А потом вдруг как озарило меня: если уж где он прячется, так не иначе как у этих диких! Прячется и думает, что никто не сообразит искать его там, в вонючем логовище… Вот и учинил обыск…

– Сейчас придет сюда здешний торгаш, или, как он себя называет, коммерсант, Тренев, – сказал Громов.

– Это который? – наморщил лоб Струков.

– Ну тот, у кого баба аппетитная.

– А-а, этот лис, – вспомнил Струков и облизнулся. – А баба у него хоть и слегка повяленная, но годная еще…

– Струков! – рявкнул Громов, – Простите, ваше благородие.

– Сейчас он придет, и ты увидишь, как надо вести конфиденциальный разговор. Понял, бакалейная твоя душа?

– Не понял, – мотнул головой Струков.

– Интеллигентный разговор, лысый огурец! Вошел бледный Тренев, одетый в суконную черную шубу, подбитую красной лисой.

– Имею честь явиться по вашему настоятельному приглашению, несмотря на свое недомогание, как лицо, уважающее существующую власть…

– Садитесь, господин Тренев, – ласково произнес Громов.

Тренев уселся, закинул было ногу на ногу, но, заметив, как она трясется, уперся обеими ногами в пол.

– В гости к себе не приглашаете, вот и пришлось вас позвать сюда, в канцелярию, – сказал Громов. – Прошу прощения за талую официальность, но что поделаешь – служба! Наше многострадальное отечество сейчас нуждается в сотрудничестве всех лучших сил России. Умных, думающих, смотрящих далеко вперед, имеющих уважение широких слоев населения-. Многие местные коммерсанты уже выразили свою лояльность.

Струков слушал своего начальника и дивился в душе: вот загибает!

– Да я что, – торопливо заговорил Тренев, – у меня и в уме ничего такого не было, чтобы, так сказать… Наоборот, я со всем уважением, можно даже сказать, с почтением. Я всегда уважал закон и власть и особенно вас, господин Громов, как полномочного и, я бы сказал, мудрого представителя его высокопревосходительства верховного правителя адмирала Колчака.

– Будем считать, что с недоразумениями покончено, – оборвал Громов разошедшегося Тренева. – Скажите: ка, господин Тренев, сколько времени вы проживаете в Ново-Мариинске?

– Около десяти лет, – с готовностью сообщил Тренев.

– И, думаю, неплохо нажились за эти годы?

– Да что вы, господин Громов, какая тут пожива среди нищих и диких чукчей? – махнул рукой Тренев, но спохватился и доверительно добавил: – Конечно, торгуем не совсем в убыток себе, но больших прибылей нет… Кстати, я одним из первых внес требуемый налог на нужды прави-тельстэа…

– Это я знаю, – прервал снова своего собеседника Громов. – А скажите-ка, где вы держите свои деньги?

– А-а позвольте, – заикаясь, спросил Тренев, – какие деньги?

– Я имею в виду не наличную кассу, а то, что накопили за десять лет.

– Э-э, господин Громов, так сказать, коммерческая тайна… и вообще только, так сказать, крайний случай…

– В русском коммерческом банке Владивостока вашего счета нет! – резко заметил Громов, глянув в какую-то бумагу.

– Так ведь и денег-то…

– Ваши деньги небось лежат в каком-нибудь американском банке? – продолжал Громов, не обращая внимания на попытки Тренева вставить слово.

– Я все это понимаю, но для удобства расчетов с поставщиками, с компанией "Гудзон бей"…

– С этим «бей» мы тоже разберемся после окончательной победы, – заявил Громов. – Больно они тут власть забрали. Куда ни кинься – кругом "Гудзон бей"… Теперь скажите, господин Тренев, вы хорошо знаете всех жителей Ново-Мариинска?

– Затрудняюсь твердо сказать, знаете, мало общаюсь по причине своего слабого здоровья…