Текст книги "Конец вечного безмолвия"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Богатой не для всех, – усмехнулся Каширин. – Вот теперь выслушайте мое мнение. Я думаю, что революция продолжается. Не кончилась она. Раз правительство временное, что-то это значит. Да и не согласен трудовой человек – а таких, как я, в России миллионы – удовольствоваться ролью рабочей скотины для делового человека. Что будет с местным населением? Может, история дает первый и последний шанс для их развития?

Ранним утром, когда солнце оторвалось от тяжелой воды Берингова пролива и устремилось вверх, Каширин сошел в Уэлькаде, сухо попрощавшись с Олафом Свенсоном,

Погода. ухудшилась. Иногда на корабль наползал туман.

Перед входом в Берингов пролив туман разошелся, и открылись острова Диомида.

Свенсона разбудили близкие выстрелы. Торопливо одевшись, он вышел на палубу и увидел белые вельботы охотников. Два судна уже плыли пересекающим курсом.

Здесь, в Беринговом проливе, ощутимо чувствовался Ледовитый океан. На горизонте виднелся пак, сливающийся в сплошную белую черту. Но в проливе было довольно чисто, если не считать отдельных плавающих льдин, на которых охотники и били спящих на солнце моржей.

Слева по борту, чуть севернее, нависла массивная скала мыса Дежнева, тянущаяся на северо-запад к Уэлену. В двух часах ходу, на низком галечном берегу располагалось чукотское селение Кэнискун, где находилась основная чукотская база "Гудзон бей компани", фактория под управлением Чарльза Карпентера. Туда и держал курс корабль Олафа Свенсона.

– Лечь в дрейф!

Корабль замедлил ход и остановился. Матросы завели на ближайшую льдину якорь., Люди в вельботах гребли длинными, упругими веслами.

Один из вельботов былч из Наукана, эскимосского селения на мысе Дежнева, а другой из Уэлена. Свенсон уже различал на задних кормовых площадках их владельцев – эскимоса Ерока и чукчу Гэмалькота, людей значительных, вполне состоятельных и крепко стоящих на ногах.

– Хэлоу, мистер Олаф, хэлоу, мистер Отто, хау а ю?

– Амын еттык, хуанкута санахакья! – отвечал им по-чукотски и по-эскимосски Свенсон. – Я рад всех вас видеть в добром здравии. Как ваши жена и дети? Все здоровы? Как это радостно слышать! Старый Мильгын умер? Ай-ай, – покачал головой Свенсон. – Он был хороший мореход.

Охотники с нескрываемой завистью проводили взглядами своих эрмэчинов, скрывшихся в чреве тангитанского корабля. Введя в кают-компанию гостей, Свердруп распорядился одарить табаком команды обеих вельботов.

– Что тут у вас нового? – спросил Свенсон, наливая виски в стаканы.

– Что может, быть нового? – усмехнулся Ерок. – Все идет по-прежнему.

– А как в Уэлене? – обратился Свенсон к Гэмалькоту.

Гэмалькот был абсолютным трезвенником и свой стаканчик виски оставил нетронутым.,

– В Уэлене все Спокойно, – негромко ответил Гэмалькот. – Однако разных разговоров о новой власти в России много.

– У вас тоже сменилась власть? – поинтересовался Свенсон.

В Уэлене жил представитель Анадырского уезда, исполнявший обязанности полицейского пристава, таможенника и судьи… Особого рвения к служебным делам Хренов не проявлял, и Свенсон с удовлетворением услышал от Гэмалькота, что он продолжает свою деятельность, точнее бездеятельность, и никакого нового комитета в Уэлене не создано.

Теперь положение на Чукотском полуострове для Свенсона было более или менее ясно.

– А как братья Караевы? – задал он последний вопрос к Гэмалькоту. – Надеюсь, они здоровы?

– Здоровы, – коротко ответил Гэмалькот. Караевы представляли в Уэлене владивостокскую русскую торговую фирму.

"Полар Бэр" изменила курс и вошла в небольшой залив, вернее излучину, под защитой мыса Дежнева.

С рейда хорошо были видны приземистые яранги и отсвечивающие на солнце гофрированным железом склады "Гудзон бей компани". Когда искали место для торговой базы, перебрали несколько пунктов, пока не остановились на этом малолюдном селении, в навигационном отношении, однако, довольно удобном. Здесь неплохая якорная стоянка. До побережья Ледовитого океана всего около десяти морских миль. Правда, морской путь в Уэлен был дольше – миль около сорока. В Кэнискун можно было зайти не объявляясь русским – от Нома при полном парусном вооружении около полусуток.

– Вы снова пополнели, мистер Карпентер, – осуждающе сказал Свенсон, оглядев своего агента.

– Полярная зима, – беспомощно развел руками Карпентер. – Ходить некуда, неделями сидишь взаперти в пургу.

– В следующий раз завезу вам гимнастические снаряды, – пригрозил Свенсон.

Он с широкой улыбкой поздоровался с жителями Кэнискуна, преимущественно стариками, старухами и женщинами с малолетними детьми – взрослое мужское население находилось на охоте.

– Груз придется самим доставлять на берег, – виновато сказал Карпентер, – некому сейчас работать.

– Ничего, – ответил. Свенсон. – Своими силами сгрузим на берег, покроем брезентом, а вернутся охотники – перенесут на склад.

Чарльз Карпентер помещался тут же, при лавке. Его дом наполовину был ярангой. В пологе жили его жена чукчанка Элизабет и детишки. Сам же Чарльз Карпентер располагался в комнате, обставленной европейской мебелью.

Свенсон прошел на половину Карпентера и, усевшись в кресло, недовольно заметил:

– Сколько раз я вам говорил: поселитесь вместе с семьей. Хотите, мы привезем настоящий трехкомнатный дом?

– Извините меня, мистер Свенсон. Я не раз намеревался хотя бы Элизабет поселить здесь, в комнате, но – не могу… Не переношу запаха жира морского зверя… И к тому же сознание, что в твоем жилище живет дикарка…

Чарльз Карпентер был родом из Австралии, его предки были английскими уголовниками, сосланными королевским указом на каторгу.

Кэнискунская фактория славилась прекрасными горячими источниками. С помощью чукчей Чарльз Карпентер соорудил небольшой бассейн, правда, напомнивший Свенсону могилу, вырытую в тундровом черном дерне, отвел туда два потока – один, из горячего ручья, другой из холодного.

– Скоро уже двадцать лет вы здесь, а ни одного слова ни по-чукотски, ни по-эскимосски произнести не можете! – упрекал его Свенсон.

– Пробовал, – виновато оправдывался Карпентер. – Ничего не получается. Язык и горло болят после этого. Такие варварские языки – слушать и то невмоготу.

Свенсон задал несколько вопросов.

Карпентер, не заглядывая в бумаги, ибо в его мозгу был такой же порядок, как и вокруг, перечислил, сколько и какого пушного товара имеется на складе.

От Карпентера на побережье торговали еще несколько мелких агентов. Из них он особенно отметил деятельность Магомета Гулиева, бывшего аляскинского золотоискателя.

– Вам должно понравиться, – с некоторым сарказмом сказал Карпентер, – что Магомет, прозванный чукчами Купкылином-тощим, прекрасно овладел чукотским и эскимосским языками, родил кучу детей и ведет такой образ жизни, словно он родом отсюда. Но в торговых делах излишне жесток и алчен, иной раз норовит и меня обсчитать.

– Весь товар, который вы получите, немедленно рассредоточьте среди агентов, не скупитесь давать– в долг, откройте широкий кредит, – наставлял Свенсон Карпентера.

Свенсон принялся за еду.

– Как быть с Караевыми? – после долгого молчания спросил Карпентер.

Свенсон не сразу ответил.

– По всей видимости, они сами будут искать со мной встречи, – задумчиво проронил он. – Из-за этой революции они остались с пустыми складами… Послушайте, если они будут обращаться к вам – можете и их ссудить товарами. На любых условиях…

Плотно поужинав, Карпентер и Свенсон вышли из дома-яранги поглядеть, как идет разгрузка.

– После еды необходимо движение, – поучал Свенсон Карпентера. – Это способствует пищеварению. В нашем возрасте надо думать об этом.

На берегу уже выросли кучи ящиков, мешков и тюков. Между ними в прятки играли кэнискунские ребятишки и вместе с ними дети Чарльза Карпентера, голубоглазые и светловолосые, одетые в летние кухлянки, нерпичьи торбаса.

– Много огнестрельного оружия, – заметил Карпентер, наблюдая, как матросы с корабля тащили на берег продолговатые тяжелые ящики.

– Там, где война или пахнет ею, мой друг, оружие становится самым дорогим и ходким товаром, – улыбнулся Свенсон и добавил: – Магляльыт! Рэмкыльыт! [Нарты! Гости!]

На границе галечной косы показались собаки. Они остановились – дальше им не пройти: полозья по камням не пойдут.

Двое мужчин в хорошо выдубленных кухлянках подошли и учтиво поздоровались.

– Я рад вас видеть! – громко приветствовал их Свенсон. – Как дела?

– Наши охотники сообщили о вашем прибытии, – строго сказал старший Караев. – Почему вы сначала не зашли в Уэлен? У нас ведь договоренность. В противном случае все это, – Караев показал на кучу выгруженных товаров, – будет считаться контрабандой.

– Извините меня, господа, – улыбнулся в ответ Свенсон. – Но наш корабль сначала сделал заход в Ново-Мариинск. Надеюсь, что вы в курсе – в России новая власть. В Ново-Мариинске создан Комитет общественного спасения, и этот комитет любезно просил меня заняться снабжением побережья Чукотки.

Братья Караевы переглянулись.

– У нас никаких известий об этом нет, – сказал старший.

– Я вам передал то, что мне известно, – повторил Свенсон. – Мы обсудили и такой вопрос: если русским коммерсантам будет угодно, то "Гудзон бей компани", от чьего имени я веду торговлю, готова на приемлемых условиях снабжать вас нужными товарами.

– Вы считаете, чго в этом году из Владивостока не будет парохода?

– Если и будет пароход, то отнюдь не с товарами, – улыбнулся Свенсон. – Я собирался зайти завтра утром в Уэлен. Буду рад, если вы мне составите компанию и проделаете этот путь на моем корабле.

Свенсон стоял на мостике вместе с братьями Караевыми.

Вчера проговорили до поздней ночи, обсуждая торговое и экономическое положение края. Говорить о политике Олаф Свенсон категорически отказался.

– Политическое положение России – это внутреннее дело вашего государства, – повторил он несколько раз, добавив при этом, однако, что он готов сотрудничать с любой властью, соблюдающей интересы взаимовыгодной торговли.

Уэленцы встретили Свенсона громогласно. Каждый считал своим долгом протиснуться вперед, пожать ему руку. Многие довольно свободно говорили по-английски.

– Хэлоу! Хэлоу! Ии! Ии! – раскланивался Олаф Свенсон.

Караевы повели гостя в свой домик, возле которого в полицейской фуражке стоял исправник Хренов.

На возвышении сияла стеклами больших окон школа. Она была поставлена два года назад по распоряжению губернатора. Собирал эту школу Петр Каширин вместе со своим дружком Иваном Лариным.

– Школа работает? – спросил Свенсон.

– Учителя нет, – ответил старший Караев. – Приезжала одна дама, попробовала, но ничего у нее не вышло: ее не понимают и она не понимает.

– Может быть, новое правительство энергично возьмется за это, – сказал младший Караев, и лицом и голосом копия старшего брата. – У нас много надежд, но мы не имеем никаких известий о характере перемен и не знаем, что делать.

– Я встретил в стойбище Армагиргина Петра Каширина, бывшего вашего приказчика, – с улыбкой сообщил Свенсон. – Он ехал в Петропавловск вместе с двумя делегатами на какое-то учредительное собрание.

– Петька Каширин? – удивился Караев-старший. – Хотя он всегда отличался весьма вольным и смелым образом мыслей.

– По-моему, он даже член этого самого Анадырского комитета, – добавил Свенсон. – Правда, должен вам сказать, что делегаты… сбежали от него, отказавшись от политической деятельности.

Свенсон широко улыбался, как бы приглашая собеседников посмеяться над этим забавным происшествием.

Но братья Караевы не улыбались.

Пришлось не только взять товар у Свенсона, но и дать обязательство расплатиться. пушниной или, как было записано в соглашении, "эквивалентным товаром, валютой или же золотом".

Петр Васильевич Каширин добрался до Ново-Мариинска в самый разгар ожесточенных споров и раздоров в комитете.

– А где же делегаты? – с ехидцей спросил Каширина Желтухин. – Где представители народа?

– Они уполномочили меня, – сердито ответил Каширин и сам удивился тому, что сказал – В настоящий момент представители местного населения еще не готовы принять участие в съезде, – продолжал, смелея, Каширин. – По причине незнания языка, а также невозможности отлучиться: пасут оленей.

Желтухин пытливо смотрел на загорелого и похудевшего Каширина, подавляя поднимающуюся в душе неприязнь к этому непонятному мужику, вечно готовому заступиться за обиженного и обделенного.

– Первым пароходом поедешь в Петропавловск!

– Ну, это мы еще посмотрим! Надо сначала здесь оглядеться.

У дома Треневых Милюнэ развешивала белье. Девушка была в платье, аккуратно причесанная, совсем иная, чем в яранге Тымнэро, когда Каширин впервые увидел ее.

– Кыкэ вай! Я вас не узнала, – смутилась Милюнэ, путая чукотские и русские слова. – Вы стали совсем черный и худой. Однако лицо веселое.

– Скорее сердитое, – усмехнулся Каширин.; – Ну, как тебе живется у Тренева? Не обижают хозяин с хозяйкой?

– Не обижают.

В Ново-Мариинске, который чаще называли Анадырем по имени реки, на которой стоял центр Чукотского уезда, все было по-прежнему.

На рыбалках Сооне и Грушецкого готовились к путине, и первые рыбины уже попались в сети, свидетельствуя о близком подходе косяков красной тихоокеанской кеты. Остальным рыбакам были отведены места даже худшие, чем в прошлые годы. Местные жители – чуванцы и чукчи – ходили жаловаться в комитет, но их не стали слушать, сославшись на решение комитета. Вдобавок ко всему по предложению Царегородцева были учреждены специальные билеты на право лова рыбы для рабочих каменноугольных копей и всех остальных "инородцев".

Обо всем этом Каширин узнал от Аренса Вол-тера, который так же подпадал под определение "прочие инородцы".

– Видишь ли, Арене, – угрюмо сказал Каширин, – людской род делится на сытых и голодных. Это самое главное различие. И объединение людей должно идти по этому признаку – по одну сторону сытобрюхие, по другую – те, у которых пусто в желудках.

Прежняя нищета и голод и в яранге Тымнэро. Грязная и исхудавшая Тынатваль сидела у погасшего очага и, раскачиваясь, с закрытыми глазами, напевала. Она даже не подняла головы, когда Каширин вошел в чоттагин.

Каширин потоптался у входа, давая знать о своем приходе, и громко кашлянул.

Тынатваль все тянула свою песню. Зашевелилась меховая занавесь полога, и в чоттагин высунулся взлохмаченный Тымнэро.

– Етти, Кассира, – хрипло сказал он. – Эт-ки [Плохо] наша жизнь. Заболел я, жена тоже нездорова, и сын вот лежит рядом без памяти. Еды нет, огня нет" Глаза закрою – вижу путь сквозь облака…

Каширин выскочил из мрачного чоттагина. Почти бегом он добрался до домика Аренса Вол-тера.

Норвежец что-то паял, и едкий зеленый дымок поднимался над его головой.

– Арене! Человек погибает! Спасать надо!

– Где? – вскочил на ноги Волтер. – Я готов идти. Весла брать?

– Еду возьми, какая только у тебя есть, да примус прихвати, – уже спокойнее сказал Каширин и рассказал Волтеру, в каком положении он застал семью Тымнэро.

Волтер собрал кое-что из своих запасов и даже откуда-то достал банку сгущенного молока.

– Продукты есть, – сказал он, – но, может, им доктор нужен?

Волтер и Каширин завернули к фельдшеру, но нашли его в таком состоянии, что вести к больным было бесполезно.

В яранге Тымнэро зашумел примус, запахло едой.

Каширин сварил суп.

Тынатваль отчужденно наблюдала за действиями тангитанов.

Она оживилась, когда в ярангу бочком вошла Милюнэ со свертком еды.

– Хозяйка следит, не разрешает мне ходить сюда, – призналась она Каширину.

Каширин смотрел, как Тымнэро жадно, обжигаясь, ел непривычную жидкую тангитанскую еду, и укоризненно говорил ему:

– А ты – сквозь облака… Мы сейчас должны не сквозь облака, а через жизнь, к новому будущему.

Убедившись в том, что в яранге стало веселее, Каширин с Волтером покинули жилище Тцмнэро и отправились на берег лимана, где с кунгаса люди Грушецкого и Сооне ставили большие ставные невода.

Ваня Куркутский молча наблюдал за работой.

– Видал, что делают? – заметил Каширин.

– Видать-то вижу, а что толку? – сердито ответил Куркутский. – Мои-то собаки, мольч, голодать будут. И так-то бегают в тундру, мышей. давят, у песца еду отбирают.

– Ты о собаках погоди, – прервал его Каширин. – А люди? Почему люди молчат, глядя на все это?

– Говори не говори, все одно – сила-то она у того, у кого большая сетка и невод, – безнадежно махнул рукой Куркутский. – Можно сети поставить на Русской кошке, но там ветрено, да и рыбка негустая. Что поймаем – самим на юхалу не хватит.

– Надо собирать комитет и все. это, – Каширин показал на кунгас, – по-другому сделать. Почему нельзя все сделать общественным? И кунгас, и сети, и невода? Вместе работать, на всех делить добытое?

– Да ведь только дикие чукчишки сообща на кита охотятся, вытащат животную на берег и делят его на куски.

– Они вовсе не поровну делят, – ответил Каширин, – Я-то знаю, жил в Уэлене. Гэмалькоту, значит, как владельцу вельбота – весь китовый ус, а с добытого моржа – клыки. Надо людей на сход звать да разобраться в делах комитета.

Его разбудил Волтер.

Всегда спокойный и невозмутимый, Арене был крайне взволнован и говорил быстро, путая русские и английские слова: что-то случилось с Тым-нэро.

Летний анадырский ледяной дождь хлестал по лицу. Желто отсвечивали лужи, а тундру, на которой стояли чукотские яранги, совсем развезло, и в раскисшей жиже тонули сапоги.

Еще издали Каширин услышал какие-то звуки из яранги. Он остановился и прислушался.

Голос поющего то прорывался сквозь шум дождя, то его гасили глухие удары кожаного бубна. В Ново-Мариинске, насколько знал Каширин, шамана не было. Может, приехал из тундры?

В чоттагине сгустилась полутьма. Свет пасмурного дождливого дня едва проникал. Трудно было понять, откуда идет пение и удары шаманского бубна. Приглядевшись, Каширин заметил на своем обычном месте возле очага Тынатваль. Она держала на руках старшую и качала ее, убаюкивая.

А камлание шло в пологе, за опущенным меховым занавесом.

Каширин стоял в полутемном чоттагине, не зная, что делать. Он понимал, что негоже грубо вторгаться в священное дело, но и уйти не мог.

Тынатваль, казалось, и не заметила прихода Каширина. Она слушала пение мужа и изредка как бы откликалась, подавала голос.

В чоттагине не было ни одной собаки. Они разбрелись в поисках еды по берегу лимана, по тундре, у стоячих ржавых озер. В общем-то, так случалось в каждой яранге, в каждой семье, где была ездовая упряжка. Но всегда оставалась любимая собака, щенята или брюхатая сука… А тут – пусто, как в тундре.

Пронзительный, быстро потухший стон поколебал меховую занавесь полога, умчался через открытое дымовое отверстие в серое, сочащееся холодным дождем низкое небо.

Тынатваль вздрогнула. Она обернулась к пологу и застыла в напряженном ожидании. Олений мех откинулся, в чоттагин вывалился обнаженный по пояс Тымнэро. Открыв потухшие глаза, он увидел Каширина и осипшим голосом произнес:

– Он ушел…

Женщина запричитала, забилась в истерике, разметая остывший пепел костра.

– Кто ушел? – тихо спросил Каширин.

– Мой сын ушел сквозь облака, – внятно, но как-то бесцветно и покорно произнес Гымнэро. – Навсегда…

Он опустился рядом с Кашириным и вздохнул, как после тяжкой и долгой работы.

– Теперь ему хорошо, – твердеющим голосом сказал Тымнэро. – Он теперь больше не страдает.

– Умер что ли? – со стоном спросил Каширин.

Тымнэро кивнул и уточнил:

– Ушел сквозь облака…

Горечь и гнев захлестнули сердце Каширина. Он обхватил мощными большими руками Тымнэро, прижал лицо к его разгоряченному худому телу и зарыдал как-то обрывками, глухо.

– Ты не плачь, Кассира, – утешал его Тымнэро. – Не жалей моего сына. Ему там хорошо. Не плачь, Кассира, не жалей моего сына… – Тымнэро гладил его по голове неумелой заскорузлой ладонью. – Не плачь… Он, наверное, найдет то, что ты ищешь на земле. Мир без слез, без голода, без несправедливости… Хорошо, что он идет туда молодым.

Каширин всхлипнул и оторвал лицо от плеча Тымнэро.

– Нет, друг мой! – крикнул он. – Нет! Тымнэро испугался и отодвинулся от него.

– Нет! – продолжал Каширин. – Лучший мир здесь, на нашей грешной земле! И мы его добудем, своими руками. Понимаешь – на земле, тут, в этой яранге, далеко в тундре, на Чукотке, Камчатке, во всей нашей большой России!.. Да доколе человек ни за что будет помирать, когда у иного брюхо лопается от сытости?

Испуганная его гневом, Тынатваль поднялась с земляного пола, прижимая к себе второго ребенка, и принялась приглаживать свои спутанные, присыпанные пеплом волосы.

Дождь перестал, и с верховьев реки над Ново-Мариинском открылось светлое, чистое небо. Вместе с отливом уходили тяжелые, пропитанные влагой тучи.

Арене Волтер и Каширин вошли в здание уездного правления.

Желтухин вопросительно поднял голову.

– Требуем общего схода, – сказал Каширин.

– Нужды в этом нет, – сухо ответил Желтухин.

– Ежели комитет не соберет схода, то соберем его мы, – пригрозил Каширин.

– Кто это – вы?

– Я, Арене Волтер, рабочие угольных копей, рыбаки, каюры, моряки… Народу в нашем Ново-Мариинске предостаточно, – стараясь говорить спокойно, заявил Каширин.

Внимательно оглядев возбужденного Каширина и стоящего за ним невозмутимого Волтера, Желтухин неопределенно протянул:

– Согласовать бы надо…

– Нечего согласовывать! – ответил Каширин. – Досогласовывались до того, что детишки мрут! Зовите народ, будем говорить!

Печаль сближает людей в молчаливом выражении сочувствия.

Тымнэро готовил своего сына, надежду на лучшую жизнь, в путь сквозь облака. Тынатваль шила из лоскутков погребальную одежду, стараясь, чтобы сын достойно предстал перед теми, кто ушел раньше.

Тихо вошла в чоттагин Милюнэ с привычным узелком тайком собранных объедков и молча присоединилась к Тынатваль.

Тымнэро отдавал последний долг уходящему сквозь облака, совершая обряд вопрошения. Смерть в чукотских семьях была так часта, что каждому известно, что надо делать. Взяв у жены палку для выделки шкур; Тымнэро угнездил один конец под голову покойника, а второй положил себе на колени, соорудив таким образом нечто вроде рычага. Он мысленно спрашивал сына и, прислушиваясь, тихонько пытался приподнять его голову. Если голова поднималась легко, то это означало утвердительный ответ, а если нет – покойный не соглашался. Вопросы были простые, как проста была жизнь мальчика. Он «пожелал» взять с собой небольшой кусок сахара, треснутое фарфоровое блюдце, из которого пил чай, кожаную пращу и острогу.

Сквозь тонкий меховой полог до Тымнэро иногда доходили женские голоса, редкий всхлип Тынатваль, приглушенный голос Милюнэ.

Тымнэро выполз в чоттагин и увидел Ваню; Куркутского. Чуванец пришел разделить горе. И как это водилось среди чуванцев, эскимосов и других жителей чукотской земли, он ничего не сказал о случившемся, только заметил, что погода улучшается и уже солнце начинает выглядывать из-за туч. Это означало, что дорога уходящего сквозь облака ничем не омрачена и его путь оберегают высшие силы.

– Ты послушай, Тымнэро, что сейчас было в комитете, – принялся рассказывать Куркутский. – Похоже, что с властью трясучка. Кассира арестовал Царегородцева, Оноприенко и посадил в сумеречный дом. Сказано – до парохода. С пароходом он их отвезет в Петропавловск, а может, оттуда в главный сумеречный дом, где сидит сам Солнечный владыка и его приближенные. Пущай, говорит Кассира, оне там вместе сидят и не притесняют народы…

Куркутский с благодарным кивком принял из рук почерневшей от горя Тынатваль чашку горячей воды вместо чая и продолжал, обращаясь к Милюнэ:

– Твой-то хозяин, Тренев Ванька, возьми да и поддержи Кассиру и Волтера, Иначе им вдвоем ни за что не одолеть Желтухина… Бона какие дела-то среди тангитанов случились…

Сумеречный дом… Дом как дом. Внешне он выглядел даже получше некоторых анадырских домишек, во всяком случае с ярангой его не сравнить. Окошечки крохотные, как и у всех, но еще забраны частой железной решеткой. Дверь в том доме была кованым железом перехвачена. В сумеречный дом помещали убийц, воров… Правда, в тихом Ново-Мариинске такие люди объявлялись нечасто, но будучи единственной тюрьмой на всем протяжении Чукотского уезда, анадырский сумеречный дом к прибытию парохода обычно содержал несколько человек.

Светлым вечером Тымнэро нес покойного сына на гору, откуда открывались дали, весь Анадырский лиман с его разветвлениями, земляные берега и уходящая к дальним горам тундра. Отец нес сына в ноше за спиной, будто шел к оленьему стаду за высокие мачты. На радиостанции, низко склонив голову, слушал занебесный разговор радист Асаевич. И подумалось опустошенному горем отцу: а не говорят ли там, за облаками, этим птичьим языком, тонким и пронзительным, не знающим преград?

Тымнэро поднялся на вершину сопки и остановился. Снял свою печальную ношу и осторожно опустил на мягкий, нетронутый мох, еще хранящий тепло дневного солнца.

Посидел, бездумно глядя на Анадырский лиман, на бесконечный простор залива за островом Алюмка.

Вытащил нож и аккуратно разрезал одежду мальчика, обнажая его высохшее, словно сушеная рыба юкола, тело.

Тымнэро все делал аккуратно, невольно растягивая время последнего пребывания с сыном.

Вроде бы все сделано, Тымнэро еще осмотрел обнаженное, такое беззащитное под этим огромным небом тельце.

На горизонте темнел дым – пароход входил в Анадырский лиман.

Каширин, прощаясь с Тымнэро, сказал: – Я скоро вернусь… Знай и помни об этом – я скоро вернусь. Если не я, кто же еще должен вернуться? Мы выведем тебя и твоих родичей к свету… Вот вспомнишь меня… Понял?

Он надеялся скоро вернуться в Ново-Мариинск, но этому не суждено было свершиться. Каширин уехал навсегда с Чукотки.