Текст книги "Пушкин и его современники"

Автор книги: Юрий Тынянов

* Злой умысел (франц.). – Прим. ред.

** Мнительность литературная, театральная, политическая Катенина может быть сопоставлена только с его резкой желчностью; ср. его просьбу, обращенную к Колосовой, не говорить ни слова о том, что он переводит "Баязета", Жандру и Грибоедову, его соратникам. Вероятно, эта черта была вызвана его ссылкою.

Здесь интересен ответ Пушкина, что прозой отвечать на "Старую быль" нельзя. Двупланная семантика "Старой были" требовала такого же двупланного стихового ответа. "Плутня Сашиньки" – вероятно подозрение, что Пушкин не отдаст в печать его стихов.

4 ноября снова: "Саша Пушкин упорно отмалчивается". [128]

Между тем Пушкин в первой половине декабря послал "Издателям Северных Цветов на 1829 г." для напечатания одну только "Старую быль", а вместо посвящения напечатал свой "Ответ Катенину". Катенин, возмущенный, пишет в марте 1829 г.: "...Не цензура не пропустила моей приписки Саше Пушкину, но... он сам не заблагорассудил ее напечатать: нельзя ли ее рукописно распустить по рукам для пояснения его ответа". [129] Из письма 7 апреля 1829 г. видно, что Катенин давал списывать эти стихи Каратыгину. [130]

Смысл "Ответа Катенину" был до сих пор неясен. Анненков пишет, что стихотворение "без пояснения остается каким-то темным намеком", и тут же сообщает любопытное известие: "Всего любопытнее, что когда несколько лет спустя Катенин спрашивал у него (Пушкина. – Ю. Т.): почему не приложил он к "Старой были" и послания, то в ответах Пушкина ясно увидел, что намеки на собратию были истинными причинами исключения этой пьесы. Так вообще был осторожен Пушкин в спокойном состоянии духа! * Осторожность была, как мы видели, естественна.

* Анненков. Материалы, стр. 57.

"Ответ" Пушкина был гневен и ироничен:

 
Напрасно, пламенный поэт,
Свой чудный кубок мне подносишь
И выпить за здоровье просишь:
Не пью, любезный мой сосед,
Товарищ милый, но лукавый,
Твой кубок полон не вином,
Но упоительной отравой:
Он заманит меня потом
Тебе во след опять за славой.
...Я сам служивый: мне домой
Пора убраться на покой.
Останься ты в делах Парнаса,
Пред делом кубок наливай,
И лавр Корнеля или Тасса
Один с похмелья пожинай.
 

Жившему ряд лет в изгнании Катенину Пушкин говорил:

 
Он заманит меня потом
Тебе во след опять за славой
 

(следует отметить характерное «опять» – воспоминание Пушкина о своей ссылке).

Еще ироничнее – ввиду тогдашней литературной перспективы – желание "убраться на покой" и пожелание остаться ему, Катенину, загнанному литературными врагами, в делах Парнаса взамен Пушкина.

И, наконец, обиднее всего был совет уже тогда много пившему Катенину:

 
Пред делом кубок наливай.
 

Конец язвительный: пожелание пожинать одному с похмелья лавр нищего Корнеля и сумасшедшего Тасса. (Вне семантической двупланности стихотворения имена Корнеля и Тасса могли бы сойти только за комплимент.)

Дело, однако, не исчерпалось этими искусно спрятанными arriиres pensйes, столь характерными для семантического строя тогдашней поэзии.

В 1832 г. появляются в "Северных цветах" написанные осенью 1830 г. "Моцарт и Сальери", и Катенин, по-видимому, находит здесь своеобразный ответ на состязание в "Старой были": в сопоставлении Сальери и Моцарта, в самой фигуре Сальери ему чудится arriиre pensйe.

Об этом свидетельствует показание Анненкова: "Клочок бумажки, оторванный от частной и совершенно незначительной записки, сохранил несколько слов Пушкина, касающихся до сцепы: "В первое представление Дон-Жуана... завистник, который мог освистать Дон-Жуана, мог отравить его творца". Слова эти, может быть, начертаны в виде возражения тем из друзей его, которые беспокоились на счет поклепа, взведенного на Сальери в новой пьесе".

II. Анненков делает примечание: "К числу их принадлежал, напр. П. А. Катенин. В записке своей он смотрит на драму Пушкина с чисто юридической стороны. Она производила на него точно такое же впечатление, какое производит красноречивый и искусный адвокат, поддерживающий несправедливое обвинение". И Анненков недоуменно продолжает: "Только этим обстоятельством можно объяснить резкий приговор Пушкина о Сальери, не выдерживающий ни малейшей критики". [131] Вероятно, к спору, тогда возникшему, должно относиться и шуточное замечание Пушкина: "Зависть – сестра соревнования, стало быть из хорошего роду". * Сальери, с его "глухою славой", который "отверг рано праздные забавы и предался музыке", как бы высокий аспект Катенина, "проводящего всю жизнь в платоническом благоговении и важности" у поэзии в гостях. Фигурирует здесь и "отравленный кубок" – образ из "Ответа Катенину".

* Анненков. Материалы, стр. 287-288. А в зависти люди, знающие Катенина, могли его, конечно, обвинить. См. у Чебышева – в предисловии к "Письмам П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. VIII. Ср. поразительно резкий отзыв Катенина о Грибоедове – при первом известии о его служебных удачах (там же, стр. 121).

Как бы то ни было, arriиre pensйe этой вещи, подлинная или кажущаяся, отравила воспоминание Катенина о Пушкине. Анненков писал Тургеневу в 1853 г.: "Катенин прислал мне записку о Пушкине – и требовал мнения. В этой записке, между прочим, "Борис Годунов" осуждался потому, что не годится для сцены, а "Моцарт и Сальери" – потому, что на Сальери возведено даром преступление, в котором он неповинен. На последнее я отвечал, что никто не думает о настоящем Сальери, а что это – только тип даровитой зависти. Катенин возразил: стыдитесь, ведь вы, полагаю, честный человек и клевету одобрять не можете. Я на это: искусство имеет другую мораль, чем общество. А он мне: мораль одна, и писатель должен еще более беречь чужое имя, чем гостиная, деревня или город. Да вот десятое письмо по этому эфически-эстетическому вопросу и обмениваем". * [132] Здесь, само собой разумеется, Катенин обменивал десятое письмо, заступаясь не только за Сальери. Рисовка Сальери, – и в сопоставлении его с Моцартом, – имела для него совершенно особый смысл.

Эта биографическая деталь любопытна еще потому, что выяснила того "поэта", который был литературной темой и вместе образцом архаистов – поэта "силы" и "чести"; в этой "литературной личности" были, таким образом, черты, которые оправдывали связь в 20-х годах архаистического направления с радикализмом. "Моцарт" был "поэтом", которого Пушкин противопоставлял катенинскому Евдору и "старому русскому воину", превращенному им в Сальери.

15

Попытка архаистов воскресить высокие лирические жанры связана с именем Кюхельбекера.

Общение с Кюхельбекером происходит у Пушкина с отроческих лет.

Литературная деятельность Кюхельбекера изучена мало. Отчасти этому виною низкая оценка поэтической деятельности Кюхельбекера со стороны современников, имевшая свои причины.

Единства, впрочем, не было и в тогдашних оценках. Уже в лицее, где не было недостатка в насмешках над "усыпительными балладами" Гезеля, Кюхли, Вили и т. п. ** (а живой и необычайно стойкой лицейской традицией и питалось впоследствии, главным образом, отношение к Кюхельбекеру), встречалось и иное отношение к его поэзии. Так, М. А. Корф в своей "Записке" вспоминает: "Он принадлежал к числу самых плодовитых наших (лицейских) стихотворцев, и хотя в стихах его было всегда странное направление и отчасти странный даже язык, но при всем том, как поэт, он едва ли стоял не выше Дельвига и должен был занять место непосредственно за Пушкиным". [133]

* Л. Майков. Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. СПб., 1899, стр. 320-321.

** Фамилия Кюхельбекера ощущалась в русском языке как комический звуковой образ; ср. лицейское: "Бехелькюкериада", пушкинское словцо "кюхельбекерно", ермоловский перевод: "хлебопекарь" (намек на "славенофильство" Кюхельбекера). Язвительный Воейков в полемике величал его всегда: "г. фон-Кюхельбекер".

Позднее на Кюхельбекера возлагались надежды. Вяземский в 1823 г. писал о нем А. И. Тургеневу: "Талант его подвинулся... Пришлю тебе его стихотворения о греческих событиях, исполненных мыслей и чувства". * Языков, который был недоволен тем, что Кюхельбекер "корчит (из себя. – Ю. Т.) русского Лессинга или Шлегеля", находил, что в "хорах из "Аргивян" есть места достопочтенные". ** Наконец, отзыв Баратынского показывает, какое место отводилось Кюхельбекеру в литературе 20-х годов: "Он человек занимательный по многим отношениям и рано или поздно вроде Руссо очень будет заметен между нашими писателями. Он с большими дарованиями, и характер его очень сходен с характером Женевского чудака... человек вместе достойный уважения и сожаления, рожденный для любви к славе (может быть, и для славы) и для несчастия". [134] В 1829 г. Ив. Киреевский высоко оценил сцены из "Ижорского" "по редкому у нас соединению глубокости чувства с игривостью воображения" и отвел ему почетное место в ряду поэтов "немецкой школы". [135]

Кюхельбекер, как и Катенин, был новатором; он и сам всегда сознавал себя таковым; с самого начала он пренебрег надежным путем господствующих литературных течений и выбрал иной путь. Еще в лицее Кюхельбекер не подчинился господствующему течению лицейской литературы. Несомненно, лицейские насмешки над его стихотворениями были основаны не только на их несовершенстве. Только в самом начале Кюхельбекер, не совсем еще освоившийся с русским языком, писал стихи, стоявшие ниже лицейского уровня, – таков безграмотный "отрывок из грозы С-нт Ламберта", помещенный в лицейском "Вестнике" за 1811 г., по справедливому замечанию В. П. Гаевского, в насмешку над автором. Эта первоначальная заминка с русским языком давала и впоследствии удобный материал для полемики и насмешек. *** Из приведенного воспоминания Корфа мы знаем, что потом в лицее к Кюхельбекеру как к поэту относились далеко не отрицательно. И все же против Кюхельбекера велась оживленная литературная борьба; по количеству эпиграмм, осмеивавших "бездарного" стихотворца, Кюхельбекер занимает в лицее место совершенно исключительное.

* Остафьевский архив, т. II, стр. 342.

** Языковский архив, т. I. СПб., 1913, стр. 207, 220.

*** Ср. письмо Пушкина по поводу од Кюхельбекера от 1822 г., в котором он припоминает эти его младенческие стихи (Переписка, т. I, стр. 51, № 37). И впоследствии у Кюхельбекера, несомненно, оставался немецкий языковой субстрат, иногда обнажавшийся (ср. его показания по декабрьскому делу – в книге Н. Гастфрейнда "Кюхельбекер и Пушкин в день 14 декабря 1825 года". СПб., 1901), иногда модифицировавший строй его речи.

Здесь, конечно, главной причиной является не бездарность Кюхельбекера, а расхождение во вкусах. "Неуклюжие клопштокские стихи" Кюхельбекера осмеивались не столько за их неуклюжесть, сколько за то, что они были "клопштокские"; уже в лицее Кюхельбекер уклоняется от обычных метров и тем, и влиянию Парни и Грекура противопоставляет влияние Клопштока, Бюргера, Гельти, Гёте, Шиллера.

Кюхельбекера преследуют за "германическое направление". Так, в № 1 "Лицейского мудреца" помещены отрывки (по-видимому, наиболее неудачные) из его баллады об Альманзоре и Зулиме, с критическими замечаниями; так, в № 3 того же журнала в особой статейке "Демон метромании и стихотворец Гезель" осмеивается другая баллада Кюхельбекера о Зульме, и ее же имеет в виду "Национальная песня", приписывающаяся Пушкину:

 
Лишь для безумцев, Зульма!
Вино запрещено,
А Вильмушке-поэту
Стихи писать грешно.
(И не даны поэту
Ни гений, ни вино). * [136]
 

(Мало-помалу, однако, немецкое влияние проникло в лицей через Кюхельбекера. Здесь особенно важны отношения Кюхельбекера и Дельвига). **

* Некоторые детали второй баллады, приведенные в статье "Демон метромании": "Лишь для безумцев, о Зульма, златое вино пророк запретил", снабженные примечанием: "Вот прямо дьявольские стихи", приводят к предположению, что баллада эта была писана под влиянием романа Тика "Абдаллах", героиня которого Зульма, а одна из речей героя сходна с приведенной фразой.

** По известному указанию Пушкина, Дельвиг "Клопштока, Шиллере и Гельти прочел он с одним из своих товарищей, живым лексиконом и вдохновенным комментарием", т. е. Кюхельбекером (А. С. Пушкин. Дельвиг. 1831). С этим согласуется показание бар. А. И. Дельвига, о том, что плохо зная немецкий язык, Дельвиг был хорошо знаком с немецкой литературой. (Бар. А. И. Дельвиг. Мои воспоминания, т. I. M., 1912, стр. 44).

Но другая сторона деятельности Кюхельбекера встречает с самого начала, по-видимому, в лицее полное признание. В 1815 г. Кюхельбекер готовит книжку па немецком языке "О древней русской поэзии". Это является событием для лицеистов-литераторов. * Вероятно, немецкие стихотворения Кюхельбекера "Der Kosak und das Mдdchen" ** и "Die Verwandten und das Liebchen", *** представляющие переводы народных песен, предназначались именно для этой книги. (Из этих стихотворений особенно любопытно первое по сюжету, близкому к пушкинскому "Казаку" и отчасти дельвиговскому "Поляку".) Мы вправе предположить, что интерес к "народной словесности" был пробужден в лицейских литераторах именно Кюхельбекером; в нем самом этот интерес был пробужден теми же немецкими влияниями, за которые ему доставалось в лицее. В 1817 г. он печатает в журнале "Conservateur Impartial" статью "Coup d'oeuil sur l'йtat actuel de la littйrature russe". **** Здесь он говорит о перевороте (rйvolution) в русской литературе и одном из таких революционных течений считает он "германическое", проводимое Жуковским. Кюхельбекер протестует против "учения, господствовавшего в нашей поэзии до XIX столетия и основанного на правилах французской литературы". При этом любопытно, что, говоря о новой литературе, он в первую очередь упоминает об "Опытах лирической поэзии" Востокова, введшего античные метры и говорившего с восторгом о германской поэзии, "доселе неуважаемой", и уже как о его продолжателях о Гнедиче и Жуковском. Статья возбудила интерес, была переведена на русский язык и вызвала полемический ответ Мерзлякова. "Conservateur Impartial", – писал он, – заставляет нас торжествовать и радоваться какому-то преобразованию духа нашей поэзии... Что это за дух, который разрушает все правила пиитики, смешивает все роды, комедию с трагедией, песни с сатирой, балладу с одой? и пр. и пр.". *****

* Ср. статью А. А. Дельвига "Известность Российской Словесности" ("Российский музеум", 1815, ч. IV). См. также письмо Илличевского к Фуссу от 28 ноября 1815 г. (Я. К. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1887, стр. 88).

** "Казак и девушка" (нем.). – Прим. ред.

*** "Родные и возлюбленная" (нем.). – Прим. ред.

**** "Взгляд на современное положение русской литературы" (франц.). Прим. ред.

***** "Письмо из Сибири" (Труды Общества любителей российской словесности, т. XI, 1817, стр. 68-69).

Для "классика" Мерзлякова "романтизм" Кюхельбекера неприемлем, потому что смещает жанры.

Через три года Кюхельбекер выступает с призывом "сбросить поносные цепи немецкие" [137] и быть самобытными. Для его литературной деятельности характерна оппозиционность господствующему литературному течению. Он осознает себя всегда новатором. В его тюремном дневнике, превратившемся в литературную летопись о минувших событиях, мы часто встретимся с этим. По поводу культа Гёте в 30-х годах он замечает: "Царствование Гёте кончилось над моею душою, и что бы ни говорил в его пользу Гезлитт (в Rev. Brit.), мне невозможно опять пасть ниц перед своим бывшим идеалом, как то падал в 1824 г. и как то заставил пасть со мною всю Россию. Я дал им золотого тельца, они по сю пору поклоняются ему и поют ему гимны, из которых один глупее другого; только я уже в тельце не вижу бога". [138]

Он не устает отмечать новшества, внесенные им: "Давно я, некогда любитель размеров, малоупотребительных в русской поэзии, ничего не писал ни дактилями, ни анапестами, ни амфибрахиями... коими я когда-то более писал, чем кто-нибудь из русских поэтов моего времени". [139] "Статья Одоевского (Александра. – Ю. Т.) о "Венцеславе" всем хороша: только напрасно он Жандру приписывает первое у нас употребление белых ямбов в поэзии драматической: за год до русской Талии были напечатаны: "Орлеанская дева" Жуковского и первое действие "Аргивян". * Чуткий к мелочам поэтической лексики, он оставляет свидетельство о своих нововведениях и в этой области: "Союз "ибо" чуть ли не первый я осмелился употреблять в стихах, и то в драматических белых". [140]

В продолжение всей своей литературной деятельности Кюхельбекер пытается прививать "новые формы"; каждое свое произведение он окружает теоретическим и историко-литературным аппаратом. Так, своим "Ижорским" он хочет внести в русскую литературу на новом материале форму средневековых мистерий; [141] так, в Сибири он пишет притчи силлабическим стихом, отказываясь от тонического.

Кюхельбекер был не признан и отвержен, и всегда как бы сознательно и органически интересовался неведомыми или осмеянными литературными течениями, интересовался третьестепенными поэтами наравне с первостепенными. Здесь не было отсутствия перспективы или живого чувства литературы. Кюхельбекер оставил в своем тюремном дневнике много свидетельств наличия того и другого. Подобно Баратынскому, [142] он смеется, читая повести Белкина: "Прочел я четыре повести Пушкина (пятую оставляю pour la bonne bouche ** на завтрашний день) – и, читая последнюю, уже мог от доброго сердца смеяться" (запись в "Дневнике узника" от 20 мая 1833 г.); [143] по отрывку из "Арабесок", включенному во враждебную Гоголю критическую статью, он заключает о достоинствах "Арабесок"); [144] по переводу "Флорентийских ночей" он говорит о вольтеровском в Гейне; [145] интересна тюремная полемика Кюхельбекера с Белинским: "В "Отечественных записках" прочел я статью "Мендель" Белинского: Белинского Мендель – Сенковский; автор статьи и прав и неправ: он должен быть юноша; у него нет терпимости, он односторонен. О Гёте ни слова, il serait trop long de disputer sur cela, *** но я, Кюхельбекер, противник заклятый Сенковского-человека вступлюсь за писателя, потому что писатель талант и, право, недюжинный". [146]

* "Русская старина", 1883, июль, стр. 127. Пушкин восстановил приоритет Кюхельбекера в заметке о "Борисе Годунове": "Стих, употребленный мною (пятистопный ямб), принят обыкновенно англичанами и немцами. У нас первый пример оному находим мы, кажется, в Аргивянах. А. Жандр в отрывке своей прекрасной трагедии, писанной стихами вольными, преимущественно употребляет его". Отсюда явствует важность изучения пятистопного ямба "Аргивян" как предшественника пушкинского.

** На закуску (франц.). – Прим. ред.

*** Было бы слишком долго спорить об этом (франц.). – Прим. ред.

Не должен быть забыт и его отзыв о Лермонтове как поэте-эклектике, возвышающемся, однако, до самобытности в "спайке в стройное целое разнородных стихов". [147]

И вместе с тем Кюхельбекер сознательно интересуется массовой литературой и восстанавливает справедливость по отношению к осмеянным или незамеченным писателям. Он не боится утверждать, что в рано умерших Андрее Тургеневе и Николае Глинке русская литература потеряла гениальных поэтов, [148] и ставит в один ряд Языкова и Козлова с А. А. Шишовым. [149] Он серьезно разбирается в произведениях осмеянного Шатрова [150] и даже злополучного Хвостова. [151] Здесь сказывается принадлежность к подземному, боковому течению литературы и сознание этой принадлежности. Сознательно провозглашает он Шихматова гениальным писателем". *[152]

16

В 1820-1821 гг., в годы, когда Пушкин уже пересмотрел свою литературную позицию, Кюхельбекер становится в открытую оппозицию к господствующему литературному течению и примыкает к «дружине» Шишкова; [153] совершается это под влиянием Грибоедова: «Грибоедов имел на него громадное влияние: между прочим, он указал своему другу на красоты Священного писания в книгах Ветхого завета... Стихами, обогащенными „библейскими образами“. Кюхельбекер воспевал (в бытность в Тифлисе) победы восставших греков над турками». **

* Ср. запись дневника: "Федор Глинка и однообразен, и темен, и нередко странен, но люблю его за то, что идет своим путем". "Русская старина", 1875, август, стр. 506. Ср. то же настроение у Грибоедова, который писал Катенину, что бывает у Шаховского "оттого, что все другие его ругают. Это в моих глазах придает ему некоторое достоинство".

** "Русская старина", 1875, июль, стр. 343.

Уклон Кюхельбекера болезненно отозвался в противоположном литературном лагере. Дельвиг писал: "Ах! Кюхельбекер! сколько перемен с тобою в 2-3 года... Так и быть. Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех! Напиши ему и Шихматову проклятие, но прежними стихами, а не новыми. Плюнь и дунь, и вытребуй от Плетнева старую тетрадь своих стихов, читай ее внимательнее и, по лучшим местам, учись слогу и обработке". (В исходе 1822 г.). *

Туманский писал ему год спустя: "Охота же тебе читать Шихматова и библию. Первый – карикатура Юнга, вторая, несмотря на бесчисленные красоты, может превратить муз в церковных певчих. Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих?" **

Кюхельбекер не сдался на решительные увещания друзей [154] и остался до конца "шишковцем".

17

Кюхельбекер еще в лицее – приверженец высокой поэзии.

Формула "высокое и прекрасное", модная в 20-30-х годах, перенесенная из эстетики Шиллера, *** стала очень скоро необходимой стиховой формулой и излюбленной темой.

* "Русская старина" 1875, июль, стр. 360.

** В. И. Туманский. Стихотворения и письма. СПб., 1912, стр. 252.

*** Ср. статью В. Оболенский. Сравнительный взгляд на прекрасное и высокое. "Атеней", 1828, ч. 5, стр. 303-311.

Сравнить:

Грибоедов: "Горе от ума" (1823):

 
Или в душе его сам бог возбудит жар
К искусствам творческим, высоким и прекрасным...
 

Кюхельбекер: «К Грибоедову» (1825):

 
Певец! Тебе даны рукой судьбы
Душа живая, пламень чувства,
Веселье светлое и к родине любовь,
Святые таинства высокого искусства...
 

Языков: «А. М. Языкову» (1827):

 
Я знаю, может быть, усердием напрасным
К искусствам творческим высоким и прекрасным
Самолюбивая пылает грудь моя. . .
 

В теоретической эстетике формула была изжита к концу 20-х годов. Уже в 1827 г. Никитенко констатирует общую «мечтательность и неопределенность понятий, в которых ныне видят что-то высокое, что-то прекрасное, но в которых на самом деле нет ничего, кроме треска и дыму разгоряченного воображения». *

Окончательно дискредитировал формулы "высокое и прекрасное" и "святое искусство" в 30-х годах Кукольник, а потом осмеял ее ретроспективно Достоевский в "Записках из подполья". В поэзии 20-х годов эта формула стала философским обоснованием требования высокой лирики. Так, Кюхельбекер вполне последовательно приходит от общей формулы к конкретному литературному требованию высокой лирики; это должно было поставить его в оппозицию к "средним родам", культивируемым карамзинистами, и обратить к архаистам, одним из теоретических положений которых была защита "высоких родов".

Литературным знаменем Кюхельбекера становится Державин.

Кюхельбекер воспринимает поэзию Пушкина уже сквозь призму подражателей и обходит его стиховую культуру, подобно Катенину. В 1825 г. он пишет по поводу одного немецкого критика: "Как, говоря о преемниках Ломоносова, забыл он Державина, первого русского лирика, гения, которого одного мы смело можем противопоставить лирическим поэтам всех времен и народов?" Позднее он сознательно подражает Державину. ** В цитированной статье 1825 г. он проповедует державинскую поэзию: "Да решатся наши поэты не украшать чувств своих, и чувства вырвутся из души их столь же сильными, нежными, живыми, пламенными, какими вырывались иногда из богатой души Державина". Произведениям "вычищенным" и "выглаженным" он противопоставляет неровный и грандиозный державинский стиль. Он протестует против выправления в переводе недостатков у Державина: "Где... на русском, как, напр., в Державине или Петрове, и были какие неровности, он (переводчик) их тщательно выправил и тем лишил, конечно, недостатков, но недостатков, иногда неразлучных с красотами, одному Державину, одному Петрову свойственных". ***

* А. В. Никитенко. Записки и дневник, т. 1. СПб., 1893, стр. 228.

** В 1835 г. он пишет в своем дневнике: "Спасибо старику Державину! Он подействовал на меня вдохновительно; тремя лирическими стихотворениями я ему обязан" ("Русская старина", 1884, февраль, стр. 346); "Наконец, бившись три дня, я переупрямил упорную державинскую строфу" (там же, стр. 355).

*** "Сын отечества", 1825, № 17, "Разбор фон дер Борговых переводов русских стихотворений", стр. 80.

Здесь Кюхельбекер следует за теоретиками "высокой лирики", положения которых легли в основу и русской теории XVIII в. Ср. Лонгина: "Чрезмерное величие обыкновенно бывает подвержено недостаткам; и большая во всем осторожность кажется мелочною. В великих умах, равно как и в великом богатстве, должно быть и некоторой небрежности. Даже почти необходимо так бывает, что низкие и посредственные дарования, поелику никогда не подвергают себя опасности и не восходят на высоту, по большей части бывают чужды погрешностей и остаются в безопасности; великое же, по собственному своему величию, склонно к падению". * Ср. у Державина: "В оде малые пятна извиняются". Ср. у Катенина: "Творение мелкое, даже и совершенству близкое, легче и доступнее человеку с дарованием, нежели с великими погрешностями великое создание. **

Это осознание "пороков" как стилистических и композиционных элементов высокой лирики последовательно сказывалось у Кюхельбекера в борьбе с "очистителями языка", в которой он идет вслед за Катениным. (Здесь, как и во многих других пунктах, архаистические традиции Кюхельбекера переплетаются с элементами литературной теории немецких Kraft-Genies.) "Слог не везде правильный, но лучше много правильного", – отзывается он о "Письмах из Москвы в Нижний Новгород" И. М. Муравьева-Апостола; *** "иные называют хорошим слогом тот, который грамматически правилен, свободен от слов обветшалых и не шероховат; но забывают, что этот хороший слог может быть водян, сух, вял, запутан, беден – словом, несносно дурен". Тогда как карамзинисты ориентируют поэзию на прозу, вносят в лирику принцип семантической точности (ср. отзыв Карамзина о стихах Пушкина в "Евгении Онегине": C'est beau comme de la prose ****), архаисты стоят за самостоятельное развитие поэтического слова.

Поэзия неизмеримо далека от прозы. Приближающиеся к прозе поэты не заслуживают названия поэтов. Кюхельбекер пишет: "В Поэзии слова есть род, приближающийся к земной обыкновенной жизни, к прозе изображений и чувств; писатели, посвятившие себя этому роду, бывают стихотворцами, но не поэтами; между ними есть таланты, но нет гениев. Они обыкновенно слишком славны между современниками, но умирают в течение веков; таковы были Буало, Поп, Фонтенель, Виланд и почти все предшествовавшие сему последнему и жившие в его молодости немецкие стихотворцы". ***** Требование высоких тем в лирике и удаление из нее прозаических тем влекло за собою выбор лирического жанра. Таким жанром лирики были не послания (вся суть которых и заключалась именно в вводе в поэзию прозаических тем и деталей), не камерная элегия, а ода.

* "О высоком". Творение Дионисия Лонгина. Перевод Ивана Мартынова, изд. 2-е. СПб., 1826.

** "Размышления и разборы". ("Литературная газета", 1830, № 43, стр. 54).

*** "Русская старина", 1883, июль, стр. 107. Запись 1833 г.

**** Это прекрасно, как проза (франц.). – Прим. ред.

***** "Мнемозина", 1824, ч. 1, стр. 64-66. "Отрывки из путешествий по Германии".

У Кюхельбекера требование высокого искусства последовательно сочеталось с архаистическим направлением. Здесь же объяснение того, что и прозаики-любомудры являются архаистами: высокая проза стремится вслед за высокой поэзией. (Ср.: "Хочешь ли быть хорошим писателем в прозе, пиши стихи", совет И. В. Киреевского.)

Осознав художественное значение "пороков" в высокой лирике, Кюхельбекер так же осознает "неправильности" в средних и комических родах. Он защищает "неправильности" языка Грибоедова против нападок Писарева, Дмитриева и др., требовавших от него "грамматической правильности": "Но что такое неправильности слога Грибоедова? (Кроме некоторых и то очень редких исключений.) С одной стороны, опущения союзов, сокращения, подразумевания, с другой – плеоназмы, – словом, именно то, чем разговорный язык отличается от книжного. Ни Дмитриеву, ни Писареву, ни Шаховскому и Хмельницкому (за их хорошо написанные сцены), но автору I главы Онегина Грибоедов мог бы сказать то же, что какому-то философу, давнему переселенцу, но все же не афинянину, сказала афинская торговка: "вы иностранцы". – "А почему?" – "Вы говорите слишком правильно, у вас нет мнимых неправильностей, тех оборотов и выражений, без которых живой разговорный язык не может обойтись". * Таким образом, архаисты сознавали различие между своим "разговорным стилем" и чужим. (Едва ли здесь дело не идет о вводе диалектизмов, к которым очень чуток Кюхельбекер, в противоположность комическому вводу варваризмов в I главе Онегина.)

Так же высоко ценит Кюхельбекер стиль Крылова. Запись в дневнике о нем чрезвычайно интересна: "Сегодня ночью я видел во сне Крылова и Пушкина. Крылову я говорил, что он первый поэт России и никак этого не понимает. Потом я доказывал преважно ту же тему Пушкину. Пушкин тут несколько в насмешку назвал и Баратынского. Я на это не согласился; однако оставался при прежнем мнении. Теперь не во сне скажу, что мы, то есть Грибоедов и я, и даже Пушкин точно обязаны своим слогом Крылову, но слог только форма, роды же, в которых мы писали, гораздо выше басни, а это не безделица". ** При высокой оценке Крылова (характерна в этом литературном сне позиция Пушкина, слегка насмешливо выставившего Баратынского как достижение противоположной традиции) Кюхельбекер все же подчеркивает "низость рода", в котором он писал. Он стоит на страже высокой поэзии и теоретически и практически пытается воскресить оду.

* "Русская старина", 1875, сентябрь, стр. 85.

** "Русская старина", 1891, октябрь, стр. НО. Крылов интересовал архаистов не только как стилист, но и стиховыми споили особенностями. "С простотою и веселостью Хемницера соединяет он красоты стихотворения, часто большого достоинства" ("Письма П. А. Катенина к В. И. Бахтину", стр. 73. Письмо от 1825 г.).

18

Между тем в 1824-1825 гг. вышла «Мнемозина». Альманах произвел сильное впечатление на передовые литературные круги. «Многие смеялись над „Мнемозиною“, другие задумывались. Литературные и ученые староверы не понимали, откуда молодые люди берут смелость оспоривать общепринятые ученые мнения или литературные правила», – вспоминал современник. * Философский тон альманаху давал В. Ф. Одоевский, главным критиком и теоретиком литературы был В. Кюхельбекер. Во II части «Мнемозины» появилась его известная статья «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Статья, помимо положений, развитых в ней, произвела впечатление неслыханно смелым тоном. В русской критике, смелой по отношению к второстепенным величинам и сдержанной, пользующейся условным языком по отношению к установившимся литературным репутациям, появилась статья, в которой автор самостоятельно судил не только Пушкина, Батюшкова, Жуковского, но и Байрона, Шиллера, Горация. Главными пунктами статьи являются: общий вопрос о сущности поэтического творчества, поставленный в форме вопроса о преимуществе одного лирического жанра над другими, и вопрос об истинном романтизме, приводящий к вопросу об иностранных влияниях и народности в поэзии. Кюхельбекер сразу вводит в самую сущность вопроса о «высокой лирике».