Текст книги "Пушкин и его современники"

Автор книги: Юрий Тынянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

* Следует отметить, что Пушкин считал А. Н. Радищева также автором поэмы "Алеша Попович", принадлежавшей его сыну Н. А. Радищеву (статья Пушкина о Радищеве).

Это объясняется тем, что Пушкин не наткнулся еще на разрешение важнейших вопросов поэтического стиля. Условная маска карамзинистского поэта causeur'a была достаточно выработана уже Карамзиным ("Илья Муромец") и Херасковым ("Бахариана"). (Поэма является близким подражанием "Илье Муромцу" Карамзина.) Наличие эротики, нарочитая литературность (вступление о героической эпопее), отступление в образах (у Карамзина – эротическая перифраза пейзажем, у Пушкина – отступление о Наполеоне), обращение к читателю и т. д. – все эти черты наличествуют в поэме. Пушкин действовал как стилизатор. Это явствует из стиля поэмы, представляющего неорганическое смешение предметных рядов, характерное для всей его лицейской продукции. В полном соответствии с лицейской лирикой и предметные ряды и ряды героев: Бендокир слабоумный, царь Дадон и рядом Лекарь славный, Эскулапа внук, Эзельдорф, "обритый весь"; "Отче наш и Богородица" рядом с Эротом. Главным элементом, который повлек за собою всю систему, был здесь метр. Метр, которым написана поэма (четырехстопный безрифменный хорей с дактилическим окончанием), употреблялся ранее Карамзиным, Херасковым, но это был метр легкой conte, метр сугубо говорной, "козерский".

"Руслан и Людмила" задумана в лицейское время, Пушкин работал над нею в годы перелома, окончена она в 1820 г. Ни одна поэма, по свидетельству Анненкова, не стоила Пушкину столько труда и ни одна не вызвала такого негодования и восхищения. Этою поэмою Пушкин совершает жанровую революцию, и вне понимания ее не может быть осознан пушкинский эпос.

Карамзинисты и теоретически и практически уничтожили героическую поэму, но вместе с ней оказался уничтоженным эпос, большая форма вообще. Несмотря на размеры, иногда довольно значительные, "сказка", conte воспринималась как младший жанр, как мелочь.

В "Руслане и Людмиле" Пушкин принимает жанр сказки, но делает ее эпосом, большой эпической формой. Связь с "Бовой" в "Руслане и Людмиле" сказывается как тематическим, фабульным материалом сказки * (ср. даже деталь, например "чох" немца-лекаря в "Бове" со знаменитым "чохом" головы в "Руслане и Людмиле"), так и характером авторского лица. И то и другое, однако, изменилось.

* Нельзя не отметить роли "сказочного" элемента, с одной стороны, и нового метра, с другой, в самые ответственные эпохи создания эпоса. Так, в 1866-1870 гг. Некрасов создает новый народный эпос на основе "сказки" и особого метра, представляющего новую разновидность говорного стиха. К этому же времени Полонский создает младший эпос "Кузнечик-Музыкант" на основе метра "натуралистов-поэтов" и травестийных масок.

Поэма написана четырехстопным ямбом. Важность метра в жанровом отношении, его жанровая роль не подлежит сомнению. Послания, написанные трехстопным, четырехстопным и шестистопным ямбами, являются тремя совершенно разными жанрами. В том или ином метре (и даже в частных чертах его) есть целый ряд смысловых условий. Таким образом, метр является очень существенным компонентом стиховой речи, а не внешней ее формою. Этим объясняется, что метр может быть окрашен своими жанровыми компонентами. Так, известные формы ямба неминуемо вызывают окраску эпопеи, оды и т. д. Вступая в другие жанровые их соединения, эти формы своей окраски не теряют: но функция окраски меняется. Когда в "Домике в Коломне" Пушкин отходит от своего прежнего эпоса, это сказывается в первую очередь в борьбе со старым метром и его метрическими целыми (строфа, абзац). Работа над новою стиховою драмой точно так же влечет за собой у Пушкина пересмотр метрических вопросов и отказ от классического метра драмы александрийского. Четырехстопный ямб, с которым связаны главные поэмы Пушкина, представлял ряд смысловых условий, важных для жанра поэмы. Прежде всего, с ним не была связана определенная жанровая окраска: четырехстопным ямбом писались в XVIII-XIX вв. и оды торжественные и оды "горациански-анакреонтические" (Капнист) и бурлескно-пародические поэмы XVIII в. ("Энеида" Осипова), и contes, сказки ("Сон" Козодавлева), и, наконец, послания. Все, за исключением героической поэмы. Ко времени написания "Руслана и Людмилы" четырехстопный ямб был по преимуществу лирическим стихом, а в посланиях очень быстро исчезла определенная замкнутая строфа, чем стих этот стал удобен для неравномерных стиховых абзацев и чем он получил большую свободу в чередовании, количественном и качественном, строк с мужским и женским окончанием.

Эта неопределенная жанровая функция метра освобождала Пушкина от ассоциаций с готовыми эпическими жанрами как старшими, так и младшими и давала возможность легкого перехода от повествования в собственном смысле к лирике.

В conte с говорным стихом авторское лицо, лицо рассказчика доминировало и окрашивало всю стиховую речь. В "Бове" перед нами чистое явление стихового сказа, подсказанное самым метром поэмы. В "Руслане и Людмиле" авторское лицо то появляется, то исчезает. Оно дано в виде обращений к читателю, риторических вопросов, замечаний и, наконец, выделено в особые группы, так называемые "отступления". "Отступления" были характерны и для эпоса карамзинистов, но благодаря говорному стиху не осознавались как отступления: все было в одинаковой мере "рассказом" (так называли тогда "сказ").

Гибкий четырехстопный ямб, как губка, впитывал в себя лирику, и лирика была ощутительна как отступление. Таковы элегические отступления в песне I ("Ах, если мученик любви"), песне V ("Я помню маленький лужок" и "Зачем судьбой не суждено"), таков же элегический зачин VI песни. Зачины же песен II-IV были как бы посланиями, переселившимися в поэму, а песня дев в IV песне поэмы – вставным романсом. И автор и читатель меняются в продолжение поэмы в зависимости от самого материала. Автор – то эпический рассказчик, то иронический болтун, сам забывающий, о чем идет речь (песнь V, "Да впрочем дело не о том", "Но полно, я болтаю вздор"). Это происходит оттого, что жанр поэмы оказался комбинированным в "младший эпос", в "conte" замешалась лирика (элегия, послание, а в картине боя – ода).

Пушкин остается в пределах "conte" по теме (волшебная народная сказка) и по вытекающей из темы сложности фабулы (ср. сложность фабулы "Бахарианы"), но гибкость и переменность материала, а вместе и способа его подачи (авторское лицо) выводит его на новую дорогу. Оставаться в кругу лексического однообразия "среднего штиля", выработанного карамзинистами, Пушкин не мог. Оно есть в поэме кусками. Но переход из одного тона в другой требовал нового стиля.

К 1818 г. относится кризис карамзинизма, к тому же году относится сближение Пушкина с архаистом Катениным. Элементы "высокого" и "низкого" штилей взамен нормативного однообразия "среднего штиля" были использованы Пушкиным для различной окраски материалов, а "низкий" словарь – для новой трактовки "народности". В итоге поэма перестала быть "легкой сказкой", на основе "младшего эпоса" вырос комбинированный жанр с использованием других, лирических жанров (что еще подчеркнуто лирическим эпилогом) и с частичным переходом в героический эпос (ср. знаменитый "бой" в VI песне, послуживший образцом для Полтавского боя в "Полтаве" и для лермонтовского "Бородина"; Кюхельбекер ставил его выше, чем бой в "Полтаве").[21]

Поэма, будучи по тематической основе "легкой сказкой", имела все притязания стать новым большим эпосом. Шум и журнальная война по поводу нее превышает впечатление, произведенное позже каким-либо другим произведением Пушкина. Это было подлинной жанровой революцией. Озлоблены были вовсе не старшие архаисты, как это обыкновенно изображается, а либо "беспартийные консерваторы", либо те же старшие карамзинисты и близкие к ним. Воейков, описательный поэт, писавший в стиле старших карамзинистов и близкий к ним, нападал на "подлость" слов в поэме. "Житель Бутырской слободы" возмущался тем, что "народная сказка" преподнесена серьезно. Вожди старших карамзинистов не поняли, не увидели поэмы: Карамзин назвал ее "поэмкой", т. е. принял за мелочь. Дмитриев сравнивал ее с пародическим бурлеском XVIII в.. "Энеидой" Осипова и осуждал ее эротизм.

Пушкин был, разумеется, неравнодушен к этой словесной войне. Уже в 1828 г., переиздавая вторым изданием поэму, он написал к ней предисловие, в котором бесстрастно выписал все бранные отзывы, оставив их без возражения. Тем явнее была ирония. К одной критике отнесся Пушкин, однако, особо внимательно – это была статья, которая вышла из круга Катенина и которую Пушкин сначала приписывал Катенину, Статья состояла в ряде вопросов о фабульных невязках в поэме ("слабость создания поэмы"). С последним Пушкин был согласен ("Заметка о "Руслане и Людмиле").

Обычный путь среднего писателя состоит в выправлении "недостатков механизма" и в честном выборе "пути наибольшего сопротивления": научиться тому, что не удается. В современной литературе это носит название "учебы". Эволюционный путь Пушкина не таков. Вместо того чтобы "увязывать" фабулу, он начинает строить свой эпос вне фабулы. Полный отказ от "conte", перерез пуповины с этой традицией, влечет за собою отказ от сложной, развитой фабулы. В результате комбинированного жанра "Руслана и Людмилы" была нащупана эпическая пружина большой мощности. В этой поэме обнаружились как бы два центра "интереса", динамики: 1) фабульный, 2) внефабульный. Сила отступлений была в переключении из плана в план. Выступало значение этих "отступлений" не как самих по себе, не статическое, а значение их энергетическое: переключение, перенесение из одного плана в другой, само по себе двигало. Подобно этому сравнение (шире, образ) у Пушкина в этой поэме перестало быть уподоблением, сравнением предмета с предметом: оно тоже стало средством переключения. Похищение "Руслана и Людмилы" сравнено с тем, как похищает коршун у петуха курицу. Переключение из "страшного замка колдуна" в "курятник" получается огромной силы и удается вовсе не из-за слабого слова "так" ("Так видел я"), а благодаря стилистической образной связи: петух – "султан курятника спесивый", "трусливая курица" – "подруга", "любовница", коршун – "цыплят селенья старый вор", "принявший губительные меры", "злодей". Что это оказалось устойчивым результатом в конструкции образа, явствует из подобного же образа-отступления в "Онегине" "о волке и ягненке" и в "Графе Нулине" о кошке и мыши.

При этой внефабульной динамике сами герои оказались переключаемыми из плана в план. Осталось, в сущности, только амплуа героев, на которые нагружается разнообразный материал. Самым широким по захвату фабульного материала и самым невесомым оказался главный герой. К 1825 г. относится "Опыт науки изящного" лицейского учителя Пушкина, Галича, в котором говорится о герое эпопеи как о "мнимом средоточии", являющемся только точкой пересечения фабульных линий: "Круг жизни, раскрывающийся в эпопее, конечно, имеет нужду в средоточии, из коего разом обозреваются все явления и формы, и сие то идеальное, мнимое средоточие есть – герой". * При переносе центра тяжести на внефабульный ход, на смену материалов, "мнимый герой" становился "свободным героем", носителем разнородного материала.

"Кавказским пленником" сразу же после "Руслана и Людмилы" открывается ряд "южных" поэм Пушкина. Есть ряд литературных условий, при которых исторический и современный национальный материал становится литературным, в частности поэтическим. "Руслан и Людмила" была сказкой, в которой была подновлена (относительно) "народность", что и выразилось в противоречивом эпитете Пушкина "русский Ариост", который носится в 20-х годах. [22] Выход в экзотику "южных" поэм, как это ни странно, совпадал с теоретическим требованием "народности" в новой литературе, назвавшей себя "романтическою": так, О. Сомов в книге "О романтической поэзии" 1823 г. указывает на живописность национальных материалов, в которые зачисляет и Сибирь, и Украину, и Кавказ, и Крым. ** Так, экзотические поэмы Пушкина были в сознании современников романтическими не только в силу их настроения, рвавшего со старой эпической традицией, но и по материалу. В "Кавказском пленнике" этот переход на "национальность" и на "современность" в фабуле закреплен эпилогом, который Вяземский называл "славословием резни" [23] (кавказской). В соответствии с этим "Кавказский пленник" уже не "поэма", а "повесть", по пушкинской терминологии, на которой он, впрочем, не настаивал, ибо определенное название новых жанров указывало бы, что жанр уже стабилизовался. Принципы новой вещи были яснее всего указаны самим Пушкиным: "Недостатки повести, поэмы или чего вам угодно"; "описание нравов черкесских... не связано с происшествием и есть не что иное, как географическая статья или отчет путешественника". [24] "Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести, но все это ни с чем не связано и есть истинный hors d'нuvre. ***[25] Примат материала, вытесняющего фабулу, ведет к простоте плана: "Простота плана близко подходит к бедности изобретения... Легко было бы оживить рассказ происшествиями, которые сами собой истекали бы из предметов. Черкес, пленивший моего русского, мог быть любовником молодой избавительницы моего героя... Мать, отец и брат ее могли бы иметь каждый свою роль, свой характер – всем этим я пренебрег: во-первых, от лени, во-вторых, что разумные эти размышления пришли мне на ум тогда, когда обе части моего пленника были уже кончены, а сызнова начинать не имел я духа". [26]

* Опыт науки изящною, начертанный А. Галичем. СПб., 1825, 171, стр. 162-163.

** "О романтической поэзии. Опыт в трех статьях". Соч. Ореста Сомова. СПб., 1823, статья III. "Часто я слыхал суждения, что в России не может быть поэзии народной, что мы начали слишком поздно; ...что природа нашего отечества ровна и однообразна, не имеет ни тех блестящих прелестей, ни тех величественных ужасов, которыми отличается природа некоторых других стран... что век рыцарства для нас не существовал; что никакие памятники не пережили у нас старых былей, что преданий у нас весьма мало, и те почти не поэтические, и пр. и пр... Несправедливость сего мнения, хотя сама собою опровергается, когда мы посмотрим вокруг себя и заглянем в старину русскую" (стр. 83-84). "Сколько разных обликов, нравов и обычаев представляются испытующему взору в одном объеме России совокупной! Не говоря уже о собственно русских, здесь являются малороссияне, с сладостными их песнями и славными воспоминаниями; там воинственные сыны тихого Дона и отважные переселенцы Сечи Запорожской: все они... носят черты отличил в нравах и наружности. Что же, если мы окинем взором края России, обитаемые пылкими поляками и литовцами, народами финского и скандинавского происхождения, обитателями древней Колхиды, потомками переселенцев, видевших изгнание Овидия, остатками некогда грозных России татар, многоразличными племенами Сибири и островов, кочующими поколениями монгольцев, буйными жителями Кавказа, северными лапонцами и самоедами... Ни одна страна в свете не была столь богата разнообразными поверьями, преданьями и мифологиями, как Россия... кроме сего сколько в России племен, верующих в Магомета и служащих в области воображения узлом, связующим нас с Востоком. И так, поэты русские, не выходя за пределы свое и родины, могут перелетать от суровых и мрачных преданий Севера к роскошным и блестящим вымыслам Востока" (стр. 86-87). (Разрядка моя. – Ю. Т.). Таким образом вопрос об экзотичности южных поэм меняется: это поэмы "национальные". Политическое сознание эпохи 20-х годов, к которым соотнесен литературный ряд, считал их таковыми в большей мере, чем поэмы на русском бытовом материале.

*** Нечто добавочное (франц.). – Прим. ред.

Карамзин принял новое жанровое построение за фабульный беспорядок: "слог жив, черты резкие, а сочинение плохо: как в его душе, так и в стихотворении нет порядка". [27] Главный горой – герой лирический. Он был неудачной пока попыткой Пушкина обратить свободного героя в характер, попыткой психологизации, удавшейся значительно позднее: "Кавказский пленник" – первый неудачный опыт характера, с которым я насилу сладил; он был принят лучше всего, что я ни написал, благодаря некоторым элегическим и описательным стихам". [28] "Характер Пленника неудачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения". [29]

И, однако, это все же попытка создать характер на основе "свободного героя", а не оставить "амплуа": "зачем не утопился мой Пленник вслед за Черкешенкой? Как человек – он поступил очень благоразумно, но в герое поэмы не благоразумия требуется". [30] Перевес "человека" над "героем" был у Пушкина намеренным.

Повесть была снабжена примечаниями. Примечания пояснительные к неизвестным словам и названиям – прием общий и прозе и стихам того времени. Некоторые примечания к поэме носят уже характер дополнительных сведений (например о гостеприимстве черкесов) и неожиданно прозаически освещают стиховую речь. Таково примечание к стихам о черкешенке: "Поет ему и песни гор", переносящее читателя к замечаниям путешественника о климате Грузии и ее песнях. Примечания эти интересны как прямой ввод читателя в методы работы, как обнаружение прозаических материалов и связывание стиха с ними. (Пушкин использует документальные примечания во всех поэмах, основанных на экзотическом и историческом материалах. В "Евгении Онегине" он делает их средством полемики с критикой и пародирует самый метод.) Но особенно любопытны примечания, касающиеся литературных источников поэмы. Пушкин приводит длинную выписку державинской "Оды к графу Зубову" и из послания Жуковского к Воейкову, из которых последнее было действительным пушкинским источником. Дело было, может быть, в том, что "заимствование" вовсе не считалось в 20-х годах грехом и противопоставлялась самая обработка мотива, причем упор на точность описания выделял пушкинскую обработку материала, а кроме того дело было и в жанровой разнице источников и поэмы. С этой точки зрения "Послание к Воейкову" Жуковского особенно любопытно: немногим по размерам уступая пушкинской поэме, оно остается посланием, между тем как тот же описательный материал, поставленный в сюжет и играя там роль сюжетную – временных перерывов, торможения, замены фабульных мотивов, давал ощущение большой формы (хоть он и был hors d'нuvre, но вся вещь на нем и держалась).

Описательная же точность приводит Пушкина к новым стилевым явлениям; ср. эпитет "седых, румяных, синих гор"; ср. собственное значение, которое кажется метафорическим именно в силу его обыденности: "стрела выходит из колчана" и т. д. * Упор на описание привел его и к новым методам: противопоставлению разных описательных моментов посредством их звуковой окраски. Ср. отрезок: "Когда с глухим сливаясь гулом, предтеча бури, гром гремел" с отрезком: "Заря на знойный небосклон за днями новы дни возводит", "утих аул". (Ср. это с приведенным выше примером из позднейшей лирики: "Стамбул гяуры нынче славят".) Но главным последствием этого упора на описание была новая трактовка сюжета. Основными для изображения героев и положений стали описательные детали: так, перед речью героини дается описание ситуации: "Раскрыв уста, без слез рыдая..." это описание предвещает самое положение: "Тогда кого-то слышно стало, мелькнуло девы покрывало, и вот – печальна и бледна – к нему приближилась она". Описание означает временные перерывы и, наконец, самая развязка дана не прямо: "Вдруг волны глухо зашумели и слышен отдаленный стон. . . И при луне в водах плеснувших струистый исчезает круг". **

В связи с упором на описание авторское лицо по сравнению с "Русланом и Людмилой" в поэме спрятано (единственное прямое авторское отступление в части 1-8 строк "не вдруг увянет наша младость"), а элегия дана монологом героя и точкой зрения, ракурсом героя оправданы описания.

По поводу "Кавказского пленника" и южных поэм существует особая научная литература о байроновском влиянии *** Эту тему необходимо, конечно, ограничить: принципы конструкции этих поэм развились из результатов, ставших ясными Пушкину после "Руслана и Людмилы" и связанных исторически со сказкой, "conte". Знакомство с Байроном могло их только поддержать и усугубить. В области же героя влияние Байрона несомненное, впрочем, сильно осложняется тем, что герой по самому своему положению в поэме был рупором современной элегии, стало быть конкретизацией стилевых явлений в лицо. В итоге внефабульного развития сюжета поэма по размерам получилась раза в четыре меньше "Руслана и Людмилы", а в итоге оперирования описательным материалом как временными сюжетными элементами она оказалась фрагментарной, с большой ощутимостью абзацев (характерен вставной номер, "черкесская песнь", со сложной строфой).

* О черкесской песне: "На берегу заветных вод" Пушкин пишет Вяземскому: "Кубань – граница. На ней карантин и строго запрещается казакам переезжать об'он'пол. Изъясни это потолковее забавникам "Вестника Европы".[31] Точность стихового слова сейчас не ощущается. Ср. пушкинское объяснение словоупотребления в "Бахчисарайском фонтане" "пронзительных лобзаний": "Моя грузинка кусается... это ново". [32]

** Здесь можно говорить о влиянии приемов Байрона.

*** Ср. книгу В. М. Жирмунского "Байрон и Пушкин" (Из истории романтической поэзии) ". Л., 1924, представляющую собой наиболее полный пересказ всех подражаний "Кавказскому пленнику" в поэзии 20-х и 30-х годов. Подражаний было очень много. Значение их в книге не выяснено.

Этот путь последовательно довел Пушкина до поэмы-фрагмента в "Братьях-разбойниках". Основанная на действительном происшествии, свидетелем которого был сам Пушкин в Екатеринославе, фабула есть дальнейшее углубление непосредственной связи с конкретным материалом. Сюжет оказался tour de force, виною этому полное исчезновение авторского лица и ведение рассказа через героя: для лирического сказа от имени героя не оказалось лексического строя; этот строй колеблется в поэме между "харчевней", "острогом" и "кнутом", с одной стороны, стилем "байронической элегии", с другой. "Снижение" героя, взятого с натуры, оказалось достаточно нейтрализованным этим обстоятельством. Но здесь Пушкин делает попытку добиться интонации действующих лиц, и этот опыт краткой прерывистой речи героя, иногда переходящий в словесный жест, используется им позднее.

В "Бахчисарайском фонтане" Пушкин точно так же использовал материал путешествия, но впервые в эпосе прикоснулся к историческим материалам, правда, в виде предания: он "суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины". [33] Материал восточного предания дан условно, и намеренно условно: "Слог восточный был для меня образцом, сколько возможно нам, благоразумным, холодным европейцам... почему я не люблю Мура? – потому что он чересчур уже восточен". [34] Авторское лицо в поэме обратилось в регулятор колорита, и отступления приобрели функцию именно этого осмысления чужого материала, иногда осмысления иронического:

 
Над ним крестом осенена
Магометанская луна.
(Символ, конечно, дерзновенный,
Незнанья жалкая вина).
 

Автор – лирический проводник-европеец по Востоку, и эта его текстовая роль дала материал для лирического конца поэмы. В соответствии с этим авторское вмешательство в действие выражается в вопросах и ответах, «описывающих» самые действия. Метод описания, приложенный к сюжету в «Кавказском пленнике», обратился в полное завуалированно фабулы. Даже самое разрешение фабулы поставлено под знак вопроса (ср. Вяземский: «Творение искусства – обман. Чем менее высказывается прозаическая связь в частях, тем более выгодны в отношении к целому» [35]). Здесь впервые появились те точки а la ligne, * которые заменяют текст и мотивируют фрагментарность. Снова наличествует вставной номер – «Татарская песня». Вместе с тем в поэме продолжались те же методы работы, что и в «Кавказском пленнике». Пушкин привлекает к изучению материалы («Histoire de Crimйe», «Тавриду» Боброва). Вяземский говорит со слов Пушкина, что он «пишет... поэму „Гарем“ о Потоцкой, похищенной которым-то ханом, событие историческое». [36] Посылая поэму Вяземскому, Пушкин в качестве материала для предисловия или послесловия приложил «полицейское послание». [37] Рисунок фонтана не был приложен к изданию только потому, что все это «верно описано в поэме». К изданию были приложены примечания документального характера из книги Муравьева-Апостола – «Путешествие по Тавриде». Однако документ противоречит фабуле поэмы. В нем говорится о мавзолее прекрасной грузинки, жены хана Керим-Гирея («новая Заира... она повелевала... но недолго: увял райский цвет в самое утро жизни своей»). «Странно очень, – пишет Муравьев-Апостол, – что все здешние жители непременно хотят, чтобы эта красавица была не грузинка, а полячка, именно какая-то Потоцкая, будто бы похищенная Керим-Гиреем. Сколько я ни спорил с ними, сколько ни уверял их, что предание сие не имеет никакого исторического основания и что во второй половине XVIII века не так легко было татарам похищать полячек, – все доводы мои оставались бесполезными». ** Здесь интересно цитатное указание самого Пушкина на неисторичность предания, а также и то, как распределились в две фабульные линии две версии, историческая и легендарная, об одном лице: «грузинка или полячка» стали в фабуле грузинкой и полячкой.

* В строке (франц.). – Прим. ред.

** И. М. Муравьев-Апостол. Путешествие по Тавриде в 1820 г. СПб., 1823, стр. 118-119.

Условная фабула в сочетании с условными героями вытравили "документальность", [38] застилизовали ее. Может быть, в том обстоятельстве, что самые методы работы не развились, причина того, что сам Пушкин ставил "Бахчисарайский фонтан" ниже "Кавказского пленника". [39]

Невязка условной фабулы с историческим материалом заставляла либо отказаться от исторического материала, либо от условной фабулы и условных героев. Первое происходит в "Цыганах", второе – в "Борисе Годунове". "Цыганы" завершают первый период эпоса и разрушают его. Экзотический и вместе национальный материал южных поэм здесь сугубо снижен, как и герои. "О "Цыганах" одна дама заметила, что во всей поэме одни только честный человек, и то медведь. Покойный Рылеев негодовал, зачем Алеко водит медведя и еще собирает деньги с глазеющей публики. Вяземский повторил то же замечание. (Рылеев просил меня сделать из Алеко хоть кузнеца, что было бы не в пример благороднее.) Всего бы лучше сделать из него чиновника 8 класса или помещика, а не цыгана. В таком случае, правда, не было бы и всей поэмы: ma tanto meglio *". [40] "Помещик" и "чиновник" еще впереди; но в "Цыганах" снова перед Пушкиным возник вопрос о "герое" и "характере". Пушкин становится перед вопросом об изменении героя под влиянием появления второстепенных героев, изменения второстепенной "страдательной среды" (термин Салтыкова), в которой герой прикреплен. Полное отсутствие "авторского лица", перенесенного в эпилог, исполнение того, что в "Кавказском пленнике" стало ясно Пушкину только по окончании, и оживление второстепенных героев повлекло за собой своеобразное положение лирического "героя" среди характеров. Алеко оказался лицом другого жанрового измерения в ожившей "среде", лицом, оторванным от роли и ремесла, данного ему автором, и сюжетная катастрофа была в сущности катастрофой литературной: столкнулся лирический, элегический "герой" с эпическими "характерами". Отсюда замечание дамы, Вяземского и Рылеева.

* Но тем лучше (итал.). – Прим. ред.

"Цыганы" переросли жанровые пределы поэмы; развитие сюжета не только фрагментарно, но и распределились роли автора и героев; автор – эпик, он дает декорацию и нарочито краткий, "сценарный рассказ", герои в диалоге, без авторских ремарок, ведут действие. Стиховая ткань эпоса разорвана драматическим диалогом и вставными нумерами. Разорваны диалогом даже строки. Вместе с тем поэма оказалась разорванной и метрически. "Характерное" освободилось от принудительной сглаживающей силы одного метра – впервые в ямбической поэме появились во вставных номерах другие метры. Так Пушкин оказался перед поэмой, переросшей одновременно "героя", жанр и метр, – очутился перед стиховой драмой. Подготовительные изучения Пушкина к "Борису Годунову" превосходят по размаху и характеру своему все практиковавшиеся им до этой поры. Изучения ведутся одновременно и теоретические и материально-документальные.

В области теоретической Пушкин ищет выхода из принятых законов трагедии, связанных с героями и фабулой, в исторически-документальной, более обязательной и новой связи с фактом. Свободное и широкое развитие характеров является его задачей. [41] В "Цыганах" оно явилось результатом персонифицирования, оживления "страдательной среды". В "Борисе Годунове" следующий этап: приравнение главных героев к второстепенным.

Русская стиховая трагедия имела две традиции: княжнинскую героическую трагедию и так называемую "романтическую" озеровскую, которую поддерживали карамзинисты. Пересмотр общих вопросов, связанных с карамзинизмом, заставил Пушкина уже в начале 20-х годов критически отнестись к озеровской драме, основанной на любовной интриге, влекущей неизбежно за собою соответствующую трактовку героев.

Опыт его стиховой драмы "Вадим" (1822), оставшийся отрывком, идет как по теме, так и по намеченному стилю от героической княжнинской традиции. К 20-м годам стиховая трагедия в русской литературе иссякает. Причиной является победа карамзинизма с его камерной, эмоциональной установкой поэтического слова и с отрывом от грандиозных жанров. В лагере архаистов идет усиленная работа над стиховой драмой. В области стиховой комедии играет главенствующую роль Шаховской. К 20-м годам относится напряженная работа Грибоедова над его комедией и работа Кюхельбекера над трагедией "Аргивяне". Грибоедов разрушает канон стиховой комедии, сделав ее портретной и резко оперев на бытовой памфлет, вследствие чего фабула оказывается смещенной со своего главного места. Кюхельбекер одновременно пытается разрешить важные вопросы в области стиховой трагедии. * Таким вопросом является прежде всего перенос центра тяжести с "любовной трагедии" на трагедию, где главным действующим лицом является масса. Самое заглавие трагедии это подчеркивает – "Аргивянами" его трагедия названа по недействующим лицам, которые составляют хор. Античный сюжет был органическим явлением в поэзии декабризма, окрашивавшего общественные темы своего времени в античные тона. Но перенесение античной конструкции в стиховую драму вызвало неудачу. Вместе с тем Кюхельбекер нащупал в своей трагедии массовое действие и одним из первых отказался от того метра, который был неразрывно связан со старою трагедией: он применяет белый пятистопный ямб вместо александрийского стиха. Пушкин признает за ним первенство в этом. Александрийский стих, дававший семантические условия для игры антитез и сентенции для массовой трагедии, ставившей задачей широкие и свободные изображения характеров, был непригоден. С ним была исторически связана особая культура декламации ("Глухорев", по выражению Пушкина, [42] шутливо осмыслявшего фамилию актера Глухарева), целиком вытекавшая из трактовки "героев" старой стиховой трагедии.