Текст книги "Пушкин и его современники"

Автор книги: Юрий Тынянов

Любви безумную тревогу Я безотрадно испытал. Блажен, кто с нею сочетал Горячку рифм: он тем удвоил Поэзии священный бред, Петрарке шествуя вослед, А муки сердца успокоил, Поймал и славу между том, Но я, любя, был глуп и нем. *

 
...Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я все грущу, но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет.
 

Петрарка (и в письме к брату и в «Евгении Онегине») – точный поэтический термин у Пушкина: это поэт любви платонической. Строки:

 
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал
 

– повторяют элегию, где выражение «Любви безумной, безотрадной» – это неизменное точное определение этой юношеской, ранней, «утаенной» любви.

Боязнь огласки личного тайного смысла поэмы "Бахчисарайский фонтан" не может Пушкину помешать говорить о нем. 8 февраля 1824 г. он пишет из Одессы Бестужеву: "Радуюсь, что мой фонтан шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.

 
Aux douces lois des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naпve". *
 

* К нежным законам стиха я приноравливал звуки ее милых и бес-· хитростных уст (франц.). – Прим. ред.

Жажда высказаться здесь необыкновенна, а фраза о молодой женщине (что не подходит к годам Карамзиной) вовсе не маскировка, а власть образа, переведенное начало цитаты из Андре Шенье "La jeune captive" – "Молодая узница". Привожу ее:

 
Ainsi triste et captif, ma lyre toutefois
S'йcaillait, йcoutant ces plaintes, cette voix,
Ces voeux d'une jeune captive;
Et secouant le joug de mes jours languissants.
Aux douces lois des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naпve. [34]
 

Как часто у Пушкина цитата, быть может, имеет расширительное значение. Образ «молодой узницы», так же как собственных томительных дней (mes jours languissants) – быть может, воспоминание образов собственного лицейского «заточения» и царскосельского одиночества красавицы Карамзиной.

Эта творческая нескромность была сразу же подхвачена. Булгарин перехватил письмо и напечатал его в "Литературных листках" (1824, ч. 1, №4) в виде отрывка: "Недостает плана" и т. д. 35 Пушкин пугается, что это любезное, почти любовное воспоминание, доказывающее нескромность, попадется на глаза любимой женщины. Он пишет 29 июня 1824 г.: "...черт дернул меня написать еще кстати о Бахчисарайском фонтане какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же элегическую мою красавицу. – Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными. – Журнал может попасть в ее руки. Что ж она подумает, видя, с какой охотою беседую об ней с одним из петербургских моих приятелей. Обязана ли она знать, что она мною не названа, что письмо распечатано и напечатано Булгариным ... Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнением всех журналов на свете и всей нашей публики. Голова у меня закружилась". *

* "Элегическая красавица" – здесь, может быть, не только обозначает: "красавица, рассказывающая элегии", но и "красавица, которой посвящены элегии, героиня элегий".

Это удивительная черта Пушкина: он должен скрывать, таить от всех свою любовь, имя женщины, а жажда высказаться, назвать ее до такой степени его мучит, что он то и дело проговаривается. В "Отрывках из Путешествия Онегина" (1827) Пушкин вспомнил о своих крымских впечатлениях и чувствах:

 
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья...
 

«Гордой девы идеал» – в черновом варианте читается: И между ими идеал Какой-нибудь надменной девы. [35]

Это характеризует не чувство, а "высокопарные мечтанья" той поры.

Но строка о "безыменных страданьях", которою обрываются эти воспоминания (вариант: безнадежные страданья), [37] – неподвижное, повторяющееся в его поэзии обозначение все той же любви, которую он не мог назвать и тяготился этим, любви "таинственной", "ужасной", "безыменной".

В "Путешествии Онегина" эта безыменность уже не кажется нужной.

Быть может, она уже не казалась столь нужной и в 1824 г.

Во всяком случае, он не мог одолеть этого желания назвать имя безыменной любви и назвал любимую женщину, ясно обозначив начальную букву ее фамилии.

В декабре 1824 г. он пишет автобиографический очерк, рассказ о своем путешествии, в котором подводит итог своему крымскому пребыванию. Этот обширный очерк написан в форме письма к другу Дельвигу, почему-то до последнего времени помещался в собрании писем Пушкина как письмо к Дельвигу из Михайловского. [38]

Тщательность, с которой письмо переделывалось и переписывалось, показывает его значение.

В первой редакции он стал обозначать начальными буквами все фамилии. "Путешествие М. оживило во мне много воспоминаний..." – пишет он о "Путешествии по Тавриде в 1820 годе" Муравьева-Апостола. [39] Вслед за этим: "Я думал стихами о Ч. – вот они" – это о "Послании к Чаадаеву". [40] Вслед за этим он не удержался и по инерции написал первую букву фамилии любимой женщины: "Я [слышал об фонтане Керим-Герея] [слыхал о странном памятнике] влюбленного хана. [Поэтическое воображение К* назвало] К* поэтически описала мне его и [называла] называя [его] la fontaine des larmes". *[41]

* Фонтан слез (франц.). – Прим ред.

Переписывая дважды письмо и исправляя его, он трижды написал эту начальную букву ее фамилии.

И конец письма показывает, как глубоко были связаны эти мечты с воспоминаниями, не крымскими, а теми, которые он в Крыму переживал, которые вызвали элегию "Погасло дневное светило" и поэму "Бахчисарайский фонтан": "Растолкуй мне теперь: почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием? Или воспоминание самая сильная способность души нашей и им очаровано все, что подвластно ему?"

Крым, который он покидал с таким равнодушием, был для него местом, в котором он испытал воспоминания.

Итак, Карамзина была почти названа.

Это ее петербургский рассказ о "фонтане слез" был первоисточником поэмы, в которой отразились воспоминания этой мучительной любви.

Именно она, бывшая в курсе всех исторических интересов, могла знать старое предание о "фонтане слез" в Бахчисарае.

"Письмо к Дельвигу" было напечатано в "Северных цветах" на 1826 г. под названием: "Отрывок из письма А. С. Пушкина к Д.".

Можно думать, что этим "письмом" Пушкин хочет покончить с так тщательно хранимым молчанием, назвать оберегаемое до сих пор имя женщины, с воспоминанием о которой были связаны эпилог "Бахчисарайского фонтана" и его элегии.

Вместе с тем это было как бы неофициальным посвящением поэмы, негласным указанием на то, что замысел поэмы связан с именем Карамзиной.

Вероятно, этим желанием "посвящения" и был вызван самый отрывок "Письма". Если вспомнить, что главным образом Карамзиной посвящена поэма "Руслан и Людмила", – станет ясно, что негласным осталось не только имя, но и самое посвящение "элегической красавице".

Совершенно лаконично и бездоказательно примечание в томе II старого академического издания Пушкина [42] о том, что К*** – это Екатерина Николаевна Раевская (т. II, 1905, стр. 346). К букве К*** комментатор просто сделал сноску: "Катерина Николаевна Раевская, вскоре вышедшая за М. Ц. Орлова". [43]

Не говоря уже о том, что прописная буква с тремя звездочками (К***) никогда у Пушкина не означает имени, а всегда фамилию, Пушкин нигде в письмах не называл Екатерину Николаевну Раевскую так запросто, по имени: Катерина (или Катя). Отношения были вовсе не таковы. Кроме того, он оставил ее характеристику. Работая над "Борисом Годуновым", он вспомнил Катерину Орлову: ее черты отразились в образе Марины.

"Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова!" (письмо к Вяземскому из Михайловского от 13 сентября 1825 г.). уж совсем бесцеремонно: "На Марину у тебя... ибо она полька и собою преизрядна (вроде Катерины Орловой, сказывал это я тебе?)" (Письмо к Вяземскому от 7 ноября 1825 г.).

Эта женщина с авантюристическими чертами не напоминает "элегическую красавицу".

Щеголев, настаивавший на том, что "утаенная любовь" Пушкина – другая сестра, Мария Раевская, ввел утверждение, державшееся до сих пор: "Ясно, что Пушкин, делая новое признание о происхождении "Бахчисарайского фонтана" именно хотел устранить неприятные для него толкования прежнего признания" и т. д. Таким образом, литера К*** – простая выдумка, чтобы сбить с толку Дельвига и др. Непонятно, как Пушкин, трижды переписывая и изменяя текст письма, ни разу не поколебался и хоть раз не написал другой буквы. Или, может быть, Пушкин выдумал для замены, подстановки какую-то определенную женщину? Никаких подтверждений таким фактам в биографии Пушкина нет.

К*** не может быть Екатериной Николаевной Раевскою. К*** это не выдумка Пушкина, а с трудом давшееся ему признание.

Утаенная по глубоким и веским причинам на всю жизнь безыменная любовь – это не Мария Волконская, не Мария Голицына.

Это Екатерина Андреевна Карамзина.

Утаенная до сих пор любовь Пушкина – один из важнейших фактов его биографии.

5

Щеголев совершенно правильно отнес к «утаенной любви» загадочное посвящение «Полтавы», но на столь же недостаточных основаниях отнес его к М. Волконской.

"Пушкин хранил такое глубокое молчание о том лице, кому посвящена "Полтава", что ни в переписке, ни в воспоминаниях его друзей и близких не сохранилось даже намеков, позволяющих делать более или менее правдоподобные догадки". * "Посвящение" написано 27 октября 1828 г.

* П. Е. Щеголев Пушкин. Очерки изд. 2-е, стр. 165.

 
Тебе... но голос Музы темной
Коснется ль слуха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего,
Иль посвящение поэта,
Как некогда его любовь,
Перед тобою без привета
Пройдет, не признанное вновь?..
Но если ты узнала звуки
Души приверженной тебе,
О думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе
Твоя печальная пустыня,
Твой образ, звук твоих речей
Одно сокровище, святыня
Для сумрачной души моей... [44]
 

Щеголев в полемике с Гершензоном детально разработал черновики «Посвящения». Щеголев доказывает, что поэма посвящена М. Волконской. [45]

Попробуем разобраться в "Посвящении", а также его вариантах.

Во-первых, стихотворение начинается с краткой, прерванной фразы:

Тебе... но голос Музы темной Коснется ль слуха твоего? Поймешь ли ты душою скромной Стремленье сердца моего...

Поэт обращается к женщине, но боится, что она не поймет того, что именно к ней эти стихи относятся, что поэма посвящена ей.

Надо сказать, что выражение "голос Музы темной" не может быть понято как "голос неизвестной музы".

"Темный" – у Пушкина значит чаще всего скрытый, непонятный, тайный.

В таком смысле это слово употреблено в варианте Жуковского к "Стихам, сочиненным ночью, во время бессонницы":

 
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу.
У Жуковского:
Темный твой язык учу. [46]
Ср. послание «Козлову»:
Недаром темною стезей
Я проходил пустыню мира.
 

И дальше в «Посвящении» сразу же идет подтверждение этого смысла сомнение:

 
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего...
 

Затем следует строфа, полностью объясняющая, в чем здесь сомнения:

Иль посвящение поэта, Как некогда его любовь [вариант: Как утаенная любовь], [47] Перед тобою без привета Пройдет, не признанное вновь?..

Здесь дело идет прежде всего о том, что некогда любовь поэта была утаенная, непризнанная, при этом, может быть, не столько просто не узнана, сколько не понята, не принята, не распознано ее значение, она оставлена без привета.

Но речь идет здесь не только о непризнанной, оставшейся без привета любви.

Речь идет, быть может, и о том, что прошли непризнанными, без привета, быть может, из-за "темноты", остались непонятыми какие-то поэтические посвящения.

 
Иль посвящение поэта
[Не будет признано тобою] [48]
Пройдет, не признанное вновь?..
 

Такими посвящениями могли быть только посвящения с не совсем прямыми обращениями, не совсем явные.

Мы ничего не знаем ни о таких, ни о каких-либо других посвящениях Раевской – М. Волконской.

Такими посвящениями были, как мы видели, посвящения Карамзиной в "Руслане и Людмиле" и "Бахчисарайском фонтане", – видимо, прошедшие не замеченными той, к которой были обращены.

Особенное внимание исследователей привлекли строки: И думай, что во дни разлуки, В моей изменчивой судьбе Твоя печальная пустыня, Твой образ, звук твоих речей Одно сокровище, святыня Одна любовь души моей.

Предположение, что эти стихи были обращены к М. Волконской, стало для П. Е. Щеголева уверенностью, когда он обнаружил в черновиках вариант:

 
Сибири хладная пустыня, [49]
 

Однако именно этот вариант убеждает, что это не так. В черновом варианте, по расшифровке Щеголева, у Пушкина написано: *

 
Что без тебя [свет.] [мiр]
Сибири хладная пустыня.
 

* П. Е. Щеголев. Пушкин, стр. 188.

Таким образом, не для той, которой посвящены стихи, а напротив, для поэта без нее мир – "Сибири хладная пустыня". Здесь совершенно ясное воспоминание о том, кто и когда был защитницей поэта, когда ему грозила Сибирь, без кого мир был бы для него "Сибири хладною пустыней". [50]

Мысль о декабристах здесь, в этом варианте, может быть, и остается; только это не любовное посвящение жене декабриста. Без Е. А. Карамзиной, отстоявшей, спасшей Пушкина в 1820 г. от Сибири, он был бы в "хладной пустыне Сибири", как теперь декабристы, – таков внутренний смысл этого поэтического образа.

Остается выражение окончательного текста: "Твоя печальная пустыня".

Вскоре после смерти Карамзина, 13 июня 1826 г., семья его в сопровождении Вяземского отправилась в Ревель, где и прожила до весны 1828 г.

Применимо ли выражение "пустыня" по отношению к Ревелю?

Это, конечно, могло и не быть буквальным обозначением места, а поэтическим образом.

Но вот перед нами письма из Ревеля дочери Карамзина, Екатерины Николаевны, а затем и самой Екатерины Андреевны к Тургеневу от 11 августа 1826 г. *

* Архив бр. Тургеневых, вып. 6. Пг., 1921. стр. 39.

E. H. Карамзина пишет: "Наше существование всегда одно и то же, очень уединенное, очень одинокое, очень печальное... Хотя мы всегда довольны своим обиталищем, но оно, однако, иногда причиняет нам немного беспокойства, неизбежного при очень дикой природе. Мы осаждены змеями: они ползают по нашему двору, в нашем саду и недавно еще они задали нам тревогу".

Сама Екатерина Андреевна писала: "Через несколько дней наше общество подвергнется несчастным переменам, причиной которых отъезд дорогого Р[етра]. Тогда мы останемся совсем покинутыми (dans un abandon absolu), ни одна новость не будет доходить до нас... И это состояние оторванности (d'isolation), неизвестности, заброшенности больше подходит к моей душе, чем всякое другое". [51]

Конечно, это ревельское пребывание могло быть названо "печальною пустынею" и даже далекою от жизни и друзей.

Эти же письма объясняют и вариант: "в глуши".

Это письмо могло быть известно Пушкину; более того, мы можем предположить, что до написания "Полтавы" и посвящения к ней он виделся с Екатериною Андреевной. Лето 1828 г., начиная с апреля, она прожила в том же старом "китайском доме", который Пушкин посещал лицеистом.

Между тем у нас имеется сведение, что Пушкин весною 1828 г., вернее летом, посетил Царскосельский лицей. [52]

Трудно предположить, чтобы, посетив лицей, Пушкин не посетил Карамзину, жившую в Царском Селе, в том же "китайском доме", так хорошо ему знакомом.

Тогда строки:

 
Твоя печальная пустыня,
Твой образ, звук твоих речей
[вариант: Последний звук твоих речей] [53]
 

– представляют единое воспоминание. Это печальная пустыня ее двухлетней ревельской жизни, рассказ о ней во время последнего свидания.

Надо принять во внимание, что свидание, по-видимому, состоялось непосредственно после приезда Карамзиных и было еще полно впечатлениями их ревельской жизни.

Таким образом, "последний звук твоих речей" в стихотворении, написанном в октябре 1828 г., – еще недавнее, нестершееся воспоминание, что и вполне естественно. И, наконец, объясняется один интереснейший вариант "Посвящения" – строка, не вошедшая в его текст:

Воспоминаньем упоенный. [54]

Это – самоповторение из элегии "Погасло дневное светило", связанной с теми же воспоминаниями о той же любви, о той же женщине.

 
Я вижу берег отдаленный,
Земли полуденной волшебные края;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный.
 

А вариант 6-й строки «Посвящения»: Как утаенная любовь – признание, которое, как и выражение «Отрывков из Путешествия Онегина»: «безыменные страданья», является точным обозначением этого, только теперь выясняющегося, факта пушкинской биографий.

6

Одна из величайших элегий Пушкина: «На холмах Грузии лежит ночная тьма» (1829) до недавнего времени связывалась с именем H. H. Гончаровой.

Действительно, было естественно предполагать, что элегия, написанная после сватовства к ней, была обращена именно к ней. С. М. Бонди впервые прочитал первоначальную редакцию элегии, и вопрос о ней совершенно изменился. * Приводим ее.

 
Все тихо. На Кавказ идет ночная мгла.
Мерцают звезды предо мною,
Мне грустно и легко, печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою.
Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь
И без надежд и без желаний,
Как пламень жертвенный, чиста моя любовь
И нежность девственных мечтаний. [55]
 

* С. Бонди. Новые страницы Пушкина. Изд. во «Мир», 1931, стр. 9-29.

С. М. Бонди говорит о причинах, почему Пушкин не печатал окончания стихотворения:

"Только что добившемуся руки Натальи Николаевны жениху-Пушкину, вероятно, не хотелось опубликовывать стихи, написанные в разгар его сватовства – и говорящие о любви к какой-то другой женщине ("Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь"). В напечатанных же первых двух строфах этот мотив – новое возвращение прежнего чувства – настолько незаметен, что комментаторы, не знавшие "продолжения отрывка", нередко относили эти стихи к самой Гончаровой". [56]

Итак, здесь не образ новой любви, а образ прежней. Вспомним, с какой тревогой и жадностью просил Пушкин уже после помолвки передать ему отклик на нее Карамзиной, ее точные слова. "Они нужны моему сердцу, и теперь еще не совсем счастливому". [57]

Вспомним, что Карамзина благодарила его за то, что он думал о ней в первые мгновения своего счастья. Воспоминание об этой любви вытеснило все другие. Третья строфа черновика элегии была следующая:

 
Прошли за днями дни. Сокрылось много лет.
Где вы, бесценные созданья?
Иные далеко, иных уж в мире нет
Со мной одни воспоминанья.
 

Эта строфа была вычеркнута Пушкиным, осталась четвертая: Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь.

Это было очень ясное воспоминание. Таков вариант:

 
Я снова юн и твой, и сердца моего
Ничто чужое [ничто иное] не тревожит.
В нем образ твой горит *[58]
 

* См. Бонди. Новые страницы Пушкина, стр. 20.

Юн – говорится о ранней молодости; в черновике эпилога к "Бахчисарайскому фонтану" было воспоминанье о той же женщине; и в стихах говорилось о ранних, даже отроческих летах. Элегия говорит о той, к которой обращено и посвящение к "Полтаве":

 
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.
Эта «святыня» в словах:
Как пламень жертвенный, чиста моя любовь...
 

А о том, что здесь любовь не только прежняя, но и ранняя, сказано в последнем стихе:

 
И нежность девственных мечтаний.
 

*

Становится ясным, как ложно долго державшееся, одно время даже ставшее ходячим представление о Пушкине как о ветреном, легкомысленном, беспрестанно и беспечно меняющем свои привязанности человеке: мучительная и страстная любовь семнадцатилетнего "лицейского" заставила его в последний час прежде всего позвать Карамзину. Эта "утаенная", "безыменная" любовь прошла через всю его жизнь.

ПУШКИН И КЮХЕЛЬБЕКЕР

Общение Пушкина и Кюхельбекера было непрерывным в течение 1811-1817 гг. – в лицейское время; с гораздо меньшей уверенностью можно говорить об их общении в годы 1817-1820; с 1820 г. – времени ссылки Пушкина на юг и заграничной поездки Кюхельбекера – они более не виделись. В 1828 г. Пушкин, как известно, встретился в последний раз с Кюхельбекером на станции Залазы, когда того перевозили из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую. [1] Эта биографическая схема, ограничивающая время общения 20-м годом, вмещает интенсивные литературные споры Пушкина и Кюхельбекера; споры (приводящие в ряде случаев к согласию) идут о центральных вопросах литературы. Новые материалы дают возможность установить в этой схеме с достаточной ясностью новые факты.

1

Первое стихотворение Пушкина, появившееся в печати, – «К другу-стихотворцу» (1814). Со стороны литературных комментариев вещь сомнений но вызывала – пятнадцатилетний Пушкин выступил в печати как приверженец литературных взглядов школы Карамзина и противник «Беседы любителей русского слова», нападающий на старые имена «бессмысленных певцов», вокруг которых в то время шла оживленная полемика (Тредьяковский), и на имена литературных «староверов» – Шихматова, Хвостова, Боброва (Рифматов, Графов, Бибрус); при этом он противопоставил им объединенные в одном стихе разнохарактерные имена Дмитриева, Державина, Ломоносова явление обычное в полемике карамзинской школы, не нападавшей на признанные авторитеты.

Гораздо менее освещен вопрос о поводах к написанию стихотворения и об адресате – "друге-стихотворце". Предполагать абстрактное "послание" и абстрактного адресата – "Ариста" [2] – здесь не приходится не только потому, что все послания Пушкина уже в лицейскую пору конкретны, но и потому, что такой адресат и такие поводы имеются. *

Дело в том, что сюжетом послания является не столько литературная полемика, сколько вопрос о профессии поэта: к Аристу обращены уговоры не "лезть на Геликон", во-первых, потому, что "не тот поэт, кто рифмы плесть умеет" ("Страшись бесславия"), и, во-вторых, потому, что "катится мимо их Фортуны колесо".

Вопрос о профессии, вернее о роде службы и занятий, а позже, при Энгельгардте, о "карьере", был одним из самых основных вопросов лицейской жизни. Согласно официальному "постановлению" лицеисты были "юношеством, особо предназначенным к важным частям службы государственной", [3] но эта официальная формула прикрывала большие противоречия. В частности это относится к Кюхельбекеру. Письма матери Кюхельбекера Юстины Яковлевны за лицейские годы дают доказательства острой нужды семьи Кюхельбекеров, жившей надеждами на случайные наследства, протекции и т. д. **

* Ю. Г. Оксман первый высказал предположение, что послание обращено к Кюхельбекеру (см. "Дневник В. К. Кюхельбекера", редакция, введение и примечания В. Орлова и С. Хмельницкого. Л., "Прибой", 1929, стр. 318).

** Мать принуждена отказать Кюхельбекеру, который хочет брать уроки игры на скрипке, по неимению средств; точно так же она неоднократно упоминает, что не может приехать в Царское Село повидать его из-за дороговизны передвижения (извозчик стоил 25 рублей); так же остро обстоит вопрос и с лицейскими "долгами" Кюхельбекера.

Вместе с тем мать Кюхельбекера, урожденная фон Ломен, происходившая из служилого балтийского дворянства, систематически, от письма к письму, развивает целую систему взглядов на "служение отечеству" – государственную службу и зорко следит за наклонностями сына.

Как была далека часть лицеистов ко времени окончания лицея от их первоначального официального предназначения, видно из того, что Кюхельбекер серьезно мечтает о профессии школьного учителя в провинции, в чем встречает отпор со стороны матери, указывающей, что не для того он учился в лицее.

Вопрос о будущей профессии лицеиста Кюхельбекера, стоявший как перед матерью, так и перед ним самим, с большой остротой вставал, однако, и гораздо раньше. Сюда относится, например, письмо матери от 1812 г. по поводу желания Кюхельбекера идти добровольцем на войну, сюда же относится письмо, датирующееся 1813 г., по поводу занятий поэзией. Это письмо, как и послание Пушкина, – уговор бросить поэтическое творчество, не смотреть на него как на профессию:

"Ренненкампф говорил о тебе много хорошего, но просил меня напомнить тебе, чтобы ты не слишком много времени уделял писанию стихов; я также думаю, что ты не должен делать это своим единственным препровождением времени, твое воображение слишком живо, чтобы его не обуздывать при этих вещах; не нужно душить природного таланта, но чтобы достичь некоторого совершенства, нужно много познаний, а время юности так коротко для того, чтобы научиться служить отечеству, что даже тот, кто обладает талантом в поэзии, едва ли может в ней успеть по недостатку времени, потому что без настоящего знания языка и необходимой образованности в изящных искусствах это значит только портить бумагу" (оригинал по-немецки; [4] А. Я. Ренненкампф, адъюнкт словесности, служивший в лицее в 1813 г., доводился родственником Кюхельбекерам).

Особенно обостриться должен был вопрос именно в 1814 г.: в марте этого года умер директор Малиновский, со смертью которого кончился начальный период лицея с его задачей подготовки "к важным частям службы" и начался период "безначалия" – отсутствия директора. "Увещание" Пушкина имело столь же конкретный повод и конкретного адресата, как и "увещание" матери Кюхельбекера.

Между тем и в чисто литературной части полемическое послание могло быть обращено именно к Кюхельбекеру.

В литературном отношении характеристика творчества Ариста сильно напоминает обычные нападки на стихи Кюхельбекера в лицейских стихах Пушкина:

В холодных песенках любовью не пылай.

Ср.: Гекзаметром песенки пишет

Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он замоpозит". [5]

Ср. также: "Влюблен как Буало". [6]

Уже в лицее литературные вкусы Кюхельбекера довольно ясно отличались от главенствовавшей там легкой поэзии. О том, как самостоятелен был здесь Кюхельбекер, свидетельствуют хотя бы длинные выписки в его тетради из Шаплена (Ode au jardin de Richelieu *), бывшего в традиции легкой французской поэзии XVIII в. скорее кличкой бездарности, чем литературным именем.

* Ода к садам Ришелье (франц.). – Прим. ред.

Характерна в стихотворении Пушкина группа "страдальцев-поэтов": Ж.-Б. Руссо, Камоэнс, Костров. Ж.-Б. Руссо был любимым поэтом преподавателя французской словесности, брата Марата, Будри, бывшего близким к семейству Кюхельбекеров и оказавшего большое влияние на литературные вкусы Кюхельбекера. * Список этих же поэтов мы встречаем в стихотворении Кюхельбекера 1823 г. ("Участь поэтов"); начинается перечисление с Тасса ("Того в пути безумие схватило"), затем следуют Руссо, Камоэнс, Костров и наконец Шихматов.

Томит другого дикое изгнанье; Мрут с голоду Камоэнс и Костров, Шихматова бесчестит осмеянье, Клеймит безумный лепет остряков... **

"Участь поэтов" – излюбленная основная тема Кюхельбекера, которая варьируется им в течение всей его литературной деятельности; к году его смерти (1846) относится "Участь русских поэтов", [7] где список заполнен другими именами: Рылеева, Пушкина, Грибоедова, Кюхельбекера. Вопрос о профессии литератора рано соединился с вопросом об участи поэта, и первое напечатанное стихотворение Пушкина – одно из ранних звеньев в этом ряду. ***

* Ср. письмо Кюхельбекера, относящееся к началу 30-х годов: "Я собираюсь сделать парафразы нескольких псалмов, напр. 142 и 18. Есть прекрасная парафраза последнего у Жана-Батиста... Это была любимая пьеса нашего старого Будри". В лицейской тетради Кюхельбекера выписана его ода "Sur la mort de Conti".

** Ж.-Б. Руссо (1670-1741) в 1712 г. изгнан из Франции и умер в изгнании.

*** Следует кроме того отметить, что в реплике Ариста: "Пожалуй... а я-таки поэт" сказываются некоторые особенности речи Кюхельбекера. Таково, например, словечко "таки", очень часто встречающееся в его письмах Таким образом, стихотворение не только было написано по конкретному поводу, но, возможно, и отражало конкретные разговоры.

2

К 1835 г. относится стихотворение Пушкина «Полководец», посвященное Барклаю-де-Толли. Стихотворение было резко полемическим, направленным против официальной истории с ее избранными, канонизованными героями 1812 г., апологией теневой и полуопальной исторической фигуры и вызвало в свою очередь полемику. Пушкин печатает в ответ на полемику в IV книге «Современника» 1836 г. стихотворение «К тени полководца», предпосылая ему объяснение, где между прочим пишет о Барклае-де-Толли: «Ужели после двадцатипятилетнего безмолвия поэзии не позволено произнести его имени с участием и умилением? Вы упрекаете стихотворца в несправедливости его жалоб; вы говорите, что заслуги Барклая были признаны, оценены, награждены. Так, но кем и когда?.. Конечно, не народом и не в 1812 году. Минута, когда Барклай принужден был уступить начальство над войсками, была радостна для России, но тем не менее тяжела для его стоического сердца. Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ, ожесточенный и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником. Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окруженный враждою, язвимый злоречием, но убежденный в самого себя, молча идущий к сокровенной цели к уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом». [8] Пушкин творит здесь как современник и свидетель двенадцатого года.

О настроении лицея в 1812 г. можно было судить только по лицейским журналам. Такова анонимная статейка "Слова истинного русского от 1813 года" * (отрывок лицейского журнала "Для удовольствия и пользы"). Статейка написана в духе ростопчинских афишек. Но в лицей проникали и другие настроения и другие влияния. В частности, 24 августа 1812 г., когда главным военным и политическим вопросом был вопрос о Барклае, в лицей была отправлена горячая апология Барклая.

* К. Я. Грот Пушкинский лицей СПб., 1911, стр. 250-252. Авторство М. Л. Яковлева ничем не доказывается.

Барклай-де-Толли был в родстве с матерью Кюхельбекера Юстиной Яковлевной; по рекомендации Барклая Кюхельбекер и был определен в лицей; имена Барклаев часто мелькают в переписке матери с сыном, главным образом как имена покровителей.

8 августа 1812 г. состоялось назначение главнокомандующим Кутузова. В письме от 24 августа 1812 г. мать пишет Кюхельбекеру (оригинал по-немецки):

"Благодарю тебя за твои политические известия, ты легко представишь, что здесь говорят много вздора, из которого кое-что и верно, хотя многое преувеличено. Я напишу тебе о генерале Барклае только то, что совершенно достоверно и что скоро подтвердится в приказе корпусного генерала (des kommandierenden Generals) и выйдет бюллетенем. Император предоставил ему выбор: возвратиться в Петербург и снова исполнять обязанности военного министра или оставаться при армии. Барклай совершенно естественно выбрал последнее и командует первой частью главной армии под начальством главнокомандующего (Chefs). Если бы была хоть мысль об измене или о чем-нибудь, что ему можно было вменить в вину, – разве император поступил бы так? Однако Барклай теперь дает доказательство того, что любит свое отечество, так как по собственной воле служит в качестве подчиненного, тогда как он сам был главнокомандующим. Впрочем, пишу это для тебя, – учись не быть никогда поспешным в суждениях и не сразу соглашаться с теми, которые порицают людей, занимающих в государстве важные посты. Как часто случаются времена и обстоятельства, когда они не в состоянии действовать иначе, а отдаление и очень часто вымышленные сообщения враждебно настроенных и легкомысленных умов (Kцpfe) вредят чести великого мужа. Я не хотела здесь писать оправдания генерала Барклая, я не сумею этого сделать, потому что я не военный и не муж, – я хотела только дать урок моему милому Вильгельму, о котором знаю, как часто увлекается он своими чувствами, урок – не так слепо верить всему, что он слышит. В твоем положении не следует противоречить, но не нужно выносить свой приговор, пока не скажут своего мнения заслуживающие доверия люди, которые имеют на это право по своему положению и опыту, пли пока не выйдет манифест правительства. Но довольно об этом. Конечно, теперь много разговоров и очень часто среди множества ложных слухов можно уловить и кое-что верное".