Текст книги "Марьград (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Глава 5. Тоска, тоска. Дата: квантовая календарная неопределенность

В незапамятные времена башня была высокой. Пусть не высокой-превысокой, но все равно высокой – восемь этажей. Она и нынче высокая, только теперь она не башня. Потому что в те же незапамятные времена внутри стен все обвалилось, и крыша тоже, и стены укоротились, с разных сторон по-разному, так что – какая ж это башня.

Незапамятные – так мама говорила. А дядя Саша-На-Всё-Про-Всё говорит: доисторические. Марине больше нравится мамино слово. Оно само по себе и красивое: не-за-па-мят-ные. И с таинственным смыслом, потому что с памятью связано. А у нее, у Марины, память есть о тех незапамятных – от мамы, светлая ей тоже память. Правда, только половина есть того, что мама помнила, а другая половина – от бабушек, прабабушек да всех-всех пра-пра-пра, но эта другая половина – неразборчивая. А мамина – ясная. Ну, почти ясная.

Что в Бывшей Башне этажей нет – это даже хорошо. Ночью придешь сюда, на охапку мягкого, рассыпчатого приляжешь – от него потом чешется, утром надо смывать как следует, – но приляжешь вот так, лицом кверху, и смотришь, смотришь… А там, в вышине – звезды, звезды. И спать жалко, хотя и засыпаешь всегда.

Местные сюда не ходят, ни в башню, ни около, ни вообще на этот уровень «нуль» – так дядя Саша его называет, ну и пусть будет нуль. Местным бы тут пропитание лакомое добывать, его полно, вон как железом пахнет! Но они боятся. И правильно делают: если кто и пересилит страх, то после «нуля» хворает не пойми чем. Марине в маминой памяти таких болезней не сыскать, как их врачевать – неведомо. Так что лакомое – его когда она же, Марина, Местным доставит, когда еще кто из муданов. Почти всегда это дядя Саша.

Муданы – это, дядя Саша-На-Всё-Про-Всё объяснил смеясь, Местные так мутантов окрестили. Таких, то есть, как Марина, как сестрицы-подружки ее, как сам дядя Саша, как Свящённые Явреи даже. А на самом деле Местные и есть мутанты. Хотя как посмотреть, сказал тогда дядя Саша. Местные, вон, и верх низом числят.

В общем, хорошо по ночам в Бывшей Башне. И не только то хорошо, что звезды и что Местным, горемыкам, утром лакомства принесешь. А и то хорошо, что растешь тут не так быстро, как там у себя, внизу. Марине по ее счету всего шестнадцать лет, а сестрицам-подружкам, даром что рождены с ней в один год, по их счетам уже двадцать! Скоро им пора настанет – зачинать. Все ждут, чтобы появился мальчик, а то всё одни девочки рождаются. У Местных, само собой, и девочки, и мальчики, а у нас только девочки. Все почему-то надеются, что родится мальчик, и тогда все здесь переменится, и обязательно к лучшему. Язычество какое-то, если вдуматься. Но что ж делать – надеются. На Олю, Иру, Аню, Тому. На Марину тоже, но ей еще рано.

А мамы сестриц-подружек уже старушки. Рожать больше не могут. Не только от старости: тут ведь так – один раз родишь, всегда девочку, а потом ничего. Бесплодие.

О бабушке Тане и говорить нечего: ей, по ее счету, девяносто с лишним. И никого она не рожала, и бабушка она тут ничья. Но очень-очень уважаемая. Себя, посмеиваясь, называет «апа». Так, объясняет, у восточных народов принято обращаться к женщине, которая намного старше. Она-то помнит восточных людей. И мамы помнят. А сестрицы-подружки – нет, только по книжкам и фильмам, как и Марина, конечно.

Да, она, Марина, теперь самая младшая. Но тоже уважаемая – потому что врачея! А по возрасту, который по личному счету, младшая. Повзрослеть, может, и заманчиво, но боязно. Да что боязно – вовсе страшно… Марина хорошо помнит тот ужас, когда мама, Марина-старшая, сперва расцвела – второй молодостью, говорила она, – а на самом деле заразилась от Местных, и враз закончилась та вторая молодость, не успев толком начаться, и полетело мамино время быстрой злой птицей: стареть стала день ото дня, волосы повыпадали клочьями, спина согнулась, а потом вовсе скрутило ее, и сморщило, и сделалась она махонькой, кривой, коричневой, и поднялась – по-местному спустилась – на пустующий шестой уровень, останавливать никто не посмел, а дальше сил не хватило, а дальше – пустой угол, бетонный пол, принесенные полумертвой от горя ею, Мариной-младшей, матрас, подушка, одеяло, а дальше, по нарастающей… Вспомнить жутко, назвать – сил недостает. Да и ни к чему называть. Мама, мамочка, светлая королева.

Вирус бешенства времени, сказал старший Свящённый Иван Максимович, когда с мамой прощались. Свящённые тогда все четверо пришли проводить ее. И дядя Саша с ними, конечно. Сдерживали слезы, вытирали молча, украдкой… женщины плакали в открытую, а она, Марина, словно окаменела.

Маринина мама такая одна была. Две другие мамы, что тоже умерли, – они это, дядя Саша говорит, нормальный ход, просто от старости. Да Марина и сама знает, врачея же. А вот что ее мама – единственная, кто от Местных заразилась, это ей, Марине, сигнал: поменьше с Местными общайся! А как поменьше, коли медиков, кроме нее, нет. Дядя Саша говорит: риск дело благородное, но рискуй, мол, с умом. Эх, ума-то и не хватает.

Дядя Саша хороший. Старый, да, но он всегда старым был. И Свящённые тоже – какими были, такими и остаются. Разве что чуточку сдают: то волосы седеют понемногу, то морщинка прибавится. Но – медленно. Потому что у них, в Резиденции, что в самом низу – по-Местному на самом верху – время такое. Медленное. Они-то говорят: нормальное время, а для нас, не говоря уж о Местных, оно медленное.

Нам всем бы туда, и Местным тоже. Глядишь, выправилось бы все, да нет туда ходу. Местным ходу нет к нам, муданкам, а нам и Местным тоже – в Резиденцию нет ходу. А им, Свящённым, ход повсюду. Ну и нам повсюду, кроме как к ним.

Мама, в который раз вспомнила Марина, на звезды глядя, объясняла: Свящённые – это так Местные слово поуродовали. Поначалу-то звали их Посвящёнными. Сократили зачем-то, оно и прилипло. А уж Явреями их почему прозвали – и вовсе непонятно. Дураки потому что, сердилась мама. А Свящённых, рассказывала она, было, опять же поначалу, не четверо, а больше. Но мало-помалу некоторым стало все невмоготу, и спустились они на уровень ниже нижнего (выше верхнего по-Местному) и впали там в спячку. В анабиоз, если по-научному. Или в стазис – это уж у самой Марины неведомо откуда словечко выпрыгнуло. Вот. А четверо – остались. И дядя Саша с ними. Он вообще-то такой же, но к нему почему-то ни «Свящённый», ни, тем более, «Яврей» не подходит. Дядя Саша и есть дядя Саша. На-Всё-Про-Всё. Свящённых редко кто видит, а дядя Саша то и дело то тут, то там, всегда при трудах – починить, наладить, заменить, смастерить…

А еще, напомнила себе Марина сквозь накатывающую дрему, в Бывшей Башне хорошо потому, что здесь, на уровне «нуль», есть надежда встретить того, кого мама ждала до последней своей быстрой секундочки. Марина из маминой памяти его помнит, хотя и смутно. Мама порой говорила, что быть бы Марине его дочкой, только сложилось как сложилось… карточным домиком сложилось, горько усмехалась она, да в одночасье. Спустя две недели после Покрытия случился у мамы выкидыш. А спустя сколько-то лет случилась Марина. По имени – как мама, дочка – мамина, а еще – чья? Ни мама не раскрывала, ни кто другой. А может, и ничья – есть такое слово: партеногенез.

Того, кого мама ждала, она успела завещать Марине. Так и сказала: завещаю, мол, доченька, тебе его ждать. Верю, сказала, что придет; а ты, сказала, его сразу узнаешь, моей памятью. Тогда-то, сказала, все и переменится.

Одно это и держит; кабы не оно – на кой такая жизнь.

Спать, однако, хочется – сил никаких нет.

***

Пронзительно заверещала связная коробочка, дядей Сашей изготовленная. Марина рывком села на своей охапке, поднесла коробочку к губам, спросила, сипловато со сна:

– Что?!

Вызывала, кажется – коробочка хрипела почище Марины, – сестрица-подружка Ольга:

– Маришка! Вот же ты запропастилась! Снова на нулевом? Обыскались тебя, а там Веруня вроде как рожать начала!

Марина прокашлялась. Ответила уже ясным голосом:

– Бегу… Рано она что-то…

– Рано… – проворчала Ольга. – Ты бы больше на нулевом своем околачивалась, было бы вообще по самое никогда…

– Бегу, – повторила Марина.

Роды – дело для Местных нетрудное, но так уж укоренилось: всегда требовали врачею. Как бы ритуал сложился. Точнее, часть ритуала.

Сейчас наслушаюсь, подумала Марина, спустившись на уровень «раз» и помчавшись по коридору. Хорошо хоть, базовый медкомплект всегда при себе, не нужно крюка давать, время терять. Это мама так научила, да и в памяти засело – уж что намертво, то намертво: у врачеи неотложное должно быть при себе всегда и всюду.

Так, Веруня у нас на уровне «два». Да, точно, сектор «два-пять». Значит, сейчас, на площади Первых Встреч, налево, там лестница вниз, налево, еще раз налево, проспект Два, площадь Вторых Встреч, прямо, все прямо, потом направо…. Ух, и наверчено же в нашем граде! Ну, зато любой враг заблудится… Правда, какие тут нам враги… Разве что сами себе…

Поспешать, поспешать! Разродится-то сама в лучшем виде, да ведь Местные потом душу вынут попреками: мол, врачея, а опоздала, что ж ты, муданка, за врачея такая, одно слово – муданка… И пойдет-поедет, нуднее некуда.

Еще издали услышала заунывное, малоосмысленное, повторяющееся без конца:

Самосвал заряжай,

Колдуну угрожай,

Бодуна окружай,

В отчий дом заезжай,

Убирай урожай,

Сладку детку рожай…

Вбежала в нужный сектор. Пение стало оглушительным – целая толпа собралась возле Веруниного отсека, не продохнуть. И все поют. Тоже часть ритуала.

И подле самого ложа роженицы сгрудились. Та лежала голышом – этакая коричневая тушка со складчатой шкуркой и растопыренными лапками.

– Ну-ка, все вышли, быстро, кому сказала! – предельно высоким голосом прокричала Марина.

Чуть ниже тон возьми – не воспримут. В обычных условиях – шарахаются, но при родах перевозбуждены. А если так высоко – даже и в этих обстоятельствах замолкают. Вот и пение стихло, и отсек очистили.

– Как чувствуем себя, Веруня? – спросила Марина.

Вопрос дежурный, даже опять-таки ритуальный. Ибо яснее ясного: великолепно она себя чувствует.

– О-о-о-ойййй! – заверещала роженица.

Затряслась неистово, обе пары грудей всколыхнулись. Переигрывает, подумала Марина. Что ж, так у них положено, пусть. И подыграла:

– Тужься давай!

– Я вот тебе потýжусь! – неожиданным басом грянула Веруня. И понесла, повышая тональность до ультразвука, норовившего просверлить Маринин мозг: – Я тебе так потýжусь, что сама рóдишь! Ишь, разбрёхалась, нехристь белорылая, а еще в трухе вся в поганой! Стоит столбулиной, дрянь такая, сучка мерзявая!

Дойдя до максимума, визг оборвался. Из толпы Местных понеслось – сначала вразнобой, а потом слаженно и совсем бессмысленно, но хотя бы негромко теперь:

...Каравай обряжай,

Не тужи, не лажай,

Буржую́ угрожай,

Смольный флаг водружай,

Урожай занижай,

Робятенка рожай…

– Тужься, мамаша! – повторила Марина, теперь ласково.

Веруня вдруг взвыла, неестественно извернулась – и изрыгнула из себя нечто крохотное и мокрое. Марина споро приняла новорожденного, обтерла тельце, перерезала пуповину, не дав мамаше перегрызть ее зубами, подняла, посмотрела, объявила: «Мужик!», легонько щелкнула по хвостику – замяукал, – скомандовала: «А ну, села на лежанке своей, быстро!» – сунула детеныша Веруне в руки, извлекла из медсумки заготовленный шприц, воткнула в то, что у Местной можно назвать бедром, – та дернулась, но несильно – малец уже успел присосаться.

«Один? Боле не будет?» – громко поинтересовался кто-то. «У-у, ироды, вам бы все боле да боле! Обойдетеся!» – сварливо отозвалась Веруня. Перехватила младенца поудобнее, рыкнула: «Жри, прорва ненасытная!»

Посетовали: «Лизуня, бывало, троих приносила…»

– Да хорошо, что один, – сказала Марина. – Одного выкормить легче. И вообще, не лезьте!

А вот и папаша – робко так встал на пороке отсека. «Иди, дурень, знакомься с сынком», – загудели из толпы. Кто-то вякнул: «Горько!» – зашикали, обозвали матерно. Сквернословов тоже застыдили-зашикали. Раздался вопль: «Убери копыта, всю ногу отдавил!», в ответ раздалось: «Сам копыто!». Побранились еще немного, смолкли. Затянули, совсем заунывно, лишь привзвизгивать стали в конце каждой строчки:

От Твери до Перми!

От Перми до Гюмри!

Ой смотри не помри!

Повторяй до-ре-ми!

Соболезну прими!

Мужика подкорми!

Рутина, рутина… Инъекция эта, ни по каким показаниям не нужная, – чистое плацебо, да и какие тут показания… Все – ритуалы, ради подобия благополучного существования и мирного сосуществования…

Тоска, тоска.

Марина молча выбралась из отсека. Толпа почтительно расступилась. Теперь – обратным путем в Бывшую Башню. Сон больше, конечно, не придет, да и утро уже… какое утро, которое… на разных уровнях по-разному… Но есть еще час-другой, чтобы подождать того, кто мамой завещан, – вдруг сейчас явится? А не явится – так настрогать немного лакомого для Веруни: врачея обязана быть человечной.

Навернулись слезы. Марина быстро уняла их, настроилась ждать. Но вскоре опять уснула.

Глава 6. Сухой сочельник. 05.06.49, суббота

Все-таки хорошо, когда не полный штиль и не большая волна внахлест, а легкое такое покачивание. Лежишь на нем расслабленно метрах в двухстах от берега… самое начало лета, но Залив мелкий, водичка в меру теплая… солнце к горизонту клонится, это вон там, если голову повернуть налево. А если направо повернуть – вдалеке лодочку видно, рыбачит человек. И Город в той же стороне. И Завод. А если в воде как бы встать, вертикально чтобы, то можно зачерпнуть в ладони, поднести к глазам поближе, присмотреться внимательно: сколько живности, мама дорогая! То ли крохотные, еле различишь, моллюски какие-то, то ли вообще планктон… Кишмя кишит! Бульон питательный, восхитился Игорь. Скаламбурил: заливнóе.

Душ потребуется тщательный, подумал он, направляясь к берегу. Не тащить же эту микрофауну завтра с собой на Завод. Оно конечно, голова обрита наголо, да ведь на теле-руках-ногах волос растет как рос: чай не женщина, чтобы брить, и не этот, как его, не будь назван, тьфу.

Шутки-шутки, дурацкие причем. От нервов, что ли? Может, и от нервов, хотя вроде и спокоен внутренне.

Коммодор лежал на песке, кемарил. Игорь старался подплывать бесшумно и выходить из воды тоже бесшумно, но тот услышал, открыл глаза, рывком сел, ноги скрестил по-турецки… или, улыбнулся Игорь, это у них тут тоже по-гречески называется?

Коммодор… надо же, слух какой… а ведь семьдесят четыре ему, оказывается. В неплохой форме мужик для своих лет. Даже в отличной. И сам по себе мужик отличный. Можно даже гордиться, что стали настоящими товарищами… да что там – друзьями стали. Отношения как бы на равных, невзирая на разницу в целое поколение.

– Заценил я тебя, – сказал Коммодор. – Кондиции что надо. Были на боках нетрудовые накопления, да все сплыли. Не зря тут околачивался.

– Угу, – откликнулся Игорь.

– И, смотрю, планы объекта вызубрил. Правильно, а то там-то что понадобится – вот листать синьки эти… И снаряжение все освоил. Орел! Какое оружие брать решил?

– Никакого, – ответил Игорь, тоже садясь. – Нутром чую, ни к чему оно.

– Ну, чуешь так чуешь, – согласился Коммодор.

Посидели молча. Потом Игорь сказал:

– Вопрос есть к тебе, Коммодор Сережа. Деликатный.

– Спрашивай, Маньяк Игорюха. Эй, да не морщи фейс, уже подначить нельзя! Маньяк Игорь. Ха. Так нормально? Спрашивай.

– Почему ты, Сережа, плаваешь, как бы сказать, неважно? Говорил же – флотский?

– Мое дело было, Игорь, не самому не тонуть, а чтобы кораблик мой не тонул! Вот он и не тонул! Ни разу! И я с ним заодно… Все, больше нет вопросов?

Игорь повернул к нему голову, промолчал.

– Ага, – вздохнул Коммодор. – Чую, есть вопросы. Типа рассказать о себе. Как тут очутился и все такое. Угадал?

– Угадал.

– А это, может, гостайна!

– Да ладно тебе… Я завтра ухожу, и когда вернусь – кто знает.

Коммодор процитировал:

– Может, меня даже наградят.

– Посмертно, – закончил цитату Игорь. И добавил: – Знатоки мы с тобой кинематографа, только шутить так не надо. Накаркаем еще. Вернуться я твердо намерен, ну а ты… не хочешь, нельзя – не рассказывай.

– Все-таки нервяк у тебя имеет место, – заметил Коммодор. – Внешне нет, а изнутри поколачивает.

– Потряхивает, угу, – хмыкнул Игорь.

– Потрахивает, – подыграл Коммодор. – Поди, Батьку помнишь? Уговорил, расскажу. У тебя с собой выпить есть?

– Нет. Сегодня день сухой. Завтра, перед уходом, глотнем. И Пушкина юбилей отметим.

– А нынче, стало быть, сухой сочельник. Добро. Тогда хоть закури, вдохну я дыма твоего разок-другой. Ну, значит так. Дальше докладываю. По службе я тоже не тонул. Дорос до кап-три. Тут – ковид, помнишь заразу? Прихватило меня жестко. Госпиталь, то-се. Вылечился. Физически здоров чище быка. Только память потерял. Не всю, само собой, но с такими дырами в башке командовать людьми никак нельзя. Сызнова госпиталь, тесты всякие, упражнения, реабилитация. Втихаря, бывало, Господу молился. И Заступнице Пресветлой. Вернулась память, вся, без пробелов, чуешь?

– Не напрасно молился…

– Не напрасно. Но, видать, другие на меня были планы у небесного командования. Язва открылась. Да такая, что комиссовали без разговоров. Ну как, в запас запилили. Заодно кавторанга дали. В третий раз госпиталь, потом санаторий профильный, наш тоже, военный.

– Это где все происходило?

– В Крыму. Ну вот, язва вроде как зарубцевалась. Режим, конечно, то да се, здоровый образ жизни. Комиссия сызнова: годен к действительной. Но все одно – в запасе. Я уж и рапортá строчил – без мазы, так и оставили. А жить-то надо или как? Мне ж тогда не шибко больше было, чем тебе сейчас. Короче, вернулся я в этот Город, – Коммодор махнул рукой. – Я ж тутошний по рождению. Квартирка от родителей, Царство им Небесное, осталась. Все свое, все родное, хоть и посеченное, побитое. Нынче-то вон оно какое, новенькое да цветущее, слава те Господи годы нестабильности позади. А тогда…

Он глухо выругался, грязно и витиевато.

– Остался один. Супруге тут, в провинции у моря, жить не захотелось, да и давно она, как открылось, крутила с каким-то деятелем столичным. Сын – тот еще давнее покинул, как поется, отчий край, раз в год весточку пришлет, и то спасибо. Одному скучно, а на гражданке, без дела без никакого – вообще, хоть вешайся. А что я по гражданке-то умею? Ну, устроился в порт, диспетчером. И ту-ут, – пропел Коммодор замогильным голосом.

– И тут, – буднично сказал Игорь, – накрыло.

– День «П» это поперву назвали, – сообщил Коммодор. – Потом сообразили, что «пэ» можно толковать неприлично. Переназвали: день «31». А число-то было не тридцать первое! Путаница, непорядок. По оконцовке определили: день «Э».

– Почему «Э»? – спросил Игорь.

– Тридцать первая буква алфавита, – объяснил Коммодор. И продолжил: – В Городе, сам понимаешь, паника: там же люди остались, связи с ними чуть меньше, чем никакой. И никто ничего не понимает.

– У меня тоже связи не стало, – сказал Игорь.

– Да, друг, помню…

– Спасибо. Ну и?

– Ха! – ответил Коммодор. – Вот тебе и «ну и». Через четыре дня после дня «Э» является в порт, прямо ко мне на рабочее место, патруль из комендатуры. Двое. И с ними ментов тоже двое. И вручает мне патруль повестку: капитану второго ранга в запасе такому-то немедленно в ту комендатуру явиться. Ну, являюсь… под конвоем… А там мне, недолго думая, вручают предписание, проездные документы и какой-то, блин, сухпаек, прикинь? В предписании сказано: явиться в Главный штаб ВМФ. Являюсь. Причем, заметь, в форме – а что, имею право!

– Это в Питере?

– А то где ж…

– Эк тебя, с залива на залив…

– А, пустое! Дело служивое, хоть на Анадырский! Суть не в том. В штабе отводят меня в спецчасть и вручают поперву приказ. Ознакомьтесь, мол. Ознакамливаюсь.

– Знакомлюсь, – поправил Игорь.

– Зануда, – отмахнулся Коммодор. – Ознакамливаюсь. Там написано: восстановить на действительной. Командировать в распоряжение департамента 31. Подпись: главком наш. Печать, все чин по чину. Распишитесь, говорят. И пакет секретный получите, сызнова распишитесь. Пакет вскройте вон в той кабинке, ознакомьтесь, потом сюда вернетесь, распишетесь. Давно я столько раз не ознакамливался и не расписывался… А в пакете – новое предписание да документы проездные и всякие. В департамент 31, город Москва, адрес такой-то. Адрес я тебе, друг, не назову, береженого, сам понимаешь, кто бережет, а во многия знания, сам понимаешь…

– Да мне и ни к чему тот адрес, – сказал Игорь. – А сухпаек тоже дали?

– Не. Видать, Главный штаб победнее, чем наша тутошняя комендатура… Но не суть. Прибываю, значит, по указанному адресу. Домик двухэтажный, не сказать, что на окраине. Невзрачный домик, поменьше здешнего нашего, хотя и постариннее, конечно. Однако неприметный. Ни тебе вывесок никаких, ни флагов, вообще по нулям.

– Как тут у тебя, – заметил Игорь.

– Ага. Стиль такой. Ну и вот. Машин рядом не стоит, люди не толкутся. Дверь одна-единственная, деревянная, крашеная. Приоткрываю – там дверь другая, бронированная. Звонок при ней. Ну, звоню. Открывают. Двое, в гражданке. Вылупились на меня, а я ж при погонах весь такой, планки орденские, фуражка… Такой-то, спрашивают? Такой-то, рапортую. Следуйте за мной, это один говорит. Следую. На второй этаж. Запускает в кабинет. Там сидит… начальник, сразу видать. Холеный по самое это самое. Очки золотые, часы – это я чуток погодя углядел – тоже золотые. Причесочка – волосок к волоску, только что не напомаженная. Костюм, чтоб я сдох, не из магазина, а хорошим портным пошитый. Докладывайте – это он мне. Докладываю. Ну, дальше подробности несущественные. Единственное что – говорит мне: вы бы, говорит, еще в парадке заявились, с аксельбантами, при орденах и кортике.

Игорь не удержался – засмеялся.

– Смейся-смейся, – пробурчал Коммодор. – А я как вспомню, так и поныне потею. То ли стыдно, то ли не знаю что. Дурак дураком, короче. А он говорит: форма одежды у вас теперь исключительно гражданская. А главное, что он – директор департамента, я в его распоряжении, назначен начальником отдела, приказ по департаменту вот, документы вам вот, предписания вот, еще всякое вот – цельный чемоданчик, аж до ноутбука со специальным шифром. В получении распишитесь, да и дуйте к себе по означенному в документах адресу, приступайте к службе согласно инструкциям, какие в том чемоданчике. Спецтранспорт, говорит, вас уже ждет, поперву в Кубинку, там спецборт, дальше… ну и так дальше. Позывной у вас, говорит, Коммодор. Такой вот у меня начальник. Веришь, Игорь, я до сих пор ни звания его не знаю, ни ФИО!

– Он же тебе приказ предъявил по департаменту!

– Дык там подпись была, это да: Иванов И. И. Ясен пень, фуфло. Даже не факт, что нынче этот Иванов И. И. тот же, что тогда. Может, сменился, мне не докладывают. А может, И. И. это теперь Искусственный Интеллект. Опять он ржет… Тебе весело, а я и в Москве-то с тех пор ни разу не был. Да вообще почти нигде. В Штатах только, на их объект поглазеть. А так все года тут, без отпусков. В Городе разве, иногда. На квартире у меня поселилась там одна… хорошая женщина, спокойная, хозяйственная… готовит вкусно… Вот. А у руководства настоящие ФИО, сколько их ни есть, полагаю, выше моей формы допуска. А она у меня, прикинь, номер раз! У тебя вот какая форма?

Игорь задумался.

– Сейчас, наверное, никакой. А была… вроде вторая… из того же разряда странность: вроде помню, но как бы не сам, а по рассказам чьим-то… моим же…

– На данный момент это не важно, – оборвал его Коммодор. – На данный момент важно, что нынче у тебя форма допуска – как у меня. Первая. Гриф «особая важность».

– Ничего себе, – сказал Игорь. – А вот у нас когда-то… или не у нас… да-да, в данный момент не важно… в общем, первую форму имели Генеральный и еще один мужик. Он занимался выживаемостью изделий наших в условиях термоядерной войны, там первая форма требовалась. А у начальника его непосредственного была вторая, ему видеть отчеты своего же как бы подчиненного не полагалось. Чума. И что у меня теперь первая – тоже чума. Не ожидал.

– Ага, – согласился Коммодор. – А что, без тебя, говоришь, тебя обженили? Ну и обженили. А то как бы я тебе все это рассказывал, прикинь?

– Интересно, – протянул Игорь. – Я-то ни за что не расписывался. Да и фамилии твоей до сих пор не знаю.

– Расписываться тебе ни для чего, у нас тут не Москва, мы тут не бюрократы какие. А фамилия у меня самая что ни на есть простая.

– Тоже, небось, Иванов? – коварно предположил Игорь.

– Ехидна ядовитая… – ухмыльнулся Коммодор. И выдал с наигранной задушевностью: – У меня удивительная фамилия: Смирнов…

Игорь слегка напрягся, но тут же вспомнил:

– Главное, редкая.

– Молоток! – одобрил Коммодор. – Однако ж, и впрямь фрукт ты экзотический: добро я «Иронию судьбы» разве что не наизусть знаю – каждый Новый год ее по ящику крутили. Но ты-то, молодой такой – откуда?

Игорь только пожал плечами. Понятия он не имел, откуда…

– Кстати, – оживился Коммодор. – Об искусстве. Помнишь, я тебе докладывал, ну, в самом начале, когда под запись беседовали…

– Сейчас, небось, тоже пишешь, – не удержался Игорь.

– Угу, а микрофон у меня в плавках. В мокрых.

– Да вон, одежда валяется. Твоя, да и моя тоже. Кто вас знает…

– Ну тебя, – отмахнулся Коммодор. – Мало, что маньяк, так еще и параноик… Ты послушай: помнишь, про безумные идеи я тебе излагал? Энтузиасты их академикам слали, и поныне тоже шлют. А академики их антинаучными объявляют. Помнишь?

– Ну?

– Вот. А одному втемяшилось, и прислал он, что это у нас началось вторжение инопланетян. Идея такая, что объект – он вроде куколки. Зреет, зреет, а как созреет, так ужас всякий из него полезет. И, значит, уничтожит все человечество. Или, в лучшем случае, поработит. И, стало быть, надо по объекту термоядерными фигачить. Он про опыт китайских товарищей был не в курсе…

Игорь засмеялся:

– Плодотворная идея! Хоть кино снимай!

– В точку! – кивнул Коммодор. – Академики ему отписались, что, типа, не уполномочены разрабатывать подобные гипотезы. Так он, кино не кино, а роман начал сочинять! И на литературные сайты выкладывать!

– Логично. Если вы не отзоветесь, мы напишем в спортлото, – процитировал Игорь.

– Во-во. Ты их в дверь, они в окно.

– Однако странно, что я этих публикаций не видел. Литсайты знаю, поглядываю в них, а Завод для меня и вовсе тема, сам знаешь…

– Ничего странного. Он, правда, действие перенес на Соловки, противостоять нашествию выставил троицу – монаха, майора ВДВ и библиотекаршу. Однако же нашлись бдительные товарищи, а как же. С тех сайтов все поснесено, с концами, а у гения все изъято. Беседу с ним провели соответствующую. Вежливо провели, но убедительно. Он и сдал – заметь, добровольно – все, что наваял по теме, и уже вываленное было на сайты, и заготовленное. И сервера все почищены. Только у нас, в смысле в департаменте, остались копии. Спецхран, понимаешь. Так-то. А ты говоришь литература…

– Графомания вечна… – откликнулся Игорь. – Бдительность, наверное, тоже…

Помолчали. Потом Коммодор сказал:

– Короче, Смирнов моя фамилия! Доволен?

– Опять, небось, резервный позывной, как у Алекса с Жорой, – прищурился Игорь.

– Достал уже, умник, – беззлобно ответил Коммодор. – Может, паспорт тебе предъявить? Или еще вопросы есть?

– Да так, чисто из любопытства… Не знаешь, почему народ здешний, как назовешь Завод зоной, сразу чуть не в драку лезет?

– В драку не в драку, это ты не того… но есть такое. Я тоже поначалу не понимал, а поспрошал, да сам мозгами пораскинул. И думаю вот что. Народ у нас бывалый, всякое видал. Для них зона – это где преступников содержат. А на объекте – безвинные души. Какие ж они преступники?

– Резонно…

– Больше тебе скажу. В наших официальных документах слово «зона» тоже не приветствуется. Напишешь по недосмотру, а тебе укажут: не зона, а объект и прилегающие территории.

– Со «Сталкером», что ли, ассоциации не хотят? С «Пикником», вернее? – удивился Игорь.

– Кто их знает… Я не спрашивал. Но, может, и так. В «Пикнике» твоем Зоны эти кто нагадил, инопланетяне? А коли инопланетяне, мы бессильны. А начальству, – Коммодор поднял палец, – в бессилии сознаваться – хуже коронавируса. Так, все, жрать охота, шагом марш песок с себя смывать, а там харчеваться, а там и на боковую пора. Завтра день серьезный. Ты в какое время трогаться решил?

– В одиннадцать десять отсюда стартуем.

– Добро, – согласился было Коммодор. И тут же уточнил: – В одиннадцать нуль-нуль отчаливаем.