Текст книги "Чернобыль"

Автор книги: Юрий Щербак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Теперь выслушаем мнение такого авторитетного эксперта, расследовавшего причины аварии, как Валентин Александрович Жильцов.

"Авария на ЧАЭС показала, насколько надо быть компетентным, щепетильным в вопросах атомной энергетики. Здесь нет мелочей. Здесь нужно все проверять и перепроверять. Я часто вспоминаю слова одного из своих учителей сподвижника И. В. Курчатова: "С ядерным реактором надо обращаться на "вы", он ошибок не прощает; аварии происходят тогда, когда об этом забывают…" Огромную роль играет квалификация персонала. Взять хотя бы СИУРа Л. Топтунова. Сейчас совершенно определенно установлено, что в момент перехода с ЛАРов (локальных автоматических регуляторов) на АРы (автоматические регуляторы) произошло падение мощности реактора. Мощность "потерял" Топтунов – она была провалена до нуля. Однако, положа руку на сердце, я бы не обвинял в этом Топтунова. Его вины в том нет. Есть недостаток опыта, квалификации. В сложном переходном процессе, который в этот момент происходил, даже квалифицированному СИУРу было бы трудно скомпенсировать аппарат Режим аппарата в той ситуации очень нестабилен. Собственно, вся цепь несчастий началась именно с той злополучной потери мощности реактора. Чтобы стать квалифицированным СИУРом, надо пройти через переходные процессы, познать их. А их, судя по тому короткому времени, в течение которого Л. Топтунов работал на 4-м блоке, практически не было. Тренажера на ЧАЭС тоже не было. Ему негде было научиться. Если бы Топтунов прошел через такой переходный процесс поднятия и снижения мощности реактора, понял бы его динамику, – он бы, на мой взгляд, справился. Потому что и раньше на реакторе были подобные ситуации. За это Топтунова осуждать нельзя, можно только сочувствовать.

Но вот все, что связано с поднятием мощности после ее "провала",

– это уже явно неправильные действия. Потому что был очень мал оперативный запас реактивности. Это означает, что в реакторе осталось только несколько стержней, полностью или частично введенных в активную зону для коррекции распределения поля энерговыделения по объему. Все остальные были извлечены. В таких условиях поднять мощность очень трудно, и тем более сложно управлять распределением нейтронного поля.

– Валентин Александрович, кто давал приказ о поднятии мощности?

– Дятлов. Они хотели провести испытания любой ценой.

– А если бы СУИР Топтунов отказался поднимать мощность? Он имел на это право?

– Имел. Он мог нажать кнопку АЗ-5 и остановить реактор. Как раз Регламент этого и требовал. Реактор прошел бы "йодную яму" в течение суток

– и все.

– А начальник смены блока Акимов мог это сделать?

– Да. И Акимов мог это сделать.

– Валентин Александрович, это очень больной – особенно для родных и близких погибших – вопрос: если бы Топтунов и Акимов остались в живых, они были бы на скамье подсудимых?

– Да. К сожалению, были бы. Если бы они заглушили реактор, их бы никто не наказал. Потому что они бы действовали тогда в соответствии с Регламентом. К тому же, как я понял, как поняло большинство моих коллег, на суде игра шла в основном в одни ворота: доказать бесспорную вину эксплуатационного персонала. И, как видно из приговора, это вполне удалось.

С точки зрения закона, может, все и верно: порок наказан… Но полностью ли порок наказан? А как быть с Добродетелью? Торжествует ли она? Вопросы… Вопросы…

Персонал нарушил Технологический регламент – в частности, требование о недопущении снижения оперативного количества стержней, находящихся в активной зоне, ниже 15-ти, хотя при сложившейся ситуации формальное соблюдение Регламента в данной части вовсе не означает полной гарантии безопасности; все зависит от конкретных условий. В то же время я был свидетелем, когда приходилось работать при значительно меньших запасах реактивности, когда осуществляли подъем мощности после кратковременной остановки (особенно после ложного срабатывания A3) и когда требование прохождения "йодной ямы" было необязательным. Но чем это чревато?.. Об этом действительно нигде не упоминалось. Разве только в техническом задании или описании системы управления и защиты реактора в таком ключе: "…оперативный запас необходим для улучшения маневренности при управляемом частичном снижении мощности в режимах АЗ-1 – АЗ-3…" Не гарантирую точность формулировки, но что возможна ядерно-опасная ситуация – об этом действительно нигде никакого намека. Была также нарушена программа испытаний. Как бы плоха она ни была, но мощность реактора в ней была указана не ниже 700-1200 тепловых МГв.

Реактор должен был автоматически глушиться по сигналу "отключение двух турбин". Но одна турбина уже стояла, а на 8-й, на которой проверялся тот злополучный "выбег", была заблокирована защита, так как ее "забыли" разблокировать после окончания вибрационных испытаний. В этом серьезная вина персонала. Поэтому реактор продолжал работать еще почти 30 секунд после отключения турбины, после чего была предпринята попытка заглушить его кнопкой АЗ-5. Сделал это, согласно записи в "Оперативном журнале" СИУР Л. Топтунов. Он же через несколько секунд повернул ключ "снято питание муфт". Об этом мы тоже узнали из записей в журнале (кстати, наиболее честно и аккуратно их вел Л. Топтунов) и из распечаток "черного ящика".

Но в чем персонал прав, так это в том, что они действительно не представляли всех особенностей реактора и его конструктивных недостатков. При снижении запаса реактивности реактор РБМК практически теряет способность управляться, защитные свойства ухудшаются. Более того, возникла та редчайшая ситуация, когда система аварийной защиты (A3) послужила стартовым толчком к разгону реактора. Была бы аварийная защита нормальная – реактор никогда бы не разогнался, каких бы ошибок СИУР Л. Топтунов ни наделал. Ибо тормозная педаль должна тормозить, а не разгонять автомобиль.

Если еще говорить о смягчающих вину обстоятельствах, то испытания должна была проводить не смена Акимова и Топ тунова, а предыдущая смена – Казачкова или Трегуба. Те смены лучше изучили программу, они были готовы к испытаниям морально. Но вы знаете, что днем диспетчер Киевэнерго попросил продержать блок на мощности до вечера. Начальник смены станции Рогожкин мог отказаться сделать это. Он мог заявить, что реактор сейчас работает в переходном режиме и АЭС не может выполнить требование Киевэнерго. Но оказалось, что Рогожкин с этой программой даже не был знаком. Так он нам заявил, когда мы его вызывали и спрашивали. Знаете, Юрий Николаевич, у меня даже язык отнялся, когда я это услышал… я не знал, что спросить… Он сидел на ЦЩУ – центральном щите управления – и обязан был знать, что творится на блоке.

Это что касается "человеческого фактора".

Но есть еще и "технический фактор". И об этом надо тоже говорить откровенно. Ведь мы досконально разобрались во всем, что произошло в реакторе, только благодаря наличию мощной вычислительной техники, которой мы сейчас располагаем. Но на уровне того времени, когда создавался реактор РБМК-1000, разработчики не располагали такими мощными ЭВМ, трехмерными программами и надежной системой констант, которые позволили бы создать полную математическую модель реактора и "проигрывать" на ней все возможные и невозможные ситуации и находить оптимальные решения по их преодолению. Поэтому до аварии на четвертом блоке ЧАЭС многое оставалось непознанным, конструктивные недостатки – неустраненными.

Первый блок РБМК на Ленинградской АЭС был запущен в 1973 году. За это время в стране вошло в строй 14 энергоблоков РБМК. Мы считали, что хорошо его знаем. Увы… далеко не все нам было известно.

Надо честно признать, что сложнейшая техническая система, созданная человеком, в чем-то оказалась еще не познанной, непредсказуемой. Эта непредсказуемость как раз и проявилась в сочетании с нарушениями Регламента и ошибками персонала. В другой ситуации это бы не проявилось.

Один из недостатков реактора РБМК – отсутствие достаточной информации об оперативном состоянии активной зоны. С точки зрения физики реактора, сложнейших процессов, происходящих в нем, недостаточным оказалось и количество существующих датчиков, их чувствительность. Информация их существенно отстает от развития событий в реакторе.

Очевидно, что и само построение БЩУ могло быть более рациональным. Например, на Игналинской АЭС – новой станции – информация представлена более полно и удобно, она более сепаративна и оператор быстрее ориентируется в ситуации. На Чернобыльской АЭС и информация не обладает функцией советчика – как лучше поступить? Оператор здесь должен иметь большой опыт работы.

Будем откровенны. Пришло время сказать горькую правду. Во всем обвинять одну эксплуатацию – это слишком просто и не требует особых доказательств, так как ошибки действительно были и от них никуда не скроешься. Но авария на 4-м блоке ЧАЭС высветила прежде всего многие конструктивные недостатки реакторов типа РБМК, инженерные и физические просчеты, а также порочность существовавшей (да и сейчас существующей) системы ведомственной разобщенности Генпроектировщика, научного руководства, Главного конструктора, эксплуатирующих организаций!

В принципе, то, что случилось на ЧАЭС, могло произойти на любой другой АЭС с блоками типа РБМК, но случилось именно там, потому что Чернобыльская АЭС лучше была к тому "подготовлена", отчасти в силу именно тех причин, которые справедливо отмечены вами в повести – то есть это какая-то "роковая капля" в общей совокупности всех факторов.

ЧАЭС по сравнению с другими АЭС была наиболее ослаблена, с точки зрения технического руководства. К тому же добавьте высокие темпы строительства ЧАЭС, когда кадров попросту не хватало и на ответственные участки выдвигались слабо подготовленные лица, иногда без учета предшествовавшего практического опыта.

Кроме того, ЧАЭС находилась в более сложном по сравнению с другими АЭС административном подчинении: с одной стороны – республиканское Минэнерго УССР, а с другой стороны – "Союзатомэнерго" Минэнерго СССР. А была еще и третья, и четвертая стороны – это контролирующие, лимитирующие и предписывающие организации. Одни требуют план, перевыполнение плана, досрочное освоение мощностей. Другие – выполнения требований "Регламентов", "Норм", "Правил", соблюдения сроков ремонта, и т. п. Руководству Чернобыльской станции приходилось маневрировать, чтобы увязать порою неувязываемые вещи, идти на компромиссы, "ублажать" тех, от кого зависит согласование того или иного отступления от проекта, "Норм" и "Правил"… Вот здесь и проявилась порочность существующей системы разделения возможностей и ответственности: АЭС несут ответственность за выполнение плана по выработке электроэнергии, за соблюдение графиков ремонта, за обеспечение безопасности работы энергоблоков, за развитие и реконструкцию АЭС, не имея в руках возможности "влиять", "обеспечивать", "поставлять", так как вся экспериментальная, конструкторская база, поставщики находятся в других руках – за межведомственным барьером, а эти руки, как правило, ни за что не отвечают, что и подтвердилось в ходе судебного разбирательства.

Так, с благословения того же Главного конструктора и научного руководства допускались некие "временные" отступления, освоение мощности с недоделками и целыми нефункционирующими системами, разрешение на работу на форсированных режимах, чтобы дать план "любой ценой", и тому подобное.

Почему же взыскивать с одной эксплуатации, если идеология реактора и его конструкция содержит серьезные изъяны, а всякие отступления от проекта, допускавшиеся в процессе сооружения, санкционировались, как правило, авторским надзором, который есть на любой АЭС?

И еще одно. До сих пор (до аварии) все тщательно измерялось и проверялось только в начальный период, на "свежей" зоне в период физического пуска реактора. Исходная, "нулевая" точка всегда была надежной. Но что происходило с реактором в процессе его работы – тем более что каждый реактор работал и вел себя по-разному, – никто и ничего не знал. Либо довольствовался тем минимумом знаний, который удавалось получить расчетным путем по упрощенным моделям. Проведение же каких-либо экспериментов с целью уточнения физических характеристик реактора в процессе работы категорически пресекалось, поскольку это шло в ущерб плану по выработке электроэнергии. Да и с точки зрения дилетантов, это было не нужно: дескать, реактор работает нормально, и что с ним вообще может быть?..

Как это все могло произойти?

Я считаю, что причина всех причин – монополия отдельных лиц, институтов, ведомств на истину в последней инстанции. Любые решения, иногда с откровенными техническими просчетами, отступлениями от действующих "Норм" и "Правил", утверждались рукой непререкаемого Авторитета, без проверки, без объективной технической экспертизы.

Но даже в атмосфере такого силового и авторитетнейшего давления раздавались голоса, предостерегавшие, призывавшие к трезвому взгляду на вощи… Их не послушали.

Произошла авария.

Вот какая цена была заплачена за пренебрежительно-барское отношение ко всему тому, что исходило из других ведомств. Здесь со всей очевидностью проявилась порочность системы, когда неапробированные и недостаточно обоснован ные расчетами и экспериментами решения сразу внедрялись и широко тиражировались. Я не раз был свидетелем того, как решения принимались вопреки мнению экспертизы, а иногда мнение экспертизы подменялось окриком сверху или заранее подбирались только угодные эксперты…

А вспомним – сколько десятков кандидатских и докторских диссертаций было сделано на реакторе РБМК! Многие стали лауреатами Государственных и даже Ленинских премий, многие получили высокие правительственные награды. Насколько заслужены были эти награды? Думаю, далеко не все.

Все, что уже сделано и продолжает делаться на реакторах типа РБМК (а сделано после аварии очень много, поверьте!) для повышения их надежности и безопасности, делается, как правило, за счет снижения их экономических показателей. Если бы все это было учтено на стадии проектирования, то реактор РБМК (я в этом почти уверен) не был бы утвержден к серийному производству, как неконкурентоспособный и не отвечающий требованиям безопасности. А разве можно сбросить со счетов, что сооруженный энергоблок по фактическим затратам на 20%, а иногда в 1,5 раза превосходил, как правило, утвержденные проектные сметы!

Иными словами, преступление стало совершаться еще на стадии разработки.

Я лично как специалист, отдавший атомной энергетике всю свою жизнь, вовсе не противник этого направления – и реактор типа РБМК вовсе не так уж безнадежно плох. Но до сих пор нет института, нет человека, который бы отвечал за АЭС в целом и именовался: "Генеральный Конструктор АЭС" (как, например, в авиации, космонавтике).

А что же есть? Генеральный проектировщик – это в основном проектирование зданий и сооружении АЭС, систем электро– и водоснабжения, выдачи мощности, и т. д. Главный конструктор реактора проектирует и отвечает только за реакторную установку в пределах своей "зоны проектирования". Научный руководитель отвечает только за физику реактора и обоснование пределов безопасной эксплуатации.

Есть еще масса разработчиков и поставщиков отдельных технологических систем и оборудования, турбин, насосов, разгрузочно-загрузочных машин, и т. д., которые работают по соответствующим техническим заданиям, выдаваемым им вышеперечисленными институтами.

Говорю это все с одной лишь целью: подобное никогда не должно повториться".

Из приговора: "Уголовное дело в отношении лиц, не принявших своевременных мер по совершенствованию конструкций реактора, органами следствия выделено в отдельное производство" ("Московские новости", 9 августа 1987 г.).

…Осенью 1988 года, во время одной из моих встреч с бывшими жителями Припяти (теперь живут они в новом киевском жилом массиве Троещина), ко мне подошла пожилая женщина и представилась как жена Дятлова. Попросила встретиться. Во время встречи, плача, рассказала, что муж ее очень болен (перенес острую лучевую болезнь третьей степени), на ногах – незаживающие язвы, время от времени лежит в больнице – в колонии, где отбывает свой десятилетний срок. У меня защемило сердце, когда я смотрел на эту самоотверженную женщину, которая где только ни была, с кем ни встречалась, чтобы как-то облегчить участь мужа. Почему-то вспомнились жены "зеков" сталинских времен, очереди с посылками, отправляемыми в неведомые "почтовые отделения" и "лагпункты"… К этому времени, когда я ужо основательно разобрался в причинах аварии и в вине персонала – подлинной и мнимой, выкипел весь мой благородный гнев на этих "злодеев": несчастные люди, сотворившие глобальную катастрофу, не ведая, что творят… Изабелла Ивановна Дятлова передала мне письмо мужа из колонии, где заключенный Дятлов, инвалид II группы, трудится в библиотеке. Это письмо, наряду с другими свидетельствами, – бесценный документ аварии, независимо от того – полностью ли прав Дятлов или что-то лукаво не договаривает. Публикую письмо с незначительными сокращениями:

"Уважаемый гражданин Ю. Щербак!

Беспокоит Вас Дятлов Анатолий Степанович. Да, тот самый Дятлов – бывший замглавного инженера Чернобыльской АЭС по эксплуатации.

Прочитал Вашу повесть "Чернобыль" в журнале "Юность" N9, 10. Что же? Повесть правдивая, есть попытки вскрыть истинные причины аварии. Правда, нет даже попытки назвать конкретных виновников аварии, кроме эксплуатационников, с которыми все ясно Вам и тем, с кем вы говорили. Виновны, и баста! Доморощенные Прокуроры даже сроки определяют.

Только, гр. Щербак, так ли это ясно? Конечно, Вам, неспециалисту в этой области, самому трудно разобраться в технических вопросах, и Вы судите со слов специалистов. Не могу сказать, почему так судят Казачков, Усков, Жильцов – то ли из-за недостатка информации, о чем писал в "Литературной газете" Ушаков, когда на совещании спецов-реакторщиков даже вопросы задавать о причинах аварии было запрещено, то ли чужая боль нам…

Мне кажется, Вам интересно будет знать и мое мнение об этом кошмаре. Смею думать, что лучше меня никто не знает обстоятельств аварии. Смею также думать, что из живых нет более заинтересованного в выяснении и обнародовании причин аварии. Я буду говорить только за себя и оперативный персонал, в первую очередь за Акимова, Перевозченко, Топтунова, т. к. они за себя уже ничего не скажут, а обливание их грязью продолжается. Вы правильно в повести отметили, что порочить человека мы научились – и с рвением, даже с какой-то радостью бросаемся на это, не задумываясь вовсе о справедливости. О гуманности я и не говорю. На гуманность или снисхождение вовсе не рассчитываю. Здесь я полностью согласен с Казачковым – не жил бы, чувствуя за собой вину в такой аварии. И выжил, думаю, только потому, что хотел предстать перед судом, когда увидел, куда клонят все дело. Поверьте, я давно не карась-идеалист и во всеобщее торжество свободных идей давно не верю, но был в шоке, когда увидел всю эту ложь. И о суде у Вас необоснованно розовое представление: "…из процесса, проведенного в строгом соответствии с существующими законами…" Я законов не знаю, но по-человечески так быть не должно. К примеру:

– когда свидетель Дик Г. А. стал давать показания в мою пользу, на него сразу же последовало давление, запугивание со стороны Прокурора и Судьи. Аналогично и с Трегубом, человеком слабым, нестойким;

– среди полусотни показаний свидетелей только в одном моя квалификация ставилась под сомнение, так Прокурор выбрал именно его;

– кажется, в интересах истины нужно бы выяснить: а годился ли тот реактор к эксплуатации? Я задал 24 вопроса в письменном виде (по требованию судьи), направленных в основном на это, – судья все их отклонил;

– мне по физическому состоянию в то время вообще было трудно говорить, так еще постоянно перебивался судьей. Можно и еще продолжать.

Не знаю, может, по существующим законам так и надо, но, думаю, в цивилизованном обществе таких законов быть не должно. Мои показания никто не опроверг, но и во внимание их не приняли. Что это, как не презумпция виновности в полный рост? Так что, гр. Щербак, у меня несколько иное мнение о суде. А формулировка: "Уголовное дело в отношении лиц, не принявших своевременных мер по совершенствованию конструкции реактора, органами следствия выделено в отдельное производство"? Но, простите, за это "несовершенствование…" только можно премию не платить, ну, снять с работы. А вот то, что реактор по целому ряду требований не отвечал принятым в стране нормам, на что я указывал и на предварительном и в судебном следствии, об этом ни слова Суд этого не захотел выяснять. Почему? И как результат – того суда над теми "лицами" так и нет. Прав Жильцов: * "Настоящие виновники (творцы апокалипсиса) ушли от наказания". * Мое твердое убеждение, основанное на мучительном многократном анализе материалов и известных мне после-аварийных расчетов, – оперативный персонал и с ним я не преступники, а жертвы.

Не подумайте, что я жажду, чтобы усадили как можно больше. Нет – на собственной шкуре знаю, как это "хорошо" Но на этом судебном процессе должно быть выяснено, что реактор не соответствовал вполне конкретным пунктам основополагающих документов, имеющих силу закона по ядерной безопасности. А судить их можно и нужно именно за это. И тогда обвинения оперативного персонала рассыплются сами собой. Не зря же вся эта камарилья, признавая у реактора "недостатки, "особенности" (тут некуда деться!), делает вид, что таких документов: "Общие положения безопасности… ОПБ-82" и "Правила ядерной безопасности – ПБЯ-04-74" – не существует. Ведь если перевести эти "недостатки" и "особенности" реактора в конкретные пункты требований НОРМ, то окажется, что несколько тысяч человек оперативного персонала (это в первую очередь) преступно держались под ударом. Если оперативный персонал этого не знал, то наука обязана была знать! И принять необходимые меры! И напрасно В. Жильцов сетует на отсутствие в оное время мощных ЭВМ. После аварии выяснилось, что наука знала те моменты, дефекты, которые явились определяющими в возникновении аварии. А что не знала, то вполне узналось бы и без современных мощных машин. Не буду голословным.

Еще в 1983 г. при физическом пуске реактора 4-го блока ЧАЭС выявилось, что стержни СУЗ (стержни управления защитой) при движении вниз первоначально вносят положительную реактивность и только через 5 сек. начинают вносить отрицательную. Комиссия в составе работников ИАЭ, НИКИЭТ, ВНИИАЭС, ЧАЭС провела опыт по одновременному опусканию 15-18 стержней и определила, что в первые 5-8 сек. вносимая реактивность равна нулю. Комиссия абсолютно безосновательно посчитала задачу выполненной. Но аварийная защита реактора обязана вносить отрицательную реактивность, притом с достаточной эффективностью с первого мгновения; 18-15 стержней – это не все стержни; реактор холодный, разотравленный с совершенно другой загрузкой, чем при стационарной работе. Как же можно было экстраполировать результат на рабочее состояние?

Далее. Госинспектор по ядерной безопасности отмечает это и… допускает реактор в эксплуатацию. Далее. В декабре 1983 г. научный руководитель пишет в конструкторскую организацию письмо об устранении этого дефекта стержней. Там за год, в декабре 1984 г. закончили разработку технического задания на новые стержни объемом листка на 2-3. А вот далее уже ничего не было до самого взрыва. При чем же здесь мощные ЭВМ? Вот почему A3 не глушила реактор, а разгоняла, или, по меньшей мере, не предотвратила рост мощности.

Давайте, Юрий Николаевич, перейдем теперь к тому злополучному дню и проследим действия оперативного персонала в части нарушения Регламента и Инструкции. При оценке действий исходить надо из того, что персонал до аварии знал или мог (и должен был) знать из существующих документов и ни в коем случае не применять то, что стало известно после аварии. Видимо, Казачков и Жильцов невольно применяют все, что известно теперь. Но ведь это неправомерно. Простите, пожалуйста, за вольное вышеприведенное обращение к Вам, но уже переписывать лист не стану.

Итак. Я пришел на 4-й БЩУ где-то перед 00 час. 26-го. Сразу же с Акимовым обсудили ход работ, обстановку. Реактор был на мощности 720 МВт, и согласно этому мощность на генераторе восьмой турбины. Запас реактивности, Акимов мне сказал, в 26 стержней. Уже после аварии я по записям уточнил: 26 стержней было в 23 ч. 10 мин. 25.04, а в 24.00 было 24 стержня. Это запись Трегуба, но тогда, когда я спрашивал, ее еще не было.

Затем я поговорил с техническим исполнителем программы выбега Метленко, отметили в его экземпляре, что уже выполнено из подготовительных работ, – готовность людей, приборов. Сказал Акимову сделать замеры вибрации турбины-8 на холостом ходу и ушел на блок. Так я делал всегда: последний осмотр перед остановом блока, когда мощность уже сброшена и можно смотреть помещения с высокой дозовой нагрузкой, не очень переоблучаясь. Когда вернулся на БЩУ-4 (после я уточнил время по диаграмме мощности – 00 ч. 40 мин.), то мне четко запомнилась картина: я в дверях БЩУ, а у щита СИУРа склонились Акимов, Кудрявцев, Проскуряков. Возможно, был кто-то еще. Сразу же подошел туда. Мощность реактора 50-70 МВт. На вопрос Акимов сказал, что мощность "провалилась" до 30 МВт при переходе с ЛАР на АР.

АР уже был включен, и мощность поднималась. Не верить Акимову у меня не было оснований, да и по времени мощность до нуля не могла упасть. За короткий промежуток они бы не смогли поднять до 50 МВт от нуля. Вопросов у меня не возникло, и я отошел от пульта СИУРа к Метленко, с которым стали уточнять готовность. Ни слова недовольства ни Акимову, ни Топтунову я не высказал. Да и причин не было. Я не знаю таких операторов, которые бы не проваливали мощность по тем или иным причинам. Это во-первых. Во-вторых, человеку за пультом нельзя выговаривать, можно только подсказать. Там ходил слух, что я отстранил Топтунова. Нет. Я его удалил с БЩУ-4 вместе с СИУТом, когда после аварии увидел, что сделать они ничего не могут, а обстановка тяжелая. Оставил Акимова и СИУБа Столярчука. Топтунов после вернулся сам.

В подъеме мощности нет никакого нарушения.

Мощность до провала в 00 ч. 28 мин. была 520 МВт, и отравления реактора до 15 стержней за полчаса быть не могло. Замерить запас реактивности на 30-50 МВт нет возможности, не меряет "Скала". Можно только по кривым отравления и мощностному коэффициенту прикинуть. Согласно Регламенту провал мощности до 30 МВт есть "частичное снижение мощности" и для подъема не нужно запаса в 30 стержней.

Здесь надо остановиться на двух моментах.

1. Переход с ЛАР на АР Топтунов сделал при мощности 520 МВт, чего я не заметил, т. к. вплотную к прибору-самописцу СФКРЭ не подходил. Оказывается, они начали снижение мощности. Кто дал команду? Я уверен, что дал ее начсмены Рогожкин. Как у них проходил разговор с Акимовым – неизвестно. Рогожкин отрицает, хотя в разговоре с диспетчером Киевэнерго он говорит, что через 10 минут будет мощность нуль. Это электрическая. А какой разговор у них был по тепловой мощности? Я такой команды не давал – это точно. Во-первых, я знал, что по "Программе выбега" мощность 700 МВт, и если бы она почему-либо меня не устраивала, то внес бы в Программу. Допускаю – забыл, но тогда бы Акимов после провала не подходил ко мне согласовывать подъем мощности до 200 МВт, а не до 700.

К сожалению, и следствие и суд мои просьбы прослушать магнитофонную запись БЩУ-4 с начсмены станции оставили без внимания. Не знаю почему. Это первичный документ.

2. Давал ли я распоряжение на подъем мощности после провала? Нет. Когда 2-3 человека показали, что я был все время на пульте, то я начал сомневаться – верно ли сохранила моя память зрительный образ. После кошмара той ночи и болезни – возможно. Но на суде Метленко сказал, что я от пульта СИУРа подошел к нему и вытирал капли пота со лба. А это абсолютно точно означает, что я пришел из какого-то помещения с высокой температурой, т. к. снижение мощности вплоть до нуля после разрешения диспетчера меня не только вспотеть не заставит, но даже, наоборот, вздрогнуть. Следователь чуть из штанов не выпрыгнул, когда я сказал, что не помню, куда выходил. Уж если бы хотел соврать, то нашел бы что. А главное – причин нету. Говорю прямо: если бы был на пульте и мощность упала до 30 МВт, то сказал бы поднимать. Как я уже говорил выше – нет здесь нарушения. И уверен – сказал бы: расхолаживать блок при падении мощности до нуля. Такой случай был. Как раз на смене Казачкова. При останове блока на самом первом пункте ложно сработала защита. Все было исправно, но не было "Регламентного" запаса реактивности, и я дал команду расхолаживать блок, не выполнив ни одного пункта, намеченного на останов. Здесь же практически все было выполнено. "Программа выбега" меня вообще не волновала, т. к. использование выбега ТГ уже было введено на основе частичных испытаний, а полностью ее вообще нельзя испытать.

Удивительно! Но вынужден констатировать следующее.

Ни один человек не мог привести примера, когда бы я дал распоряжение по реактору в нарушение Регламента. И 25 и 26 апреля 1986 никто не слышал, чтобы я давал такие команды. Однако:

– команду на снижение мощности от 700 до 200 МВт я отдал;

– команду на подъем мощности после провала я отдал;

– команду вывести защиту по останову 2-х турбин я отдал.

В приговоре: "Дятлов приказал вывести ряд аварийных защит АЗ-5".

Каких, для чего? Не говорится.

Что это случилось с Дятловым, что он из думающего, осторожного и грамотного инженера в одночасье превратился в лихого гусара, направо и налево раздающего команды заблокировать, перекосить и…

Вот, гр. Щербак, что значит следствие и суд, проведенные с обвинительным уклоном. Вы, я думаю, не представляете себе. И избавь Вас бог от этого. Следствие напридумывало Дятлову всяких действий (это не все), а потом стало задавать вопросы людям, в больнице – уж не чокнутый ли он? Нет, господа! Психически всегда был нормален. И теперь могу сказать, что психически исключительно устойчив, если выдержал апокалипсис той ночи, ужас болезни, непрерывные в течение года физические боли, подлое заключение судебно-технической экспертной комиссии, суд неправедный и последующие моральные и физические страдания.

А все дело в том, что тот реактор взрывался и без каких-то особых условий.

Однако продолжу. Мощность до нуля не падала, как это заключили эксперты Михан и Мартыновченко. Школьное заключение людей, не управлявших никогда реактором. И следствие и суд отклонили мои ходатайства о повторной экспертизе с моим участием и привлечением опытного СИУРа. Да уж если бы до нуля падала, то комиссия Мешкова обязательно бы это отметила. Однако там были и люди, не раз исследовавшие диаграммы, и они пришли к выводу о снижении мощности до 30-40 МВт, а уж в той комиссии "доброжелателей" хватало.