Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том первый"

Автор книги: Юрий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Младший засмеялся и, окончательно осмелев, махнул рукой.

– Царь, говорит, – сказал он, кивая головой на Халевина. – Ампиратор! Хорош царь – если всякую сволочь за собой таскает. Прибегал тут к нам один из его войска, говорил, что он там за дичь понабрал. Холопы без ушей, вместо носа одни дырки, да киргизы, да беглые каторжники. На приступ-то идут – визг поднимут, что твои сычи. А оружие-то – дубины да косы, с таким-то, небось, против пушек не попрешь. Пустое все это дело, только времени оттяжка.

– А торговле-то убыток, – вздохнул старик.

Халевин засунул руки в карманы.

– Так, значит, не пойдете встречать? – спросил он.

– Нам почему не пойти, – сказал старший со спокойной наглостью. – Мы пойдем, нам прок бы был.

– А прок будет, – пообещал Халевин.

– А какой нам прок-то будет? – спросил купец, улыбаясь.

– Голова на плечах уцелеет.

– Да ты не грозись, – крикнул купец. – Ты меня не пужай, видали мы таких шустрых.

– Я не пугаю, – сказал Халевин. – Я тебе истинно обсказываю. Пойдешь с головой останешься. Ты подумай, голова-то твоя только тебе и дорога. Нам ее даром не надо. И без тебя есть кому народ обманывать. Заворовался! Посмотри, мужиков-то иссушил всех, как лихоманка! Подожди, они власть получат, тебя, старого борова, вспомнят. Они тебе покажут аз и ферт.

Старик побледнел, но не сдался.

– Что мне показывать? – крикнул он. – Что мне показывать, бессовестный? Наше дело купецкое, честное, исстари от отцов ведется. Мы, может, купцы не от одного поколения, не такие, как ты, голоштанник.

– Вот тебе все поколения и припомнят, – зло улыбнулся Халевин, – и отца, и деда покажут. За всех своей шкурой поплатишься. Ты какие проценты берешь? У тебя на рубль рубль интереса получается! Подожди, то ли будет. Всех вас как пауков передавим. И ахнуть не успеешь.

Купец махнул рукой.

– И так и так пропадать, – сказал он тоскливо. – К каким часам подводы-то подавать?

Когда они ушли, протопоп со страхом покосился на Халевина.

– Ой, ладно ли мы, голубь, поступаем? – спросил он с тоской. – Как бы нам за то головы не поснимали.

Халевин засмеялся.

– Ладно, батюшка, – сказал он, – так ладно, как еще в своей жизни не поступали. Вот ты увидишь, как хорошо будет.

IV

Он бегал по городу и собирал людей. Встретил пономаря Ивана Семенова и сейчас же набросился на него.

– Ой, что ж ты бегаешь по городу без толку, иди сейчас к протопопу, он там уж весь причт собрал. Иди, иди, скажешь, что я сам буду через час.

Встретил двух купцов, обнял их за плечи и горячо заговорил:

– Что же вы без дела ходите, идите к Илье Бундову, он сейчас коней собирает, выезжает навстречу батюшке. Когда соберетесь, забегайте ко мне. Я приду сейчас же.

Встретил протопопа и засмеялся.

– Ну, что же, батюшка, готов? Что такой бледный, краше в гроб кладут. Зови причт справлять молебен. Пора. Народу-то теперь на улицах видимо-невидимо. Отправишь – приходи ко мне, я ждать буду.

Встретил Мишку и потащил его за собой.

– Ой, Мишка, идем, идем, там у меня подсвечники нужно вычистить. Так нужно вычистить, Мишка, чтобы блестели. Понял? Как солнце блестели.

Около самого своего дома поймал канцеляриста.

– Где же ты пропадаешь, – крикнул он, делая страшные глаза. – Я ищу, ищу, никак доискаться не могу. Идем, идем, там надо копию с манифеста снять; я-то его ищу, я-то голову ломаю, а он вон где бегает.

* * *

В этот день он записал к себе в дневник:

«Сие кажется есть то, что мне всю жизнь ожидать надлежало. Огнь, нож, отраву зрю я окрест себя. Но сердце мое в великом спокойствии пребывает, ибо верю, что и сие во благо человечеству вершится. Мудрость божественная, Вольность! Тебя ли зрю среди сих оборванцев, страшных, грязных и кровавых? Тебя ли зрю в пепле сел сожженных и крови, землю поливающей? Назову ли тебя от сего сказкой нелепой и безрассудной. Усомнюсь ли в тебе, уподобясь тому маловеру, кто пальцы в рану влагал, дабы познать существенность. Отнюдь! Жизнь мою и веру мою слагаю к твоему подножию, ибо знаю, что ты мудра и божественна, и все мы от лика твоего спасение примем. Вольность великая! Верю, верю».

V

А между тем войско двигалось по дороге.

Голубая снежная пыль, выбившаяся из-под копыт запотевших лошадей, оседала лучистыми кристаллами на малахаях и бараньих шапках.

Арапов ехал впереди.

За ним, громыхая, тянулись неповоротливые и неуклюжие пушки, за пушками ехали всадники. Дикие, раскосые, на низких плотных лошадях, с кривыми свирепыми кинжалами за поясами, они составляли ядро отряда. За ними версты на две тянулась пехота. Пестрая до боли в глазах днем, в ярких лучах солнца, и совершенно не различаемая ночью и вечером, – она почти сплошь состояла из беглых крепостных. Человеческий состав ее был очень разнообразен. Шли высокие, широкоплечие гиганты и узкогрудые карлики, шли налитые здоровьем и шатающиеся от слабости, шли подростки и старики, шли вслед за пушками, по широкой самарской дороге, вздымая снежную пыль и утопая в сугробах.

В лаптях, сапогах, деревянных ботинках, каких-то диких обмотках из разноцветных тряпок, они утопали по колено в снегу, стирали ноги до крови, ругаясь, садились около верстовых столбов, перевязывали кряжистые неуклюжие ступни, привыкшие к земле и солнцу, потом поднимались и, прихрамывая, бежали за отрядом.

Но особенно тяжело приходилось пушкарям.

При каждом овраге и ручейке им приходилось переносить на руках свои добродушные и тупомордые чудовища. Привыкшие к лошадям, они и пушкам помогали криками, свистом и гиканьем, замахивались на них палками и ругались. Всю остальную дорогу пушкари и орудийная прислуга молчали, – это были все немолодые, мрачные люди, а тяжелая и однообразная работа не располагала к разговорам. Зато целый день, с ранней утренней зари до вечерней, перекликалась пехота. Она была шумна и разноязычна, как птичья стая. То и дело в разных концах ее вспыхивал смех, иногда на минуту появлялась песня, и люди, подхватив, несли ее над головой. Потом через минуту кто-нибудь обрывал ее, и снова человеческая масса, уже забыв о песне, смеялась, разговаривала, ругалась и жаловалась.

То и дело, обдавая их облаком кристаллической снежной пыли, мимо проскакивали всадники в лисьих шапках, украшенных желтыми круглыми перьями. Они оглядывали разговаривающую толпу и, урезая коня плеткой, проносились дальше в сверкающем облаке снежной пыли.

Люди смотрели на дикого, выгнутого, как лира, в стремительном полете коня, на быструю, резкую хватку всадника и одобрительно качали головами.

– Чистые звери, – говорили некоторые.

С ними не соглашались.

– Будешь зверем, коли есть нечего, – возражали им, – у них только и есть, что шапка да конь. Им ведь тоже житье не слаще нашего.

– А что им не жить? Травы в степи много.

– С хорошей травы русский начальник прогнал, а эту и верблюд лопать не станет, – отвечали им, и на этом разговор прекращался вовсе.

Иногда в толпе вспыхивала ссора.

Несколько людей выходили из отряда и, ругаясь, набрасывались друг на друга.

Но до драки обыкновенно дело не доходило. Бойцов сейчас же разнимали, и через полчаса они опять уже мирно ели из одного котла, перевязывали друг другу опухшие ноги, расшибленные головы и засыпали около одного огня.

На отдыхе распрягали лошадей, снимали тяжелые, пахнущие железом котлы, наливали их водой или набивали снегом, и пока повара – это были тоже мужики в косматых зеленых тулупах – сыпали в них бурое зерно, мужики сидели около огня, далеко протянув вперед толстые от наверченных тряпок ноги, и душевно разговаривали.

Когда ночевали под открытым небом, костров было особенно много, и люди, сидящие около них, издали напоминали птичью стаю, слетевшуюся на огонь маяка.

Ели эти люди много и остервенело, до отвала. Не торопясь, по-крестьянски хлебали они мутную жижу, вылавливали ложкой бурые куски мяса и, положив их на загорбок ложки, тщательно остуживали, совали в рот и жевали томительно долго.

Невдалеке от костра заводили в деревенские дворы своих лошадей темногубые всадники с быстрыми рысьими глазами и отдувающимися крыльями ноздрей. Они давали лошадям сено, сыпали овес и терпеливо поили их из ведер тяжелой колодезной водой. Деревенские ребята смотрели на всадников с удивлением и прижимались к матерям.

Дикие всадники, которыми их пугали с детства, – воры, губители и убийцы – были теперь смирны, деловиты и немногословны. К удивлению ребят, они и не думали резать своих хозяев. Стройные и прямые, они стояли около лошадей, смотрели им в глаза и тихонько и нежно перебирали бронзовыми пальцами тяжелые от пота холки.

В избе, где помещался атаман, было всегда навалено много бумаги, горела лучина, и несколько человек наклонялись над картой, нарисованной на желтом куске пергамента. Извилистой красной чертой была отмечена линия похода. Она начиналась от станции Берды и кончалась Самарой, помеченной на карте черной звездой. Дорога шла мимо деревень и сел, которые изображались черными пятнами.

Каждый пройденный день Арапов расставлял крестики, урезая красную линию и записывая над ними день и час прихода в деревню. Каждый день красная линия укорачивалась, а крестики уже появлялись около самой звезды. Но самая звезда, черная, загадочная, по-прежнему находилась вне пределов досягаемости. Хотя, по слухам, там и не было крупного боевого отряда, тем не менее последние переходы Арапов не спал совсем. Через каждый час он выходил из избы и ходил по синему, сочно хрустящему снегу. Но смотреть было нечего.

Посты, расположенные на околицах, были в образцовом порядке.

Дозорные не спали, исправно неся за плечами тяжелые, заржавевшие от старости ружья. Они зорко смотрели в голубую метель, часто и без нужды окликая полную и торжественную тишину зимней ночи.

Утром отряд двигался опять.

Скакали всадники, громыхали пушки, впереди на сером аргамаке ехал Арапов, а сзади – два приближенных. Один переводчик с татарского, угрюмый, тонкий, красивый юноша, полурусский, полутатарин, другой уже пожилой, неразговорчивый, с лицом, обезображенным рубцами, с руками, убранными в рукавицы, – на правой руке у него не хватало трех пальцев. Сам царь называл его то графом, то сватом, то просто Егорычем.

Егорыч ехал неторопкой рысью, сосредоточенный и одинокий. Из всех пушкарей, всадников и пехотинцев он был самый молчаливый.

А впереди полка билось, как птица по ветру, облегая тонкое дерево, радужное, обитое золотыми позументами полковое знамя, старое голштинское знамя, принадлежавшее некогда полку Петра Федоровича и сменившее Петербург на дикие киргиз-кайсацкие степи.

VI

Войска ехали в полной готовности.

Впереди артиллерия, за ней конница, за конницей – тяжелая и медлительная пехота. На последней остановке сызнова пересматривали оружие, зарядили пищали, начистили клинки шашек, перебинтовали распухшие ноги. Ехали теперь медленно, высылая вперед дозорных.

Дело в том, что на 30-й версте от Самары раскинулся обширный – в несколько сот дворов – городского вида поселок, не поселок, вернее даже, а небольшая захолустная крепость, укрепленная деревянной стеной и пушками. Населена эта крепость бывшими крепостными, среди которых попадалось много отставных гвардейцев, в былые годы отбывавших солдатчину в Петербурге. Этой крепости Арапов опасался особенно. За день до последнего перехода он опять не спал всю ночь и разговаривал с Егорычем.

– Нет, не сдадут станицы, – говорил он, – солдаты лбы медные, им был бы хлеба кус да водки чарка, они и за нее душу черту отдадут.

Егорыч молча курил трубку.

– Без боя не пройти, – сказал Арапов и покосился на Егорыча. – Хорошо, если там только одна инвалидная команда, а если туда еще Балахонцев со своими войсками пошел!

Егорыч посмотрел на атамана слезящимися, красными глазами.

– Не пошел, – сказал он, не вынимая трубку изо рта. – А пошел, так не пустили. Как ты солдата плохо понимаешь. Солдат, он тоже не дурак, ему своя шкура завсегда барской дороже. Солдат, если кто понять может, для нас самый удобный человек, его уж учили, учили, да и бросили. И генералы учили, и господа учили, и купец учил, и наш брат – ефрейтор учил, утюжили, утюжили его, теперь он самый умный человек на Руси.

Около костров в ту ночь не спали тоже. Здесь все были уверены, что битва будет кровопролитная и жестокая. От стана к стану ходил высокий черный мужик, садился около огня и начинал рассказывать о поселке. Говорил он медленно и складно, и по его словам выходило так, что этот поселок нипочем не взять. В поселке пушек штук пятнадцать, пищалей не счесть, а забор построен из крепких дубовых кольев, да такой крепкий забор, что его нипочем не взять, хоть год под ним стой. Что же касается командира... – тут мужик махнул рукой, – то такая собака командир, что если кто не по его что делает, так засекает на месте. У него солдаты по одной нитке на цыпочках ходят.

– Ишь ты, – удивлялись мужики. – И куда мы в самом деле к черту на рога суемся. Разве нам с такой громадой справиться? И почесать за ухом не успеешь, как голова отскочит.

И, сидя над огнем, они продолжали точить кривые синие ножи, мазать салом скрипучие пищали, набивать порохом и пыжом патроны.

– Еще посмотрим, – говорили они через минуту, вспоминая рассказ черного мужика. – Еще спытаем, кто кого. И не таких мы шустрых видали. Ай бояться их, собак!

В три часа утра Арапов приказал подниматься.

Двигались в серых предрассветных сумерках, и в тончайшем, ломком от утреннего холодка воздухе звуки были особенно обострены и отчетливы. Голубой туман окутывал людей, лошадей и повозки.

Шли долго.

Наконец за поворотом дороги в разрыве тумана показались овраги. Желтый, замерзший песок, ковыль, снег, и в снегу голубые горы валунов. Летом здесь бежала речка, и теперь над черным льдом был переброшен ветхий, трясущийся от каждого шага березовый мостик.

– Ну, теперь уж скоро, – сказал черный мужик, взглянув на мостик. Теперь не больше трех верст осталось.

По плотному синеватому снегу сначала переправились люди, потом лошади, мостик скрипел, гнулся, но выдерживал.

– Мост-то не разобрали, – заметил черный мужик, – знать, не ждут нас, а то бы приготовили нам подарков.

Егорыч, наблюдавший со стороны за ходом переправы, резко обернулся на голос.

– Ну, и вышел дурак, – сказал он равнодушно. – Не видишь, мост-то снизу подшит новыми досками, значит, напротив того, сидят, ожидают.

В толпе зашумели.

Действительно, свежие еловые доски, видимо, подбитые совсем недавно, сверкали внизу моста.

– Дела, – вздохнул черный мужик, – вот и понимай теперь, к чему это.

– Да ай солдату сладко живется? – отозвался на его голос старик с мягкими, как лен, волосами и глазами почти небесной голубизны. – Эх ты, Аника-воин! Ты у меня спроси. Я сам в солдатах почти двадцать пять лет прослужил, так все прошел, и там, скажу, такая же честь: в зубы, да взашей, да в ухо, да опять в зубы. Вот и вся наука. – Он поглядел на черного мужика. – Ты вот поживи с мое, а потом и вякай. А я тебе скажу так, кого солдатская вошь не ела, да кто под шпицрутенами не прыгал, тот и вовсе ничего не знает. И такое мое мнение, что они и вовсе стрелять не должны.

Свистя и гикая, перетаскивали через мостик пушки.

Они шли гуськом, медлительно и важно, подняв к небу тяжелые черные хоботы.

И уже почти закончили переправу, когда вдруг споткнулись на одной, особенно тяжелой и упорной.

Человек десять толкали ее сзади и с боков, а она не двигалась, – стояла на месте и на все усилия отвечала коротким и глухим гулом.

– Вот с таким чертом до ночи провозишься, – сказал злобно наводчик, отходя в сторону. – Не идет, и вся тут. – Он поглядел на мужиков. – Кончай, ребята, все равно ни черта с ней не сделаешь.

– Эх вы, соколы, – крикнул вдруг старик и, распахивая тулуп, бросился к мосткам. – Одним только языком, видно, умеете работать.

Его хотели остановить, но он уже растолкал толпу и, крякая, насел на бурый зад пушки.

– Разве ее так протащишь, – сказал он и вдруг крикнул: – А ну, заходи отседа, вот, вот, ну-ка, ей теперь палку под хоботище. – Он вдруг сердито плюнул. – Да я тебе говорю – палку, а ты мне корягу притащил, вот беспонятный. Достал палку? Ну, давай ее теперь сюда. Нажимай на бока, нажимай, нажимай! Да на бока нажимай, а не на перед! – Старик сбросил с себя совсем тулуп. – Ну-ка, еще раз, – пошла, еще раз пошла, еще раз – пошла. Вот так, так, поехала, матушка, поехала!

Пушка легко прошла через мост, пригибая книзу серебристо-сизые гудящие доски.

Когда пошли на пригорок, сразу же увидали лазутчиков.

Настегивая коней, они неслись по хрустящему снегу, и, взглянув на их радостные, разгоряченные лица, все сразу поняли, что битвы ожидать нечего.

А лазутчики подскакали к оврагу, и один из них, самый смелый и ловкий, не слезая с коня, крикнул:

– Готовьтесь к битве, ребята, там уж и пушки выкатили и сами толпой собрались у ворот. Без крови нипочем не обойдется.

– Не мели, – строго сказал Егорыч, – что ты такое бормочешь? Ишь, язык-то растрепал, аль на свадьбу приехал? Не обойдется так не обойдется, мы, чай, не набранная гвардия, нам не впервой их, собак, гладить.

Войско вышло на равнину.

Скоро показался частокол поселка.

Высокий и крепкий, он действительно мог явиться весьма серьезным препятствием для захвата поселка. Колья, составляющие его, были такими высокими, что из них виднелись только крыши да золотые луковицы колоколен. Но, очевидно, и селенье находилось в ложбине.

– Ладная фортеция, много пороху придется потратить, – сказал старик и, подняв ладонь к глазам, добавил: – А вон и солдатушки.

– Добро, – сказал Арапов, вглядываясь в толпу, стоящую около крепости, – зададим мы им свадьбу.

Он знаком подозвал к себе ординарца, молодого, ладного парня с ровными зубами, и сказал ему что-то, показывая на крепость.

Ординарец кивнул головой и через секунду уже несся по снегу, пригибаясь к луке и горяча коня плетью. Войско следило за ним с тревожным вниманием. Не доезжая саженей ста до крепости, он остановился, вынул из колчана стрелу, вынул из сумки бумагу, обмотал бумагой стрелу и снял с плеча лук.

– Манифест пустит, – как вздох раздалось в толпе.

Далеко выгибаясь вперед, ординарец натянул лук. Махая шапками и крича, к нему мчались из вражеского стана несколько человек. И так как у них не было ни пищалей за плечами, ни пистолетов за поясом, ничего, кроме кинжалов, при их приближении ординарец без всякого колебания отбросил свой лук. А всадники доскакали до ординарца, и первый, ехавший на тонкошеем белом коне, схватил за узду его лошадь и что-то быстро и рьяно заговорил. Потом приблизились остальные и тоже заговорили, показывая на крепость, на пугачевцев, себе на горло и опять на крепость и на пугачевцев. Ординарец сказал несколько слов и тоже показал на крепость. Потом старший ударил ординарца по плечу, они повернули лошадей и конь о конь поскакали к Арапову. Толпа стояла в тревожном недоумении так, как ее выстроил Арапов.

Пушкари впереди, за пушкарями – кавалерия.

За кавалерией – пехота.

Стояли, смотрели на мчащихся всадников и ждали.

VII

По хрустящему, ломкому снегу всадники подлетели к Арапову, и тот, кто мчался впереди, неожиданно оказался толстым краснолицым мужиком, по-солдатски бритым. Через распахнутый тулуп его виднелся шитый кафтан. Не доезжая до Арапова, он осадил коня и легко, как мальчик, соскочил на землю. Потом поглядел на толпу и, не торопясь, увесистыми шагами подошел к атаману. Шапку он с себя не снял и голову не наклонил.

Кряжистый и массивный, он стоял перед Араповым и смотрел ему в глаза испытующим, неподвижным взглядом.

Вслед за ним, соскакивая на ходу с коней, потянулись и молодые. А ординарец так и не слез с коня. Он стоял поодаль, наблюдая за происходящим.

Мужик в расстегнутом тулупе пошел прямо на Арапова и, останавливаясь перед ним, спросил:

– Вы, значит, и есть генерал-аншеф Арапов?

– Я и есть, – ответил атаман и, строго нахмурившись, добавил: – А послал меня батюшка к вам, чтобы возвестить великую милость и повелеть вам помещиков не слушать, офицеров, полковников взять и представить по начальству, а самим брать землю, скот, дома и земли боярские, кровати, стулья и прочую утварь и жить вольным, как зверям в степи. – Он посмотрел на неподвижное лицо мужика. – А чтоб вам недруги и воры помешать не могли, – он значительно кивнул головой в сторону пушек, – прислал вам батюшка в подмогу свою артиллерию и пехоту. С ней же ни один еще недруг справиться не мог, о чем вы, как люди военные, и сами должны быть изведаны.

– Так, – ответил толстый мужик, – ну, я вам на сие тоже отвечу. – Он вдруг быстро снял шапку и, обнажив желтую, тусклую лысину, вынул закатанную трубкой бумагу. – Я ж вам на сие отвечу вот как, – сказал он. – Поселяне, узнав о приближении вашем, собрали сход и долго думали, решали, как быть и какое вам сопротивление оказать надобно. Оный вопрос важности первостепенной был обсуждаем отменно, долго и с великим усердием. Офицеры, конечно, настаивали на том, что мы должны выполнить долг присяги и против вашего неодолимого воинства свое двинуть, кое тоже, к слову сказать, коней и пищалей в изрядном количестве имеет. Пушками же и того превосходит. Сей спор продолжался зело долго, и ни одна сторона ни к какому решению прийти не могла.

Войско стояло неподвижно, глядя на атамана и склонившегося перед ним в глубоком поклоне мужика.

Стояла конница, готовая по первому знаку атамана кинуться на поселок.

Стояли пушкари около уже заряженных пушек.

И так было тихо кругом, что даже самые дальние слышали, как хрустит снег под ногами атамана.

– Ну, и что ж? – спросил Арапов.

– Обсудив все, народная громада прислала к вашему высокоблагородию меня, старосту Ивана Петрова Евстафьева, и трех молодых, кои вам свое решение, письменно изложенное, и зачтут.

Он снова взмахнул бумагой.

Из толпы вышел парень лет двадцати пяти и, взяв из рук старосты бумагу, стал читать громко и внятно:

– «...Государю батюшке Петру Федоровичу. Мы, батюшка, бьем тебе челом и просим нас, рабов твоих худородных, не забывать и взыскать твоей отеческой милостью. Как вышло, батюшка, решение, чтобы бояр, офицеров, генералов и прочих ослушников твоей царской воли ловить, вязать и вешать, а их имущество отбирать, мы, батюшка, распорядились тако: скот боярский собрали во двор и, пересчитав, точный реестр оного скота составили, коий при сем прилагаем. Но как мужики просили раздать скот на руки, дабы оные царские коровы не изголодались, то мы так и сделали, распределив скот под роспись. Кому коров, кому телка, а кому, батюшка, три овцы или прочей мелкой худобы, смотря по состоянию. Земля же боярская пока стоит неделенной и ждет прибытия ваших анпираторских генералов, при коих она распределена и будет. Что же касаемо ваших царских лиходеев, то мы, обсудив все здраво, решили не сделать им ничего худого, со двора прогнать, дабы они не могли вредить воле вашей, которую мы, государь, неуклонно и выполняем. А еще мы, государь, просим, дабы вы нам дали, как это и было в ваших манифестах обозначено, землю, травы, озера и реки, зверей и птиц, и рыбные ловли, и звериные охоты, и пули, и порох, и вечную вольностью. А мы за это, государь, жизнь не щадить рады и всем твоим ворогам сопротивление по конец живота нашего оказывать».

– Здорово написано, – похвалил Арапов. – Зря только помещиков отпустили. Кто составлял прошение?

– Секретарь наш, – чинно ответил староста, – он у нас такой бойкий, такой бойкий, три года в Санкт-Петербурге прожил, так все превзошел. Прикажи читать далее.

Парень продолжал читать:

– «...Касаемо же помещиков, кои по указу вашему скота, земли и прочих угодьев лишены, то мы, государь, пораздумав еще, порешили их в амбар запереть и к ним крепкий караул приставить, дабы они от вашего царского суда не скрылись».

– Вот это здорово, – сказал Арапов. – Это всего здоровее. Дальше...

– «...Но как промеж многих мирян спор и сумление вышло, – продолжал читать секретарь, – то дабы они вашего царского величества суд не обошли и всякую погубу удумали, мы, добром пораздумав, по простоте нашей всех на рябине в одночасье и перевешали, дав им, однако, полную свободу перед смертью исповедаться и у нашего батюшки даров принять. Детей же их...»

– Стой! – сказал Арапов, нахмурившись. – Да кто же вам на сие волю дал, по какому указу вы так поступили!

Староста пожал плечами.

– Да как сказать, батюшка, – ответил он, – не в обиду сказать, посумлевались немножко ребята, а вдруг его царское величество, в неизречимой милости своей, коя и на лиходеев простирается...

– Ишь вы, значит, посумлевались. В царском суде посумлевались.

– Так-то оно вернее, – сказал староста, – ни сумлений, ни споров. И нам и им спокойно, а у нас рябина здорова, они все рядышком и поместились.

– А с детьми что? – спросил Арапов.

– А насчет детей дальше написано.

Секретарь продолжал читать:

– «...детей же их, кои все означились дочерями, мы по здравому размышлению решили отдать в крестьянские дворы, дабы они до совершеннолетия своего пробыли и, крестьянскую работу познав, в жены были крестьянам отданы».

– Так, – сказал Арапов задумчиво, – так... По всем статьям, значит, распорядились.

И вдруг, подойдя, схватил старосту за виски и расцеловал сначала в усы, а потом в обе щеки.

Тот тоже открыл объятия, поколебался с минуту и вдруг крепко по-мужицкому прижал к себе тщедушную фигуру Арапова. Толпа вздохнула одной грудью, и сейчас же по всему протяжению раздались радостные крики. Ножи, косы, тяжелые дубины, все было брошено на землю. Шумя, мужики обступили старосту и трех посланных.

И только пушкари стояли по-прежнему неподвижно и молчаливо около заряженных орудий.

От ворот села скакали еще всадники, размахивая шашками и что-то крича.

В эту ночь войска решили не делать последнего перехода. Они сидели в жарко натопленных избах, хлебали горячие щи и дружески разговаривали с хозяевами. Отложив пищали и пики, они стали опять похожи на мужиков, и разговоры у них пошли исконные мужицкие – об урожае, о земле, о худобах. В избах уже висели на стенах побронзовевшие от времени портреты, сияли фарфоровые расписные флаконы и тонкие розовые, как фламинго, французские вазы.

Эти вазы особенно занимали мужиков.

При любом прикосновении полый фарфор наполнялся легким, дребезжащим звуком, чем-то напоминающим далекую перекличку журавлей. Поочередно мужики подходили к столу, дотрагивались до краев вазы и долго слушали с мечтательной улыбкой нежно-серебристые переливы фарфора.

А в одной избе, как нарочно, в самой бедной, были притащены барские часы. Каждые полчаса в верху тяжелой дубовой коробки отворялась дверь и оттуда появлялся кротенький, упитанный монах с розовыми щечками и вздернутым носом. Он проходил перед ошеломленными зрителями по кругу и исчезал, дергая веревку, ведущую к языку колокола. Раздавался глухой и мерный бой часов. Мужики обступили диковинку, смотрели на румяного монаха и, боясь громко дышать и смеяться, заводили снова и снова часовой механизм. И опять отворялась дверь, монах появлялся на верху ящика и, исчезая, дергал язык колокола. Наконец хозяева запротестовали.

– Часы могут испортиться, – сказали они, – а это вещь дорогая и редкая, ее нужно поставить под стеклянный колпак, как это было у господ, и каждый день обтирать мокрой тряпкой.

Но всего охотнее гости посещали хлев. Там за ветхой перегородкой стояла круглая, откормленная скотина с блестящей шерстью и не торопясь ела из кормушек.

При входе людей скотина обращала голову и смотрела на вошедших красивыми бурыми глазами с поволокой.

Это была крестьянская скотина. Своя скотина.

И при выходе из хлева никто даже не посмотрел на страшную в своем одиночестве рябину, на мощных ветвях которой висели, раскачиваемые ветром, четыре чудовищных плода.

VIII

Утром пугачевцы вступили в Самару. С дюжину крепких подвод встречало их у ворот, и, когда первые всадники поравнялись с бастионами, бойко соскочил с телеги седой купец с желтой клинообразной бородкой и, кланяясь в пояс, поднес атаману блюдо с ржаным караваем. Весь ритуал подношения был строго выдержан. На каравае стояла небольшая серебряная солонка, под караваем лежало полотенце из серого сурового полотна с царской короной и вензелем «П Ф III».

Другой, молодой, очевидно, помощник старика, держал также расписное блюдо с калачами и, не переставая, кланялся в пояс.

– Как мы узнали, что его императорское величество из своей ставки прислать ваше превосходительство изволил, дабы наши рабские и верноподданические чувства узнать и нашу рабскую присягу принять, то и рассудили мы выслать двух цеховых, – сказал старик тихо и почтительно, меня, купецкого старосту Илью Будного, и сего купеческого сына Никиту Волкова, дабы кланяться вам купеческими головами и принесть ненарушимую присягу на верность.

Отдав атаману блюдо, старик встал на колени и, кряхтя, поклонился. Арапов кивнул ему головой.

– Молодец, старик, – сказал он, – передавай своим людям, что наш батюшка своим подданным утеснений не чинит, их вечной волей жалует. Что же касается купеческого состояния, то велит вам батюшка торговать без обмана, по чести, отнюдь никакого притеснения и прижима никому не делая. Мужиков же, кои от лихих помещиков в вечном разоре пребывают, не трогать и себе в работу за долг не брать.

Ему показалось, что лицо купца на мгновение дрогнуло усмешкой, и он уже совсем холодно добавил:

– Ежели кто, паче чаяния, в обмане, али в обвесе, али в другом каком воровстве замечен будет, то с ним расправа коротка: веревка на шею, а имение в казну.

– Что ты, батюшка, – слабо ахнул купец и взмахнул рукой, – разве среди нас такие лиходеи найдутся. Нам не казна важна, – сколько ее ни на есть, в гроб ее не унесешь, – а слава добрая.

– Ну, хорошо, – сказал Арапов и кивнул головой, – старайтесь, батюшка вас не забудет.

И уже хотел ехать дальше, как ему опять заступили дорогу.

Только теперь это был долговязый малый в форменном зеленом костюме, в треуголке и с тонкой шпагой около бедра. Несмотря на убожество его платья одет он был парадно. Круглые пуговицы, начищенные до блеска, сверкали как раскаленные угли. Пышный парик с небольшой косицей был густо посыпан пудрой, и, кланяясь, человек снимал треуголку и касался ею снега.

Отвесив низкий поклон обоим атаманам, он вынул из борта камзола длинный желтый сверток пергамента, перевязанный синей лентой, и, кланяясь, протянул Арапову.

– Это что? – спросил Арапов.

Молодец в треуголке поклонился снова.

– По приказу бургомистра Ивана Халевина... – начал он.

– Стой, – перебил его Арапов. – А разве он не сбежал? Бургомистр-то не сбежал?

– Никак нет, – ответил долговязый и продолжал: – Прислал меня с подробным ответом и росписью, сколько с рыбных ловель денег собрано и куда они размещены. А как оные деньги не увезены Балахонцевым, то и повелел вас бургомистр спросить – куда оные деньги девать повелите.