Текст книги "Конец вечного безмолвия"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Как один из членов– следственной комиссии, я хочу спросить вас: зачем ревкому, встреченному населением провозвестником лучшей, справедливой жизни, марать себя кровью в первые же дни существования советской власти?.

Он с улыбкой посмотрел на Мандрикова.

– Есть еще другие предложения? – спросил Мандриков.

– Они-то не стеснялись марать себя кровью, – зло сказал кто-то из шахтеров.

– В том-то и дело! – горячо произнес Тренев. – Зачем новой власти, так сказать, становиться на одну доску с этими…

– Общий приговор, смертная казнь, остается в силе, – твердо сказал Мандриков. – Однако приведение приговора в исполнение мы оставим до лета и с первым же пароходом отправим арестованных во Владивосток.

Расходились, шумно обсуждая последние слова Мандрикова.

Тренев подошел к Мандрикову. В комнате уже почти никого не оставалось из пришедших на сход, лишь члены ревкома.

– Михаил Сергеевич! Откуда взялся приговор – смертная казнь? – вежливо спросил Тренев. – Как члена следственной комиссии вы меня не спрашивали, одобряю ли я этот приговор.

– Господин Тренев! – холодно ответил Мандриков. – Следственная комиссия только расследует преступления, но приговор выносит революцион ный комитет, членом которого вы, Иван Архипыч, не являетесь.

– Так-так-так, – быстро согласился Тренев и заторопился к выходу. – Конечно, разумеется, я понимаю…

Он почти бежал домой и слышал за собой на усиливающемся ветру хлопки красного флага на крыше ревкома.

Глава вторая

31. декабря отправлен отряд на нартах вверх по реке Анадырь в Белую и Маркове для ликвидации ставленников Колчака. Две крупные монопольные фирмы национализированы согласно постановлению Революционного комитета. 15 января отправляем отряд на мыс Дежнева для ликвидации колчаковщины, конфискации имущества купца Караева – поставщика оружия для белых. Ждите указания для ликвидации частной торговли и замены ее натуральным обменом. Председатель Совета Мандриков. Комиссар охраны Берзин.

Сообщение Анадырского ревкома в Охотск о революционном перевороте в Анадыре и национализации торговых фирм. ЦГА РСФСР, Телеграфный бланк

Милюнэ шила кухлянку для Берзина.

В этот вечер она была особенно сосредоточенна, но часто поднимала глаза на мужа. Около полуночи отложила шитье и, раздевшись, улеглась рядом.

Она взяла руку Булатова и положила себе на живот.

– Он еще совсем крохотный, – тихо сказала она. – Еще ни разу не пошевелился, но я его уже чувствую…

– Кого? – тихо спросил Булатоь

– Нашего ребенка, – вздохнула Милюнэ. Булатов от неожиданности сел на кровати.

– А кто: он, или она?

– Булат, если мальчик, а девочка – Тынэна… Потому что она придет на рассвете новой жизни. Тынэна – значит зорька…

Помолчав, Булатов сказал:

– Наш ребенок будет жить при новой жизни.

– А какая она будет, новая жизнь? – прильнув к мужу, спросила Милюнэ. – Что сказали о будущем Ленин и Карл Маркс?

– Коммунизм будем строить!

– А говорил – социализм! – напомнила Милюнэ.

– Да-да, – торопливо ответил Булатов. – Сначала социализм. Кто не работает – тот не ест.

Новые слова обрушивались лавиной на Милюнэ. Она в них часто путалась, но все же они прочно застревали в голове, и через некоторое время она с удивлением обнаруживала их в собственной речи.

– Знаешь, Булат, я знаю, что у вас в ревкоме много важных дел, но все же хотела тебе напомнить…

– Ну, говори!

– У нас нет революционной женитьбенной бумаги.

– Укрепим революцию, откроем новую школу, может, даже будущей осенью, – твердо сказал Булатов. – А про бумагу о нашей женитьбе ты хорошо вспомнила. Сделаем настоящую, советскую бумагу. У нас теперь хорошая японская тушь есть, я ею воззвания и плакаты пишу, и тонкие кисти – у Сооне национализировали.

Булатов и Милюнэ некоторое время лежали молча. Каждый думал о своем…

Большие дела только начинаются – национализация… Скоро отъезд группы Берзина в верховья Анадыря. Булатов было попросился с ним ехать, но Мандриков объяснил: должен ехать Михаил Куркутский. Он знает язык, знает эти места, людей. А секретарь ревкому нужен, потому что работы с каждым днем все больше.

– Парфентьев согласился ехать, – сообщил Берзин, входя в комнату председателя ревкома.

– Значит окончательный состав такой: Берзин, Галицкий, Мальсагов, Михаил Куркутский и каюры – Ваня Куркутский и Анемподист Парфентьев.

– Так получается, – ответил Берзин. – Поэтому едем на трех упряжках – по двое на одной нарте. Тяжеловато, но другого выхода нет. Ваня Куркутский считает, что если не очень гнать собак, то ничего страшного. Говорят, что появилось какое-то оленье стадо на полдороге в Белую.

– Ну что же, – выслушав Берзина, сказал Мандриков.. – Сегодня соберем ревком. Решим неотложные дела, и можете отправляться.

Милюнэ считала своим долгом быть в ревкоме, когда там происходили заседания. Иногда надо было срочно кого-то позв. ать и даже отнести телеграмму на радиостанцию.

И на этот раз она пришла задолго до начала заседания в ревком, положила угля в топившиеся печи, вытерла пыль и подмела пол. У Мандрикова сидел Тренев.

Бывший хозяин Милюнэ выглядел как никогда хорошо. В его движениях была уверенность и значительность. И слова у него были какие-то круглые, словно обкатанные морской волной, гладкие, сами вылетающие изо рта, спрятанного в рыжей оторочке усов и бороды.

– Михаил Сергеевич! – Тренев сидел в своей излюбленной позе, закинув ногу на ногу. – Из тюрьмы все время несутся стоны и жалобы на плохое обращение, на недостаточное питание.

– Кто же там жалуется? – поинтересовался Мандриков, – Колчаковских милиционеров мы всех выпустили и обязали трудиться.

– Это, конечно, хорошо, но оставшиеся в тюрьме Громов, Струков и Суздалев, мне кажется, тоже должны быть привлечены к трудовой повинности. Пусть на своей шкуре испытают, как своим трудом, потом соленым добывать хлеб. По существу, содержание их в тюрьме, согласитесь, только прибавляет вам хлопот.,

– Да, конечно, – согласился Мандриков.

– Ново-Мариинск, то есть Анадырь, самой природой огорожен таким высоким забором, который даже отчаянный человек в эти зимние дни не отважится преодолеть!

– Что вы имеете в виду?

– Холод, пургу и вечную мерзлоту, – солидно ответил Тренев. – Посудите сами, куда пойдет разумный человек, если он вздумает бежать? В тундру? К УТРУ он Уже закоченеет. Если даже будет хорошо одет – заблудится в пургу, потеряет дорогу, и в конце концов та же участь – замерзнет.

– Куда вы клоните, Иван Архипыч? – спросил напрямик Мандриков. – А никуда, – поспешно ответил Тренев. – Я просто хочу высказать свое соображение.

– Ну, высказывайте.

– Чем кормить этих трех дармоедов, не лучше ли отправить их на трудовую повинность? На угольные шахты, куда вы направили колчаковских милициодеров.

– Надо подумать, – заинтересованно произнес Мандриков.

Тренев важно и солидно прошел мимо Милюнэ, едва кивнув ей в знак приветствия.

Милюнэ решительно вошла в комнату и прямо с порога сказала:

– Михаил Сергеевич! Архипыч очень плохой человек!

– Я это чувствую, – с улыбкой ответил Мандриков. – Но голова у него сообразительная.

Собрались члены ревкома.

Булатов занял место секретаря, вооружившись пером, и поставив перед собой баночку японской туши. Мандриков объявил очередное заседание ревкома открытым.

– Первый вопрос, который мы должны разобрать, это национализация иностранных фирм. Бывший морской пират Свенсон, ныне "Свенсон и K°", пользуясь климатическими условиями, когда полярные морозы отрезают Анадырский край от всего мира, монополизировал всю торговлю и стал властелином над жизнью как инородцев, так и. местных жителей… Только полное уничтожение самой системы капиталистической эксплуатации обещает человечеству истинную свободу, равенство и братство! Кто за то, чтобы передать народу имущество американского торгового разбойника Свенсона, находящееся в Ново-Мариинске?

Подняли руки все.

Булатов едва поспевал писать.

– Второй вопрос: на территории советской власти должен. неукоснительно выполняться главный лозунг трудового пролетариата, провозглашенный товарищем Карлом Марксом, – кто не работает, тот не ест. А мы кормим трех дармоедов. Предлагаю: по соображениям политического характера и согласно лозунгу трудового пролетариата немедленно удалить господ Громова, Стру-кова и Суздалева из Анадыря на народные угольные шахты.

– Есть же постановление – расстрелять, – напомнил моторист Игнат Фесенко.

– Да, есть такое постановление, и его никто не отменял, – ответил Мандриков. – Но мы не хотим омрачать начало нашей деятельности кровопролитием. Подождем наших товарищей из Владивостока. К тому же им все равно некуда бежать.

Речь Мандрикова звучала убедительно, но все равно при голосовании Игнат Фесенко поднял руку против.

Мандриков выпил воды, загодя принесенной Милюнэ.

– А теперь самое главное: выработка инструкции для отъезжающих в верховья Анадыря. Состав группы такой: Михаил Куркутский, Якуб Мальсагов, Мефодий Галицкий. Начальник отряда – комиссар народной охраны товарищ Август Мартынович Берзин. Ему выдается мандат. – Мандриков взял со стола лист бумаги и зачитал. – Какие еще будут пожелания отъезжающим?

– У меня Bgnpoc, – сказал Галицкий. – Говорят, что на полпути от Анадыря к Усть-Белой появилось стойбище оленных людей. Если они встретятся, что делать?

– Товарищи! – Мандриков оглядел ревкомов-цев и вдруг с тревогой подумал, что с отъездом четверых товарищей их останется и впрямь горстка. – Мы взяли власть навечно. Поэтому Советы должны стать единственной и повсеместной организацией трудящихся где бы то ни было – в городе, деревне или кочевом стойбище. Революция освобождает трудового человека, где бы он ни жил – в холодной тундре или в жаркой стране.

– Понятно, – сказал Галицкий и уселся на место.

– Вся инструкция изложена в удостоверении, выданном товарищу Августу Берзину, – сказал в заключение Мандриков. – Будем голосовать.

Мандат отъезжающим вверх по реке Анадырь был единогласно утвержден.

– Вы думаете, что он меня примет? – с дрожью в голосе спросила Евдокия Павловна.

– Человек он довольно отзывчивый, – немного подумав, сказал Тренев. – И совсем не такой кровожадный и страшный, как вы думаете,

– Но все же я жена его заклятого врага, – заметила Громова.

– Если вы так озабочены здоровьем вашего, супруга, то должны решиться.

Как-то Агриппина Зиновьевна как бы мимоходом рассказала ей, как Иван Архипыч под покровом ночи в пургу утопил сверток в проруби на реке Казачке.

Мало ей, что мужа освободили, так она теперь обнаглела до того, что просит Ивана Архи-пыча, чтобы Громову позволили погостить дома для поправления пошатнувшегося здоровья.

– Идите, идите к Мандрикову, – настойчиво говорил Тренев.

Евдокия Павловна Громова, одевшись поскромнее, во все черное, направилась в ревком. Милюнэ, убиравшая в коридоре, удивилась, увидев ее.

– Милая, – обратилась к Ней Громова, – где тут Мандриков принимает?

В комнате сидели Мандриков и Булатов.

– Здравствуйте, Евдокия Павловна, – сказал Мандриков. – Садитесь.

Громова уселась на стул, достала платок и первым делом вытерла глаза.

– Я вас слушаю.

Евдокия Павловна подняла на Мандрикова полные слез глаза, губы у нее задрожали.

– Ну полно, Евдокия Павловна! Мандриков не переносил женских слез.

– Моего-то… Кешу-то… Христа ради отпустите его на один день… Ведь напьется он с горюшка да с радости на Новый год, замерзнет…

– Ничего с ним не случится, – сказал Мандриков, отвернувшись, чтобы не видеть плачущую женщину. – Там за ними хороший присмотр.

Женщина громко шмыгала носом, сморкалась.

Мандриков умоляюще посмотрел на Булатова, но тот в ответ только пожал плечами. 4 – Я не один принимаю решения. – Мандриков старался говорить жестко. – Я спрошу мнение членов ревкома. Что они скажут. Может быть, они войдут в ваше положение.

Евдокия Павловна ушла, и Мандриков тяжело вздохнул.

– Михаил Сергеевич, – Булатов подошел к столу, – я совсем запамятовал, письмо было утром с той стороны.

Булатов подал листок бумаги.

"Громов и Струков уже на следующий день не вышли на работу и не спустились в шахту. Оба лежат в казарме и стонут. На вид вроде бы не притворяются – у обоих жар, а Струкоз выходил по малой нужде, закашлялся, плюнул на снег – вроде бы кровь…"

– Да-а, – задумчиво протянул Мандриков. – Слушай, Булатов, ты слышал о такой вещи – домашний арест?

– Не слышал.

– Это когда человек по всем законам считается арестованным, но сидит дома и без разрешения не смеет выходить. Может, применить к ним этот вид наказания?

– Что же это за наказание? – усмехнулся Булатов.

– Но ведь пишет Клещин: занедужили, и, видать, всерьез… А у нас фельдшера нет. Помрут, и впрямь придется ответ держать за жестокое обращение с арестованными…

– А если бы они нас схватили? – прищурив желтые глаза, спросил Булатов. – Как ты думаешь – как бы они с нами обращались? Да чего тут думать? Вспомни, что сделал Струков с моей Машенькой?

– Да, конечно… – потер лоб Мандриков, – уж нас бы они щадить не стали… Но с другой стороны – у нас иные взгляды на человека. Мы, большевики, не можем брать пример с них, с их жестокости… Но в шахте толку от них нет, только одни хлопоты нашим товарищам. В тюрьму возвращать – надо кому-то ухаживать за ними, лечить. Знаешь, Булат, нехай их друзья и жены ухаживают за ними! Что у нас, дел нет поважнее, чем кормить с ложечки Громова да Струкова?

Тренев пришел в ревком и, сделав очень удивленное лицо, спросил Мандрикова:

– Я не понимаю… Почему вы вдруг решили их выпустить?

– Никто не решил их никуда выпускать! – твердо ответил Мандриков. – Оба они заболели, ну а мы не звери, господин Тренев. У нас тоже есть человечность.

– Так-так-так, – застрекотал Тренев. – Я понимаю и восхищаюсь вашей гуманностью.

Многие в Анадыре выразили недоумение, узнав о распоряжении Мандрикова временно заменить трудовую повинность домашним арестом.

– Михаил Сергеевич, – задумчиво произнес Берзин, – как бы эта твоя гуманность тебе боком не вышла.

– Как только поправятся – посадим на нарты и обратно на шахту., – твердо обещал Мандриков.

Казалось, весь Анадырь вышел провожать отъезжающих в верховья реки.

Каюры запрягли собак и наводили на полозья последний слой ледяной пленки. Собаки в нетерпении повизгивали, рвались из постромок.

Берзин, Мальсагов, Михаил Куркутский и Га-лицкий допивали последнюю кружку чая в домике Булатова. Здесь же был и Мандриков, озабоченный, возбужденный не менее отъезжающих.

– Малкова и Черепахина не жалеть, – говорил он, напутствуя. – Ищите среди, местного населения людей активных, настроенных в пользу советской власти. Будет в том необходимость – разрешаю всем, кроме Берзина, останься на месте до прихода весны. Постарайтесь охватить как можно больший район.

Отъезжающие встали, направились было к двери, но вдруг Булатов сказал:

– Товарищи, минутку! Надо посидеть перед дорогой.

Все заулыбались, но повиновались и несколько минут посидели на скамье.

Милюнэ, облаченная в кэркэр, тоже посидела вместе со всеми и вышла из дому.

Низкое серое небо висело над Анадырским лиманом, скрывая противоположный берег. Лишь черный мыс Обсервации выглядывал из серой пелены.

Берзин, размахивая небольшой кожаной сумкой, в которой лежали мандат и другие бумаги, шел рядом с Волтером.

– Ты, Арене, тут останешься, за комиссара охраны… А твоя задумка, чтобы из автоматического ружья «ремингтон» сделать пулемет, – это настоящее изобретение. Значит, к весне у нас будет десять пулеметов…

– Так и есть, – ответил Волтер. – Я буду делать пулемет!

Ни Берзин, ни Мандриков не хотели растягивать прощание. Поцеловались молча, пожали руки.

Но провожающие не расходились, пока нарты не скрылись за серым покрывалом.

Мандриков смотрел вслед и думал о Берзине.

Дорогой Август! Едешь ты сейчас но белому безмолвию, по великой чукотской реке и не подозреваешь даже, как терзается твой товарищ!

Вчера он предлагал Берзину поехать вместо него. Уж очень больным выглядел Август. Трудные годы не прошли даром. Как-то еще во Владивостоке, сидя на чердаке дома Матвеева, Берзин рассказал о себе Мандрикову… Шестеро было детишек в бедной латышской крестьянской семье. Вечный голод. Белый хлеб впервые увидел в Це-сисе, поступив в ученики парикмахера.

Когда началась первая мировая война и кайзеровские войска начали угрожать Прибалтике, романтически настроенный юноша "сбежал на войну". Его зачислили стрелком в первую роту Второго Рижского полка. В самом начале боевой жизни Август был ранен. Получив двухмесячный отпуск для окончательного восстановления– здоровья, Август поехал на родной хутор неподалеку от Цесиса. Там и встретил весть о Февральской революции. "Еще во времена солдатской службы я познакомился с латышскими социал-демократами, а потом и с большевиками, – рассказывал Берзин Мандрикову. – Будто разошлись облака и я увидел настоящий свет. Тогда я и понял и решил для себя – всю свою жизнь я отдам за освобождение трудового народа, за самую высшую справедливость, которая только может быть на земле. Прибежал, помню, растерянный пристав в наш хутор, сказал, что царя свергли. Многие не верили, но я-то знал, что дело к этому идет. Собрал парней рабочих в Цесисе, и мы пошли освобождать политических заключенных из тюрьмы".

По заданию партии Берзин был направлен на Дальний Восток и до белочешского мятежа и оккупации Дальнего Востока был комиссаром железнодорожной станции Хабаровск-1.

Нарты исчезли. Провожающие и просто любопытствующие расходились по домам, торопились к топящимся баням: наступал новый, 1920 год.

Вскоре на льду Анадырского лимана остались лишь Мандриков, Булатов и Милюнэ.

– Вы уж сегодня не ходите в ревком, – сказала Милюнэ, вглядевшись в осунувшееся, посеревшее лицо Мандрикова. – Отдохните. Смотреть на вас страшно – такой вы худой! Я приготовила ужин и баню натопила.

Громов лежал на кровати и так тяжело вздыхал, что каждый раз Евдокия Павловна вздрагивала.

– Кеша, ну скажи, что у тебя болит?

– Душа болит, Павловна, душа, – стонал Громов. – Вроде бы так ничего, а помереть охота.

– Да что ты, господь с тобой! – крестилась Евдокия Павловна. – Бог даст, еще все обойдется.

– А зря ты, Павловна, отдала этому сукину сыну деньги, – уже который раз попрекнул Громов жену.

– Боялась я, Кеша. Думала, придут с обыском, найдут – озлятся совсем на тебя и расстреляют. Два дня приходили, все перерыли. А я им спокойно говорила: нет денег и не было никогда.

– Тонка кишка у них расстреливать. Хуманисты они! Человеколюбы! В чистых перчатках хотят свою революцию делать!

Павловна все же приготовила нехитрое новогоднее угощение, накрыла стол, затеплила лампаду перед образами. Квартира была казенная, и иконы тоже были казенные. В лампаде горел вонючий нерпичий жир, запаха которого ни сам Громов, ни его жена не переносили. Но в этот торжественный канун 1920 года они все решили терпеть. Когда блики от свечей заиграли на запотевшей бутылке, Громов скосил глаза, крякнул и опустил ноги с кровати.

– Кешенька, родной, – запричитала Павловна. – Лежи ты, я все подам тебе в постель.

– Не хорони ты меня раньше времени! – отмахнулся Громов; усаживаясь прямо в исподнем за стол.

Он налил большую рюмку и с маху выпил. Пожевал кусок кетового балыка и спросил: – Так и сказали, что в прорубь кинули?

– Зиновьевна говорит – только булькнул…

– Заставить бы его, гада, понырять в прорубь! – со злостью сказал Громов. – И его жену, суку червивую!

– Кеша! – простонала Евдокия Павловна. – Не будь таким неблагодарным. Стараниями Ивана Архипыча ты здесь… Отвел он расстрел от тебя, а потом научил, как сделать, чтобы вызволить тебя из шахты…

– За деньги такие как не постараться, – криво усмехнулся Громов.

Послышался стук в дверь. Павловна и глазом моргнуть не успела, как муж оказался в постели, натянул на голову простыню и застонал.

– Кто там? – с дрожью в голосе спросила Евдокия Павловна из сеней.

– Отворяй, Павловна, свои, – узнала она голос Бессекерского.

Запорошенные снегом, в сени вошли Струков и Бессекерский.

– С наступающим, Иннокентий Михайлович! – почтительно произнес Бессекерский, кланяясь. Евдокия Павловна поставила еще две рюмки.

Первую рюмку гости и хозяева выпили молча. Так же молча закусили балыком.

Бессекерский принялся рассказывать о новых правилах торговли, введенных ревкомом.

– Ежели так будем торговать до весны, разоримся вчистую, – мрачно сказал он. – Весь кредит пошел псу под хвост: старые долги отменены. Устроили даже торжественное сожжение долговых книг и расписок на льду лимана. Митинговали. Кровопийцами нас называли, слово такое выдумали, язык сломаешь, будто эскимосское, – эксплуататорами называли всех нас и напрямик пальцем показывали.

Струков молчал. Он еще не верил, что снова в Анадыре. Надо же, не думал, что судьба так повернется. Ободрал Струков десны, животом стал маяться да жар появился. А как плюнул кровью на снег – Клещин испугался.

Сквозь усиливающийся вой пурги послышался стук в дверь. Все трое быстро переглянулись, Громов быстро юркнул в постель, сказав:

– Навестить меня пришли, болезного…

– А я-то как? – испуганно забормотал Струков, жалея, что, поддавшись уговорам Бессекерского, встал с постели, в пургу потащился к Громову.

– Выкручивайся! – рявкнул из-под простыни Громов.

Павловна открыла. Это был отец Михаил.

Настоятель ново-мариинской православной церкви уже был в своем обычном состоянии: легком подпитии, из которого, казалось, не выйдет до окончания своей жизни.

Вылезая из кровати, Громов укоризненно сказал:

– И что вас черти носят по ночам, да еще в пургу!

– Поздравить пришел, – низко поклонился отец Михаил. – Вас, Иннокентий Михайлович, да вашу супругу Евдокию Павловну, храни вас господь и помилуй!

– Молился бы лучше в церкви, – заметил Громов. – Где был твой бог, когда нас схватили большевики? Устроил нам красное рождество!

– Так ведь отстранен я, – плаксиво сказал отец Михаил.

– От церкви отстранили, что ли? – спросил Струков.

– От государства отстранен, – продолжал причитать отец Михаил.

– Ну, а что слышно оттуда, с материка? – спросил Громов.

– Ревкомовцы твердят, что Красная Армия движется к Иркутску, – сообщил Бессекерский. – Партизан красных развелось! Беспокоят японцев, американцев…

– А что – телеграммы были?

– Сам я не видел, – ответил Бессекерский. – Надо бы у Тренева спросить, он вхож в ревком, дружбу с ними водит.

– Ну, лиса, – погрозил кулаком Громов. – Мы еще до него доберемся! Булькнули… Я его булькну!

Последние слова были понятны только Евдокии Павловне, и поэтому гости недоуменно переглянулись.

– Что верно, то верно, Иван Архипыч оказался куда хитрее и осмотрительнее всех нас, – заметил Струков.

– Мне кажется, – заговорил Бессекерский, которого вино не брало и которого никто не видел пьяным, – не надо так строго относиться к Треневу. Он еще нам пригодится. Кое-что для нас и для вас лично, Иннокентий Михайлович, он уже сделал: много приложил стараний, чтобы отменить расстрел, придумал, трудовую повинность… Если бы не Иван Архипыч, разве вы, Евдокия Павловна, решились бы пойти к Мандри-кову?

– Боялась я идти к этому узурпатору, ноги не шли, – всхлипнула женщина.

– Скажешь Треневу, пусть выберет время и зайдет ко мне, – распорядился Громов, глядя на Бессекерского. – И пусть не виляет. Намекни ему – все знаем и все видим.