Текст книги "Чернобыль"

Автор книги: Юрий Щербак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Самое страшное, что никто не знал дозу облучения, полученную этими больными. Никаких карточек у них не было. Не знали мы – сколько они получили. И лечение поначалу было симптоматическое, в зависимости от жалоб больного.

У тех больных, что поступили из четвертого блока, к тому времени начался кишечный синдром – рвоты, кровавые поносы. Жаль, что не было у нас психиатра. Вольных мучили кошмарные сны, они по ночам кричали, находились в стрессовой ситуации. Нужен был окулист: некоторым попала в глаза радиоактивная вода и появились конъюнктивиты. И были ожоги. Вот так прошли первые дни. Нам создали все условия, завезли все необходимые препараты. И постепенно мы начали дифференцировать больных уже сами.

О существовании 6-й клиники в Москве мы тогда еще понятия не имели, ничего не знали, работали по каким-то циркулярам. Но нам очень помог наш Киевский институт гематологии.

К двадцатому дню у наших больных начало падать количество лейкоцитов и эритроцитов. Начался самый страшный период… К этому времени пришла помощь. 6-я клиника прислала своего специалиста, ленинградцы приехали, военные медики оказали существенную помощь.

Среди наших больных были не только операторы из аварийного блока, но и милиционеры, охрана станции, строители, которые в первые дни там остались и проводили работы. Не все, конечно, были больны. Мы начали кое-кого выписывать, и тут наша бюрократия сразу себя показала.

Мы видим – человек здоров. А выписать его не можем. Почему? Нет одежды. По какому-то постановлению его надо одеть. На двести рублей. Одеть его не можем. Пока базу нашли, пока нас прикрепили, потом они привезли все, что шло в ширпотреб, и бросили это нам. Один ботинок левый, другой тоже левый. Люди начали возмущаться. Тут старшая сестра больницы через себя перепрыгнула, но каким-то образом вышла на базу ЦУМа, и в конце концов очень здорово этих людей одели. Она себя не щадила, чтобы их одеть. Люди остались довольны одеждой.

Мы начали потихоньку выписывать этих людей и принимать больных более тяжелых, вместо этих легких. Начали поступать больные, которых сразу не обнаружили. Оказалось, что в той неразберихе некоторые уехали со второй и даже с третьей степенью лучевой болезни домой. Одного "выловили" в Сумской области. Их к нам отправляли.

Что происходило с больными? На определенной стадии болезни наступают серьезнейшие нарушения кроветворения: количество лейкоцитов падает: скажем, до 400 (при норме 4000-5000), тромбоцитов – до 8000 (при норме 120.000). Это очень опасный период: появляются кровотечения, организм беззащитен перед любой, самой невинной инфекцией, высока опасность гнойных осложнений. Нам помогло, что в институте гематологии был прекрасный аппарат

– сепаратор крови американской фирмы ИБМ, благодаря чему мы получали тромбоциты у донора и сразу же переливали больному. Кроме того, у нас имелись отдельные стерильные боксы, что очень важно. Мы включили там кварцевые лампы, чтобы воздух был стерилен, строжайший режим наладили.

Тяжелые больные находились в этих боксах по два месяца. Мы создали им все условия: поставили холодильник, телевизор. Окна заклеили, чтобы пыль с улицы не проникала. Калоши закупили, чтобы они обувь переодевали. Больные были в черных очках, потому что все время работали кварцевые лампы. Практически все были лысые. И тут начали проявляться серьезные лучевые ожоги. Сплошная рана. Смотреть на это было трудно, сердце кровью обливалось…

Были очень тяжелые больные… Были такие, что мы думали – они умрут.

Но ни один не умер".

Это – встреча с "мирным атомом" глазами врачей. А вот что пережили их пациенты.

Из дневника А. Ускова:

"Утро 28 апреля. Москва, клиническая больница N6, IV отделение, 2-й пост, палата N412. Настроение нормальное. Правда, его малость подпортили. Кровь из пальчика – ерунда, но кровь из вены – это уже не шибко приятно. Сестры "успокаивают" – скоро эти процедуры будут ежедневно. Врачам постоянно, ежедневно нужен будет развернутый анализ нашей крови. В нашей ситуации в первую очередь все отражается на крови. Понятно.

Появилась сухость во рту. Питье не помогает. Натащили для полоскания всяких пузырьков. Посмотрел надписи. На одном – "лизоцим". Лизоцим, лизоцим… – где-то я уже слышал про него. Ага, вспомнил. Это когда собаки зализывают раны, у них с языка выделяется этот самый лизоцим. Поэтому раны не гноятся и быстро зарастают. Что ж, будем и мы зализывать раны.

Знакомимся с мужиками с нашего этажа. Кого здесь только нет! Сторожа и вахтеры, сторожившие свои "конторы" вблизи четвертого блока. Рыбаки, ловившие рыбу на подводящем канале, оперативный персонал из ночной и утренней смен, пожарный Иван Шаврей (их трое братьев), бригада из "Химзащиты", прапорщики из охраны ЧАЭС. Саша Нехаев в соседней комнате. Выглядит он неважно. Весь красный, жалуется на головную боль.

1-2 мая. Невзирая на праздник, кровь из пальца берут ежедневно. Уже отсортировали ребят, случайно попавших в эти стены. Это случайные зрители, рыбаки с подводящего канала. Самочувствие хорошее. Аппетит волчий. Нам увеличили рацион питания. Появились соки, минеральная вода. Надо больше пить! И выводить, выводить, выводить.

3 мая. Сегодня к нам забегал Анатолий Андреевич Ситников – побриться. Выглядит неплохо. Побрился, немного посидел, ушел к себе. Он на 8-м этаже. Я еще не знал, что вижу его в последний раз. Через пару дней ему резко станет хуже, и он больше не встанет.

4 мая. Начали потихоньку раздергивать наш этаж. От нас забирают на 7 этаж Чугунова, из других комнат – Юру Трегуба. Переселение назначили на 4 мая, а с утра объявили: всем, кто остается в клинике, – стричься наголо. Прибыли парикмахеры, быстро обкатали головы ребят под "ноль". Я стригся последний. Уверенным голосом сказал, что мне надо сделать только короткую прическу. Сестра-парикмахер не возражала. Каждый свои волосы собирал в целлофановый мешочек. Волосы тоже пойдут на захоронение. Я их так и не успел отмыть. Накануне приходили "дозики", обмеряли нас. Волосы – 20 миллирентген в час. Это в 1000 раз выше естественного фона!

Часто вспоминаем свой родной цех, своих мужиков. Эх, как не вовремя "залетели". Наше место сейчас там.

Сегодня ходили на 8-й этаж – в асептический блок. На какой-то хитрой американской технике из нашей крови отбирали тромбомассу – на случай, если понадобятся переливания. Два часа лежал на столе, а перед глазами по прозрачным трубочкам по кругу циркулировала моя кровь. Похоже, нас готовят к худшему…

5-6 мая. Саше Нехаеву плохо, его перевели на 6-й этаж, в отдельную палату. У Чугунова вылез ожог на правом боку, у Перевозченко тоже обожжен бок и зад. Заходил Дятлов – у него выступили ожоги на лице, сильный ожог на правой руке, ногах. Разговор только о причинах аварии.

Я в палате уже один. Те, кто остался, лежат в отдельных палатах. Врач говорит, что скоро кончится скрытый период.

8-9 мая. Я перебрался в 407 палату. Саше Нехаеву все хуже, но пока еще с кровати встает. Видел Виктора Смагина – он сказал, что сегодня, т. е. 8 мая, умер Анатолий Кургуз… Как страшно. Не по себе.

Всего на нашем этаже 12 палат, а значит – 12 больных. Мой сосед слева – Юра Трегуб, справа – дублер СИУРа Виктор Проскуряков. У парня сильные ожоги на руках. Он с Сашей Юрченко пытались прорваться в разрушенный центральный зал четвертого блока. Витя светил из-за развалин фонарем. Нескольких секунд хватило, чтобы получить страшные ожоги.

Вечером смотрели праздничный салют. Но радости мало. Мы понимаем, что умершие ребята не последние, но так хотелось, чтобы все остальные выжили. Обидно умирать в расцвете сил, молодости…

10-11 мая. Из палат уже не выпускают. Все, общения кончились. Чугунову все хуже. У него сильно обожжена правая рука: пальцы, кисть. Ожог на боку все расползается. По-прежнему глотаем в бешеном количестве таблетки

– по 30 штук в день. Кровь берут ежедневно. Через три дня берут по 4-5 пробирок крови из вены. Кровь переношу спокойно, но вены уже исколоты – больно. У меня пока видимых поражений, кроме пальца, нет. Врач постоянно дергает меня за чуб – проверяет, лезут ли волосы. Пока не лезут, может, обойдется?

12 мая. Не обошлось. Сегодня во время обхода на очередной пробе у Александры Федоровны в руке остался целый клок. Что ж, придется стричься наголо. Обрили. Лежу лысый. Черт с ними, с волосами. Но выпадение волос – это уже плохо. Еще один признак высокой дозы.

За окнами уже вовсю распускаются деревья. На улице отличная погода. За забором клиники шумит столица. Пошел в туалет, в коридоре никого нет – бегом сбегал на шестой этаж. Перекурил с мужиками на площадке. Настроение падает, многим стало хуже. 11 мая умерли Саша Акимов и несколько пожарных – ребята фамилий не знают.

13 мая. В клинике появились новые санитарки, в основном молодые девчата. Сейчас в палатах уборку делают они. До этого убирали солдаты, переодетые в больничные одежки. На лицах – повязки, на руках – перчатки, бахилы. Защищен нормально, но моет пол, будто отбывает срок. Девчата приехали с атомных электростанций. У них бросили клич, что здесь тяжело с младшим обслуживающим персоналом, они изъявили желание. У нас на этаже – Надя Куровкина с Кольской АЭС, Таня Маркова – тоже с Кольской АЭС, Таня Ухова с Курской АЭС. Девушки все общительные, с юмором. В палате стало веселей. Хоть поболтать есть с кем. А то лежишь, как сыч, все один и один.

14 мая. Волосы упорно лезут. Утром вся подушка в волосах. Но самочувствие пока неплохое, силы есть. Аппетит практически отсутствует, заставляю себя есть через силу. Чугунову гораздо тяжелей.

Уже знаем почти всех сестер. Люба и Таня молодые, остальным сестрам в среднем – сорок. Все очень внимательные, хорошие женщины. Постоянно чувствуем их тепло, заботу. Мы для них больше чем больные… Чудесные женщины. Кроме глубокой благодарности и величайшего уважения, ничего к ним не испытываю. На их плечи легло самое тяжелое бремя. Уколы, капельницы, замеры температуры, процедуры, забор крови и многое, многое другое. В палатах чистота стерильная или близко к тому. У нас постоянно включены кварцевые лампы. Поэтому лежу в темных очках. Врачи очень боятся инфекции. В нашем состоянии – это практически конец.

Кроме девчат, работают и "штатные" санитарки: Матрена Николаевна Евлахова и Евдокия Петровна Кривошеева. Обе женщины уже в преклонном возрасте, им за шестьдесят. На вид – классические нянечки, какими их показывают в кино. Обе маленькие, кругленькие, простые русские лица. Простой, бесхитростный разговор. Любят обе поворчать на медсестер.

У нашего врача Александры Федоровны Шамардиной авторитет на этаже непререкаемый. Ее уважают все, няни слегка побаиваются. Она невысокая, сухонькая. Очень подвижная, бодрая. Очень приятная, простая улыбка, но характер волевой.

Вечером слушали заявление М. С. Горбачева по ЦТ, Семь человек уже погибли. Из них 6 – наших ребят. Чаэсовских: Ходемчук, Шатенок, Лелеченко, Акимов, Кургуз, Топтунов, Кудрявцев. Пожарные лежат где-то на другом этаже, о них ничего не знаем. Витя Проскуряков, мой сосед справа, очень тяжелый. У него 100% ожоги, страшные боли. Практически постоянно без сознания.

Настроение подавленное. Эх, ну и натворили делов…

В клинике работают американские профессора – иммунолог Роберт Гейл, Тарасаки. Случайно с ними встретился в асептическом блоке на восьмом этаже после отбора тромбомассы. Я уже уходил, они только облачились в спецреквизит. Гейл – невысокий, худощавый, молодой мужчина. Обыкновенное лицо, ничего значительного. Профессор Тарасаки – ростом повыше, выглядит моложе. Черты лица почти европейские, но японское все же просматривается. Не иначе папашка был по фамилии Тарасов.

Американцы – специалисты по пересадке костного мозга. На восьмом этаже находятся боксы, где лежат самые тяжелые больные. Уже сделано 18 пересадок костного мозга. Среди них – Петя Паламарчук, Анатолий Андреевич Ситников. Американцы привезли лучшее, что у них есть, – оборудование, приборы, инструменты, сыворотки, медикаменты. Боксы восьмого этажа – зона их особого внимания. Видел оборудование еще в упаковке. Открыт "второй фронт".

Чугунову очень плохо. Высокая температура, выпадают волосы на груди, ногах. Он мрачный, как скалы Заполярья. Чай пьет, курить не хочет. Спросил: "Как Ситников?" Я сказал, что борется. Чугунову начали переливать тромбомассу, антибиотики. Почти всю ночь у него в палате горит свет… Все тяжелобольные боятся ночи…

14-16 мая. На обходе Александра Федоровна сказала, что сегодня у меня возьмут пункцию красного костного мозга. Привели на восьмой этаж. Уложили лицом вниз. Укол новокаина. И длинная кривая игла вошла в тело. Возился долго, но взять пункцию не смог. Сменил иглу на более длинную. Ужо еле терплю. Сестры держат голову и руки, чтобы не дергался. Все, взяли. Неприятная процедура, скажу я вам.

Получил записку от Марины. Просит подойти к открытому окну, выходящему на улицу Новикова. Марину видел, не очень далеко… Это окно из коридора. Нарвался на Александру Федоровну. Загнала меня в палату. Прочитала нотацию. Пообещала: если еще раз поймает, отберет штаны, а если будет мало – то и трусы. Сказал, что без штанов у меня сразу поднимется температура. Александра Федоровна пригрозила кулачком: "Смотри у меня!"

В "Комсомолке" за 15 мая прописали про нас с Чугуновым. И, конечно, все переврали. Какой это шакал преподнес им наши действия? По описанию корреспондента меня надо немедленно ставить к стенке, как вредителя. Звонил в "Комсомолку" – выразил им свое мнение об их работе. И вообще, чувствуется по печати, что материал в газетах идет "сырой" – пишут, что кто хочет, порой бред!

Чугунов – мой шеф – плох. Почти ничего не читает. Лежит молча. Как могу, пытаюсь расшевелить. Удается плохо. Пьет только чай. Стараюсь положить побольше сахара.

14 мая умерли Саша Кудрявцев и Леня Топтунов, оба из реакторного цеха-2, СИУРы. Оба молодые парни. Эх, судьба… А что-то еще нас ждет? Стараюсь об этом не думать. Чугунову о ребятах не говорю.

17 мая. Ночью спал плохо. На душе скверно, медсестры постоянно бегают в соседнюю палату к Вите Проскурякову. Предчувствия не обманули: эта ночь была последней в его жизни… Страшно умер, мучительно…

Решили писать письмо нашим ребятам – до нас дошли слухи, что Дятлова, Ситникова, Чугунова, Орлова уже "похоронили".

18-19-20 мая. Сегодня наши девчата принесли сирень. Поставили каждому в палату. Букет замечательный. Попробовал понюхать – пахнет хозяйственным мылом?! Может, обработали чем-то? Говорят, что нет. Сирень настоящая. Это у меня нос не работает. Слизистая обожжена. Почти весь день лежу. Самочувствие – не очень. Саша Нехаев очень тяжелый. Очень сильные ожоги. Очень волнуемся за него. Чугунов тоже хотел дописать письмо, но ожог на правой руке не дает. Я почти ничего не ем. Кое-как из первого съедаю бульон. Постоянно приносят газеты – с радостью читаю в "Комсомолке" о Саше Бочарове, Мише Борисюке, Неле Перковской – всех их хорошо знаю. Рад за них. Завидую им. Они все в борьбе, а мы, похоже, "выгорели", и крепко… Не вовремя…

Чугунову еще хуже. Железный мужик. Ни одной жалобы. И еще мне кажется, он переживает сильно: правильно ли сделал, что собрал нас на помощь четвертому блоку?

На обходе Александра Федоровна предупредила, что будет делать пробу на свертываемость крови. Это что-то новое.

Пришла милая женщина – Ирина Викторовна – та самая, что занималась отбором из нашей крови тромбомассы. Уколола в мочку уха и собирала кровь на специальную салфетку. Собирала долго и упорно, но кровь останавливаться не хотела. Через полчаса закончили мы эту процедуру. Все ясно. У нормального человека кровь сворачивается через пять минут. Резкое падение тромбоцитов в крови!

Через час в меня уже вливали мою же тромбомассу, заранее приготовленную на этот случай. Началась черная полоса".

Прерву на этом записи А. Ускова.

Остановимся в скорбном молчании и раздумьях перед черной полосой, которую пересекли этот мужественный человек и его друзья. Долго, ох как долго и мучительно тяжело они ее преодолевали… Аркадий Усков выстоял, выжил. И его "шеф" – "железный мужик" В. А. Чугунов – выдюжил. На Чернобыльской АЭС, на третьем блоке я встретился с Владимиром Александровичем Чугуновым. Он торопливо пожал мою руку, не понимая – почему я с таким интересом приглядываюсь к нему, и вернулся к пульту. Дел много было. Он меня не знал, а я уже начитался дневников А. Ускова.

Из черной критической зоны болезни этих людей вывело великое искусство, великое милосердие врачей, медсестер, нянечек – всех тех, кто и в атомную эпоху остался верен древней клятве Гиппократа, о ком с такой благодарностью пишет А. Усков.

Клятва эта нисколько не устарела, хотя чернобыльская авария поставила перед медициной, перед медиками ряд новых, беспрецедентных проблем – как профессиональных, так и нравственных. Невиданным был сам размах и характер деятельности медиков в районах бедствия: с первых же дней аварии Министерство здравоохранения УССР создало и направило на север Киевской области свыше 400 врачебных и 200 врачебно-дозиметрических бригад, 1800 врачей и 2500 средних медицинских работников, 1500 студентов-старшекурсников медицинских институтов. Было обследовано около полумиллиона людей. Лаборатории, санитарно-эпидемиологические службы провели почти 3 миллиона исследований продуктов питания, воды, внешней среды на радиоактивную загрязненность. А ведь за каждой из этих цифр стоят живые люди, их судьбы, их переживания, их работа в очень непростых условиях того жаркого, тревожного лета.

Как врач-эпидемиолог, я с 1958 года регулярно бывал на многих вспышках "обычных" эпидемий, видел чуму и проказу. В 1965 году пришло серьезнейшее испытание – в Каракалпакии вспыхнула эпидемия холеры, о которой у нас не было слышно с 20-х годов. Считалось – холера ликвидирована в СССР раз и навсегда, быть ее не может. Так же, как и с реактором РБМК – самый надежный, самый безопасный, авария исключена. Но холера вспыхнула. Впервые я с такой обнаженностью увидел наши социальные беды, бытовые: скученность, антисанитария, нехватка питьевой воды, примитивное состояние медицинских служб, уже тогда наметившийся отрыв узбекских "руководящих товарищей" от народа, некомпетентность большинства должностных лиц. И тогда же воочию я увидел, как преступное благодушие, стремление скрыть правду приходится потом тяжко отрабатывать тем, кто приехал туда со всех концов страны. Халатность и расхлябанность одних покрывали героизмом других.

Мы работали с рассвета до ночи два с половиной месяца, в тяжелейших условиях жары, незнания местности, языка и обычаев, в условиях реальной опасности заразиться холерой. Иркутяне, ленинградцы, москвичи, киевляне. Пришлось не только прямыми врачебными обязанностями заниматься, но и стать организаторами быта, своего рода "социальной скорой помощью".

Погасили. Это было первое серьезнейшее предупреждение стране. Но урок этот страшный не пошел впрок. Не изжил благодушную доктрину "у нас этого быть не может, потому что не может быть"

В 1970 году в стране вновь возникла вспышка холеры, сразу в нескольких местах, наиболее уязвимых: Астрахань, Керчь, Одесса. Я был тогда в отпуске, и снова, как в 1965 году, мобилизовался прямо в очаг инфекции. Опять работали на пределе сил. И опять интернациональными бригадами. И снова увидели те же беды наши. И снова пришлось быть не только врачом, не только ходить по очагам инфекции и холерным госпиталям, но и организовывать новые стационары, открывать временные лаборатории, налаживать систему пропусков, заниматься питанием, водоснабжением, множеством бытовых вопросов.

В этом – в огромных масштабах происходящего, в предельном напряжении сил всей медицинской службы, в экстремальности ситуации – было много схожего с аварией в Чернобыле. И потому, когда с группой специалистов Минздрава УССР я выехал в Полесский и Иванковский районы, многое из того, что довелось увидеть в больницах и санэпидстанциях, поначалу показалось знакомым: необычно большое количество медицинского персонала, среди которого – много приезжих; дворы, забитые каретами "скорой помощи" и санитарными "УАЗами" с номерными знаками всех областей Украины; кабинеты главных врачей, похожие скорее на боевые штабы во время войны – та же бивачная, переменчивая атмосфера "временности", карты, схемы и сводки, над которыми склонилась врачи, непрерывные звонки, тысячи больших и маленьких дел, которые надо решать немедленно… И исходная, почти эпидемиологическая терминология: "заражение", "грязная зона", "перенос загрязнения", "зараженная одежда" А доктор Гейл, тот прямо так и говорил: "атомная эпидемия".

Все это вроде было знакомо, и в то же время все – вновь, все необычно, все впервые. За несколько дней, минувших с момента аварии, мы словно бы перешагнули из одной эпохи – доатомной – в эпоху неизведанную, требующую коренной перестройки нашего мышления. Суровой проверке подвергались не только человеческие характеры, но и многие наши представления и методы работы.

Судьба дала нам возможность заглянуть за край ночи, той ночи, которая наступит, если начнут рваться атомные боеголовки. Чернобыльская авария преподнесла человечеству ряд новых, не только научных или технических, но и психологических проблем. Людскому сознанию очень трудно смириться с той абсурдной ситуацией, при которой смертельная опасность не имеет каких-либо внешних признаков, не имеет вкуса, цвета и запаха, а лишь измеряется специальными приборами, которых в дни аварии не оказалось в наличии…

Авария показала, что человеку, если он хочет выжить, придется развивать новое, "приборное" мышление, дополняя органы чувств и уже привычные методы исследований окружающей среды (такие, как микроскопия, химические анализы) счетчиками Гейгера.

Опасность в Чернобыле и вокруг него была разлита в благоуханном воздухе, в белом и розовом цветении яблонь и абрикосовых деревьев, в пыли дорог и улиц, в воде сельских колодцев, в молоке коров и свежей огородной зелени, во всей идиллической весенней природе. Да разве только весенней?

Уже осенью 1986-го, будучи в Полесском районе, разговаривая с жителями сел Вильча и Зелена Поляна, я убедился в том, как непросто новые требования атомной эпохи входят в сознание, в быт людей. Привычный, многовековой уклад крестьянской жизни вступил в противоречие с новыми реалиями мира послечернобыльского: дозиметристы рассказывали, что наиболее трудно, почти невозможно, очистить от радиации соломенные крестьянские стрехи – крыши хат; очень опасно сжигание листьев – и в этом мы убедились сами, поднеся в Вильче дозиметр к костру, разведенному во дворе нерадивыми хозяевами: прибор отреагировал значительным увеличением цифр. Вот вам "и дым отечества нам сладок и приятен"… По той же причине не рекомендовалось употребление дров, ибо, по меткому выражению одного из врачей, каждая печь в Полесском превратилась бы в маленький четвертый реактор. В тексте повести, опубликованной в 1987 г. в журнале "Юность", я неосторожно написал: "По той же причине здесь запрещено употребление дров… Населению завезен уголь". Доверился некоему официальному лицу, сказавшему мне это. И сразу же – и поделом! – поплатился за легковерие.

Из письма А. И. Филимонова, село Вильча: "Даю справку. Все люди как топили дровами, так и топят. Я прошел и поспрашивал соседей. Везде кучи свежих дров, заготовленных на зиму. Углем топят только те, у кого центральное водяное отопление, и еще небольшая часть населения, кто и раньше топил углем. Большинство печей у нас просто не рассчитано на уголь. То, что так безапелляционно написано в статье Юрия Щербака "населению завезен уголь", – просто писательский вымысел. Поэтому я, с одной стороны, требую опровержения, а с другой стороны, если уж Вы невольно подняли эту тему, – помощи и разъяснения по этому вопросу с учетом того, что запрещения топить дровами нет и что в каждом доме у нас обычно две печки, так тут наберется хороший четвертый реактор. У меня трое детей – 9 месяцев, 3 года, 5 лет. Дети есть и у других людей".

Могу только просить прощения у читателей из села Вильча за невольную неправду. К сожалению, не в моих силах заменить дрова на уголь или газ в этом и во многих других селах Украины и Белоруссии, лежащих в зоне радиоактивного следа.

Кто мог до 1986 года знать, что повышенный уровень радиации обнаруживается на грибах, торфяниках, смородине, а в поселках – возле углов домов – там, где с крыш стекает дождевая вода…

Будучи неощутимой, опасность усилила у одних чувство неуверенности и страха, у других, напротив, вызвала эдакое бесшабашное пренебрежение: не один из таких удальцов поплатился здоровьем за свою "смелость", игнорируя простейшие и, надо сказать, довольно эффективные меры защиты.

Только объективное, не искаженное чьей-то "оптимистической" волей, не упрятанное за семь замков секретности знание реальной обстановки, только соблюдение рациональных мер защиты и постоянное контролирование уровней радиации может дать тем, кто находится в угрожаемой зоне, необходимое чувство уверенности.

То, что происходило в районах бедствия, было совершенно новым и необычным, не шло ни в какое сравнение с событиями, имевшими место во время эпидемии прошлого: ни по степени стремительно нараставшей опасности для населения, ни по сложности задач, вставших перед медиками, ни по масштабам передвижения людских контингентов. Колонны эвакуированных буквально "обрушились" на Полесский и Иванковский районы – а с ними и больные, немощные люди: "обычные" больные и уже "новые" – с лучевой болезнью. Был день, когда медикам Полесского района довелось принять более трех тысяч человек – цифра поразительная, если вспомнить и "нормы приема", и очереди в поликлиниках в обычное, "довоенное" время. Каждый обратившийся был выслушан, записан, продозиметрирован счетчиком Гейгера, каждому через час уже был сделан анализ крови, подсчитаны лейкоциты.

Вспоминаю, как побывал я в своеобразной лаборатории-общежитии, развернутой в иванковской центральной районной больнице. Импровизированное гематологически-диагностическое отделение работало круглосуточно. Здесь исследовалась кровь эвакуированных и обратившихся за медицинской помощью. За микроскопами сидели немолодые женщины из Киева, Харькова, Черкасс, местные лаборанты. А вторая смена в это время спала в соседней комнате… На лицах врачей и медсестер в те дни лежала серая печать усталости и недосыпания. Один врач, которого вспоминали добрым словом коллеги, выложился в первые дни несчастья и слег в психбольницу с тяжелым нервным срывом: дали себя знать запредельные физические и психические нагрузки…

Вспоминаю и своих старых друзей-медиков, выехавших немедленно на аварию, и тех, с кем довелось познакомиться в те дни, слышу их голоса. Это и заведующий терапевтическим отделением полесской ЦРБ Володя Елагин (называю его так, потому что он очень молод, этот славный светлоглазый парень) – он оказывал помощь пораженным, вывезенным из Припяти; это и начмед той же больницы Клавдия Ивановна Старовойт, которая рассказала мне, как трудно пришлось в самые первые дни, когда большинство медсестер больницы – молодые матери – уехали вместе с детьми подальше от радиации: можно ли их осуждать? Но работать-то надо было… Это и главный врач иванковской ЦРБ Петр Романович Ярмолюк, единственной неосуществимой мечтой которого в те дни было выспаться.

Одними из первых создавшуюся ситуацию объективно оценили санитарные врачи, по долгу службы осуществлявшие контроль за окружающей средой. Хотя большинство районных учреждений Чернобыля было закрыто, однако в маленьком провинциальном домике с деревянными колоннами, подпирающими козырек над крыльцом, можно было и в начале мая встретить людей. Здесь размещалась Чернобыльская районная санитарно-эпидемиологическая станция. Ее главный врач Анатолий Петрович Миколаенко знал в Чернобыле каждый дом, каждый объект в районе. Неудивительно – работал уже десять лет главным врачом. Круглое добродушное лицо, украинская мягкость и неторопливость. И скромная, непоказная самоотверженность. После сигнала тревоги он организовал постоянный дозиметрический контроль за уровнем радиации (благо был в санэпидстанции дозиметр), принимал участие в эвакуации сел, попавших в зараженную зону невдалеке от Припяти, позднее эвакуировал родной Чернобыль. Вывез сотрудников санэпидстанции, а сам возвратился в Чернобыль: надо было принять все меры к тому, чтобы в опустевшем городе не возникли эпидемические заболевания.

В Полесском районе мне довелось познакомиться с милыми супругами

– санитарными врачами Врублевскими: Арнольд Францевич в "мирной", "дочернобыльской" жизни – врач-эпидемиолог, его симпатичная кареглазая жена Галина Павловна – врач-бактериолог; по своей профессии они, понятное дело, никакого отношения к вопросам радиологической дозиметрии не имели. Но после аварии на АЭС, расположенной по соседству, Врублевские, не ожидая указания сверху, стали действовать так, как велела совесть.

Арнольд Францевич Врублевский:

"Когда авария случилась, в субботу, я был дома, что-то там делал. Прибегает часов в пять главный врач и говорит: "Слушай, где у нас ДП наш, где он хранится?" Я говорю: "В химлаборатории". – "А она (лаборант) умеет на нем работать?" – "Нет". – "А кто у нас умеет?" Ну я говорю: "Я". – "Тогда поехали". И вот это все закрутилось. Я умел работать, потому что у меня группа эпидразведки, и я посчитал нужным обучить и себя и людей дозиметрии, потому как кто его знает, что может быть по гражданской обороне. Ну вот мы и начали работать. И сейчас уже обучили людей методам дозиметрии, человек тридцать. У нас в районе шестьдесят два села вместе с хуторами, и все это мы объезжаем – большинство сел объезжаем практически ежедневно, а некоторые – через день. Правда, в первые дни у нас был фактически один дозиметр ДП-5 на район, даже на два района. А теперь дозиметров стало побольше, и мы планомерно работаем. Осуществляем контроль колодцев, почвы, пищи, молока, овощей. Частью колодцев в селах пришлось запретить пользоваться, остальные плотно закрыли, упрятали под полиэтиленовую пленку, следим за качеством воды. Скот в мае стоял на стойловом содержании, молоко колхозное идет на молокозавод. На базаре молоко продавать запрещено. К сожалению, некоторые люди пьют молоко, как мы ни боремся, как ни разъясняем. Люди говорят: "У меня сено есть прошлогоднее, я сеном кормлю". Многие не верят в опасность. Особенно старые люди. Отмахиваются. Больше всего людей куры беспокоят, потому что куры ходят по пыли и "набирают".