Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том первый"

Автор книги: Юрий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Ага! – кольнуло сердечко.

Он жирно, добродушно засмеялся и замахал руками.

– Нет, нет, не позабыла. Почитай, каждый день ко мне приходит, плачет. Отпусти да отпусти. А я ей: «Что я могу вам, сударыня, сделать, коли он сам себе первейший враг и губитель. Против рожна ведь не попрешь».

Халевин все молчал.

Тогда следователь вдруг отпустил его плечо и резко встал со стула.

– Однако довольно заниматься дурачеством, – сказал он внушительно. Надо, сударь, дело делать, мы не ребята. Сейчас же вам формально обещаю: ежели вы во всем сознаетесь и откроете мне по истине, что вы с вашей злодейской сволочью против премудрой матери нашей замышляли, и какие люди в сих адских замыслах участие принимали, а также обнаружите их воровские прожекты на будущее, то я вас, согласно манифесту от 29 октября 1773 года, отпущу совсем, понятно? А прежде всего будьте столь ласковы и объясните мне откровенно, кто за человек сей Арапов и куда он подался.

Это имя как бы обожгло его язык, и он повторил еще раз:

– Арапов, Арапов. Его дурачество – злодейский премьер-майор Арапов.

– Я о нем доподлинно ничего не знаю, – искренне сказал Халевин. – Известно мне, что он вроде как крепостной полкового переводчика с татарского, а что все прочего касаемо...

Он увидел, как перекосилось лицо следователя, и оборвал себя на полуфразе.

– Лжете, сударь, – сказал следователь увесисто и спокойно. – Вам, да не известно! Вам все, сударь, известно. Все, до мелочи. Зачем вы мне лжете?

Он прошелся по комнате.

– Бывший бургомистр Халевин, – сказал он трубным голосом, – зачем вы мне лжете? Ведь нам и так все известно. Все решительно. Зачем же вы запираетесь, а?

Он взял со стола исписанный лист бумаги и помахал им перед носом арестованного.

– Вы хотите, чтобы я сам выявил ваши злодейские намерения. Ну, что ж, крикнул он, – пожалуй. Слушайте.

И он стал читать громко, выявляя оттенок каждого слова.

«Бургомистр Иван Халевин

Сперва запирался, но был уличен, что у него было сонмище с протопопом и прочих старших градских о вышереченной встрече; он велел нарядить двух человек от купечества с подводами, дабы ехать к атаману и сказать, что граждане без сопровождения склоняются и что готовы его встретить; он, по известиям, что атаман близко едет, и посылал в церковь, чтобы протопоп с крестами выходил скорее; он велел покупать хлеб и калачи для встречи; он сборную денежную казну атаману предъявил; он велел высылать граждан на бой против г. премьер-майора Муфеля; он велел списывать с манифеста злодейскую копию. Он должен почесться начальником и виновником зла того, как первый человек в граде».

– Вот. – Он скомкал бумагу и бросил ее на стол. – Видите, сударь, ваша гибель неизбежна, и ежели вы мне посмеете вперед запираться, то вы погибли, ибо чем вы можете перед законом оправдаться? Вы – бургомистр, человек не подлого состояния, следовательно, ваши поступки должны сообразоваться с действительностью. Я знаю, вы скажете, что думали на злодея, что он действительно есть император. Вздор, сударь. Вздор, вздор и вздор. Император Петр III умер и лежит в гробу. Вы сами сие знаете отлично. Не мне вам рассказывать. Да если бы и вышло так, что император спасся в тот день, Державин тонко улыбнулся, – то откуда он взялся через одиннадцать лет после своей смерти? Где был до этого, ась? Но ежели бы и был жив, то разве он пришел бы к казакам требовать себе помощи? Нет разве на свете государей, друзей его и сродников, кто бы за него заступился, кроме беглых людей казаков?

У него есть отечество Голштиния и свойственник великий государь прусский, которого вы ужас и силу, как человек военный, бывши против него на войне, довольно знаете. Бросьте, сударь, как человек разумный, вы сами над сим смеетесь.

Он подошел к столу и рывком схватился за звонок.

– Там, в соседней комнате, – сказал он вошедшему солдату, – сидит женщина. Пусть зайдет через час.

Солдат вышел. Следователь поглядел на арестованного.

– Ну, сударь, – сказал он значительно, – все теперь зависит от вас. Жена ваша ждет вас внизу. Решайте.

Халевин поднял голову, и в его глазах заискрилось веселое безумие.

– Хорошо, ваше благородие, – сказал он глухо. – Я все расскажу. Пишите.

И он стал рассказывать, как была взята Самара.

Глава третья
ОСАДА

I

Ночью Ивана Халевина разбудил стук в окно.

Нащупывая ногами туфли, он вскочил с постели.

Снаружи барабанили по раме, барабанили неустанно и с такой свирепой силой, что на столе дрожало желтое пламя ночника, а за стеклянной перегородкой шкафа подпрыгивали и тонко верещали фарфоровые чашки. Под подушкой у Халевина лежал заряженный пистолет. Он достал его, взвел курок и, держа в вытянутой руке, подошел к окну... Стук на минуту прекратился, и в короткий промежуток тишины ясно прозвучали два голоса.

Опустив руку с пистолетом, Халевин стоял, притаив дыхание, и слушал.

– Да что, вы передохли там, что ли? – крикнул бас, и в ту же минуту ставня задрожала, гулко ударяясь о стекло, – в комнату брызнула замазка и стеклянные искры.

– Кто там? – крикнул Халевин, отскакивая от рамы. – Куда вы стучите? Опились, что ли?

Ему ответили два голоса сразу:

– Иван Афанасьевич, отворите дверь, все наши хлопцы разбежались, стучим, стучим, никак достучаться не можем.

– Это я, я! – услышал Халевин второй голос. – Я, капитан Балахонцев! Беда, Иван Афанасьевич! Злодеи-то под самым городом.

Халевин осторожно положил пистолет на стол и отпер ставни.

Чадный огонь факелов ударил ему в глаза, и он на минуту закрыл их.

Странная картина представилась ему.

На улице, почти перед самым окном, стояла телега, покрытая серым холстом, доверху нагруженная каким-то скарбом и дважды – вдоль и поперек перетянутая веревками. Около нее трудились какие-то ящики, разрозненные части орудий и с десяток ружей, сложенных на земле. Несколько поодале от этой странной клади, не то охраняя ее, не то ожидая каких-то приказаний, стояла, тихо переговариваясь, небольшая кучка людей. При сером свете наступающего утра Халевину показалось, что он может различить неясное сверканье мундиров и синий отблеск штыков.

Это была часть регулярной пехоты.

Капитан Балахонцев, в полушубке, в тяжелой меховой шапке, стоял около окна, и его протянутая рука заметно дрожала.

Мутный свет факелов вновь приблизился, запрыгал по желтому снегу, и при свете его Халевин увидел спутника Балахонцева. Это был казначей полка Иван Семенович Пунин – краснобай, картежник и лихой рубака. Время от времени он зябко передергивал плечами, и тогда рот его кривился в гримасу. Очевидно, кроме всего прочего толстяку было изрядно холодно, и он только сдерживался, чтобы не залязгать зубами. Впрочем, не было видно, чтобы он трусил.

Дураком и трусом был один Балахонцев.

– Отворите дверь, – крикнул Пунин, – надо переговорить.

Когда, шаря руками в темноте и натыкаясь на мебель, Халевин вышел в коридор, его поразило безлюдье дома.

Дом стоял огромный, пустой и гулкий. Только в людской на диване, как-то по-особому подвернув под себя ноги, спал смертельно усталый за день, а может быть и пьяный, приказчик.

Не будя его, Халевин пронесся дальше. Второпях он позабыл взять с собой огня, и ему пришлось порядком повозиться у наружных дверей, прежде чем он справился с хитрым затвором.

Фыркая и хрипя, в синем облаке морозного пара ввалился Балахонцев, а за ним казначей.

Балахонцев был бледен той особенной землистой бледностью, которую Халевин не раз наблюдал у солдат, возвращающихся с фронта. Казначей сдерживался, но по сизому лицу, искусанным губам и руке, судорожно спрятанной в карман (другую он протянул Халевину), было ясно, что и ему не по себе.

– Вот, я говорил, – сказал Балахонцев хрипло, – я сто тысяч раз говорил и писал в Москву, я докладывал его высокопревосходительству Кару; я писал его высокопревосходительству Бибикову, я письменно припадал к ногам ее императорского величества, – я говорил им всем, что с гарнизоном, который сам смотрит, как бы предаться злодею, мне делать нечего.

Он вдруг закашлялся и махнул рукой.

– Все несчастье именно в гарнизоне, – сказал рассудительно казначей. Гарнизон мал и неверен, – прелестные листы, разосланные злодеем, оказывают непреодолимое действие на слабые умы солдат. Надо бы было сюда прислать сибирских пехотинцев или петербургских гренадеров.

– А что мы можем сделать сейчас с нашими силами, – крикнул Балахонцев. – Только одно – нагрузить на телегу архивы государственные, взять денежные ящики, собрать ружья и...

– Ибо, если мы погибнем, – предупредительно пояснил казначей, – какая будет из того польза всемилостивейшей нашей монархине.

– Нет, – сказал Балахонцев важно, – напротив того, мы уезжаем, чтобы до конца выполнить долг присяги.

– Подождите, господа, – сказал Халевин, – я все-таки ничего не понимаю.

Тогда заговорили сразу оба.

Как это Халевин ничего не знает? Пугачев со своими войсками стоит за тридцать верст от города. У него пушки, бомбы, тысяч двадцать войска, и он идет на Самару, мутя крестьян и вешая помещиков. Все поселки, предместья и деревни уже находятся в его руках. Вешают же помещиков киргиз-кайсаки с вырванными ноздрями и клейменым лбом. По-русски они не понимают ни бельмеса, так что моли их не моли, все равно.

– Позвольте, позвольте, господа офицеры, – рассудительно сказал Халевин, – да разве прилично офицерам, узнав о нашествии злодейского атамана, бежать, бросив город беззащитным и безоружным. Наше дело – умереть, не дрогнув и не сдавшись. Петля ли, штык ли, топор ли палаческий, – все смерти одинаковы перед отчизной. Подумайте, – крикнул Халевин, поднимая руку, – прилично ли гвардии офицеру, увозя архивы и ящики денежные, увозить в то же время и персону свою, заранее петле и мечу обреченную? Сомневаюсь!

Пунин пожал плечами и ничего не ответил. Балахонцев бросил на него искоса быстрый, внимательный взгляд и пожал плечами.

– Верность долгу присяги – есть первейшая доблесть дворянская, – сказал Халевин нравоучительно. – Умереть за отчизну – есть ли где жребий прелестней?

– Там, на дворе, – хмурясь, перебил его толстяк, – ждут лошади. Для вас мы тоже заготовили повозку. Берите жену, бумаги и...

– Итак, вы все-таки покидаете город? – спросил Халевин удивленно. – Без боя, без одного выстрела, без сопротивления... Воля ваша, но я что-то не пойму.

Балахонцев молчал.

– Город имеет бастионы. Он вооружен пушками, его гарнизон достаточно силен и многочислен, чтобы выдержать недельную осаду, а вы покидаете город.

Из спальни, шатаясь от сна и держась рукой за стену, вышла жена, сзади шел слуга, неся подсвечник. Халевин подошел к нему, вырвал из его рук свечу и поставил на сундук. Потом подошел к жене и положил ей руку на плечо.

– Милая, – сказал он, – собери самые нужные вещи и садись в карету – ты поедешь с господином Балахонцевым, он был так любезен, что приготовил все нужное.

– А вы? – спросил Балахонцев, смотря на Халевина широкими от страха и злобы глазами.

– А ты? – спросила жена, подходя к Халевину и беря его за руку. – Разве ты не поедешь со мной?

Он хотел ей ответить, но через плохо прикрытую и дымяшуюся от морозного пара дверь раздался визг полозьев по снегу и сиплый голос ямщика.

Это везли на подводах бумаги архива государственного.

Потом вдруг резко и четко зазвенело железо о камень мостовой.

Тронулись пушки.

Балахонцев схватил Халевина за руку.

– Слышите? – сказал он резко. – Бросьте свое дурачество, вы едете вместе с нами.

Халевин с улыбкой посмотрел ему в лицо.

– Город я не оставлю, – сказал он твердо.

Балахонцев дернул за полу казначея, казначей посмотрел на Балахонцева.

– Смею утрудить вас вопросом, – спросил он вежливо, – чего вы сим маневром достигнуть хотите? Геройство свое выявить или петлю на шею получить? Смею уверить вас, что злодейская сволочь, воистину, мало доблесть духа ценит, и сдается мне, сударь, что храбры вы до первой перекладины.

Халевин отрицательно покачал головой.

– Вам ли, – сказал он просто, – дворянину, совращать с пути чести человека сословия низшего, мы носим в руках не шпаги, но весы, – он ударил себя в грудь, – однако и в нас доблесть духа обитать может.

– Прелюбопытное, однако, рассуждение, – сказал, зло улыбаясь, Балахонцев. – Однако ваша жена, кажется, с сим не согласна.

Жена Халевина смотрела на него в ужасе. Этот быстрый, ядовитый и вежливый разговор был ей совершенно непонятен. Решение мужа остаться в осажденном городе не вязалось ни с чем. Ей это казалось скверной шуткой или недоразумением. Только присутствие казначея и капитана Балахонцева мешало ей броситься на шею мужу и расплакаться. А муж ее улыбался хитро и тонко, как человек, задумавший очень важное и выгодное для себя дело.

– Да, ваша жена вряд ли вам будет благодарна за сие, – сказал Пунин.

Он вдруг подошел к Халевину и взял его за пуговицу.

– Жертвовать своей головой – дело не трудное и хитрости здесь большой нет. Надо же, однако, сударь, чтобы самая жертва обстоятельствами оправдана была. А вы, – зачем вы здесь, сударь, остаетесь? Какая из сего государственная польза проистечь может?

– Такая, – сказал Халевин с ясной улыбкой, – что дворянство и офицерство увидит, на что человек и незнатного рождения решиться может. Поезжайте к Бибикову и скажите ему...

– Но слушайте, – крикнул Балахонцев, окончательно сбитый с толку, знаете ли вы, что вы меня подводите, что вы меня, неведомо почему, сим вашим поступком, диким и неразумным, в яму толкаете?

– Знаю, – сказал Халевин, – знаю все, господин Балахонцев. Потому и остаюсь, что знаю.

* * *

...Плача, она укладывала корзины, ее лицо распухло от слез, и под глазами опустились лиловые мешки. Сейчас же после того как Балахонцев, а за ним казначей с ругательствами захлопнули дверь, она бросилась, плача, к мужу и стала молить не погубить себя и ее.

Он поднял ее на руки, отнес в комнату и, улыбаясь, приказал молчать. Потом подошел к столу и, взяв пистолет за дуло, протянул ей.

– Спрячь, – сказал ой коротко.

– А ты? – спросила жена.

Халевин покачал головой.

– Мне его больше не нужно, – ответил он и вдруг улыбнулся. – Милая Маша, какая ты у меня глупая, ужели ты думаешь, что я затем остаюсь, чтобы подставить шею петле! Ах, как ты плохо знаешь своего мужа.

Она смотрела на него широко открытыми глазами и ничего не понимала.

Треща, догорала свеча, и лиловые тени метались по стене.

– Эх, ты, – сказал он ласково. – Эх, ты, святая простота. И ничего-то ты у меня не понимаешь. Ну, ладно, поезжай, поезжай, матушке кланяйся, скажи ей...

Он глубоко вздохнул.

– ...скажи ей... Нет, впрочем, ничего не говори.

Слезы застилали ей глаза, и она уже не видела ни улыбки его, ни лица, ни добрых, смеющихся глаз.

Он помог ей запаковать корзины, сам довел до повозки, закрыл дверь и, махнув рукой, поспешно пошел прочь.

Так в маленькой крытой карете, то плача и ломая руки, то снова затихая, она доехала до первой станции. После того как карета тронулась, ей вдруг стало совершенно ясно, что мужа она уж больше не увидит. Она терла глаза кулаком, плакала, потом затихала, не то засыпая, не то теряя сознание, – но даже во сне ворочалась и всхлипывала, как маленький ребенок.

Когда на другой день они доехали до большого торгового села и остановились, чтобы переменить дымящихся от усталости лошадей, она, желая узнать что-либо про мужа, вышла на станцию.

И сейчас же около повозки услышала разговор, в котором часто упоминалась фамилия Халевина.

Стояли и говорили, не видя ее, трое.

Балахонцев, Пунин и молодой безусый офицер, которого она раньше не знала и никогда не видела.

– Я знаю, – говорил Балахонцев, – я знаю, к чему все сие делается; все это негодяйство и мерзость, – просто хочет, подлец, крест на шею заработать. Спрячется в погреб и будет сидеть до прибытия наших войск, вот и вся недолга.

Молодой офицер, не соглашаясь, покачал головой.

– Поступок истинного россиянина, – сказал он, – наш бургомистр не на словах, а на деле – герой.

Пунин не принимал участия в разговоре; он стоял молча, наклонив круглую умную голову.

Офицер картинно взмахнул рукой.

– Если бы сей герой явился во времена аттические...

Пунин вдруг повернулся к офицеру.

– Не герой и не подлец, – сказал он просто, – а государственный изменник.

* * *

Возвратившись домой после проводов жены, Иван Халевин стал сейчас же собираться.

Отпер боковой шкаф и вынул из него оружие: пару кремневых пистолетов, офицерскую шпагу и два зашитых мешочка с порохом.

Старое кремневое ружье с огромным зубчатым кремнем и золотой насечкой он осмотрел два раза и, наконец, решительно отодвинул в сторону: для обороны оно не годилось. В крайнем случае, его можно было оставить про запас, для поднесения какому-нибудь пугачевскому воеводе.

Несколько бумаг лежали внизу шкафа, и он тщательно сжег их на свечке, а пепел растоптал и развеял по комнате. Потом он поднялся вверх, в картинную галерею, – так он любил называть верхнюю половину своего дома, – и тщательно осмотрел все стены. Картин у него было очень много: и в гостиной, и в спальне, и даже в людской, – всюду висели большие, тяжелые полотна в неуклюжих золотых рамах.

Он любил картины и скупал их везде, где находил. Сначала он довольствовался одной Самарой, потом списался с Симбирском и Казанью, а за последнее время ему удалось завязать отношения с Щукиным подворьем, и вот оттуда, вместе с партией сукна и ситца, стали приходить товары совершенно иного рода: старинные гравюры на больших синеватых листах, тонкие четырехугольные доски с ликами святых, толстые и неширокие доски с темной живописью, ушедшей глубоко внутрь.

Перевозка таких картин была делом нелегким. Огромные, как паруса, полотна посылались свернутые в трубку, гравюры укладывались в папки, доски шли в ящиках, тщательно обитых рогожей или наполненных древесными стружками.

Картины Халевин собирал уже несколько лет и хотя мало понимал их смысл и достоинство, но каждый жанр у него имел свое особое место. Так, над письменным столом висела небольшая, темная картина, изображающая монаха с раскрытой книгой и черепом. В спальне, над кроватью, блестело огромное розовое полотно, изображавшее толстую женщину с склонившимся над ней лебедем. Над столом висели убитые зайцы, груда фруктов и небольшая старинная гравюра, изображающая человека в богатом платье, поднявшего серебряный стакан, доверху наполненный вином.

Портреты королей, императоров и вельмож он развесил в коридоре и особом двухсветном зале, смотря по рамкам: похуже – в коридор, получше – в зале.

Теперь, проходя по комнатам, он не тронул картин ни в спальне, ни в столовой, ни в кабинете, зато тщательно осмотрел весь зал. Он достался ему по дешевке от какого-то разорившегося дворянина, который продавал картины, как яблоки, – оптом. Он осмотрел галерею и покачал головой. Багровые мантии, золотые короны, скипетры в одной руке, державы – в другой, ленты, кресты, звезды... Он покачал головой. Нет, это не годилось. Вот улыбается со стены мужчина в белом воротничке; аккуратные желтые волосы зачесаны у него в какую-то несложную прическу и невероятно просты и изящны манжеты на холеных маленьких ручках.

Это английский король Карл I.

Сто лет тому назад, возможно, в тех же манжетах и в том же белом воротничке, он взошел на эшафот, и народ кричал от восторга, когда палач, схватив за волосы кровавый обрубок головы, показал его народу.

Не спасли, значит, ни багряница, ни корона, ни вера в божественное происхождение царской власти. У него оказалась кровь такого же цвета, как у всех, и шейные позвонки так же тонко хрустнули под тяжелым топором, как у любого из смертных.

Король улыбался, и, улыбаясь же, на него смотрел Халевин.

– Ах, ваше величество, ваше императорское величество, вы не зря умерли на эшафоте! Вы открыли широкую торную дорогу. Отныне трон и помост стоят рядом в сознании народном, и неизвестно, кто первым из государей европейских взойдет вслед за вами. Убивали императоров и раньше, но их душили, травили ядом, запарывали кинжалом. Вас же казнили публично. Казнь императора, – она уже вошла в сознание народа.

...Когда в комнату вошел слуга, он застал хозяина за странным занятием. Стоя на стуле, Халевин снимал со стены портреты, смотрел на них мельком и откладывал в сторону.

Огромная груда черных полотен в рамах и без рам валялась около стула.

Отдельно от других лежал портрет Екатерины II.

Слуга на минуту оглох от биения собственного сердца и остановился, глядя на барина.

Барин слез со стула и подошел к нему.

– Так вот какие дела, Мишка, – сказал он лукаво. – Были в чести графы, императоры, князья, а теперь видишь, какой им почет.

Мишка все еще ничего не понимал.

– Что ж ты смотришь? – спросил Халевин грубо. – Царствовали, сверкали, людей в гроб живыми загоняли, головы рубили, изобрели букли и колесование, пора и честь знать.

Он взял острый нож и аккуратно, крест-накрест перерезал сначала портрет Юлия Цезаря, потом Елизавету Английскую, потом лысого и бородатого герцога Альбу, потом отыскал в груде полотен какого-то мелкого немецкого князька с огромной звездой на камзоле и ловким движением ноги превратил портрет в клочья.

– Хорошо? – спросил он Мишку.

Мишка с наслаждением смотрел на него.

– Хорошо! – ответил он, глубоко вдыхая воздух. – Ах, как хорошо, сударь! Висели, царствовали, а теперь...

– Это еще не все, Мишка, – сказал Халевин с хитрой улыбкой и вдруг сел на корточки перед грудой портретов. – Мы их еще сейчас огню предадим. – И, схватив кусок полотна, он изо всей силы рванул его к себе. Полотно затрещало, он рванул еще и отбросил в сторону черную, глянцевитую тряпку.

– Рви, Мишка! – закричал он. – Рви, Мишка, чего смотришь!

И вот они сидели в комнате, резали на части и рвали тяжелые блестящие полотна.

– Мы им такой костер устроим, – говорил Халевин хрипло, – что небу жарко станет...

Как дрова, они относили портреты во двор охапками и приходили за новыми. Последним в комнате остался портрет Екатерины. Мишка поднял его, как образ, обеими руками.

– Последний, – сказал он, кряхтя.

Халевин посмотрел на портрет прищурясь.

– Этот не надо, – сказал он задумчиво, – этот мы на память оставим. Мы на нем другой портрет нарисуем, прямо с натуры. Батюшка вверху, а матушка внизу. Петра на Екатерине. Вот и будет ладно. Мишка! – закричал он вдруг. Что же ты смотришь, тетеря, хватай их, бери в охапку, складывай один на другой.

И уж пылал костер, когда из комнаты прибежал Мишка с новым портретом.

– Этого что ж вы забыли, Иван Афанасьевич, – сказал он, поднимая небольшой поясной портрет без рамы.

Халевин посмотрел на портрет, прищурившись.

– А ты знаешь, кто это? – спросил он. Мишка покачал головой.

– Это сам государь Петр Федорович, – сказал Халевин.

Мишка отложил портрет в сторону.

– В мантии, со звездами, – сказал он с легким сожалением, – и в руке царская палка зажата. Значит, не трогать? Пускай себе висит?

Халевин вдруг взял портрет и бросил его в костер.

– Ничего, сгорит, как и все. Наш государь не такой, наш государь короны не носит, он короны вместе с головами сбрасывает. Да ты не бойся, Мишка, ты смотри, как он горит, инда искры сыплются.

Костер пылал.

II

Когда через час Халевин вышел из дому, было уж совсем светло.

Огромная толпа стояла на улице, люди молчаливо теснились на тротуаре. Халевин осмотрелся.

Бараньи шубы, овчинные полушубки, мохнатые шапки, нет больше ни камзолов, ни кружевных парижских шляпок, легких и сквозных, как морская пена, ни фраков с высокими воротниками, ни уродливых жабо. Работая обоими плечами, он протиснулся в глубь толпы.

Последние запоздавшие обозы покидали город. Их провожали без шуток и смеха, с безмолвным недоброжелательством .

Халевин поглядел на толпу. Ничего, еще пускают, хотя и не так охотно. А сколько здесь, раскрасневшихся лиц, горящих глаз, полуоткрытых ртов, как они жадно смотрят на отъезжающих.

Перепуганный протопоп протискивался через толпу.

Он работал локтями, но его пускали неохотно, а кто-то даже толкнул попа плечом, и он пошатнулся.

– Пустите, пустите, православные! – кричал он, отдуваясь. Он дошел до Халевина и схватил его за плечо.

– Ну, Иван Афанасьевич, – зашептал он, делая страшные глаза, – искал, искал начальство, с ног сбился, никого нет. Слава богу, что хоть вас нашел. Что же делать, что делать, голубчик? Войска-то ведь в город вступают. Деревни, слышно, сдались все. Через час-другой он здесь будет. А церкви...

– Что церкви? – спросил Халевин.

Протопоп досадливо взмахнул рукой.

– Ах, господи, он же еще и спрашивает! Да когда победитель на коне белом въезжает, надлежит ведь ему по церковному чину славословие творить и в колокол звонить.

– Ах, вот вы про что, – улыбнулся Халевин и вдруг деловито сдвинул брови. – Ну, конечно, конечно. Чтобы во всех церквах и во все колокола. Чтоб такой мне трезвон был, как в духов день или на пасху. Вы в ответе.

– Вот, вот, – обрадовался протопоп, – я же это и говорю. Ведь кого первого за шиворот возьмут – протопопа. Встречать надо победителя, встречать, как в чине священном написано, так и надо.

Он вдруг схватил Халевина за край шубы.

– Так вы уж идите со мной, – сказал он. – Как вы теперь главное наше начальство.

Всю дорогу они молчали, и только у самой церкви протопоп снова схватил Халевина за рукав.

– А акафист? – спросил он испуганно, шепотом. – Тоже петь?

– И акафист, – сказал Халевин. – Акафист обязательно!

Протопоп помолчал.

– Ну, а как с поминанием о царском здравии? – спросил он вдруг. – То есть насчет Екатерины Алексеевны?

– Выбросить, – крикнул Халевин, – к черту выбросить, нет больше над нами императрицы Екатерины Алексеевны, нет над нами тех мучителей, кои кровь человеческую как воду проливают и братьев своих, по рождению им равных, рабами держат. – Он поднял кверху палец. – Ныне человечество, – сказал он, задыхаясь, – вновь возвращается в натуральное состояние свое.

– Так, так, – сказал протопоп, – значит, выбросить. А как насчет хлеба с солью? Самим ли нам его выносить или кого другого пошлете?

Халевин шел, убыстряя шаг. Протопоп бежал за ним, хватая его за руку.

Вошли в придел.

– Вы уж мне записочку дайте, – сказал протопоп просительно, – я человек маленький, этих дел не понимаю. Вы – наша голова, мы – ваши уды.

III

После этого началось то скопище Халевина с протопопом, протопопа со священником, священника с пономарем и пономаря с прихожанами, которое впоследствии инкриминировалось Халевину на допросе.

Первыми в комнату вошли купецкие старшины.

Старик и молодой.

Старик был бледен, но решителен. Войдя в дверь, он поклонился сначала протопопу, потом небрежно кивнул Халевину и остановился, прямой и строгий, держа руки по швам.

– Ну, здравствуйте, соколы, – сказал Халевин, осматривая их, здравствуйте, здравствуйте. Что так приуныли, али в торговле какая проруха?

– Проруха – дело наживное, – сказал старик. – Мы, как люди торговые, за прорухой не гонимся. Тут за свою голову сумленье берет. Своя голова на плечах не крепка.

Халевин подмигнул протопопу.

– Так вот он вам грехи отпустит, – сказал он весело. – Батюшка, отпустишь? Вон кумовья за свою голову болеют. Голова не пропадет, – сказал он строго, – была бы она умна, в этом все дело.

Купцы переглянулись.

– Да ведь не глупее Балахонцева, – сказал старик, – а вот он вчера скарб свой забрал, деньги в ящик, ящик на подводу, сам на лошадей, да в три кнута их. Сейчас догоняй – не догонишь.

– А кто поумнее – тот жен отправил, – сказал молодой. – Сам остался, а жену отправил.

– Надо будет, так догоним, – сказал беззаботно Халевин, не обращая никакого внимания на слова младшего. – Ну да наш батюшка не из гневливых, он, верно, и догонять не будет.

– Батюшка? – тихо переспросил старик. – Ох, смотри, не прошибись, сокол!

– Батюшка, – ответил, не сморгнув, Халевин, – а ты что, аль не веришь?

– Нам что, – холодно ответил старик. – Что нам не веровать, мы – люди торговые, мы ваших энтих делов не знаем. Нам что матушка, что батюшка, что горшок, что сковородка – одна честь, была бы голова на плечах да товар в балаганах, за всем остальным мы не гонимся. Это уж вы с батюшкой разрабатывайте, авось вам за это какой орден дадут. – Он широко махнул рукой.

– Так вот вы как? – сказал Халевин задумчиво.

– Да уж так, – дерзко ответил купец, – Ты нас, голубь, в свои дела не мешай. Твой риск, твоя и удача, мы за все не в ответе. Я уж стар, а ты, как я посмотрю, уж больно шустер. Горшку с котлом какое плавание! Мы сторонние, мы не вмешиваемся.

Халевин прошелся по комнате и остановился прямо перед стариком.

– Ан вмешаться придется, – сказал он. – Как батюшка наш въедет в город, так мы вас первых головой выдадим.

Купцы молчали. Халевин кивнул головой на протопопа.

– Мы вот с отцом протопопом насчет встречи с Христовым молебном соображали, – сказал он.

– С молебном? – переспросил старик, косясь на протопопа. – Что же, молебен дело хорошее.

– И от вас бы, – сказал Халевин, глядя на них в упор, – и от вас бы не мешало выделить человека с подводами, дабы они от купечества свое полное повиновение и детскую любовь выказали.

Купцы молчали. Халевин посмотрел на протопопа.

– Упорствуют кумовья-то, – сказал он. – Казну свою боятся потерять. Им казна души дороже. Хотят вот и за матушку и за батюшку стоять одинаково, и туды, и сюды, купецкая-то шкура податлива. Да нет, чаю, этак не выйдет. Объясни им это, отец протопоп.

Протопоп поднял руку.

– Все в руце божьей, – сказал он неуверенно, – и ежели многие великие победы и одоление нашим государем уже одержаны...

– Государем?? – крякнул старик.

Протопоп посмотрел на него в смятении.

– ...то сие не токмо одному случаю прописать возможно, но и промыслу всевышнего, ибо славное русское воинство под его крестом одоление одерживает.

– Поэтому ты и молебен служишь, – сказал старик. – Ну, понятно – получишь за это камилавку на голову. Архиереем он тебя поставит. Глядишь, ручку целовать попы у тебя будут. Однако нам, как людям торговым, сие в расчет не входит.

– Сегодня один, а завтра другой, – бойко подхватил его спутник. – Этот по головке погладит, а другой придет – шкуру до пят спустит. Вот и разбирайся.

Старик с усмешкой посмотрел на него.

– Придут, товара даром нахватают, своих людей по купецким домам разведут, насрамят, нагадят, около лавок ни пройти ни проехать, а ты на него улыбайся да спину гни. Того-то не прикажете? Этого-с возьмите? А про деньги уж нишкни, и есть – так не заплатят. Да откуда у них, голья, деньги, так, медными пуговицами платят.

– А торговле-то убыток, – улыбнулся младший.

– Нам ни матушка, ни батюшка не дороги, – сказал старик, как будто бы обращаясь только к своему спутнику, – нам дело бы было, а теперь выходит ни туда, ни сюда податься нельзя, везде купцу разор.